Сочинения в трех томах. Том 2

ШАМПАНСКОЕ «ЭКСТРА ДРЕЙ»

На одном из холмов, так украшающих Ниццу, между долиной Мантега и долиной св. Сильвестра возвышается грандиозный отель с видом на город и чудесный залив Ангелов; там постоянно толпятся люди, прибывающие со всех концов света, настоящая смесь всевозможных племен и наций.

Вечером той самой субботы, когда Люпен, Гроньяр и Балу удалялись все более в глубь Италии, Кларисса Мержи входила в этот отель. Она спросила комнату на юг и выбрала себе на втором этаже N 130, который утром освободился. Эта комната отделялась от N 129 двойной дверью. Как только Кларисса осталась одна, она отдернула занавес, который прикрывал первую дверь, тихонько сняла задвижку и приложила ухо ко второй.

«Он здесь еще, — подумала она, — одевается, чтобы отправиться в клуб, как и вчера».

Когда ее сосед ушел, она вышла в коридор и, воспользовавшись минутой, когда там никого не было, подошла к двери номера 129. Она была заперта на ключ. Весь вечер Кларисса ожидала возвращения соседа и легла спать только в два часа ночи.

В воскресенье утром она снова начала прислушиваться. В одиннадцать сосед ушел, оставив на этот раз ключ в двери, которая вела в коридор. Кларисса живо повернула ключ, решительно вошла в комнату, направившись сразу к сообщающейся с ее номером двери, подняла портьеру, сняла задвижку и очутилась у себя.

Через несколько минут она услышала голос двух горничных, убиравших соседнюю комнату. После их ухода, уверенная, что теперь ей уже никто не помешает, она проскользнула опять туда. Тут ее охватило такое волнение, что она должна была опереться на кресло. После многих дней и ночей бешеной погони, после переходов от надежды к отчаянию ей удалось наконец проникнуть в жилище Добрека. Она имела возможность наконец предаться, полной свободе, розыскам, и если бы даже ей не удалось найти хрустальной пробки, она могла, спрятавшись в промежутке, образуемом обеими сообщающимися дверьми, за ковром, видеть Добрека, следить за его движениями и открыть его секрет. Она принялась за поиски. Первым привлек ее внимание дорожный мешок. Ей удалось открыть его, но обыск не дал никакого результата. Она перевернула ящики сундука и чемодана, обыскала шкаф, письменный стол, ванную, все столы, всю мебель и ничего подозрительного не нашла. Вдруг она затрепетала, увидев за окном клочок бумаги, как бы нечаянно попавший туда.

«Не уловка ли это со стороны Добрека? — подумала Кларисса. Нет ли в этом клочке?..» — и взялась уже за ручку окна.

— Нет, — услышала она голос позади себя и, обернувшись, увидела Добрека.

Она не испытала ни удивления, ни ужаса, ни даже смущенья при виде его. Слишком тяжелые страдания терпела она уже в течение нескольких месяцев, чтобы беспокоиться о том, что скажет или подумает Добрек, застав ее на месте преступления.

Как пришибленная опустилась она в кресло.

— Нет, — заговорил он. — Вы ошиблись, дорогой друг. Вы нисколько не приблизились к отыскиваемому предмету. Ну, ни на капельку. А это так легко. Не хотите ли, я вам помогу? Рядом с вами, дорогая, на этом круглом столике. Черт возьми. Кажется, ничего особенного нет, кроме принадлежностей чтения, письма, куренья, еды… Вот и все. Позволите предложить вам засахаренных фруктов? Впрочем, вы, верно, предпочтете подождать более существенной трапезы, которую я приготовил?

Кларисса не ответила. Казалось, она не слушала, как будто ожидая других, более важных для нее слов, которых он не мог произнести.

Он переложил со столика на камин вещи, наваленные на нем. Позвонил. Вошел метрдотель. Добрек спросил его:

— Завтрак готов?

— Да, сударь.

— На двоих, не правда ли?

— Да, сударь.

— И шампанское?

— Да, сударь.

— «Экстра Дрей»?

— Да, сударь.

Другой слуга принес поднос и разложил на круглом столике два прибора, холодную закуску, фрукты и бутылку замороженного шампанского.

