Глава 51

Эдгар Аллан Поуг закрывает глаза. Он сидит в белом «бьюике» на парковочной стоянке, что чуть в стороне от шоссе А1А, и слушает эдалт-рок. Он не открывает глаза и старается не дышать, потому что когда кашляет, легкие начинают гореть, голова кружится и ему становится холодно. Уик-энд закончился, и по радио сообщают, что сегодня уже утро понедельника. Поуг кашляет, и к глазам подступают слезы. Он пытается сделать глубокий вдох.

Простудился. Заболел. Наверняка подхватил какую-то заразу от той рыжей в «Другом пути». В пятницу вечером, когда он собирался уходить, она подошла слишком близко да еще вытирала нос салфеткой. Хотела убедиться, что он оставил деньги. Пришлось подняться и отступить. А ведь он хотел выпить еще один «Кровавый рассвет» и наверняка бы его заказал, если бы не та рыжая. И не только она. Все одинаковые – никто и пальцем пошевелить не хочет. Что ж, рыжая заслужила Большой Апельсин и получила его.

Через ветровое стекло в салон проникает солнце. Поуг ощущает на лице тепло его лучей. Он сидит за рулем, откинув спинку кресла, закрыв глаза, надеясь, что солнце исцелит от хвори. Мать всегда говорила, что в солнечном свете есть витамины, что солнце излечивает практически все и что именно поэтому старики стремятся во Флориду. Когда-нибудь, говорила она, – и ты, Эдгар Аллан, тоже отправишься во Флориду. «Сейчас ты молод, – говорила она, – но придет время, ты состаришься, как я и все остальные, и тебя потянет во Флориду. Если бы только у тебя была приличная работа. С той работой, что у тебя сейчас, ты вряд ли сможешь позволить себе Флориду».

Она постоянно пилила его из-за денег. Изводила до смерти. А потом умерла и оставила столько, что ему вполне хватило бы на переезд во Флориду, пожелай он однажды отправиться в солнечные края. Через некоторое время Эдгар Аллан Поуг и сам получил инвалидность и начал находить чеки в почтовом ящике. Они приходили регулярно, каждые две недели, и последний так, наверно, и лежит там, потому что сейчас Эдгар Аллан не в Ричмонде. Впрочем, кое-какие деньги у него есть и без чеков. Ему хватает. Эдгар Аллан даже может позволить себе покупать дорогие кубинские сигары. Будь жива мать, она бы взялась пилить его за то, что курит. А он все равно будет. Если бы еще сделать тот укол… Поуг пропустил тот день, потому что узнал сразу две новости: о сносе старого корпуса и о том, что Большая Рыба открыла офис в Голливуде. Во Флориде.

Виргиния обзавелась новым главным судмедэкспертом. Власти сносят старый корпус, потому что городу нужно место под парковку. Люси во Флориде. А ведь если бы Скарпетта не предала его, Поуга, и Ричмонд, то городу не понадобился бы новый судмедэксперт, и старое здание осталось бы на месте, потому что все осталось бы по-прежнему и он не пропустил бы укол и, следовательно, не заболел бы. Сносить старое здание неправильно и несправедливо, но никто не удосужился спросить мнение Эдгара Аллана. А ведь это его здание. Он все еще получает чеки по нетрудоспособности каждые две недели и все еще хранит ключ от задней двери и работает в анатомическом отделении, обычно по ночам.

Эдгар Аллан единственный, кто использовал старое здание. Остальным было на него наплевать. И вдруг положение изменилось, и ему пришлось срочно все выносить. Всех, кто лежал там, в мятых жестянках, нужно было эвакуировать. Он сделал это ночью, в темноте, чтобы никто ничего не увидел. Тяжелая выдалась ночка! Туда-сюда, вверх-вниз, по ступенькам, на стоянку. Пыль была повсюду, он дышал ею, и легкие горели от нее. Одна коробка упала на землю, лопнула, и пыль разлетелась по всей парковке. Собрать ее было невозможно, потому что пылинки оказались легче воздуха. Ужасно. А потом еще сюрприз, и тоже неприятный, – истек срок, и ему не хватило вакцины.

Эдгар Аллан сидит в машине, кашляет, греется на солнышке, насыщается витаминами и думает о Большой Рыбе.

Мысли о ней всегда вызывают у него депрессию и злость. Она ничего не знает о нем и даже ни разу не поздоровалась с ним, а вот у него из-за нее больные легкие. Из-за нее у него ничего нет. У нее особняк и машины, которые стоят больше, чем все дома, в которых он когда-либо жил, а она даже не удосужилась сказать «извини» в тот день, когда это случилось. Она только рассмеялась. Ей показалось забавным, когда он вздрогнул и тявкнул от испуга, как щенок, потому что она катилась на тележке и едва не врезалась в него. Она проехала мимо и только посмеялась над ним, и ее тетя, которая стояла с Дэйвом возле ванны, тоже ничего не сказала.

