Когда Чантория вернулась из фитнес-центра, он рассказал ей о своем поступке. Торопясь выложить все начистоту, он рискнул и обеззвучил их квартиру в сети задолго до наступления сумерек, то есть гораздо раньше, чем было принято.
Он ждал, что она перепугается до полусмерти, и его ожидания оправдались.
— Ты поместил на наш блог чужое родильное видео? Взял его у абсолютно незнакомых людей? Но зачем?
— Затем, что не хотел показывать наше всем подряд.
— Но такие вещи нельзя прятать, Траффорд! Из-за тебя мы попадем в беду. Нас могут даже об винить в жестоком обращении с ребенком и забрать Кейтлин!
— При чем тут жестокое обращение?
— При том. Кейтлин заслуживает уважения не меньше, чем остальные дети. Ее должны любить, ею должны восхищаться. А ты отнимаешь у нее это право!
— Все равно никто не стал бы его смотреть.
— Боже, ну почему надо быть таким психом! — взвыла Чантория. — Немедленно загрузи настоящее видео. Сейчас же!
— Вряд ли это хорошая идея, — ответил Траффорд. — Одно дело подсунуть чужую пленку и совсем другое — сразу ее заменить. Это как вернуться на место преступления. Именно из-за таких оплошностей и хватают преступников.
— Значит, все будут смотреть на нашего ребенка, а он вовсе не наш! И на чужую розочку, между прочим, тоже. Я не хочу, чтобы люди смотрели на розочку какой-то другой женщины и думали, что она моя. Это противоестественно!
— Я же тебе говорил, смотреть все равно никто не станет. Разве ты не понимаешь? В этом вся соль. Мы можем зарядить туда любую запись с любым ребенком — это ровным счетом ни на что не повлияет, потому что ее никто не увидит. Исповедник Бейли проверит, что она есть, просто ради порядка, но после этого она больше никого не заинтересует. Кому мы нужны? Да никому. У кого может возникнуть желание посмотреть, как ты рожала Кейтлин, кроме тебя и меня? Ни у кого. Мы сами никто. Разве это не прекрасно? Неужели это не помогает тебе чувствовать себя чуточку более свободной? Более раскрепощенной?
Чанторию явно не порадовала оценка, данная Траффордом их социальному положению.
— Никто? — сказала она, и в голосе ее вдруг послышался уже не гнев, а печаль.
— Ну да!
— Ну уж нет! Никто не может считать, что он никто. Каждый человек — особенный.
— Раз так, значит, в том, чтобы быть особенным, нет ничего особенного.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь! Я знаю только, что ты затеял какую-то дурацкую, бессмысленную игру, а с отцом Бейли дурацкие игры не проходят. Скрытность — это извращение, Траффорд, а ты сам знаешь, что инквизиция делает с извращенцами.
— Никто не...
— А как же Куколка?
— Куколка не хочет делить с тобой радость, Чантория. Ей нравится делить с людьми не радости, а горести. Возможно, она и заглянет мельком на наш сайт, но я в этом сомневаюсь. Пожалуйста, Чантория, ну подумай сама. Половина людей в нашем доме загружает в интернет всю свою жизнь: скандалы, любовь, роды, похороны. Разве кому-нибудь под силу все это просмотреть?
— Моя мать смотрит про нас.
— Ты отправила ей запись, она ее видела. Зачем лезть за ней на сайт?
— Мало ли! Вдруг захочется!
— Не захочется.
— Может, ее подругам захочется.
— Чантория, никого не интересует никто, кроме себя. А потом, даже если подруги твоей матери посмотрят вместо нашего видео чужое, кого это волнует?
— Меня!
— А меня не волнует.
— Это не твоя вагина!
— Хватит, прошу тебя.
— Почему надо быть таким психом?
— Перестань называть меня психом. В последние дни ты только это и твердишь.
— Потому что ты псих!
Траффорд пожал плечами и отвернулся. Все равно у них больше не оставалось времени на ругань, поскольку вечером они шли на концерт. Вчера им прислали билеты по электронной почте, и несмотря на то, что сегодня оба страшно устали, деваться было некуда: надо было надевать праздничные повязки и готовить баннер. Не пойти на мега-гала-представление в рамках Фестиваля Веры, если тебе выпала удача получить билет, не осмелился бы даже самый заядлый домосед: подобный демарш, несомненно, привел бы к громогласному осуждению смельчака на очередной публичной исповеди.
