Сломанный мир (СИ)

Глава 28. Загляни в лицо своим кошмарам

— Этого не может быть, — тихо сказал Гэрэл. — Жизнь кочевника коротка, ты уже должен был состариться…

— Такие, как я, не стареют и не умирают. Ты думал, это просто старушечьи сказки? — усмехнулся шаман.

Гэрэл снова вспомнил свою мать, кое-что о ней, что приходило ему в голову и раньше, но он не особенно придавал этому значение: она совсем не менялась… Когда она погибла, она была такой же юной и красивой, как при его рождении, хотя недоедание, тяжелый труд и издевательства должны были превратить ее в старуху очень рано. И он не помнил, чтобы она чем-либо болела, кроме своего странного помрачения разума. Раньше он думал, что он помнит ее такой просто потому, что все дети видят своих матерей красивыми, к тому же воспоминания о ней успела припорошить пыль времени. Но он хорошо — даже слишком хорошо — помнил и другое: мужчин, всех без исключения, всегда тянуло к ней, а значит, она была поразительно красива не только в его воспоминаниях — Наран не лгал…

Вот только то, что она не могла умереть от старости или болезни, вовсе не означало бессмертие.

— Если ты веришь, что Чужие не умирают, пройди вглубь пещеры, узнаешь кое-что новое, — процедил он.

По лицу Нарана пробежала тень. Если в нем есть хоть что-то человеческое, подумал Гэрэл, то обязанность мучить и убивать себе подобных должна беспокоить его.

— Он освободился, — поняла Оэлун. — Не медли, Наран. Убей его.

— Что — вот так, без прелюдии? — попытался пошутить Гэрэл.

— Я бы хотела обставить твою смерть куда торжественнее, но нет времени. Впрочем… будет тебе прелюдия. — И она приказала Нарану: — Узнай, зачем они сюда приехали. И кто его спутник — он ведь не Чужой, но выглядит очень странно…

Гэрэл ждал удара, но яогуай просто смотрел на него. Молча.

А потом вломился в его голову.

Гэрэл явственно почувствовал внутри себя чужое присутствие — будто чужие грубые, жесткие пальцы копались у него в мозгу. Наран читал его мысли, видел его память, хуже того — он стал полновластным хозяином его головы, мог дернуть за нужные ниточки и заставить Гэрэла делать буквально что угодно: танцевать, корчиться от боли, выколоть себе глаза. Наран равнодушно листал страницы его памяти и отбрасывал в сторону ненужное. Мать. Детство в Чхонджу, юность в Юйгуе. Покровительство Токхына. Служба в армии. Юкинари…

Наран нашел то, что искал, и отпустил его — отвел свой жуткий взгляд.

Гэрэл боролся с подступающей к горлу тошнотой и пытался унять дрожь в руках. Ему изуродовали лицо, потом сломали два пальца, а теперь еще и это — прекрасный день… Он старался не думать о том, каково ему придется, когда Наран решит намеренно причинить боль. Может быть, он, управляя волей пленников, заставляет их самих наносить себе раны. Гэрэл наконец понял, почему у Оэлун с собой нет никакого оружия и почему пленники давно потеряли всякую надежду на спасение.

— Он не солгал, сказав, что пришел не с войной, — доложил шаман, — но и всей правды не сказал. Ему нужно волшебство. Он ищет Чужих.

Оэлун засмеялась.

— Великие умы мыслят одинаково, да? Но ты опоздал. На Юге больше не осталось Чужих, кроме тех бесполезных обрубков, что умирают в этой пещере. И волшебства не осталось.

— И чего ты этим добилась? — сипло спросил он. Его все еще мутило и корежило после того, как Наран покопался у него в голове.

— По крайней мере, никто другой не воспользуется их силой… Но ты просто тянешь время, — сказала Оэлун и, конечно, была права (хотя ему действительно было интересно, удалось ли ей выяснить хоть что-то полезное в результате этих бесчеловечных исследований). — Достаточно разговоров. Убей его, Наран.

Тонкие красивые пальцы Нарана схватили его за шею и дернули тело вверх, ставя его на колени. Гэрэл был полон решимости сопротивляться, но тело отказалось слушаться его, руки и ноги стали будто чужие.