Потом оба ушли.

— Прошу вас за стол, сударыня. Как видите, я думал о вас.

И как будто не замечая, что Кларисса, по-видимому, не собирается оказать чести его приглашению, он уселся и принялся есть, продолжая прежний разговор:

— В самом деле, я был уверен, что в конце концов вы согласитесь на свидание. Всю эту неделю вашей упорной слежки за мной, я спрашивал себя, какое шампанское она любит? Сухое, полусухое или «Экстра Дрей»? Право, я был в затруднении. В особенности со времени нашего отъезда из Парижа. Я потерял из виду ваш след, я боялся, чтобы вы не потеряли моего и не бросили преследования, которое мне доставляло такое удовольствие. Мне недоставало во время моих прогулок ваших черных глаз, блестящих от ненависти, ваших волос. Но сегодня утром я догадался: комната, смежная с этой, наконец освободилась и мой друг Кларисса могла устроиться, как бы это сказать, чуть ли не у моего изголовья. Я успокоился. Вместо того чтобы позавтракать, как всегда, в ресторане, я вернулся домой в полной уверенности, что застану вас, распоряжающейся моими вещами, как своими. Вот почему я заказал два прибора, для вашего покорного слуги и для его прекрасной подруги.

О, теперь-то она его слушала. Итак, Добрек знал, что за ним следят. Итак, восемь дней он смеялся над нею, забавляясь хитростями, к которым она прибегала.

Наконец, еле слышно, со страхом она спросила:

— Вы уехали только затем, чтобы завлечь меня?

— Да, — сказал он.

— Но зачем, зачем?

— Вы хотите это знать, дорогой друг? — произнес Добрек с радостным клокотаньем в голосе.

Кларисса привстала со своего стула и, наклонившись к нему, подумала, как всегда каждый раз при виде его, что она могла бы совершить, что она совершит убийство. Один выстрел, и отвратительное животное будет уничтожено.

Медленно опустила она руку за корсаж, где было спрятано оружие.

— Минутку, дорогая, — сказал Добрек. — Можете стрелять… но только умоляю вас, раньше прочтите вот эту телеграмму, которую я только что получил.

Она колебалась, не зная, какую западню он ей готовил, но он уже достал из кармана голубой листок.

— Это касается вашего сына.

— Жильбера? — спросила она вне себя.

— Да, его. Читайте же.

Кларисса испустила крик ужаса, когда прочла: «Приговор будет приведен в исполнение во вторник». Бросившись к Добреку, она закричала:

— Неправда! Ложь! Вы хотите меня свести с ума… Я вас знаю, вы способны на все. Но сознайтесь, это будет не во вторник. Чтобы через два дня? Нет… нет… я вам говорю, что у нас есть еще четыре-пять дней для его спасения. Да сознавайтесь же…

У нее уже больше не было сил. Она испускала лишь едва слышные звуки.

Скользнув по ней быстрым взглядом, он налил себе бокал шампанского, проглотил его одним глотком, остановился перед ней и заговорил:

— Послушай меня, Кларисса.

Оскорбленная этим обращением, она почувствовала неожиданный прилив энергии, выпрямилась и прерывающимся голосом проговорила:

— Я вам запрещаю, запрещаю так говорить со мной. Вы не смеете так меня оскорблять.

Он пожал плечами.

— Ну, я вижу, что вы еще не сдаетесь, потому что в вас живет надежда на помощь. Но кто окажет вам ее? Прасвилль? Этот великолепный Прасвилль, у которого вы — правая рука? Мой милый друг, вы неудачно выбрали: представьте себе, что он замешан в истории с Каналом. Правда, не прямо, его имени нет в числе двадцати семи, но он значится под именем одного из своих друзей, бывшего депутата Воранглада, Станислава Воранглада. Это подставное лицо Прасвилля, по-видимому, ничтожество, которое я оставлял в покое, и не напрасно. Я ничего этого не знал, и вдруг сегодня утром получаю письмо, в котором меня извещают о существовании документов, изобличающих соучастие в деле и господина Прасвилля. И знаете, от кого исходит это известие? От самого Воранглада, который, не желая больше влачить свое жалкое существование, хочет вывести на чистую воду Прасвилля даже под угрозой быть арестованным и который предлагает мне выступить с ним вместе против Прасвилля. Вот-то подскочит Прасвилль! Да, да, ручаюсь вам, что он взлетит на воздух. Мошенник!

