Сломанный мир (СИ)

Глава 24. Тени прошлого

«Чего вы хотите добиться? О чем мечтаете?» — спросил его однажды Юкинари — когда они еще не были врагами. Казалось, это было когда-то очень давно.

Гэрэл тогда ничего не ответил. Да и сейчас не был уверен. Может быть, он хотел найти ответы на с детства мучившие его вопросы. И, если повезет, выжить, но это — не первостепенно. Сейчас он просто хотел вернуть единственного дорогого ему человека.

Словом, ему нужно было — ни много ни мало — чудо.

Ему всегда казалось, что его жизнь была слишком скверной, чтобы он мог позволить себе мечтать и верить в волшебство. Но если бы это и правда было так, он не знал бы это чувство, когда в груди сладко замирает от страха и от предчувствия…чего-то.

А он знал. Он помнил это чувство из своего детства. Когда видишь чернеющую в полумраке фигуру — и на несколько мгновений эта темная фигура кажется тебе сказочным чудовищем, драконом, видением другого, несбыточного мира. И лишь спустя несколько секунд понимаешь, что это всего-навсего дерево, или тень, или твое собственное отражение в стекле (спутавшиеся волосы, тёмные пятна под глазами, а в глазах плещется испуг — стыдно-то как, боги…).

Пора признаться хотя бы самому себе, что на самом деле эта мечта, эта влюбленность в то, чего нет, всегда была с ним — хотя он даже не хотел ее осознавать и уж тем более не отважился бы сформулировать словами. Он всегда смеялся над чужой увлеченностью сверхъестественным. И лишь когда Юкинари озвучил ему похожие мысли с искренностью и прямолинейностью сумасшедшего, Гэрэлу недостало сил смеяться, он чувствовал боль и злость.

С детства с ним была эта вечная подспудная нужда поверить во что-то. В каком-то смысле она была основой его мировосприятия — хоть рациональная часть его сознания и гнала эти мысли прочь. И эта мечта не разрушилась, никуда не исчезла за все эти годы.

Почему он вдруг захотел что-то изменить, почему поверил, что это возможно? Потому что надеялся на что-то — или, наоборот, от отчаяния?

(Он подумал, что, может быть, надежда и отчаяние — просто разные слова для одного и того же).

Что ж, если он искал чудо, его путь лежал обратно в Чхонджу, во дворец императора Токхына. Сосредоточием чудесного былияогуай, и начать, очевидно, следовало с того из них, который заварил всю эту кашу — с Господина Лиса.

Он попросил у Джин-хо прощения — она недолго держала обиду, понимая, что за него говорили отчаяние и алкоголь, — и рассказал ей о своем плане вернуться в Чхонджу и встретиться с Господином Лисом.

Джин-хо была согласна, что с Господином Лисом надо поговорить, даже если это означает вытерпеть от него множество издевок и унижений. И что надо попытаться узнать от него — и о нем — как можно больше.

— Я никогда не встречалась с этим человеком. Но, похоже, он очень опасен. А если есть и другие такие, как он… С одной стороны, я не хочу уподобляться своему отцу с его помешанностью на всем волшебном, мне всегда были смешны эти гексаграммы, продлевающие жизнь эликсиры, предсказания судьбы по звездам… А с другой стороны — может, это мы как раз смешны, раз отворачивались все это время от реальной силы? Если в мире существует магия, те, кто владеет ей, могут стать самыми могущественными людьми в Срединных Государствах…

— Это не люди, — поправил ее Гэрэл.

Был поздний вечер. Они, как обычно, собрались в его покоях — все трое. Но беседовали только Гэрэл и Джин-хо, Юкинари не принимал участия в разговоре, поскольку тема не имела отношения к полученному им от Токхына приказу привести в порядок дела в стране, а ко всему остальному он был безучастен.

— Я всегда думала, что яогуай — это просто сказка. Я никогда не видела Чужих, хотя мы с тобой объездили весь Юг… — задумчиво сказала Джин-хо. — Но те, кто постарше, утверждают, что еще лет пятнадцать назад яогуай было довольно много. Как ты думаешь, почему? Что изменилось?

