Сочинения в трех томах. Том 2

ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВРАГОВ

«Бедняга! — думал Люпен, перечитывая утром письмо Жильбера. — Как он страдает!»

С первой же встречи он привязался к этому рослому, беспечному, жизнерадостному парню. Жильбер был ему предан настолько, что мог бы по первому требованию отдать за него жизнь. А Люпен любил его за прямоту, наивность, за его всегда прекрасное расположение духа и дышащее счастьем лицо.

— Жильбер, — часто говорил Люпен, — ты честный человек. Я на твоем месте бросил бы это ремесло и сделался бы настоящим честным человеком.

— После того, как вы это сделаете, я готов, — говорил смеясь Жильбер.

— Ты не хочешь?

— Нет, патрон. Честный работает, вертится, как белка в колесе. Мне хотелось этого, пожалуй, когда я был мальчиком, но меня заставили это выбросить из головы.

— Кто заставил?

Жильбер умолкал. Он умолкал всегда, как только касались его детства, и все-таки Люпен знал, что он очень рано остался сиротой и что он бросался во все стороны, меняя свое имя и профессии. Тут была тайна, в которую никто не мог проникнуть. Не удавалось ее раскрыть даже суду.

Но на решение суда непроницаемость этой тайны повлиять не могла. Не все ли равно, под чьим именем казнить участника преступления.

— Бедняга, — повторял Люпен. — Ведь из-за меня его так жестоко преследуют. Они боятся побега и торопятся закончить сначала следствие, потом суд, а потом поторопятся с казнью… Парнишке двадцать лет! А ведь он не убил и даже не участвовал в преступлении.

Увы! Люпену было известно, что это невозможно доказать и что нужно направить все свои усилия к другой цели. Но к какой же? Отказаться от погони за хрустальной пробкой?

Он не мог на это решиться. Единственным его развлечением было съездить в Энжиен, где жили Гроньяр и Балу, и убедиться, что они исчезли с тех пор, как произошло убийство на вилле Мария Терезия. За исключением этого, он не занимался ничем другим, кроме как Добреком.

Он даже отказался от разгадывания тех загадок, которые возникли в связи с изменой Гроньяра и Балу, их связью с седой дамой и тем шпионажем, которому подвергался он сам.

— Спокойствие, Люпен, — говорил он сам себе. — Нельзя рассуждать второпях. Итак, молчи. Никаких выводов! Нет ничего глупее, как считать одни факты следствиями других, не имея твердой исходной точки. Так-то и попадаются. Подчиняйся своему инстинкту. Действуй по интуиции, вопреки рассудку, вопреки логике; ты убежден, что дело вертится вокруг этой проклятой пробки…

Арсен приступил к делу прямо, не тратя времени на размышления. Не успел он еще закончить своей мысли, как уже сидел в образе мелкого рантье в стареньком пальто, с кашне на шее — на скамейке бульвара Виктора Гюго, на довольно большом расстоянии от сквера Ламартин. Это было через три дня после происшествия в «Водевиле». Соответственно инструкциям Люпена, Виктория каждое утро в один и тот же час должна была проходить мимо его скамейки.

— Да, — повторил он, — хрустальная пробка… Все дело в ней… Когда она будет в моих руках…

Виктория приближалась к нему с корзинкой для провизии в руках. Он сейчас же заметил, что она бледна и необыкновенно взволнованна.

— Что случилось? — спросил Люпен, идя рядом со своей кормилицей.

Она вошла в большой бакалейный магазин, где было много народу, и тогда только сказала голосом, пресекающимся от волнения: смотри, вот то, что ты ищешь.

И, вынув из корзины какой-то предмет, сунула его Люпену. Он вздрогнул. Он держал своими собственными руками хрустальную пробку.

— Возможно ли? Возможно ли? — бормотал он, как если бы неожиданность этой развязки выбила его из колеи.

Но факт, ощутимый и видимый факт, был налицо. По форме, по размерам, по стертому золоту граней он безошибочно узнавал уже виденную им когда-то хрустальную пробку. Все было так вплоть до маленькой царапины на шейке, которую он ясно тогда запомнил.

