Снадобье викингов

ПАМЯТЬ О ПРОШЛОМ

Стояло жаркое лето. Все живое, казалось, изнывало от жажды. Ребятишки прилегающих деревень целыми днями пропадали на озере и небольшой речушке, огибающей базу отдыха, где мы проводили в том году свой отпуск. Даже собаки — и те днем предпочитали держаться тени, лениво растянувшись, дремали в каком-нибудь укромном месте, далеко высунув языки и часто дыша. На деревьях среди зеленой кроны то здесь, то там виднелись рано завядшие иссушенные неистово палящими лучами солнца листья.

Прошло только около десяти дней, а мы были черны, как негры. За время отдыха исходили вдоль и поперек окрестности озера Увильды.

В целом отдых проходил размеренно и хорошо, особых происшествий не было, если не считать одного. О нем-то я и хочу рассказать.

В тот вечер мы отмечали день рождения нашего сына. Для подобных мероприятий на базе отдыха существовала «Корчма» — заведение типа ресторана, выполненное на древнеукраинский манер и оформленное талантливо и с большой выдумкой.

Домой в тот вечер мы возвратились несколько позже, чем обычно, и были очень удивлены, увидев сидящего у самых дверей человека, обхватившего руками голову. Казалось, что он или уснул, или глубоко задумался. Незнакомец не поднял головы даже тогда, когда мы с женой почти вплотную подошли к нему. Только тогда, когда я положил ему руку на плечо и спросил: «Что с вами? Вам, может быть, плохо?» — он быстро вскочил на ноги и стал извиняться за свой столь поздний визит. Я пригласил его войти.

— Что случилось? — спросил я гостя, предлагая ему сесть.

— Простите меня, доктор, но я не мог не побеспокоить вас… Я не мог поступить иначе, хотя осознаю всю нетактичность своего поведения…

— К чему все эти слова? Раз уж пришли, то скажите, что привело вас к нам. Время уже позднее, и вы понимаете, что пора спать.

— Спать, спать… вот это меня больше всего и беспокоит.

— Что значит «беспокоит»? Давайте, человек хороший, пойдемте погуляем, и вы мне расскажете, чего вы от меня хотите.

Честно говоря, мне показалось, что передо мной психически нездоровый человек. Волосы его были взлохмачены. Ворот рубашки расстегнут, а галстук приспущен и сбился на сторону. Мы вышли из домика и отправились к находящейся неподалеку березовой роще. Стояла прекрасная погода. Спала полуденная духота. Дышалось легко. Вот прошла навстречу нам пара молодых людей, парень с гитарой и девушка с большим букетом полевых цветов, постепенно затихли их голоса — и снова безмятежная тишина, нарушаемая только шорохом наших неторопливых шагов.

— Как вас зовут? — спросил я незнакомца, пытаясь разрядить то тягостное молчание, которое установилось между нами.

— Пантелеймон Соломонович Кацман.

— Мы скоро до Карасей дойдем, а все молчим.

— Конечно, мне туда и нужно, — не обращая внимания или не понимая высказанного мною упрека, спокойно ответил Кацман.

— Вам туда, а мне обратно возвращаться надо.

— Извините меня, я что-то плохо соображаю. Моя дочь, эти бессонные ночи…

— Что ваша дочь? — спросил громко я, наконец, смутно понимая смысл столь позднего визита этого человека.

— О, если бы вы только знали, что происходит с моей Элочкой! — с тревогой в голосе произнес Пантелеймон Соломонович.

— Если вы мне расскажете, то и я буду знать. Однако не забывайте про время. Уже двенадцатый час.

— Еще раз простите меня, я даже не знаю, с чего начать.

Из того, что мне рассказал в тот вечер Кацман, можно было понять, что опасаться за здоровье его дочери пока нечего. Вот почему я предложил ему провести эту ночь у нас на базе. Пантелеймон Соломонович категорически отказался.

Когда я вернулся в домик, там не спали. Пришлось кратко рассказать о несчастье, которое привело к нам этого пожилого и не очень здорового человека.

— Ну как же ты отпустил его одного? — с тревогой спросила меня жена.