— Может быть, Чужие и есть сказка, а те, кто говорит, что видел их — врут или спятили?

— Хватит, это уже не забавно. Я знаю, что ты неяогуай, но если тебе известно про них что-то, расскажи. Я хочу быть предупрежденной, если эти существа вдруг станут угрозой.

— Вряд ли они станут угрозой. Не все Чужие такие, как Господин Лис. Я встречал нескольких, и они…

Они — что?.. Если подумать, о яогуай он знал лишь то, что они сами знали о себе — то есть совсем немного.

— …Они не какие-то волшебники, они просто выглядят не так, как люди. У некоторых из них действительно, как в байках, светлые волосы и глаза, у некоторых — обычные, черные, как у тебя. Они все красивые, хотя их мужчин чхонджусцы назвали бы чересчур женственными. У них большие миндалевидные глаза. Уши немного заостренные. И нет пупка.

Он понимал, что это описание мало что скажет Джин-хо. Не было слов, чтобы объяснить неопределенно-нечеловеческое ощущение, которое производили яогуай. Совсем необязательно было видеть уши, чтобы стало понятно, что они — другие.

— Это правда, что они бессмертны?

— Нет. Моя… — он секунду колебался, но решил, что нет смысла что-то утаивать. — Моя мать была яогуай. Она ничего такого не умела. И не была бессмертной. Во всем, кроме внешности, она была просто человеком, непохожесть на других приносила ей только страдания.

— Расскажи о ней, — попросила Джин-хо.

Гэрэл покосился на Юкинари. Тот сидел неподалеку, спокойно сложив на коленях свои маленькие белые руки, и неподвижно смотрел перед собой.

— Хорошо, — сказал Гэрэл. — Я родился на Юге, в поселении кочевников — это ты и так знаешь. В каждом племени табунщиков тогда были один или два Чужих. Иногда их почитали как шаманов или великих воинов, иногда считали демонами и мучили, но умереть не давали, потому что обладаниеяогуай так или иначе было поводом для гордости. Мою мать… считали демоном. Она была рабыней, ей поручали выполнять всякую грязную работу. Существование, которое она влачила, трудно было назвать жизнью. — Он решил избавить Джин-хо от тошнотворных подробностей, но всякий, кто обладал хоть толикой воображения, мог представить, что делали дикие табунщики с красивым, бесправным и беззащитным существом. — Ее нашли где-то в степи. Она была… — он старался говорить спокойно, словно о ком-то постороннем, — …немного тронутой. Сначала она не умела говорить, не помнила, кто она и откуда. Потом — научилась, но часто вела себя странно, все время что-то выдумывала…

Ему было нелегко говорить о матери, воспоминания о ней ранили. Кроме нее в его безрадостном детстве не было ничего доброго и красивого. Она всегда была ласковой с ним — когда вообще вспоминала о его существовании. Но большую часть времени она находилась в каком-то собственном мире. Как только Гэрэл немного подрос, душа ее больше не могла воспринимать тот невыносимый ужас, что ее окружал, и она окончательно ушла в мир фантазий. Что бы она не делала, её взгляд оставался рассеянным и отсутствующим; когда кто-то окликал её, она вздрагивала, точно просыпаясь, и с удивлением оглядывалась по сторонам, будто бы каждый раз заново вспоминая, кто она и как здесь оказалась.

Она никогда не протестовала против своей участи, никому не желала зла, все издевательства принимала с беспомощным удивлением. Гэрэл любил мать больше всего на свете, но в то же время ненавидел ее за слабость и смирение. Первое, чему он научился — это быть не таким, как она. Выживать, давать сдачи, рваться, царапаться и всегда подниматься, когда тебя бьют под дых.

Поэтому с самого детства он старался держаться подальше от мечтателей, сумасшедших и тех, кто не умел ненавидеть.

От таких, как Юкинари, например.