В общем, этот предмет имел те же самые свойства и ни одного такого, которого не было бы в том. Это была хрустальная пробка — вот и все. Ничего такого, что ее отличало бы от других пробок. Ни знака, ни шифра, вырезанная из одного куска, совершенно однородная, не содержащая никакого другого вещества.

Ну и что же?

И Люпен внезапно понял все свое заблуждение. На что ему нужна была эта хрустальная пробка, если он не понимал ее назначения? Этот кусочек стекла не был важен сам по себе, он был ценен только благодаря тому значению, которое ему придавалось. И кто мог его уверить в том, что он не делает глупости, отбирая ее у Добрека?

Этот неразрешимый вопрос стоял перед ним во всей своей необыкновенной остроте.

— Не промахнись! — сказал он себе, положив в карман пробку. — В этом дьявольском деле промахи непоправимы.

Он не спускал глаз с Виктории. В сопровождении приказчика она в толпе покупателей переходила от одной стойки к другой. Наконец она вновь прошла мимо Люпена.

Он приказал тихим голосом:

— Свидание позади лицея Жансон.

Она нагнала его в пустынной улочке.

— А если за мной следят? — спросила она.

— Нет, — сказал он уверенно. — Я хорошо посмотрел. Слушай. Где ты нашла пробку?

— В ночном столике.

— Но ведь мы там искали?

— Да. И я смотрела еще вчера утром. Это, конечно, положено туда сегодня ночью.

— И, конечно, он снова оттуда захочет ее взять, — заметил Люпен.

— Очень может быть!

— И если ее не найдет?

Виктория перепугалась.

— Отвечай, — сказал Люпен, — если он не найдет ее, тебя ли обвинит он в воровстве?

— Очевидно, меня.

— Ну так поди положи назад, и поскорее.

— Боже мой! Боже мой! — простонала она. — Хоть бы он не успел заметить. Дай мне ее скорей!

— Вот она, — сказал Люпен.

Он поискал в карманах своего пальто.

— Ну, где же она? — спросила Виктория, протягивая руку.

— Так, — сказал он через мгновение, — ее нет… У меня ее выкрали.

Он разразился смехом на этот раз без всякой горечи.

Виктория возмутилась.

— И ты еще смеешься! При подобных обстоятельствах!

— Чего ты хочешь? Признайся, что это действительно смешно. Мы уже разыгрываем не драму, а феерию. Как только у меня будет время отдохнуть, я напишу повесть: «Магическая пробка» или «Злоключения бедного Арсена».

— Но все-таки… кто же ее взял?

— Что ты там ноешь? Взял? Она сама улетела. Она испарилась из моего кармана.

Потом более серьезным тоном сказал:

— Пойди, Виктория, домой и не беспокойся. Очевидно, кто-нибудь видел, как ты мне давала пробку, и, воспользовавшись давкой, вытащил ее у меня из кармана. Все это доказывает, что за нами следят лучше, чем я полагал, и наши соперники — люди высокого порядка. Но еще раз повторяю: будь спокойна. Честные люди всегда говорят последнее слово. Тебе нечего больше сказать мне?

— Да, вчера вечером, когда Добрек вышел, кто-то приходил. Я видела это по свету, который падал на деревья сада.

— А привратница?

— Она еще не ложилась.

— Ну, тогда это сыщики, они все еще ищут. До скорого, Виктория. Ты меня впустишь к себе сегодня?

— Как, ты хочешь опять?

— Чем я рискую? Твоя комната на третьем этаже. Добрек ничего не подозревает.

— А те?

— Те? Если б они хотели что-нибудь со мной сыграть, они бы уж попытались. Я их стесняю, только и всего. Они не боятся меня. До свидания, Виктория, как только пробьет пять часов.

Люпена ждал еще один сюрприз. Вечером его старая нянька доложила ему, что, когда она из любопытства открыла ящик ночного столика, она нашла там хрустальную пробку.

Люпена больше уже не поражали этого рода чудеса. Он только сказал себе:

— Значит, ее положили на место. И та особа, которая необъяснимым образом проникла в дом, эта особа, подобно мне, считает, что пробка не должна была исчезнуть. А пока что Добрек, который знает, что за ним следят даже в его комнате, снова оставил эту пробку в ящике, как если бы не придавал ей никакого значения!