Он потирал руки, наслаждаясь мыслью о близости новой мести. Затем снова заговорил:

— Сами видите теперь, дорогая Кларисса, что с этой стороны вам нечего ждать. Но тогда откуда же? За кого вам ухватиться? Ах да, я и забыл. Господин Арсен Люпен, господин Гроньяр, господин Балу. Но признайтесь же, что эти господа не обладают блестящими способностями и что все их подвиги не могли помешать мне идти своей дорожкой. Что вы хотите? Эти люди воображают, что им нет равных. Когда им встречается противник, как я, которого ничем не поразишь, они начинают применять самые разнообразные средства, в полной уверенности, что губят его. Школьники они просто! Наконец, так как вы все-таки питаете иллюзии насчет названного Люпена и рассчитываете на этого беднягу, воображая, что с его помощью уничтожите меня и совершите чудо во имя невинного Жильбера, развеем эту иллюзию. Ах! Люпен! Господи Боже, она верит в Люпена! Она возлагает на него свои последние надежды! Люпен! Подожди-ка, я выпущу из тебя дух, Петрушка несчастный!

Схватив телефонную трубку, соединившую его с главной станцией отеля, он сказал:

— Говорят из 121 номера. Барышня, попросите, пожалуйста, господина, который сидит около вас, подняться ко мне. Что? Да, барышня, господина в мягкой серой шляпе. Он знает… Благодарю вас, барышня. — Он повесил трубку и повернулся к Клариссе.

— Не бойтесь. Этот человек сама скромность. Его девиз «быстрота и тайна». Он был прежде страховым агентом, оказал мне много услуг. Между прочим, он шпионил за вами, когда вы выслеживали меня. Со времени нашего прибытия на юг он вами меньше занимается, но это потому, что его отвлекают сейчас другие дела. Войдите, Яков.

Он сам открыл дверь небольшому, худенькому человеку с рыжими усами.

— Яков, будьте любезны рассказать даме вкратце все, что вы сделали со среды, с того дня, когда эта дама на Лионском вокзале села в курьерский поезд, увозивший меня на юг, а вы остались на этом самом вокзале. Само собой разумеется, я спрашиваю только о тех подробностях, которые касаются этой дамы и того дела, которое я вам поручил.

Яков достал во внутреннем кармане своего жилета записную книжечку, перелистал ее и стал читать монотонным голосом, как читают рапорт:

— «Среда вечером. 7 часов 15 минут, Лионский вокзал. Жду этих господ, Гроньяра, Балу. Они являются с кем-то, кого я еще не знал. Но это во всяком случае не кто иной, как господин Николь. За десять франков достал блузу и фуражку рабочего. Поймал этих господ и передал от имени одной дамы, чтоб отправились в Монте-Карло. Потом сговорился по телефону со слугой из отеля Франклина, чтобы все телеграммы, как присылаемые его господину, так и отправляемые им, прочитывались слугой и, если нужно, перехватывались.

Четверг. Монте-Карло. Все трое рыщут по отелям.

Пятница. Наскоро объезжают мыс д'Эль, мыс Мартин. Господин Добрек сообщает по телефону распоряжение отослать их в Италию. Потому заставляю лакея из отеля Франклина отправить им телеграмму, назначающую им свиданье в Сан-Ремо.

Суббота. Сан-Ремо. Здание вокзала. За десять франков беру напрокат фуражку швейцара из «Амбассадер-Паласа». Приезд этих трех господ. Сталкиваемся. Сообщаю, что одна проезжающая, госпожа Мержи, велела передать, что едут в Геную, отель «Континенталь». Колебания Господин Николь хочет выйти. Его удерживают. Поезд отходит. Счастливого пути, господа! Через час сажусь в поезд, идущий во Францию, и выхожу в Ницце, где ожидаю новых приказаний».

Яков закрыл свою книжку и закончил чтение словами:

— Вот и все. Сегодняшний день будет записан только вечером.