…— Потом, — продолжал он, — в племени решили, что я и моя мать не принесем им ничего, кроме бед, и решили избавиться от нас. Нас купил один знатный чхонджусский господин. Его предупредили, что женщина, которую он покупает, демоница, но светлые волосы пленили его, и он махнул рукой на суеверия. Он был довольно добр к ней — и ко мне тоже. Жена этого человека и её дети не любили ни меня, ни мою мать, и их, в общем-то, можно понять, но все равно жизнь в доме чхонджусца была в сто раз лучше нашей прежней жизни у табунщиков. Так прошло семь лет, а потом мирное соглашение Чхонджу с кочевниками было расторгнуто. Чхонджу, конечно же, была гораздо сильнее: что такое несколько горсток дикарей по сравнению с целой страной? — но городам на границах пришлось несладко. Кочевники жгли и убивали с яростью обречённых. И город, где мы жили, был одним из первых, которым пришлось испытать на себе эту ярость. Наш дом сожгли, всех убили. И мою мать тоже. Так что… Нет. Яогуай не бессмертны.

…Многие его воспоминания о детстве стерлись или потускнели, но этот день он помнил ясно.

Тяжесть знойного солнечного полудня, тошнотворный запах бурой от крови травы, по которой бежит мама — к нему. И себя самого он помнил: он уже не ребенок, ему скоро должно исполниться четырнадцать; мог бы взять меч и сражаться вместе с остальными защитниками города, но кочевники — точнее, воспоминания о детстве, проведенном в улусе Баатара — пугают его до оцепенения, и он стоит, не в силах сдвинуться с места, дрожа всем телом.

— Будешь знать, тварь белобрысая! — с этими словами кочевник на лошади всаживает меч в мамину спину. Она еще жива; падая, она ещё успевает протянуть к нему руки:

— Гэрэл…

Слово на её губах превращается во влажный хрип, изо рта льётся кровь. Она падает; в следующий миг на её спину обрушиваются лошадиные копыта, раздаётся хруст. Больше она не двигается.

При виде её крови он словно теряет разум: с воплем подбегает к всаднику и отчаянно впивается зубами в его ногу.

— Тьфу… Что за злобное отродье!

Кочевник за волосы оттаскивает его от себя, отшвыривает в сторону, но он вскакивает на ноги и снова бросается к всаднику, словно не чувствуя боли от падения. Южанин взмахивает мечом, чтобы раз и навсегда избавиться от помехи, но в последний момент, когда лезвие меча уже должно коснуться головы мальчика, он — может, поддавшись секундной жалости — переворачивает меч и бьёт не острием, а плашмя. Впрочем, удар достаточно силён, чтобы Гэрэл рухнул на землю и больше не поднялся.

Потом в памяти лишь темнота. Он приходит в себя только спустя какое-то время. В его ушах, во рту, в носу — запекшаяся кровь. Он обхватывает руками голову, тщетно пытаясь унять разрывающую её боль. Встаёт.

— Мама, мамочка…

Он бродит среди стремительно остывающих тел, зовёт убитых по именам. Всех своих домочадцев, которых он прежде никогда не считал родней, лишь боялся и ненавидел, всех, кому он и сам нередко желал смерти, он сейчас отчаянно хочет воскресить, вернуть. Прижимается к их ртам, чтобы почуять живое дыхание. Тщетно. Все кроме него мертвы. Он один.

…Убили мать, их хозяина, его жену, детей, слуг — всех — а он выжил. Он и сам не знал, как так случилось. Какое-то время бродяжничал, потом прибился к отряду наемников — не то чтобы они пожалели Гэрэла, скорее, решили, что мальчик со странной внешностью сможет их позабавить. Он научился обращаться с мечом. Записался в армию. Он командовал сотней воинов, когда слухи о нем дошли до императора Токхына.

Джин-хо, выслушав его историю, какое-то время молчала, потом сказала:

— Если бы я была тобой, я бы захотела убить всех кочевников Юга.

— Я пытался, — равнодушно ответил он, — но быстро понял, что это ни к чему не приведет.

— Да… — и Джин-хо опять замолчала. В ее черных глазах плясали блики от огня светильника.