А потом Гэрэлу в затылок будто ввинтился наточенный железный прут, и он закричал…

Он не знал, сколько это продолжалось — ему показалось, вечность, но, возможно, прошла всего секунда. Потом темная тень — мертвец — отделилась от противоположной стены и бросилась на шамана. Наран потерял концентрацию, его железная хватка отпустила сознание Гэрэла.

Он упал. Сил хватило только на то, чтобы отползти в сторону. Его трясло, он покорно ждал, когда его наконец-то вырвет.

Шаман и мертвец боролись, катаясь по полу. Наран пытался применить свою силу на Тени, но у него не получалось.

— Что… что ты за тварь такая? — вырвалось у него. — У тебя нет души, вместо нее будто колодец темный…

Гэрэл собрал все силы, что у него остались, поднялся — ноги едва держали его — и сделал шаг к Оэлун. Оэлун-хатун не смотрела на него в этот момент, она в растерянности наблюдала за дракой, не понимая, что происходит — она еще не верила, что ее всесильное оружие может подвести ее. Только благодаря ее замешательству Гэрэлу удалось приблизиться незамеченным и дотянуться здоровой рукой до висевшего у ее пояса кинжала. Он не то чтобы схватил Оэлун — скорее, рухнул на нее, придавив к полу пещеры своим весом, и прижал лезвие к ее шее. Оэлун дернулась и тут же испуганно замерла, когда по ее шее побежала струйка крови.

— Я сейчас убью твою хозяйку, Наран, — сообщил Гэрэл катавшемуся по полу клубку. По правде говоря, он не был уверен, что это сработает: если Оэлун-хатун заставляет Чужого служить себе силой, ее смерть лишь обрадует его. Но клубок остановился. Наран перестал сопротивляться и дал мертвецу заломить себе руки за спину. Он бы мог, наверное, снова протянуть невидимый железный прут к разуму Гэрэла и попытаться убить его, но слишком боялся, что тот за эту секунду все же успеет причинить вред Оэлун.

— Прости, что подвел тебя, Оэлун, — тихо сказал яогуай, и это прозвучало вовсе не как обращение к хозяйке.

И в этот момент Гэрэл понял, что Нарана привязывал к Оэлун вовсе не страх. И не ненависть к чхонджусцам, не жажда мести заставляли его служить ей. Все, что она приказывала, он делал из любви к ней. И все эти годы терзал и убивал себе подобных — из любви…

«Недолго же ты скорбела по мужу», — хотел сказать он Оэлун, но даже после всех мерзостей, что сделала эта женщина, такое оскорбление показалось ему слишком мелочным. В глазах Нарана плескалась тревога за Оэлун, она же смотрела на него спокойно, без страха. Кому-то эта пара показалась бы смешной: прекрасный, вечно молодой яогуай и обезумевшая стареющая женщина, — но Гэрэлу не показалась. На миг он даже почувствовал к Нарану сочувствие, потому что ему это было понятно: если любишь — то что бы ни делал любимый человек, даже если бы он сошел с ума и задумал разрушить мир до основания, это не будет иметь ровно никакого значения, потому что без него никак…

И в то же время… нет. Он верил — нет, онзнал — что любовь делает людей лучше. Он любил Юкинари не только за то, что тот был символом всего самого хорошего, что случалось с ним в жизни, но и за то, что рядом с ним сам становился или, по крайней мере, хотел стать лучше, чувствовал себя человеком, а не каким-то уродом. Любят не просто так, любят именно за это.

Наверное, Наран и Оэлун стали любовниками давно, когда ханша еще не была безумна; его восхитила ее храбрость, ее сила, может быть, даже горевшее в ней пламя ненависти… Должно быть, он все еще видел ее прежней, не замечая, что от той девушки, которую он полюбил когда-то, осталась лишь пустая скорлупка цикады.

Яогуай смотрел только на Оэлун, все его внимание было поглощено прижатым к ее шее кинжалом, и благодаря этому Наран и не заметил шевеления за своей спиной, в дальнем углу пещеры.

Не слышал, как Рыжая, освобожденная от кольца в стене, все это время тихо, медленно, упорно ползла к нему.

А когда заметил — было уже поздно: она вцепилась рукой в его волосы и в одежду, и ее руки вдруг вспыхнули ярко, как десяток факелов, и Наран вспыхнул тоже. Тень быстро отскочил от Нарана, и огонь почти не коснулся его.