Сегодняшний концерт, одно из многих аналогичных мероприятий, назывался "Торжество Любви" и был непревзойденным по своему размаху, пышности и количеству звезд среди участников. Он устраивался не только для лондонцев: ожидалось, что его эхо достигнет самых отдаленных уголков земного шара и заставит всех заново задуматься о себе, о бедности, о проблемах окружающей среды и об отношениях людей с Богом и со своими ближними. После этого концерта (естественно, с широким освещением в СМИ) возврат к прежней жизни будет уже немыслим.
В воздухе витало счастливое предвкушение. Как чудесно было жить в мире, где человеку подвластно буквально все, где один-единственный концерт способен кардинально преобразить вселенную, где люди могут изменить мир к лучшему, просто захотев этого — просто собравшись вместе, покричав, послушав музыку и поглотив несколько тонн фастфуда. Все знали, что тогда жизнь и вправду станет совершенно безоблачной.
Откуда-то уже просочились слухи, что этот концерт будет еще грандиознее и преобразит мир еще радикальней, чем тот, который отгремел на прошлой неделе. Это было поразительно, невероятно — особенно если учесть, что предыдущий концерт до сего момента считался самым грандиозным и самым эпохальным Фестивалем Веры всех времен и народов, значительно превзошедшим тот, что состоялся за неделю до него.
Стиснутый потными человеческими телами, Траффорд держал Чанторию за руку и размышлял про себя, не окажется ли следующий Фестиваль Веры еще более пышным и судьбоносным, чем этот. Но вслух он, естественно, ничего не сказал. Эта мысль была еще одним маленьким секретом, предназначенным для его личного пользования. А внешне он присоединил свой голос к четверти миллиона голосов других людей, которые высыпали из катеров, переправивших их через Лондонское озеро, и двинулись вверх по склону Уэмбли-хилла.
Призыв, сверкающий на всех уличных развлекранах, не мог быть яснее.
Все зависит от тебя!
Только захоти — и мечты сбудутся!
После изнурительной толкотни и давки, взмокшие и задыхающиеся во влажном, зловонном, насыщенном малярией воздухе, Траффорд с Чанторией наконец очутились на стадионе. Концерт, разумеется, уже начался; так оно всегда и бывало. Траффорд, наверное, ни разу в жизни не попадал вовремя ни на одно крупное увеселительное мероприятие. Мало кто мог похвастаться обратным. Начало праздников видели только те, чья истовая вера помогала им пробиться в первые ряды, а поскольку эти люди чаще всего оказывались самыми могучими и агрессивными, за ними, как правило, ничего не было видно, даже если вам удавалось найти более или менее сносное место в толпе.
— Это в наших силах! — кричал со сцены известный поп-музыкант. — Так будет, потому что мы этого хотим! Все зависит от нас!
Публика отвечала ему оглушительным ревом.
— Здесь и сейчас, — продолжал оратор, — сию минуту и на этом самом месте! Мы говорим "НЕТ" голоду! Мы говорим "НЕТ" бедности! Мы говорим нашим вождям, что им наконец пора прислушаться к своему народу!
— Да! Да! Да! — откликнулись зрители, и в воздух разом взметнулись тысячи кулаков с зажатыми в них гамбургерами, хот-догами и пончинами. — Ура! Ура! Ура! — кричали они, дружно топая ногами в кроссовках, сделанных далеко-далеко от Уэмбли людьми, жившими в той самой бедности, которую толпа так решительно вознамерилась искоренить.
Между призывами к улучшению мира была музыка. Самые знаменитые группы исполняли самые знаменитые хиты, и публика бушевала, как расходившееся море. Потом наступил этап, который внушал Траффорду наибольший ужас, — этап, во время которого ему полагалось держать Чанторию у себя на плечах. Это было важной частью фестивального ритуала: в какой-то момент девушки должны были сесть на плечи к своим парням, высоко подняв баннеры и гордо выставив груди на всеобщее обозрение. Однако большинство женщин были слишком увесистыми, а большинство мужчин — слишком хилыми для успешного выполнения этого трюка, и организаторы из Храма заранее привозили на стадион похожие на стремянки алюминиевые рамы, чтобы женщины могли усесться на них, а мужчины — стоять под ними. Но их, конечно же, оказалось мало, а Траффорду не хватило расторопности, чтобы добыть себе такую раму, поэтому он, как и многие другие, вынужден был рассчитывать только на свои скудные силы. Чантория была не особенно тяжелой, но и Траффорд был не особенно силен, и ему пришлось как следует напрячься, чтобы продержать Чанторию хотя бы до конца одной песни — это был тот минимум, которого требовало элементарное благочестие.