— Вы можете его записать уже сейчас, Яков. «Полдень. Господин Добрек меня посылает заказать два спальных места в Париж. На поезд два сорок восемь. Пересылаю их господину Добреку с нарочным. Затем отправляюсь с поездом двенадцать пятьдесят восемь в Вентимилью, пограничную с Францией станцию, и целый день провожу на вокзале, следя за всеми прибывающими во Францию. Если бы господин Николь, Гроньяр и Балу возымели желание покинуть Италию и вернуться через Ниццу в Париж, я должен телеграфировать в полицию, что в поезде номер такой-то находятся Арсен Люпен и двое его товарищей».

Продолжая разговор, Добрек проводил Якова до двери, закрыл ее, щелкнул ключом, закрыл на задвижку и, подойдя к Клариссе, сказал:

— Теперь послушай меня, Кларисса…

На этот раз она не протестовала. Что можно поделать с таким могущественным, таким изобретательным, предусмотрительным до самых мелочей врагом, играющим со своими противниками с такой непринужденной легкостью? Если раньше она еще могла надеяться на вмешательство Люпена, то теперь, когда тот блуждал по Италии, это было невозможно.

Понятно теперь, почему три посланные ею в отель Франклин телеграммы остались без ответа. Во всем была видна рука Добрека. Он был всегда начеку, отделял ее от товарищей по борьбе и мало-помалу привел ее в эти четыре каменные стены. Она сознавала свое бессилие, свою полную зависимость от чудовища.

Надо было молчать и покоряться.

Он повторил со злобной радостью:

— Слушай, Кларисса. Ты должна непременно меня выслушать. Слушай хорошенько. Теперь полдень, а в два сорок восемь отходит последний поезд, ты слышишь, последний поезд, который может меня доставить в Париж еще во-время, чтобы спасти твоего сына. Все скорые поезда переполнены. Я вынужден выехать в два сорок восемь. Что же, ехать?

— Да.

— Спальные места для нас уже заказаны. Ты едешь со мной?

— Да.

— Тебе известны мои условия?

— Да.

— И ты согласна?

— Да.

— Ты будешь моей женой?

— Да.

Несчастная женщина отвечала в состоянии полного оцепенения, не пробуя даже вникать в смысл своих слов. Пусть он только уедет. Пусть только избавит Жильбера от плахи, этого кошмара, мучившего ее день и ночь. А потом… потом будь что будет.

Он рассмеялся.

— О, плутовка, сейчас ты готова на все, не правда ли? Самое главное — спасти Жильбера? А потом, когда по своей наивности Добрек предложит обвенчаться, не тут то было, от него отвернутся? Ну, однако, довольно пустых слов, обещаний, которых не исполняют… Перейдем к делу.

И, подсев совсем близко к ней, он ясно, раздельно произнес:

— Вот что я предлагаю, что должно быть… то будет… Я намерен просить, вернее требовать не помилования Жильбера, а отсрочки, отсрочки исполнения приговора на три-четыре недели. Уж там найдут какой-нибудь предлог. Меня это не касается. А когда госпожа Мержи переменит свое имя на имя Добрек, только тогда я буду хлопотать о помиловании, то есть о применении другой степени наказания. И будь спокойна, мне это удастся.

— Согласна… согласна… — пробормотала Кларисса.

Он снова засмеялся:

— Да, ты соглашаешься, потому что это произойдет через месяц, а к тому времени ты надеешься найти какой-нибудь выход, получить откуда-нибудь помощь, например, от Арсена Люпена.

— Клянусь головой моего сына.

— Головой твоего сына. Но, бедная моя крошка, ты готова пожертвовать собой за его жизнь?