Хотя Люпен еще не составил себе определенного мнения, он не мог удержаться от некоторых рассуждений, от обобщения некоторых мыслей, которые давали ему смутное ощущение света, такое, какое предчувствуют, приближаясь к выходу из тоннеля.

— По существу, неизбежно — говорил он себе, — должна состояться встреча между мной и теми. Только тогда я буду хозяином положения.

Прошло пять дней, не давших Люпену ничего нового. На шестой день утром к Добреку приходил депутат Лайбах, который, как и его товарищи, тщетно валялся в ногах депутата и в конце концов дал ему двадцать тысяч франков.

Прошло еще два дня, и ночью около двух часов Люпен, притаившийся на площадке второго этажа, уловил скрип двери, ведущий из вестибюля в сад. Он скорее угадал, чем рассмотрел в темноте две фигуры, которые остановились на первом этаже перед комнатой Добрека.

Что они там делали? Войти в эту комнату нельзя было, потому что каждый вечер Добрек закрывался на все замки. В таком случае, на что они надеялись?

Очевидно, там производилась какая-то работа, так как Люпен различал глухой шум. Потом до него долетели произнесенные шепотом слова:

— Подвигается?

— Да, чудесно, но лучше отложить до завтра, потому что…

Люпен не расслышал конца фразы. Они уже ощупью спускались вниз. Затем дверь легонько закрылась и скрипнула калитка.

«Это все-таки любопытно, — думал Люпен. — В этом доме, где Добрек так тщательно скрывает свои гнусности и не без основания оберегается от выслеживаний, в этот дом все желающие проникают точно на мельницу. Пусть меня впускает Виктория, а сыщиков проводит привратница. Кто же помогает им! Неужели они действуют самостоятельно? Но какая смелость! Какое знание места!»

После полудня, во время отсутствия Добрека, он осмотрел дверь комнаты на первом этаже. С первого же взгляда он понял все: одна из нижних дощечек, ловко вырезанная, держалась только в двух незаметных местах. Значит, одни и те же люди действовали и здесь, и на улице Матиньон, и на улице Шатобриан.

Он установил также, что эта работа была проделана гораздо раньше и так же, как у него, отверстие было приготовлено на всякий случай в предвидении благоприятных обстоятельств или непосредственной необходимости.

Ночь для Люпена промелькнула быстро. Он все узнает. Он узнает не только, как его противники используют эти отверстия, на вид бесполезные, потому что при их помощи нельзя было достать верхнего замка, но узнает также, кто именно его деятельные, изощренные соперники, лицом к лицу с которыми он неизбежно столкнется.

Один инцидент помешал ему. Вечером Добрек, который уже за обедом жаловался на недомогание, вернулся в десять часов и, против обыкновения, повесил на дверях вестибюля замок, снятый с садовой калитки.

В таком случае, смогут ли те осуществить свои планы и пройти в комнату Добрека?

Когда Добрек потушил свет, Люпен подождал еще час, потом на всякий случай укрепил веревочную лестницу и занял свой пост на площадке второго этажа.

Он не ошибся. Те пришли на час раньше, чем накануне, и пробовали открыть дверь вестибюля. Попытка не удалась, и несколько минут протекло в абсолютной тишине. Люпен уже решил, что те отказались от своих намерений, и вдруг вздрогнул от неожиданности. Кто-то прошел, не нарушая тишины ни малейшим шорохом. Он бы не заметил этого, до того шаги этого существа были бесшумны, если бы не задрожали перила лестницы, за которые он держался. Кто-то подымался.

И по мере того, как он подымался, Люпена охватывало страшно неприятное чувство: он ничего не слышал. По легкому сотрясению перил он был уверен, что существо приближалось, и мог по каждому толчку сосчитать все пройденные им ступени; но не было никакого другого подтверждения этому странному ощущению чьего-то присутствия, когда различаешь жесты, которых не видишь, и улавливаешь шум, которого не слышишь. Все же из тьмы выступила несколько более темная тень и что-то, очевидно, нарушило тишину.

И все-таки можно было допустить, что вовсе никого не было.

Возможно, он оказался жертвой галлюцинации.