Песни чередовались со все новыми речами. На сцену выбегали ведущие телешоу и звезды реального телевидения, о которых никто никогда не слышал, и подогревали толпу своими выкриками.
— Судьба мира в руках каждого из нас! Бедность, войну, преступления, наркотики и нетерпимость можно победить! И мы победим их — стоит только захотеть! Каждый из нас незаменим и уникален! Любая дальняя дорога начинается с первого шага!
Были документальные фильмы о том, как люди умирают на затопленных равнинах Другого Мира, и небольшие, но душераздирающие выступления суперзвезд, победивших наркотическую зависимость: они рассказывали, через какой ад им пришлось пройти, прежде чем они научились любить себя по-настоящему.
Потом устроители преподнесли публике сюрприз. Это был чудесный сюрприз, вызвавший у толпы такой пароксизм восторга, какого она до сих пор еще не испытывала. Сегодня, если будет на то воля народа, вступит в свои права новый Закон Уэмбли.
Публика притихла, когда неведомые знаменитости, кишевшие на сцене до этого, уступили место старейшинам Храма. Каждый приход, жители которого получили билеты на концерт, был представлен здесь своим исповедником, и Траффорд узнал большое красное лицо отца Бейли, появившееся среди прочих больших красных лиц на огромных подвесных экранах.
Сцена постепенно наполнялась все новыми уважаемыми личностями — евангелистами, целителями, священниками и грешниками, на днях пережившими второе рождение, — пока наконец под экстатические крики зрителей, под фанфары и фейерверки к ним не присоединился сам епископ Соломон Кентукки, член Верховного религиозного совета и глава Лондонского диоцеза.
Закона, который Соломон Кентукки собирался представить народу (если будет на то его воля), ждали уже давно; этот закон был сейчас нужен как никогда; из этого закона люди могли черпать силы, нужные им для того, чтобы двигаться вперед и с честью исполнять на земле заветы Бога-и-Любви; благодаря этому закону они могли наконец стать достойными тех жертв, которые принесли ради них Диана и Младенец Иисус; этот закон давно уже существовал среди духовных постановлений в Путеводном Краю по ту сторону Атлантики и наконец-то дошел сюда, в Великую Англию, Великую Шотландию, Великий Уэльс и даже в Изумрудную Страну за проливом, дабы стать местным жителям незаменимой подмогой и опорой.
Итак, стоя на этом самом месте и в эту самую минуту, Соломон Кентукки взял на себя смелость провозгласить, что (если будет на то воля народа) каждый человек без всякого исключения официально и бесповоротно объявляется знаменитым.
— Слушайте! — воскликнул Соломон Кентукки, и капельки слюны, изрыгнутые из его глотки, заплясали в лучах мощных прожекторов. — С этого дня, если будет на то ваша воля, каждый из вас становится знаменитым! По закону! По праву! Согласно священному писанию и божественному соизволению — отныне вы знамениты! И баста! Никаких проволочек! Никаких экивоков и сатанинских палок в колеса! Знамениты — коротко и ясно! Знамениты — просто и в самую точку! Знамениты — не более и не менее! Хотите ли вы этого?
Ответ был таким громоподобным, что у Траффорда заложило уши.
— Я спрашиваю, ХОТИТЕ ЛИ ВЫ БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМИ? — снова взревел епископ Кентукки.
— Да! Да! Да! — ударили с трибун плотные звуковые волны.
— Я задаю вам прямой и честный вопрос, люди! И хочу получить на него прямой и честный ответ. Не надо юлить. Не надо вилять. Только дьявол кривит душой. Только сатана действует исподтишка. А истинно Божьи дети ВЕРЯТ! Крепка ли ваша вера? Верите ли вы, что в вас хватит любви, хватит красоты, хватит подлинного духовного величия на то, чтобы стать знаменитыми?
И вновь двести пятьдесят тысяч голосов (включая голос Траффорда) ответили ему утвердительно.