Наран пытался освободиться, но Рыжая держала крепко. Он пытался ударить ее своим мысленным оружием, но от боли не мог сосредоточиться; пытался сбить с себя пламя — одежда горела на нем, роняя дымные клочья — метался от стены к стене, кричал.

А Рыжая не кричала, молча переливая в своего мучителя всю ненависть, что успела накопить за два года плена.

Когда Оэлун-хатун близко рассмотрела черное обгоревшее тело Нарана, ее лицо сделалось усталым и старым. Кажется, она наконец-то поняла, что надеяться не на что.

Они вышли из пещеры все вместе. Мертвец вел упирающуюся Оэлун, Гэрэл тащил Рыжую. Рыжей огонь не причинил вреда, хотя вся ее одежда сгорела, а тело покрыла черная копоть. Впрочем, даже без ожогов ее тело уже давно превратилось в сплошную рану, и Гэрэл чувствовал, что даже сквозь плащ, в который он завернул ее, каждое его прикосновение причиняет ей боль.

Мертвец подтащил Оэлун-хатун к краю скальной площадки у входа в пещеру. Площадка хорошо просматривалась снизу. Гэрэл протрубил в рог, и когда сражающиеся подняли взгляды и кочевники увидели свою ханшу плененной, а чхонджусцы Гэрэла — живым, сопротивление быстро захлебнулось.

Когда они освободили и вытащили из пещеры Оборотня, он умер. Перед этим в последний раз пришел в сознание, открыл глаза, увидел над собой вместо закопченного потолка пещеры небо.

— Солнце, — сказал он. — Солнце… — и заплакал.

И его глаза снова закрылись — теперь уже навсегда, хотя слезы все еще текли по щекам. Последняя судорога изменений пробежала по его лицу, и оно застыло — одна бровь осталась густой, вторая стала тонкой и светлой, в волосах смешались черные, рыжие, золотистые клочья…

Рыжая лежала неподалеку, тоже подставив лицо солнечным лучам, и вроде как пока не собиралась умирать.

Солдаты подвели к нему нескольких знатно одетых молодых кочевников со связанными за спиной руками: сыновья Оэлун, которые должны были унаследовать после нее власть в улусе. Их мать сидела неподалеку, тоже связанная, следя за ним черными от ненависти глазами.

— Вы знаете, кто я такой? — спросил Гэрэл.

— Вся земля Солнечной Птицы знает, кто ты такой, убийца, — выплюнул один из юношей. На вид ему было двадцать с небольшим; Гэрэл помнил первенца Оэлун крошечным краснолицым комочком — он появился на свет незадолго до того, как семилетнего Гэрэла и его мать продали в Чхонджу, и все же память сохранила имя мальчика: Цагаан-тайджи). — Посмотрите! — это уже не Гэрэлу, а обступившим их солдатам. — Кому вы служите — этому уроду?! Да он же даже не человек!

— Тех несчастных в пещере вы тоже истязали потому, что не считали людьми? — спросил Гэрэл.

— Мы делали это, чтобы стать сильнее. Чтобы иметь возможность защитить нашу землю от тебя и от таких, как ты. Это ты в ответе за их смерть!

Всех их коснулась тень безумия Оэлун, все они были причастны к пыткам Чужих. Все племя. Чертовы нелюди… Застарелая ненависть к кочевникам поднималась в нем темной волной. Перед глазами у него все еще стояли бурые пятна на стенах пещеры и лицо Оборотня, когда его вынесли на свет.

— А что насчет их детей? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

У Цагаан-тайджи и тут был наготове ответ:

— Этих мы убивали, чтобы они не стали такими, как ты.

Один из его братьев, заметив изменившееся лицо Гэрэла, с отчаянной храбростью юности добавил:

— Каково знать, что все твои сородичи передохли в муках?

Какое, оказывается, острое, почти болезненное наслаждение может принести ощущение чужого горла под пальцами… Мальчишка захрипел, от него плеснуло волной животного страха.

— Пощади! Я ведь тоже ребенок Чужого… Мой отец — мудрый Наран! Мы с тобой одной крови!

— Выходит, тех людей, которых вы держали в пещере, ты тоже считал родней?

Юный кочевник молчал. Может быть, просто не мог ничего сказать из-за впившихся в горло пальцев. Его била дрожь. Впрочем, Гэрэл и так знал, что он сейчас неприятен на вид: волчий взгляд, кривая усмешка-оскал.