Потом она через силу улыбнулась:

— Происхождение у тебя и впрямь… не для престола.

Она подтрунивала над ним, не желая оскорбить жалостью. Это тронуло его. Гэрэл опять удивился, когда это она успела стать такой взрослой — возможно, взрослее, чем он сам.

— Я не стыжусь своего происхождения, — сказал он.

— Тебе и незачем. Скорее это мне стоит стыдиться своего: у меня никогда не было людей, о которых я думала бы с таким теплом, с каким ты говоришь о матери…

— Я думаю, что семьи вообще не стоит стыдиться, какой бы она ни была. Но, по крайней мере, мы можем сами выбирать друзей.

Джин-хо кивнула. Она, видимо, на время забыла про попытки стать благородной дамой: сидела, подтянув колени к груди и обхватив их руками — будто в той, прежней своей военной и походной жизни, когда выдавалась особенно холодная ночь и она пыталась согреться у костра.

— А что, если она не была сумасшедшей — твоя мать? — вдруг спросила она. — О чем она говорила? Вдруг она могла видеть будущее, например?

Он отрицательно покачал головой.

— Иногда она говорила о том, что должно произойти, но могла как угадать, так и ошибиться. Но чаще она просто рассказывала о каком-то своем мире, который она якобы помнила: мире, где все устроено хорошо и справедливо, где нет ни бедности, ни зла. Такого мира, конечно, не может существовать.

— Ммм, — сказала Джин-хо, не возражая, но и не соглашаясь. — А ты не знаешь, где именно ее нашли?

— Не знаю, но больше всего Чужих было в племенах, которые жили на самом юге — далеко от моря и от границы с Чхонджу, там, где начинаются…

— …Пустоши, — закончила Джин-хо.

— Да.

— Я думаю, что ответы там. На Юге. Может быть, Господин Лис тоже что-то знает, но все самое важное — там, в землях Феникса. Или за ними — в Пустошах, где край земли…

Когда Гэрэл был маленьким, мать рассказывала ему, что яогуай рождаются не как все нормальные люди, а где-то прямо в Пустошах, среди травы, и что они приходят в мир уже взрослыми, хотя случается, появляются и яогуай-дети — в общем, как повезёт; поэтому у них и нет пупка. И перед тем, как появиться на свет, они видят странные сны. Почти никто этих снов не помнит, но с ней они почему-то остались на всю жизнь — как неуместно яркое напоминание о другом, лучшем мире…

Гэрэл всегда думал, что это сказка, выдумка.

Сейчас он уже не был в этом так уверен.

Он собрался в дорогу быстро. Дела в Синдзю были более-менее улажены, и в любом случае от него тут, как бы неприятно ни было ему это признавать, было мало толку.

Он решил взять с собой только Тень. В Рюкоку по-прежнему было множество людей, которые мечтали его убить, и если бы он ехал с большим отрядом, их передвижение точно заметили бы. Так что у него было два варианта: или тащить с собой пол-армии, чтобы обеспечить безопасность путешествия, или не брать никого. А два всадника вряд ли привлекут к себе внимание — а от несерьезных угроз, как разбойники, они с Юкинари уж как-нибудь сумеют защититься. К тому же он не хотел, чтобы весть о его отсутствии в Синдзю разнеслась слишком быстро.

Удобнее всего до Чхонджу было добраться морем, но на корабль им садиться было нельзя все по той же причине: обоих бы узнали в мгновение ока. Для путешествия по суше в Рюкоку было слишком неспокойно — повсюду дорожные заставы — и в итоге он выбрал длинный кружной путь через север, через мирный Юйгуй.

Они с Джин-хо попрощались у городских ворот. Гэрэл и Юкинари были одеты по-дорожному и держали под уздцы лошадей.

Смуглое лицо Джин-хо было спокойным, но именно эта нехарактерная для нее бесстрастность выдавала множество тщательно сдерживаемых эмоций.

Он передал ей свой титул наместника — в его отсутствие Джин-хо становилась правительницей Рюкоку. Он надеялся, что все, что они придумали, хоть немного пригодится ей в управлении страной.