— К счастью, он живет недалеко. Но мне кажется, он все равно бы ушел к больной дочери, даже если бы та находилась в другой части нашей области. Ты бы оставила больного ребенка одного?

— Конечно, нет.

— Вот и ответ на заданный вопрос, — сказал я. — Давайте спать.

Долго не мог я уснуть в эту ночь. Перед моими глазами все еще стоял этот седой пожилой человек, которого скрутила болезнь дочери. Вот и сейчас, думал я, ночью, в темноте, пробирается он к самому дорогому для него человеку.

Утро было прохладным и ясным. С первыми лучами солнца мы были уже на ногах. Сделав утреннюю зарядку и пробежав полтора-два километра по лесным дорожкам, мы, как обычно, все вместе собрались завтракать в столовой. В это утро Константинов был особенно весел, без умолку шутил, рассказывал разные смешные истории. К концу завтрака, когда мы допивали кофе, он предложил сделать после обеда вылазку на Красный Камень — романтическое место на островке, расположенном в середине озера и овеянном многочисленными легендами.

Как ни жаль было, но пришлось от экскурсии отказаться и лишить этого удовольствия Антона Алексеевича: мы должны были ехать в Караси. Захватив с собой аптечку, сразу же после завтрака отправились на остановку.

Автобус пришлось ждать недолго. Еще полчаса езды — и мы въехали в небольшое село Караси, на окраине которого находилась дача Кацмана.

Еще издали мы увидели утопающий в зелени домик с желтой крышей и большой стеклянной верандой. Кругом были цветы. Плети дикого винограда окутывали веранду до самой крыши. Подоконники в домике также были заставлены цветами.

На этом живом фоне, радующем человеческий глаз множеством красок, странно было видеть ту угнетающую картину, которая открылась нам, когда мы вошли внутрь дома.

В глубине комнаты в кресле сидела девушка лет восемнадцати-двадцати. Ее глаза были закрыты, а руки словно плети лежали на коленях. Лицо бледное, маскообразное. Рот слегка приоткрыт. Если бы девушка лежала, можно было подумать, что она мертва. В глубоком раздумье рядом с ней стоял Пантелеймон Соломонович. В комнате — абсолютная тишина, даже висящие на стене часы стоят. Пол застлан домотканым цветным половиком. Сквозь стоящие на подоконнике разросшиеся цветы свет проникает плохо. Эта удручающая обстановка передается и нам, и мы с Антоном Алексеевичем в нерешительности останавливаемся на пороге. Так продолжается несколько секунд. Наконец, Константинов негромко кашляет — со стороны хозяев абсолютно никакой реакции. Снова кашель, уже более громкий и несколько раз подряд. На какой-то миг замечаю легкое движение головы девушки, после чего чуть слышно раздается голос: «Папа, к нам кто-то пришел!» Глаза ее так и остаются закрытыми.

Мужчина резко повернулся к нам, как будто тряхнул головой, чтобы освободиться от оцепенения, и, протянув руку, как старым знакомым, с вымученной улыбкой на лице пошел навстречу.

— А я вас все время жду, уже боялся, не случилось ли что.

— Папа, — с недовольством в голосе проговорила дочь, — зачем ты упрекаешь наших гостей?

— Прости меня, доченька. Простите и вы меня, — сказал, обращаясь к нам, — за мою нетактичность.

— Не стоит терять времени, — словно не замечая извинений Пантелеймона Соломоновича, проговорил Константинов. — Скажите лучше, где нам можно помыть руки.

Мы выходим во двор и не можем надышаться воздухом, наполненным благоуханием окружающих дом цветов.

— Что вы думаете по поводу больной? — обратился я к Константинову, но тут же замолчал, увидев Кацмана, выносящего нам полотенце. Он подвел нас к умывальнику, подвешенному прямо на изгороди, и подал душистое земляничное мыло.

— Что вы можете мне сказать? — обратился Пантелеймон Соломонович к нам, когда мы возвращались в комнату.

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Константинов и стал первым подниматься по деревянным ступеням крыльца.