Скарпетта никогда не спускалась вниз без особой причины. В тот день, это было под Рождество, она привела с собой эту зазнайку Люси. Эдгар Аллан уже знал о ней все. И не он один. Люси была из Флориды. Она жила во Флориде, в Майами, с сестрой доктора Скарпетты. Поуг не знает подробностей, но понимает, как понимал и тогда, что Люси купается в солнечных витаминах и никто не зудит ей в ухо, что она никогда не сможет позволить себе жить во Флориде.

Она жила там уже тогда, родилась там и не сделала ничего, чтобы заслужить такую жизнь. Зато сломала жизнь ему. Люси пронеслась мимо на каталке и едва не сбила Поуга, когда он вез на тележке пустую пятидесятигаллоновую бутыль из-под формальдегида. Эдгар Аллан вздрогнул от испуга, замер, и тележка накренилась, а бутыль опрокинулась и покатилась. Люси рассмеялась и укатила дальше, как проказливый сорванец, только ведь ей тогда уже исполнилось семнадцать. Он точно знал, сколько ей лет, даже знал ее день рождения. Вот уже несколько лет Эдгар Аллан посылает ей анонимные поздравительные открытки по старому адресу службы судебно-медицинской экспертизы, даже после того, как оттуда все уехали. Вряд ли Люси получила хоть одну.

В тот день, роковой день, Скарпетта стояла возле ванны, и на ней был очень красивый темный халат, потому что она встречалась с каким-то чиновником и, как сказала Дэйву, собиралась обсудить с ним проблемы. Поуг так и не узнал, какие именно проблемы, потому что ему было не до них. Он делает глубокий вдох, и в груди у него что-то хрипит и клокочет. Скарпетта была красивой женщиной, и Поуг, глядя на нее со стороны, чувствовал, как в груди у него что-то шевелится и отдает болью. Он и к Люси что-то чувствовал, но это было другое.

Бутыль катилась по полу, и Поуг бросился за ней. Формальдегида в ней оставалось совсем мало, на донышке, но когда он наклонился, чтобы остановить ее, несколько капель выплеснулось и одна попала ему в рот. И он ее вдохнул. Потом Эдгар Аллан кашлял, его рвало в туалете, но никому не было никакого дела. Ни доктору Скарпетге, ни Люси. Он слышал, как Люси катается по коридору на каталке, слышал ее смех. Никто так и не узнал, что жизнь Поуга сломалась в тот миг. Раз и навсегда.

«Ты в порядке, Эдгар Аллан? Ты в порядке?» – спрашивала Скарпетта из-за закрытой двери, но так и не вошла. Он столько раз прокручивал в памяти эти слова, что уже не уверен, она ли это сказала или кто-то еще.

«Ты в порядке, Эдгар Аллан?»

«Да, мэм. Мне надо умыться».

Когда Поуг вышел, в коридоре уже никого не было. Каталка стояла у стены. Люси ушла. Скарпетта ушла. Даже Дэйв ушел. Остался только Поуг, вдохнувший каплю формальдегида, которая обожгла легкие раскаленными искрами и обрекла его на смерть.

«Так что я все знаю, – объяснял он потом миссис Арнетт, расставляя пузырьки с бальзамирующей жидкостью на тележке рядом с ее столом из нержавеющей стали. – Иногда, чтобы понять страдания других, надо пострадать самому. Вы ведь не забыли, сколько времени я провел с вами, когда мы обсуждали ваши намерения и составляли бумаги? Вы сказали, что вам нравится Шарлотсвилль, и я пообещал, что отправлю вас в Виргинский университет. Разве я не слушал вас часами у вас дома? Приходил всегда, когда бы вы ни позвонили, ведь так? Сначала чтобы написать бумаги, потом просто так, потому что вам нужно было с кем-то поговорить и вы боялись, что родственники узнают про ваши намерения.

Я вам сказал, ничего они не могут. Эта бумага – законный документ. Ваше завещание, миссис Арнетт. Вы хотите завещать свое тело науке и чтобы я его потом кремировал, и родственники ничего здесь сделать не смогут».

Поуг сидит в белом «бьюике» и принимает солнечные витамины, перебирая в кармане шесть патронов. Он помнит, каким могущественным ощущал себя тогда, когда был с миссис Арнетт. С ней он был Богом. С ней он был законом.

«Я несчастная старуха и ничего больше не могу, – сказала она, когда они разговаривали в последний раз. – Мой доктор живет рядом, по ту сторону забора, но ему нет до меня никакого дела. Не живи до старости, Эдгар Аллан».

«Не буду», – пообещал он.

«Странные они люди, те, что живут по ту сторону забора, – сказала старуха и многозначительно усмехнулась. – Его жена такая дрянь. Ты с ней знаком?»

«Нет, мэм, не думаю».

«И не надо. – Она покачала головой. – Не надо тебе с ней знакомиться».

«Не буду, миссис Арнетт. Это ужасно, что врачу нет до вас дела. Нельзя, чтобы такое сошло с рук».

«Такие, как он, всегда получают по заслугам, – сказала она, откидываясь на подушки. – Попомни мое слово, Эдгар Аллан. Я знаю этого врача много лет, и он меня не выпишет».