Гэрэл глядел на нее, зная, что, скорее всего, видит ее в последний раз, и хотел запомнить ее как следует. Он вдруг подумал, что она слишком маленькая и худенькая для своих неполных восемнадцати лет; заметил, что она вся дрожит — день выдался холодный, ветреный. Он накинул ей на плечи свой плащ, сказал:

— Простудишься…

Она зябко передернула плечами, но бодро ответила:

— Вот еще.

— Выше нос, — сказал он, — я не собираюсь умирать.

— Уж постарайся. Если с тобой что-то случится, кому останется эта страна?

— Тебе, — сказал он, и не шутил.

Джин-хо бледно улыбнулась.

— По-моему, ты забыл, что мне семнадцать лет и я всего лишь нелюбимая жена императора чужой страны.

— Ты справишься.

— Я знаю, — вздохнула она.

Они все это знали. Джин-хо была создана для того, чтобы править, как рыба для моря. Из них троих она оказалась сильнее всех — поэтому они уходили, а она оставалась.

В начале пути они с мертвецом общались редко и по делу — так же было и в Синдзю, когда они еще не уехали. Обсуждали маршрут и погодные условия. За исключением этого, за первые несколько дней дороги они едва ли перекинулись парой слов.

Но когда кто-то постоянно находится рядом с тобой, сложно всё время хранить молчание.

Гэрэл не знал, как вести себя с мертвецом теперь, когда он признал, что это Юкинари. Ему было стыдно за свою прежнюю холодность и грубость, но и разговаривать с ним как с живым, будто ничего не произошло, он не мог. Пару раз он, забывшись, все-таки обращался к мертвецу так, как обратился бы к прежнему, живому Юкинари — и сразу осекался, замолкал, чувствовал неловкость.

Постепенно разговоры с живым мертвецом вошли у него в привычку; не то чтобы Гэрэл пытался серьезно поговорить с ним — скорее, просто делился какими-то случайными, не очень важными мыслями. Приблизительно так люди разговаривают сами с собой или с портретом умершего друга, не надеясь, что тот и вправду ответит.

Хотя, по правде говоря, иногда он всё-таки на это надеялся.

И был рад, когда Юкинари действительно что-то отвечал, хоть и редко и немногословно…

Через несколько дней после отъезда из Синдзю, ему приснился еще один сон — про тех самых богов, в которых он не верил, но после этого сна ему почему-то стало хорошо и спокойно.

Ему снилась Джин-хо — они с ней стояли рядом на балконе императорского дворца в Синдзю и смотрели на город: небо было ясным, и хорошо были видны и каналы, и лодки, и люди, и море вдали.

— Значит, ты считаешь, что мир, где все устроено хорошо и справдедливо, не может существовать? Давай поспорим… — сказала Джин-хо, в ее голосе были задумчивость и лукавство.

Какая-то тень слетела с высокого синего неба, описала круг над их головами и опустилась на плечо Джин-хо. Дракон!.. Он стал крупнее с тех пор, как Гэрэл видел его в последний раз, чешуйки его немного посветлели, и теперь было хорошо видно, что дракон не чёрный, а цвета тёмного аквамарина с пробегающими кое-где серебристыми искрами.

А Джин-хо как будто совсем не удивилась и со смехом погладила дракона.

— Так ты жив? — вырвалось у Гэрэла.

Дракон удобно устроился на плече Джин-хо, обмотав несколько раз хвостом ее шею, и с достоинством ответил:

— Жив, конечно. Чтобы убить дракона, нужно гораздо больше, чем какая-то там война.

Голос у дракона оказался какой-то совсем детский, ломкий.

Только сейчас Гэрэл заметил, что рядом с Джин-хо стоит белый тигр с голубыми глазами и прижимает голову к ее коленям. Расшитый шелком и бисером наряд Джин-хо переливался в лучах солнца, и он вдруг ясно увидел в отсветах на ткани феникса, распахнувшего крылья, пылающего кармином и киноварью. И в конце концов их всех накрыла тень огромной черепахи.