— И каково же было подвешивать к крюку свою род… — начал он и осекся, встретившись взглядом с Юкинари. Мертвец сидел неподалеку от связанной Оэлун, смотрел как всегда безразлично, но в памяти Гэрэла вдруг всплыло: «Я восхищаюсь вами, потому что вы никогда не были по-настоящему жестоки — не более, чем требовала необходимость…».

Непрошеное, совершенно не нужное сейчас воспоминание — так некстати… «Зачем ты это сказал, Юкинари? Ну какого чёрта? Это ведь неправда — и никогда не было правдой…».

И всё-таки — убрал руку и даже подавил желание брезгливо вытереть ее о штаны. Почти спокойно спросил:

— Какие еще племена в союзе с Оэлун?

Мальчишка согнулся в кашле. Вместо него ответил старший, Цагаан:

— Улус Тумур-хана и род Цэлмэг-хатун… Все они пойдут под твою руку, если ты будешь милостив. Господин, пощади моего брата, он сказал, не подумав. Ему нет и пятнадцати…

«Дочери Рыжей не было и десяти», — подумал Гэрэл. Попытка надавить на жалость вызвала у него еще одну вспышку отвращения. Нападая на приграничные города, кочевники никогда не щадили ни детей, ни женщин.

Старший сын Оэлун ждал его ответа и смотрел с надеждой.

Гэрэл снова покосился на мертвеца. Тот уже отвел взгляд от Гэрэла, но как будто замер, прислушиваясь. Словно ждал, что он скажет. Его лицо скрывала тень, и в какой-то миг Гэрэлу показалось, что это прежний, живой Юкинари следит за ним вполоборота и с тревогой хмурится: ну, что будешь делать? как поступишь?

«Тебе-то что? Разве тебя кто-то назначал моей совестью?», — с досадой подумал Гэрэл, но всё-таки сказал:

— Я не казню никого, кроме вашей матери, потому что она безумна. А вы поклянитесь, что не нарушите мир с Чхонджу и больше не тронете пальцем ни одного Чужого.

Мальчишка с облегчением выдохнул. Братья нестройным хором поклялись, что не нападут на Страну Тигра и не причинят вреда ни яогуай, ни их отпрыскам. Гэрэл не особенно поверил их клятвам.

«Глупо. Как же глупо. Зачем я это сказал? Эти дикари не прощают слабости. Из волчат вырастут волки…».

Он снова бросил взгляд на Юкинари. Живой мертвец, почувствовав это, повернулся и посмотрел на Гэрэла долгим взглядом, но в его тёмных странных глазах не теплилось ни искры интереса.

Позднее, прислушавшись к себе, он понял, что южане действительно больше не вызывают в нем злобы. Искры ненависти, которые тлели в нем все эти годы, после пещеры Оэлун-хатун вспыхнули и выгорели дотла. Да — кочевники были дикарями. Они ничего не умели, кроме как убивать и грабить. Они причинили ему много зла. Они почти наверняка нарушат свои клятвы о мире. Но все это больше его не касалось.

Всепрощающая доброта матери всегда казалась ему слабостью, но, может быть, он все это время ошибался, а она была права — то, что не под силу изменить, остается лишь принять.

«Не держи в себе зла, его и так слишком много на свете, — говорила она ему. — Пусть другие ненавидят, а ты — прощай. Поболит — и выйдет».

Простить… Это слово было неуместно по отношению к тому, что он увидел в пещере.

Но, может быть, тут подошло бы слово «смириться».

Рыжая выжила. Ее раны затягивались с нечеловеческой быстротой. Через неделю она уже могла ходить, опираясь на палку. Правда, с ее лица не сходило выражение безразличия.

— Что ты будешь делать? — спросил он ее.

— Если бы я могла помочь тебе с твоими поисками, я бы помогла. Но у меня нет ответов на твои вопросы.

— Ничего. Для начала постарайся выздороветь.

Они сидели на склоне горы и смотрели вниз на степь, которую до самого горизонта покрывали цветущие ярко-красные маки, и еще какие-то маленькие желтые и синие цветочки были там. Рыжая сказала правду — степь весной была очень красива.

— И еще постарайся не сжечь этих людей. Я заключил с ними мир.

Он шутил, но она не улыбнулась.

Марево сна — вязкое, как болото.