— Пантелеймон Соломонович, — сказал я, обращаясь к хозяину дома, — вероятно, у вас много работы по хозяйству, в саду, например. Так вы можете ею заняться: ваше присутствие при обследовании больной не обязательно. Если нужно, мы позовем.

— Вас понял, — с улыбкой ответил Кацман. — Я действительно в последнее время не работал в саду.

Когда я вошел в комнату, Антон Алексеевич сидел на стуле напротив больной и внимательно рассматривал ее лицо. Осторожно пройдя к окну, я слегка отодвинул два горшка с цветами, чтобы проникало больше света, и сел в стороне на диван.

Лицо девушки было обращено в сторону двери, глаза закрыты. Теперь она показалась мне довольно красивой: лицо словно из мрамора выточено, тонкие с длинными пальцами руки. При дыхании ритмично поднималась ее высокая грудь. Как только я пододвинул стул ближе к больной и пересел на него, девушка повернула в мою сторону лицо, но глаза так и не открыла.

— Эля, скажите, вам что, трудно открыть глаза? — спросил Константинов.

Вначале больная как будто не расслышала вопроса. Однако кожа ее век стала собираться в легкую складку, и постепенно открылась глазная щель. Еще одно усилие — веки приподнялись, и на нас в упор посмотрели ее удивительно большие коричневые глаза с поволокой. Вероятно, больная испытывала раздвоение зрения, так как зрачки заметались из стороны в сторону.

На лице девушки мы заметили некоторое замешательство. Это и понятно, ибо человеку со здоровой психикой не так уж часто приходится видеть перед своими глазами несколько лиц, как две капли воды похожих друг на друга. Чтобы как-то ободрить девушку, мы улыбнулись ей. В ответ очень медленным движением правой руки она попыталась поправить волосы, но, так и не дотянувшись до них, вновь уронила руку на колени.

Глаза оставались открытыми еще каких-нибудь две-три минуты и вновь закрылись. Из-под век медленно появились и скатились по щекам крупные слезинки. Девушка несколько раз шмыгнула носом, а лицо ее исказила гримаса.

— Эля, скажите, что вас беспокоит, — спросил я больную. — Вы слышите меня? Что вас беспокоит? Мы врачи, хотим помочь вам. Нас пригласил Пантелеймон Соломонович.

— Я знаю, — с трудом выговаривая слова, медленно произнесла девушка.

— Поймите, что без вашей помощи, без расспроса нам трудно будет установить причину вашего заболевания, мы не сможем помочь вам. Кроме вас, с нами в комнате никого нет, отец в саду.

— Я знаю. Да мне и нечего скрывать от отца, — очень тихо произнесла она.

Из рассказа больной мы узнали следующее.

Девушка стала ощущать недомогание года три назад. Состояние ее здоровья особенно ухудшается в летнее время. Основные проявления заболевания — большая утомляемость, сонливость, малоподвижность, некоторая сухость в горле. Сама Элеонора все это относила к перегрузке в учебное время года — она была студенткой IV курса педагогического института.

Осмотр больной дал не так уж много: сознание не нарушено, каких-либо объективных изменений со стороны внутренних органов и периферической нервной системы нет. И в то же время больная не могла длительное время стоять на ногах или передвигаться самостоятельно. Конечности были малоподвижными, реакции, как двигательная, так и чувствительная, несколько замедленны. Об этом можно было судить и по дрожанию рук и некоторой одышке при малейшем физическом напряжении. Особенно беспокоила девушку тяжесть век: по ее словам, они как будто налиты свинцом и открыть их очень трудно и больно. Имеющую место сонливость Кацман объясняла недосыпанием в период экзаменационных сессий.

— Это не опасно? — со слезами на глазах дрожащим голосом спросила она, когда мы уходили.

— Страшного ничего нет. Только вам следует выполнять наши предписания, — заверил я девушку. И это были не только утешительные слова. Повторяю, несмотря на кажущуюся тяжесть ее состояния, мы не нашли в то время видимых причин, которые заставили бы нас беспокоиться за ее здоровье.