Это продолжалось много времени. Он колебался, не зная, что делать, что предположить. Вдруг странная подробность поразила его. Стенные часы пробили два. По звону он узнал часы в комнате Добрека. Звонок раздался так ясно, как если бы между часами и Люпеном не было стены.

Люпен быстро спустился и приблизился к двери. Она была закрыта, но слева, внизу, было пустое место, образовавшееся от исчезновения маленькой дощечки.

Он прислушался. Добрек повернулся в этот момент в своей постели и продолжал дышать ровно и несколько хрипло. Люпен очень отчетливо расслышал шорох ощупываемой одежды. Не было никакого сомнения, что существо прошло туда и шарило в пальто, повешенном возле постели.

— На этот раз, я думаю, дело проясняется. Но, черт возьми, как эта дрянь туда прошла? Неужели ей удалось снять замок и открыть дверь?.. Но тогда зачем она имела неосторожность ее закрыть?

Ни на один миг — необычная подробность для такого человека, как Люпен, объяснимая разве только тем чувством стесненности, которое ему причиняли подобного рода явления — ни на один миг ему не пришла в голову та простая истина, которая перед ним внезапно раскрылась. Продолжая спускаться, он уселся на одной из ступеней так, что находится между дверью Добрека и выходом из дома, на пути, неизбежном для врага Добрека, когда он захочет присоединиться к своим товарищам.

С какой тоской он вопрошал тьму! Этот враг Добрека, в то же время его соперник, будет сейчас разоблачен, Люпен становился на его пути, и добыча, украденная у Добрека, сделается, в свою очередь, его добычей, в то самое время, когда товарищи, приложив уши к двери или калитке сада, напрасно ждут возвращения своего предводителя.

По новому дрожанию перил Люпен узнал, что человек возвращается. И снова, напрягая слух и зрение, он старался разглядеть таинственное существо, подходящее к нему. И вдруг он заметил его на расстоянии нескольких метров — он сам забился в совершенно темный угол и не мог быть замечен — то, что смутно ощущал в темноте, передвигалось с бесконечными предосторожностями со ступеньки на ступеньку, держась за перила лестницы.

— С кем, черт возьми, я имею дело! — с бьющимся сердцем сказал себе Люпен.

Развязка приближалась. Неосторожный его жест был замечен неизвестным, и он резко остановился. Люпен испугался, что тот убежит, отступит. Он бросился на противника и поймал пустое пространство, натолкнувшись на перила. Но он сейчас же бросился вперед, пробежал половину вестибюля и поймал противника в тот самый момент, когда тот подходил к калитке сада.

Настигнутый испустил крик ужаса, на который отозвались другие возгласы позади калитки.

— Ах, черт возьми, что это такое, — пробормотал Люпен, мощные руки которого обхватили нечто маленькое, стонущее и дрожащее.

Вдруг поняв, что это, он испугался и остановился на мгновение, не зная, что делать со своей добычей. Но те волновались за калиткой и совещались. Тогда, опасаясь, что проснется Добрек, он спрятал свою добычу на груди под пиджаком, причем заглушил его крики шариком, скатанным из носового платка, и поспешно поднялся на третий этаж.

— Возьми, — сказал он Виктории, которая вскочила с постели. — Я привел непобедимого предводителя наших врагов, Геркулеса этой шайки. Есть у тебя соска?

Он посадил в кресло шести или семилетнего ребенка, одетого в серенькое трико, с такой же шапочкой на голове, прелестное и бледное личико которого и испуганные глаза были залиты слезами.

— Где ты его взял? — спросила изумленная Виктория.

— На лестнице, он выходил из комнаты Добрека, — ответил Люпен, тщетно ощупывая его трико в надежде, что ребенок унес из комнаты какую-нибудь добычу.

Виктория растрогалась:

— Бедный ангелочек! Посмотри… он старается не кричать… Иисус-Мария, его ручки как лед. Не бойся, малютка, тебе не сделают ничего плохого… этот господин не злой.

— Нет, — сказал Люпен, — ни капельки не злой; но есть другой злой господин, который проснется, если там будут продолжать этот шум у вестибюля. Ты слышишь, Виктория?

— Ну? — прошептала Виктория, сразу испугавшись.

— А так как я не хочу попасться в западню, я бегу без оглядки. Идешь, Геркулес?