Он снова стоит на деревянном пирсе в промокших насквозь сапогах, чувствует на своих щеках соленые брызги, смотрит, как серые волны накатывают на темные скалы. Это тот самый, уже знакомый ему не то сон-не то явь, который Господин Лис назвал его миром-внутри-сердца.

Но сейчас Гэрэл не чувствует себя здесь как дома, потому что сон похож одновременно и на кошмар — на один из тех самых кошмаров, что преследовали его с тринадцати лет.

Опять это ощущение чужого пристального взгляда за плечом, ощущение чего-то мерзкого, гнилого… И запах. Две ниточки запаха, теперь он отчетливо чувствует обе: пряный, перечный запах яогуай — и кровь. Как в той клятой пещере безумной Оэлун. Чудо и смерть всегда идут рука об руку.

Он слышит шорох прямо за спиной. Можно проснуться. Как он обычно и делает, когда ему снятся подобные кошмары: это несложно, когда знаешь, что спишь, а в такие моменты он всегда знает.

Тело, как обычно, наливается тяжестью от страха: не закричать, не вздохнуть. Просто невыносимо чувствовать спиной холод этой темной фигуры, взгляд ее мертвых глаз.

Можно проснуться… Но он не просыпается. Не оборачиваясь, он терпит, стиснув зубы.

И ждет.

И чувствует, как ложатся на его шею холодные неживые пальцы.

Ласково проведя руками по его плечам, тень обходит его — доски пирса поскрипывают под ее ногами — и он наконец видит ее лицо. Он знал, чье это будет лицо — вот только был уверен, что увидит черные дыры вместо глаз и гниющие или рассыпающиеся в прах губы.

Пятнадцать лет он набирался мужества, чтобы прямо взглянуть на это лицо — а оно совершенно обычное. Такое же, как в его воспоминаниях. Такое же, каким было в его детстве. Мамино лицо, а вовсе не окровавленная морда чудовища.

Мама улыбается, положив руки на его плечи.

Гэрэл молча смотрит прямо в ее добрые голубые, как луговые цветы, глаза. Она красивее всех на свете, его мама. Впервые мамино лицо не ускользает, не расплывается, как прежде в его памяти: он видит его четко, как под увеличительным стеклом. Сейчас она выглядит младше него, ей не дашь больше двадцати, и все равно он поражается, как сильно это лицо похоже на его собственное. Мамины волосы — эти фантастические, невозможные в Срединных Государствах белокурые пряди — собраны в косу. Светлая кожа, россыпь едва заметных веснушек на переносице. Все, что у нее было, она отдала ему, даже внешность.

Ее губы чуть подрагивают, будто она пытается найти нужные слова и не находит. А может, просто нет таких слов. Он и сам ведь десятки раз представлял себе встречу и каждый раз не мог придумать, что же сказать: мама, прости, прости меня, я так виноват, я не уберег тебя, я пытался отомстить за тебя всему миру, но не смог, и стать таким человеком, каким бы ты хотела меня видеть, тоже не сумел…

— Мне тебя не хватает, мама, — в конце концов говорит он просто.

Она кивает, и ее голубые глаза наполняются слезами.

— И мне тебя, мое сердечко.

— Мы когда-нибудь встретимся?

— Обязательно. Но не в привычном нам облике. Может, я стану бабочкой или галькой на дне ручья — или у меня даже получится родиться пышным зеленым деревом…

— Я узнаю тебя, как бы ты ни выглядела. Ты станешь самым красивым деревом в лесу, мама, и в твоей кроне всегда будут петь птицы.

Она улыбается, не отрывая взгляда от его лица — словно боится не успеть насмотреться.

— Да. Но не торопись приблизить нашу встречу, Гэрэл. У тебя еще осталось незаконченное дело в этой жизни.

— Ты знаешь?.. — со смущением спрашивает он.

— Ты нашел друга, — кивает мама.

— Я нашел человека, слишком хорошего для этого сломанного мира… похожего на тебя. И потерял его — как и тебя. Даже хуже: тебя я всего лишь не спас, а его — погубил сам.

— Нет, — говорит она. — Ты совершил ошибку… Огромную, ужасную ошибку. И Юкинари уже никогда не будет таким, как раньше. И ничто не будет как раньше. Но это не значит, что надо просто опустить руки.

— Он умер, мама.