— О да, — прошептала она, дрожа, — я с радостью продала бы свою душу…

Он прижался к ней и тихо сказал:

— Кларисса, я не души твоей прошу… Вот уже более двадцати лет моя жизнь наполнена любовью к тебе. Ты единственная женщина, которую я любил. Унижай меня, презирай, мне это безразлично… но не отталкивай меня… Ждать? Ждать еще целый месяц? Нет, Кларисса, слишком давно я жду…

Он осмелился взять ее за руку. Но она отдернула ее с таким отвращением, что он пришел в бешенство и воскликнул:

— Ах, клянусь Богом, красавица, что палач не станет нежничать, когда придет за твоим сыном. А ты ломаешься! Подумай только, что случится через сорок часов. А ты медлишь! Колеблешься, когда дело идет о твоем сыне! Ну, однако, нечего плакать и сентиментальничать… Смотри проще на вещи. Ты поклялась быть моей женой, отныне ты моя невеста… Кларисса, Кларисса, дай мне твои губы.

Она еще защищалась, отталкивая его, но силы оставляли ее. Добрек со свойственным ему цинизмом сыпал жестокие слова, впадая вдруг в страстный тон:

— Спаси своего сына… подумай о его последнем дне, его погребальном костюме, о рубашке, завязанной у ворота, о волосах, которые снимают перед казнью… Кларисса, Кларисса, я его спасу. Будь уверена. Вся моя жизнь будет принадлежать тебе, Кларисса.

Она не сопротивлялась больше. Все было кончено. Губы этого отвратительного человека должны были прикоснуться к ее губам, и так должно было быть, и ничто не могло отвратить неизбежного. Долг заставлял ее подчиниться судьбе. Она чувствовала это уже давно, теперь она убедилась. Чтобы не видеть противного лица, которое тянулось к ней, она закрыла глаза и повторяла:

— Сын мой, бедный сын мой…

Прошло секунд десять, двадцать может быть, Добрек не шевелился. Добрек замолчал.

Она удивилась наступившей тишине, его внезапному успокоению. Не заговорила ли в нем совесть в последнюю минуту?

Она открыла глаза. То, что представилось ее глазам, несказанно поразило ее. Вместо искаженного гримасами лица, которое она приготовилась увидеть, перед нею было неподвижное, неузнаваемое, выражающее крайний испуг лицо с глазами, скрытыми двойными очками, устремленными, казалось, выше нее, поверх кресла, в котором она лежала. Кларисса обернулась.

Два револьвера, правее и немного выше кресла, были направлены на Добрека. Она видела только эти два огромных и страшных револьвера, судорожно сжатых двумя руками. Она видела только их и Добрека, лицо которого от страха побледнело почти до синевы. И почти в то же время кто-то появился сзади Добрека, как будто вырос из-под земли, обхватил его шею с невероятной силой, повалил и быстро привязал к лицу маску из марли с ватой. По комнате тотчас же распространился запах хлороформа.

Кларисса узнала господина Николя.

— Ко мне, Гроньяр, Балу, — закричал он. — Оставьте револьверы. Я держу его. Теперь это просто тряпка… Вяжите его.

Добрек действительно склонялся и падал, как испорченная фигура бумажного паяца. От действия хлороформа ужасное стало безвредным и смешным.

Гроньяр и Балу завернули Добрека в одно из одеял и крепко перевязали.

— Есть, — воскликнул Люпен, поднявшись с пола одним прыжком.

И в приливе дикой радости он принялся посреди комнаты изображать канкан, матчиш, пируэты кружащегося дервиша и движения пьяницы. Перед каждым номером он объявлял как на сцене:

— Танец пленника. Фантазия на трупе народного избранника. Полька-хлороформ! Бостон побежденных очков. Ла! Ла! Фандангой предводителя. А теперь танец медведя. Потом тирольский, лаиту, лала… Марсельеза. Дзим, бум бум! дзим бум, бум!

Вся его природная живость, вся потребность в веселье, так долго сдерживаемая целым рядом неприятностей и неудач, вырвалась наружу безудержным смехом, детскими шалостями, шумом и криками. Он проделал последнее антраша в воздухе, прошелся колесом по комнате и, наконец, упершись руками в бока, поставил одну ногу на бесчувственное тело Добрека.

— Аллегория, — возвестил он, — добродетель поражает гидру порока.

Комичность положения проступала ярче и оттого, что Люпен не сбросил еще своей маски и костюма господина Николя, скромного, застенчивого репетитора.

Печальная улыбка появилась на лице госпожи Мержи, в первый раз за многие, многие месяцы, но тотчас же и пропала под влиянием ее вечной заботы.