Пантелеймон Соломонович недоверчиво отнесся к этим нашим высказываниям, и, кажется, мы его разочаровали. Будучи достаточно осведомленным об успехах Константинова, он даже помрачнел, когда тот рекомендовал Элеоноре не постельный режим, а чистый воздух, выезды в лес; не лекарства, микстуры или таблетки, а крепкий чай и кофе. По-видимому, он считал, что мы просто отмахнулись от его дочери. Единственное, что его успокоило, это наше обещание по очереди через день навещать их. В случае ухудшения состояния здоровья девушки мы просили сообщить об этом немедленно.

Прошло два дня. Мы по-прежнему отдыхали. По тому, что Кацман не приехал на базу отдыха и не позвонил нам по телефону, мы заключили, что здоровье девушки не ухудшается. В то же время какое-то чувство неопределенности, безвестности не проходило. Вот почему я с нетерпением ждал Антона Алексеевича, который отправился навестить больную.

— Все благополучно, ей становится лучше, — сообщил он мне. По хмурому лицу своего помощника и лаконичному ответу можно было предположить, что он остался недоволен своей поездкой. Константинова можно было понять: в дни отпуска ехать по неблагоустроенным дорогам в некомфортабельном автобусе пожилому человеку вряд ли приятно. Однако об истинной причине плохого настроения Антона Алексеевича я узнал значительно позже. Пока же меня не оставлял в покое вопрос: если больной стало лучше, почему же таким хмурым и неудовлетворенным возвратился Константинов? Сам он не начинал разговора о нашей подопечной.

Через два дня, как мы и договорились, первым утренним автобусом я выехал в Караси. На остановке в деревне я быстро вышел и ускоренным шагом направился в сторону знакомого мне дома. Трудно понять почему, но чем ближе я подходил к нему, тем тревожнее чувствовал себя.

С Пантелеймоном Соломоновичем мы встретились как со старым другом. По его повеселевшему виду можно было понять, что дочери его значительно лучше. Элеонору я увидел в саду дремлющей в гамаке, растянутом между двумя деревьями. Медленно раскачиваясь, она, как мне показалось, что-то тихо напевала. Веки ее, как и раньше, были прикрыты, но на щеках появился легкий румянец. Не успел я осведомиться о здоровье больной, как отец позвал закусить «чем бог послал». Собрались мы на большой веранде. Когда прошли первые минуты, расспросы о здоровье, я почувствовал запах земляники. И если в первый приезд мне показалось, что он исходил от мыла, то теперь как будто каждый цветок издавал его. Я даже спросил, не сушат ли они эти ягоды. «Что вы, Дмитрий Константинович, — заметил Кацман, — ведь земляника уже отошла, каждая ягода имеет свой сезон».

Честно говоря, я не люблю землянику, и если в первое свое посещение как-то не обратил внимания на ее запах, то теперь мне казалось, что он душит меня. Заметил я и другое: с подоконников исчезли горшки с цветами. Теперь они в беспорядке стояли в беседке сада.

— Это все ваш приятель, — раздраженным тоном заметил Пантелеймон Соломонович, увидев мой недоуменный взгляд, направленный на беседку.

Я предложил Элеоноре прогуляться по берегу озера. Она охотно согласилась. Только по дороге мне стала понятна опрометчивость моего поступка. Будучи очень слабой, девушка после первых же двухсот-трехсот метров повисла на моей руке и с большим трудом, еле передвигая ноги, дошла до берега. Я понял, что дальше идти не стоит, и мы расположились на зеленом бугорке, который с трех сторон омывался водой.

Не помню точно, о чем мы говорили с девушкой, но постепенно разговор коснулся ее здоровья, и она попросила меня: «Извинитесь перед Антоном Алексеевичем за папу. Он поступил нехорошо».

— В чем дело? — спросил я ее.

И она рассказала мне то, о чем предпочел умолчать Константинов после возвращения из Карасей. Оказывается, он приехал туда, когда самого Кацмана не было дома.

Константинов, осмотрев девушку, спросил:

— Неужели вы так любите цветы, что в доме на подоконниках нет свободного места — все занимают они. По состоянию здоровья вы нуждаетесь в свежем воздухе и солнечном свете. У вас же в комнате полумрак.