— Смерти нет, — строго говорит она. — Иначе мы не говорили бы сейчас с тобой. Есть только любовь. Никогда не забывай об этом, мое серде чко. Лю бовь и св ет. И золотая рожь, и мшистый осенний лес, и морской прибой, и звездное небо, и сливовый цвет. Жизнь — не кара, даже если порой кажется, что нет ничего, кроме боли и пустоты. Жизнь — дар, и счастье, если есть с кем разделить этот дар. И я хочу, чтобы тебе довелось узнать, каково это. Спаси того, кого ты еще можешь спасти.

— Я не думаю, что я могу кого-то спасти, мама. Посмотри… — Он кивает на окружающий их угрюмый скалистый пейзаж. Взгляд задерживается на дохлой чайке, которую волны пригнали к берегу и раз за разом яростно бросают на камни. — Вот такой он, мой мир. Я дурной человек. По-настоящему дурной. Не такой, каким ты учила меня быть.

Но мама лишь пожимает плечами, будто не понимая, о чем он говорит.

— Я разве учила тебя жаловаться? — она качает головой. — Ну и ну. Ребенком ты был храбрее. Попробуй пойти и поискать, вдруг все-таки найдётся и что-нибудь кроме мертвых птиц? Мир-внутри-сердца всегда больше, чем кажется поначалу. Вернее, вовсе и нет никаких отдельных миров — всюду двери, а не стены, и дотянуться можно до любого сердца… Осмотрись тут, мое сердечко. Вон, лодку видишь?

Лодку он увидел еще в свой первый визит сюда. Она по-прежнему качается на воде возле пирса. В неё успело набраться некоторое количество воды, но она кажется довольно крепкой. И что с ней делать? Попробовать исследовать окрестности? Но он откуда-то твёрдо знает, что за самым последним островом, где море сливается с небом, ничего нет, мир обрывается.

Он так и говорит:

— Но за горизонтом же ничего нет. Край света.

— Это правда. В каком-то смысле, — неохотно признает она. — Но край или не край, а лодка тут не просто так. Тебе нужно пересечь это море. Ты ведь уже сам всё понял, да?

— Не всё. Никто так и не ответил мне, откуда берутся Чужие, и правда ли, как говорит Господин Лис, что мир — одна из чашек на подносе…

— Одна из… чашек? — мама прыскает в ладошку и кажется в этот момент юной-юной, совсем девочкой.

— Это правда? — серьезно спрашивает Гэрэл. — Куда мы попадем, если пересечем Пустоши? Или никуда не доберемся, погибнем в пути?

Мама тоже серьезнеет.

— У Пустошей странные законы. Делай, что подсказывает чутьё. Сам знаешь, сколько путников там полегло — только высушенные солнцем косточки и остались. Но ты особенный, мое сердечко. Ты можешь ходить между мирами. Я ведь отдала тебе все, что у меня было… А Пустоши могут добавить ту каплю силы, что тебе всегда не хватало.

Он замирает. Дыхание перехватывает.

“Все ее рассказы о десятках сказочных стран…”

“Все, что у нее было, она отдала мне: и не только лишь белую кожу, цвет волос и глаз, но и…”

— У тебя был волшебный дар? Если бы не я, ты бы никогда не стала пленницей в этом мире, да? Но зачем, мама, зачем?… Ты могла уйти в любой момент… Но вместо этого… — слова даются ему с трудом, но и молчать об этом невозможно. — …Ты выбрала остаться здесь, в этом жутком мире, чтобы тебя били, и таскали за волосы, и насиловали, и топтали копытами… Почему?..

Она молчит — и сейчас, с горькой складкой у губ, по сравнению с тем, что было всего минуту назад, выглядит почти старой. Глупо было спрашивать. Он и сам знает ответ: она осталась с ним, потому что ни одной матери не захочется, чтобы ее сын был один.

Его бьет дрожь, он трясет головой, не желая признавать правду.

— Нет, мама, я не такой, как ты. Никакой я не особенный. Я — просто человек. Когда тебя не стало, я очень хотел уйти отсюда, из этого проклятого мира, хоть куда-нибудь… Но никто никуда меня не забрал…

— Ты не был достаточно силен тогда. Но теперь, — тихо говорит она, — ты не просишь о помощи — наоборот, сам хочешь помочь освободиться тому, кто тебе дорог. А это всегда делает тебя сильнее и все меняет…