— Умоляю вас… подумаем о Жильбере.

Он подбежал к ней, быстро схватил ее обеими руками и так просто, звонко расцеловал ее в обе щеки, что она не могла не рассмеяться.

— Смотри, вот как обращается порядочный человек с дамой! Я целую тебя вместо Добрека. Скажи хоть слово, и я сделаю это еще раз. И заметь, я с тобой на «ты». Сердись, пожалуй, если хочешь. О, как я доволен!

Потом он склонил перед ней колено и почтительно произнес:

— Прошу прощенья, сударыня. Кризис миновал.

И встав с колен, он продолжал, в то время как Кларисса раздумывала, куда он гнет:

— Чего желает мадам? Помилования сына? Решено и подписано. Сударыня, честь имею предложить вам помилование вашего сына с заменой смертной казни пожизненной каторгой, а затем побег. Решено, Гроньяр, а? Что, Балу, согласны? Стоит только отправиться в Нумею и подготовить. О, почтенный господин Добрек, ты заслуживаешь большой свечки! А мы так плохо с тобой обращаемся! Но признайся, и ты не очень-то учтив. Как! Ты мог называть Люпена школьником, бедняком, несчастным Петрушкой и как раз в то время, когда он все это слышит? А скажи-ка, пожалуйста, знаменитый Петрушка, кажется, повел дело не так-то плохо и тебе не очень-то сладко приходится, представитель народа… Что? Что ты хочешь? Пастилку Виши? Нет? Ну, быть может, выкурить трубку? Пожалуйте.

Он взял с камина одну из трубок, наклонился к пленнику, отогнул нижнюю часть маски и всунул между зубов янтарный конец.

— Вдыхай, старина, вдыхай. Ну, и смешной же ты с этой ватой на носу и курительной трубкой в клюве. Ну, тяни же, несчастный. Ба, да я забыл набить ее, трубку-то. Где твой табак? Твой любимый Мэриланд? Ах, вот он…

Он схватил с камина еще не начатый желтый пакет и сорвал с него бандероль.

— Внимание. Табак господина. Настал торжественный час. Черт, какая честь набить трубку господину депутату! Повторяйте мои движения, следите за мной: ни в руках, ни в карманах ничего нет.

Он вскрыл пакет и с помощью указательного и большого пальца медленно, осторожно, как настоящий фокусник, который, загнув рукава, с улыбкой на лице, закругленными движениями проделывает свой фокус на глазах многочисленной публики, — вытащил и показал зрителям.

Кларисса испустила крик радости.

Это была хрустальная пробка.

Она кинулась к Люпену и вырвала ее.

— Это та самая, она самая, — восклицала она, как в лихорадке. — У нее нет полоски, как у всех пробок, а посередине идет, линия, разделяющая ее в том месте, где кончаются золотые грани. Это она. Она развинчивается… Ах, боже, я не могу больше…

Она так дрожала, что Люпен взял у нее пробку и сам развинтил ее.

Внутри головки было углубление, и в нем лежал кусок бумаги, свернутый в шарик.

— На тончайшей бумаге, — сказал он тихо, тоже взволнованный. Руки его тряслись.

Наступило молчание. У всех захватило дыхание от страха перед грядущим.

— Пожалуйста, — бормотала Кларисса.

Люпен развернул бумажку.

Одна под другой были выписаны двадцать семь знаменитых фамилий: Ланжеру, Дешомон, Воранглад, д'Альбюфе, Лейбах, Викторьен Мержи и так далее.

А под всеми ими подпись председателя Совета Управления Каналом, подпись цвета крови.

Люпен посмотрел на часы.

— Без четверти час, — сказал он. — В нашем распоряжении добрых двадцать минут, поедим.

— Но, — возразила вне себя Кларисса.

Он объявил:

— Я умираю с голода.

Уселся перед столиком, отрезал себе большой кусок паштета и сказал своим сообщникам:

— Гроньяр, Балу, закусим?

— Не откажемся, патрон.

— Ну, так живо, ребята. И запьем шампанским. Нас угощает депутат. За твое здоровье, Добрек! Полусухое, сухое или «Экстра Дрей»?