«Что вы имеете в виду?» – спросил Поуг. Старушка была сморщенная, хрупкая и лежала под несколькими одеялами, потому что никак не могла согреться.

«Я так понимаю, что когда человек умирает, его должны выписать, ведь верно?»

«Да, ваш лечащий врач выписывает свидетельство о смерти». – О смерти Поуг уже тогда знал все.

«Этот будет слишком занят. Помяни мое слово. И что тогда? Господь меня не примет? – Она рассмеялась резким, неприятным смехом. – С него станется. Ты же знаешь, мы с ним не ладим».

«Не волнуйтесь, мэм, – успокоил ее Поуг, чувствовавший себя в тот момент таким же могущественным, как сам Бог. Нет, Бог не был Богом. Богом был Поуг. – Если доктор, что живет по ту сторону забора, не выпишет вам свидетельство, я сам об этом позабочусь». «Как?»

«Есть способы».

«Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, – сказала она. – Как повезло твоей матери».

«Я сам все сделаю, – пообещал Поуг. – Я вижу эти свидетельства каждый день, и половине тех, кто их подписывает, нет до умершиx никакого дела».

«Никому ни до кого нет дела, Эдгар Аллан». «Если понадобится, я подделаю подпись. Так что вам совершенно не о чем беспокоиться». «Какой ты милый. Что бы ты хотел получить от меня? Я, как, известно, уже написала в завещании, что они не вправе продать дом. Ты можешь жить в нем, но только так, чтобы они не знали. И еще можешь взять мою машину. Я, конечно, давно на ней не ездила, но она еще как новая. Время подходит, мы с тобой это знаем. Что ты хочешь? Только скажи. Жаль, что у меня нет такого сына».

«Ваши журналы, – сказал он. – Я хочу ваши голливудские журналы».

«Что? Те, что валяются на столике? Я рассказывала тебе, как ездила в Голливуд, как жила в отеле «Беверли-Хиллс» и каких звезд там видела?»

«Расскажите еще раз. Больше всего на свете я люблю Голливуд».

«Мой негодник муж сделал по крайней мере одно доброе дело – свозил меня в Голливуд. Надо отдать ему должное, мы отлично повеселились. Я люблю кино. Надеюсь, ты тоже. Лучше кино нет ничего».

«Да, мэм. Лучше его ничего нет. Когда-нибудь и я поеду в Голливуд».

«Обязательно съезди. Если бы я не была такая старая и беспомощная, я бы взяла тебя туда. Вот было бы весело».

«Вы не старая и не беспомощная, миссис Арнетт. Хотите познакомиться с моей мамой? Я приведу ее как-нибудь».

«Вот и хорошо. Мы выпьем джина с тоником, и я приготовлю пирожные с заварным кремом».

«Она в коробке», – сказал он.

«Как странно ты говоришь».

«Она умерла, но я сохранил ее в коробке».

«Ты имеешь в виду прах?»

«Да, мэм, и с ним я не расстанусь никогда».

«Как мило. А вот мой прах хранить никто не будет. Знаешь, какое у меня есть желание?»

«Нет, мэм».

«Разбросай его там, по ту сторону этого чертова забора. – Она рассмеялась, коротко и зло. – Пусть доктор Полссон набьет им свою трубку и выкурит! Пусть курит, а я буду удобрять его лужайку».

«О нет, мэм. Это было бы неуважением к вам».

«Сделай – и не пожалеешь. Сходи в гостиную и принеси мою сумочку».

Она выписала чек на пятьсот долларов, аванс за будущую услугу. Обналичив чек, Эдгар Аллан купил розу и пришел к миссис Арнетт. Он был мил с ней и все время вытирал руки платком.

«Почему ты вытираешь руки, Эдгар Аллан? Надо снять упаковку и поставить этот прелестный цветок в вазу. Зачем ты кладешь розу в ящик?»

«Чтобы вы сохранили ее навсегда, – ответил он. – А теперь перевернитесь на минутку, пожалуйста». «Что?»

«Так надо. Вы все поймете».

Он помог ей повернуться – она почти ничего не весила, – а потом сел ей на спину и засунул в рот платок, чтобы она не шумела.

«Вы слишком много говорите, а сейчас на разговоры нет времени. Нельзя так много говорить», – повторял он, удерживая ее руки на кровати, но она еще пыталась сопротивляться и мотала головой. Потом, когда миссис Арнетт затихла, он отпустил ее руки и вынул изо рта платок. Он сидел, чтобы убедиться, что она не шевелится и не дышит, и разговаривал с ней, как разговаривал потом с девочкой, дочкой доктора, симпатичной девочкой, отец которой устраивал в доме такое, чего Эдгар Аллан никогда не видел.

Он вздрагивает и хватает ртом воздух – что-то скребет по стеклу. Его бьет сухой кашель. Широкое черное лицо улыбается через стекло. Человек скребет по окну кольцом и показывает большой пакет «эм-энд-эмс».

– Пять долларов, – громко говорит он. – Для моей церкви.

Поуг поворачивает ключ зажигания и выезжает со стоянки.

Загрузка...