Он завернул ребенка в шерстяное одеяло так, что виднелась одна только голова, заткнул ему хорошенько рот и просил Викторию привязать его к своей спине.

— Ты видишь, Геркулес, я смеюсь над ними. Ты увидишь людей, которые в три часа ночи выкидывают ловкие штуки. Ну-с, полетим. У тебя не бывает головокружений?

Он перебросил ногу через окно и встал на перекладину своей веревочной лестницы. В одну секунду он спустился в сад.

Он все время слышал удары в дверь вестибюля. Удивительно, что Добрек не просыпался от такого сильного шума.

«Если я не наведу порядка, они все испортят», — подумал Люпен.

Остановившись на углу, он измерил расстояние, которое его отделяло от калитки. Она была открыта. Справа он видел подъезд, на котором двигались люди; слева — домик привратницы.

Эта женщина вышла из своего помещения и, стоя возле подъезда, умоляла:

— Замолчите, замолчите же! Он придет.

— Ага, прекрасно. Эта милая женщина служит также и им. Как ловко она это совмещает.

Он бросился к ней и, схватив за шиворот, сказал:

— Объясни им, что ребенок у меня… Пусть придут за ним ко мне, на улицу Шатобриан.

Недалеко на бульваре Люпен нашел таксомотор, который, должно быть, был нанят шайкой. Спокойно, так как если бы он был членом этой шайки, он сел в автомобиль и велел ехать к себе.

— Ну, тебя не очень трясло? — спросил он ребенка. — Не хочешь ли переночевать у нового дяди?

Ахил спал. Он сам приласкал мальчика и уложил его спать.

Ребенок как будто забылся. Его маленькое личико было проникнуто каким-то выражением суровости, в котором были одновременно и страх, и желание подавить его, желание кричать и жалостное усилие держаться от крика.

— Плачь, крошка, — сказал Люпен, — тебе легче станет.

Ребенок не плакал, но голос Люпена был так мягок и так доброжелателен, что он успокоился немножко, и в его глазах и устах Люпен уловил нечто знакомое, какое-то неуловимое сходство.

Это подтвердило некоторые его наблюдения. Факты связывались сами собой. На самом деле он не ошибся. Положение резко изменилось, и он был недалек от истинного направления. Тогда…

Резкий звонок, потом еще два.

— Вот твоя мать пришла за тобой, — сказал Люпен. — Не шевелись.

Он побежал к двери и открыл ее.

Женщина ворвалась, точно безумная.

— Мой мальчик, — воскликнула она, — где мой мальчик?

— У меня в комнате, — сказал Люпен.

Ничего не спрашивая, она, как будто весь путь ей был давно знаком, направилась в комнату.

— Молодая дама с седыми волосами, — пробормотал Люпен, — друг и недруг Добрека; это как раз то, что я думал.

Он подошел к окну и поднял занавес. Два человека ходили по противоположному тротуару: то были Гроньяр и Балу.

— Они не скрываются, — прибавил он. — Хороший признак. Они считают, что не обойдутся без меня и что надо подчиниться патрону. Остается еще прекрасная седая дама. Это дело потруднее.

Он нашел сына в объятиях матери, которая с беспокойными и мокрыми от слез глазами говорила:

— У тебя ничего не болит? Ты уверен? Как ты боялся, должно быть, бедняжка!

— Бойкий молодой человек, — заявил Люпен.

Она, ничего не ответив, ощупывала его трико так, как это делал раньше Люпен, должно быть, для того, чтобы убедиться, удалась ли ему его ночная миссия, и спросила его о чем-то шепотом.

— Нет, мама… Уверяю тебя, что нет, — сказал ребенок.

Она приласкала и поцеловала его, и ребенок, измученный усталостью и волнением, скоро заснул. Она долго сидела, наклонившись над ним. Она сама казалась очень усталой и нуждалась в отдыхе.

Люпен не переставал наблюдать за ней. Он тревожно смотрел на нее со вниманием, которого она не могла не заметить, и он уловил красноту ее век и легкие морщины. И все-таки он находил ее красивее, чем предполагал; лицо ее дышало той трогательной красотой, которую придает очень чутким людям привычка страдать.