— В таком случае, ВЫ ЗНАМЕНИТЫ! — объявил Соломон Кентукки. — Это закон, а с законом нельзя спорить. Даже не пробуйте! Теперь каждый из вас знаменит. Каждый верующий в этом городе, по всей этой стране — настоящая знаменитость! Разве вам не приятно это сознавать?
Сознавать это было приятно, о чем публика и сообщила епископу с явным воодушевлением.
— Я хочу услышать от вас "да"! — выкрикнул Кентукки.
— Да! — отозвалась толпа.
— Я хочу услышать от вас "да-да"! — потребовал Кентукки.
— Да-да! — проревела толпа.
— А теперь я хочу услышать от вас "да-да- да"! — гнул свою линию Кентукки.
— Да-да-да! —раздался еще более громкий ответ.
— И я вас хорошо понимаю! — заверил зрителей Соломон Кентукки. — Мне тоже очень приятно. А теперь скажем: да здравствует Любовь!
— Да здравствует Любовь! — прогремел стадион.
— Скажем: моря любви!
— Моря любви!
— Скажем: нивы радости!
— Нивы радости!
— Ниврад!
— Ниврад!
— Нив-нив-ниврад!
— Нив-нив-ниврад!
— Отлично! — подвел итог Соломон Кентукки.
Затем на сцену вынесли огромный Свод законов, где и было с должной тщательностью запечатлено сие последнее гражданское установление.
Каждый человек знаменит. Согласно закону.
После этой эффектной и крайне волнительной интерлюдии концерт достиг максимума своего эмоционального накала и одновременно подошел к концу. Завершить столь многолюдное мероприятие можно было лишь одним способом: воздать дань почившим детям, сообща излить свою скорбь по заново родившимся младенцам — тем, что умерли здесь, на земле, но без всякого сомнения жили теперь в раю.
Был плач, и было пение, и люди рвали на себе скудную одежду, пока не остались совсем голыми. Они дергали себя за волосы, били себя в грудь и падали ниц. Они обнимались, целовались и скатывались в огромные потные кучи; многие любили друг друга, а некоторые стали говорить на неведомых языках.
Они кричали, что изменят мир к лучшему. Они обещали, что посвятят всю свою жизнь любви, Иисусу, деткам и самим себе, дабы стать достойными той огромной ответственности, которую возложила на них судьба.
Концерт закончился так же, как и все прошлые концерты: все звезды вышли на сцену заодно с политическими и духовными лидерами и запели "Мы — это мир". В это время на экранах появились лица умерших детей, а десятки тысяч их родителей корчились на ковре из оберток и упаковок от фастфуда.
Траффорд с Чанторией не участвовали в оргии. Они потихоньку отодвинулись в сторонку вместе с теми, кто всемерно одобрял происходящее, но сам не сумел довести себя до такого экстаза, чтобы ради торжества высших ценностей совокупляться с незнакомцами.
После того как отзвучали последние музыкальные аккорды и голос со сцены велел всем идти по домам и начинать новую жизнь, Траффорд услышал неподалеку другой голос.
— Покайтесь! — кричал кто-то. — Вы, поклоняющиеся наслаждению во имя Господа, покайтесь в своих грехах!
Лица людей стали оборачиваться туда, откуда неслись обвинения. Там стоял какой-то худощавый человек в набедренной повязке: он залез на ящик и обращался ко всем с пламенной речью.
— Иисус очистил храм! — вещал незнакомец, подняв над собой книгу в простой обложке, совсем не похожую на обычные руководства по самосовершенствованию. — Он изгнал оттуда алчных, ненасытных, похотливых и тех, кто искал лишь телесных удовольствий! Он верил в умеренность и чистоту...
Это был хрисламит — человек, который почитал Младенца Иисуса, но в постыдной, извращенной, жизнеотрицающей форме, как и все прочие поклонники антибожества ислама. Траффорд слышал о таких людях, но его поразило то, что этот осмелился проповедовать свои антиобщественные взгляды среди толпы, когда ее чувства разогреты до точки кипения.
— Эй! — взвизгнул кто-то прямо над ухом Траффорда. — Ты, чертов педофил! У тебя вредные идеи! Мне не нравится тебя слушать!
В один миг отдельные раздраженные выкрики сменились жутким многоголосым воем. Хрисламита стащили с ящика, и если бы не вмешалась полиция, его бы как минимум жестоко избили. А так он был просто арестован за возбуждение религиозной вражды и неуважение к воле большинства, и полицейские увели его прочь.