Не говоря ни слова, Эля с помощью Антона Алексеевича убрала все цветы с подоконников и вынесла их на крыльцо.

Возвратившись и увидев такое пренебрежительное отношение к цветам, являвшимся памятью о недавно умершей жене, Кацман возмутился. Окончательной каплей, которая переполнила чашу терпения, была сцена, которую он увидел, зайдя в комнату: его дочь и врач Константинов пили какую-то прозрачную жидкость из рюмок. По внешнему виду она напоминала водку. Пол-литровая бутылка с такой же жидкостью стояла рядом на столе. Мне трудно сказать, какими словами выразил отец Эли свое негодование. К сожалению, люди в этом возрасте бывают иногда несдержанными. Константинов не стал ни возмущаться, ни оправдываться. Он молча поднялся и, посмотрев на Пантелеймона Соломоновича осуждающим взглядом, ушел из дома, рукой указав перед этим Эле на принесенные ей лекарства. Со слезами на глазах дочь рассказала отцу, как все было.

Антон Алексеевич принес ей в бутылке раствор хлористого кальция — лекарства довольно горького и неприятного на вкус. Так как Элеонора противилась тому, чтобы выпить эту «гадость», Константинов налил немного себе и «за компанию» принял лекарство.

Убедившись, что он отплатил злом за добро, Кацман побежал догонять инспектора, но тот уже успел сесть то ли на автобус, то ли на проходящую попутную автомашину и уехать.

Так вот почему Антон Алексеевич приехал так рано и уклонялся от разговора о своем визите в Караси!

Из разговора с больной я понял и еще одно: Константинов не случайно попросил убрать цветы с подоконников. Значит, не только мне одному был неприятен их запах. Вот почему я тут же стал расспрашивать свою юную собеседницу о ее будущей профессии биолога, постепенно сведя наш разговор к их саду и тем растениям, которые в нем росли. Оказалось, что цветы, находившиеся в комнате и растущие в саду, относились к одному и тому же семейству — камнеломковых, были различными видами чубушника, или жасмина.

— Первое название он получил за то, что прямые и толстые побеги этих растений после удаления сердцевины применялись для изготовления чубуков к трубкам.

— А мне казалось, — перебил я Элеонору, — что цветы в вашем саду отличаются друг от друга.

— Известно 55 видов дикорастущих жасминов в Азии, Северной Америке и Европе. В СССР встречаются только три вида: один — на Кавказе и два — на Дальнем Востоке. В декоративном же виде это растение распространено часто, его высевают в садах и парках, а также разводят как горшечную культуру. Вот вы говорите, что цветы, которые у нас растут, разные. Это так, Имеются цветы простые и махровые, золотисто-желтые мелкие и большие белые. Вы спрашивали нас — не сушим ли мы землянику. А ведь земляникой пахнет растущий у нас эфироносный жасмин. Этот сорт был выведен Мичуриным из мелколистного чубушника.

— А цветы, которые росли у вас в комнате, — тоже жасмин?

— Конечно! Это жасмин индийский. При хорошем уходе он цветет непрерывно с весны до осени.

— Но чем вы можете объяснить, что у вас произрастает только жасмин?

Элеонора Пантелеймоновна несколько помолчала и, глубоко вздохнув, ответила:

— Это любимые цветы моей мамы.

— Простите, что я коснулся печального для вас обстоятельства.

Девушка отвернулась в сторону и быстро вытерла навернувшиеся на глаза слезы. Я понял, что дальнейшие разговоры на эту тему неуместны, и предложил ей возвратиться домой.

Пантелеймон Соломонович хотел поехать вместе со мной на базу отдыха и извиниться перед Константиновым. Мне с трудом удалось уговорить его не делать этого и лучше побыть с больной дочерью. Расстались мы друзьями.

В дальнейшем Элеонора лечилась в студенческой поликлинике и совершенно выздоровела. Антон Алексеевич оказался прав: причиной заболевания ее действительно оказался желтый жасмин. И как ни жаль было Пантелеймону Соломоновичу, но значительную часть этих растений он заменил другими. Это и понятно: память о прошлом не должна мешать живущим сегодня.