Она была так грустна, что в порыве искренней симпатии Люпен приблизился к ней и сказал:

— Я не знаю ваших планов. Но каковы бы они не были, вам нужна помощь. Одна вы не будете иметь успеха.

— Я не одна.

— Вот эти двое, там? Я их знаю. Они — не в счет. Я вас умоляю, воспользуйтесь мной. Помните тот вечер в театре, вы готовы были мне сказать «да». Решитесь наконец сегодня!

Она обратила на него глаза, долго рассматривала его и, как бы не в силах подавить в себе чужой воли, промолвила:

— Что вы знаете в общем? Что вы знаете обо мне?

— О, очень многого не знаю. Не знаю вашего имени, не знаю…

Она прервала его движением и с внезапной решимостью воскликнула:

— Все то, что вы знаете, — бесполезно и не имеет никакого значения. Но какие у вас планы? Вы предлагаете мне свою помощь… Для какой цели? Для какого дела? Если вы с головой ринулись в это дело, если я ничего не могла предпринять без того, чтобы вы не встали на моей дороге, — то это верно делалось для того, чтобы добиться какой-то цели?.. Какой же?

— Какой? Бог мой, мне кажется, что мое поведение…

— Нет, — сказала она решительно, — ни слова! Между нами должна быть уверенность, и, чтобы ее достигнуть, надо быть абсолютно откровенной. Я вам подам пример. Добрек обладает предметом неслыханной ценности, но этот предмет ценен не сам по себе, а по тому, для чего предназначен. Вы знаете, какой это предмет. Два раза он был у вас в руках, и два раза я его у вас отбирала. Так что я вправе думать, что если вы хотели его приобрести, то только для того, чтобы использовать то его значение, которое вы ему приписываете, и использовать это в свою пользу…

— Как это?

— Ну да, соответственно вашим намерениям, вашим личным интересам и привычкам…

— Вора и мошенника, — закончил Люпен.

Она не возражала. Он старался прочесть в ее глазах затаенную мысль. Чего она от него хотела? Чего боялась? Если она не доверяла, не надо ли и ему остерегаться этой женщины, которая уже два раза похищала у него хрустальную пробку для того, чтобы ее вернуть Добреку? Будучи его смертельным врагом, до каких пор она будет подчиняться его воле? Доверяясь ей, не попадет ли он сам в лапы к Добреку?.. Однако он никогда не видал более серьезных глаз.

Перестав колебаться, он воскликнул:

— Моя цель проста: освобождение Жильбера и Вошери.

— Правда ли? Правда ли это? — вскричала она вся дрожа и пронизывая его тревожным взглядом.

— Если б вы меня знали…

— Я вас знаю… Я знаю, кто вы. Вот уж несколько месяцев, как я вмешиваюсь в вашу жизнь… и все-таки по некоторым основаниям я еще сомневаюсь.

Он произнес более уверенно:

— Вы меня не знаете. Если бы вы меня знали, вы были бы убеждены, что я не отступлю раньше, чем два моих товарища… или, по крайней мере, Жильбер, потому что Вошери каналья. Раньше чем Жильбер избавится от той ужасной судьбы, которая его ждет.

Она бросилась к нему и схватила его за плечи, совершенно обезумев:

— Как? Что вы сказали? Ужасная судьба?.. Значит, вы думаете… Вы думаете…

— Я действительно думаю, — сказал Люпен, почувствовав, как ее взволновала эта угроза, — я действительно думаю, что, если не приду вовремя на помощь, Жильбер погибнет.

— Замолчите, замолчите… — вскричала она. — Замолчите… Я вам запрещаю это говорить… Нет никаких оснований… Это только ваше предположение.

— Это не только мое, но и Жильбера также.

— Как? Жильбера? Откуда вы знаете?

— От него самого.

— От него самого?

— Да, он надеется только на меня, он знает на свете только одного человека, который спасет его, и несколько дней тому назад в отчаянии взывал ко мне из тюрьмы. Вот письмо.

Она жадно схватила бумажку и, заикаясь, прочла:

— Спасите, патрон… Я погиб… Я боюсь… помогите.

Она выпустила письмо из рук. По ее блуждающим глазам можно было подумать, что перед ней то мрачное видение, которое уже столько раз пугало Люпена. Она испустила крик ужаса и упала без чувств.