Солнечная тропа

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА

Ленька ждал её уже давно — с того часа, как благодаря старому диафильму он узнал про историю, случившуюся в ночь накануне Ивана Купала. Акимыч объяснил, когда будет эта ночь, и Лёнька зачастил к бабушкиному отрывному календарю, по нескольку раз на дню пересчитывая листочки, оставшиеся до седьмого июля.

Акимыч загодя приготовил всё необходимое для похода в лес, и сейчас они с Лёнькой, переговариваясь, шагали по мягкой тропинке между сосен.

— Мой дед Матвей когда-то тоже клады искал, — говорил Акимыч, — и тоже ночью за цветком папоротника бегал…

— Дед Матвей? Это который к водяному ходил?

— Он самый. Но то в молодости было — к водяному, а клады он позже искал. Бывает, Лёнька, в жизни у мужика такое время, когда он становится сам на себя не похож… Один гулять начинает, как двадцатилетний, другой, чего доброго, пить примется, третий песни вздумает сочинять… А дед мой помешался на кладах.

Попала ему в руки книжка про кладоискателей, и понял из неё Матвей одно: клады есть повсюду, надо только уметь их достать. Стал он приглядываться к старым домам в Песках. Высмотрел один такой дом, купил бутыль водки да к хозяину и подкатил. Вот, говорит, у тебя дом, а у меня ум. Найду здесь клад — деньги пополам. Хозяин Матвея-то вытурил, а сам давай клад искать. Всё перерыл, перекопал — нету клада.

А Матвей в это время уже к какому-то воронинскому мужику пристал, и так и этак его уговаривал, — не уговорил. Зато слава про деда пошла: мол, заделался Матвей Кормишин кладоискателем. Одни смеялись над ним, другие советы давали, а кто-то возьми и расскажи про цветок папоротника: дескать, открывает он человеку глаза, и человек видит под землёй все клады…

Вот только заполучить этот цветок нелегко: всего один раз в год расцветает папоротник, как есть в самую бесовскую ночь — на Ивана Купала. Отыскал мой дед заранее, где папоротник в лесу растёт, заприметил к нему дорогу и даже шагами её отмерил, а ночью не то чтобы цветка — самого папоротника на том месте не нашёл. Зря только ноги изломал.

Стал Матвей поджидать следующее лето, а пока сошёлся с одним колдуном из Глинищ — Емельяном Кривым. Тот Емельян много чего знал, он и подсказал деду, как быть. Ты, говорит, правильно сделал, что ещё днём папоротник отыскал, а вот дальше надо было не дорогу примечать, а сорвать с него веточку и с приговором себе в обувку положить. Веточка-то ночью и приведёт к «родному дому».

— Приговор этот я знаю, — говорит Емельян, — а только не советую тебе судьбу испытывать. Шибко страшно будет.

— Что-то я прошлогод ничего страшного не заметил…

— Не заметил потому, что не туда шёл, никому не мешал. А нынче понесут тебя ноги куда следует.

— А я не побоюсь!.. — бахвалится Матвей.

— Ой ли!.. Забыл ты, как к Чёртову озеру ходил?

Матвей желваками заиграл:

— Молод я тогда был и глуп.

— Глуп ты и сейчас, умные-то клады не ищут, — говорит колдун. — Ты запомни, ежели Бог захочет, он и в окошко подаст. Но ты меня всё одно не послушаешь, а потому так и быть, подскажу кое-что. Как пойдёшь в лес, возьми хлеба каравай да флягу водки. Почуешь неладное — садись, выпивай, закусывай… и тому, кто следом идёт, тоже оставляй. Уходи быстро, не оглядываясь. Да сам-то много не пей, а то забудешь, за чем и шёл…

Матвей всё так и сделал: веточку от папоротника с наговором в лапоть положил, взял водки и хлеба, все, какие были, кружки и стаканы прихватил и пошёл.

Пробирается он по лесу, и мерещится ему, что кто-то идёт следом: то веткой хрустнет, то вздохнёт. Матвей остановится, затаит дыхание — и тот, за ним, притихнет… Дед прибавит шагу — и сзади припустят. Перетрусил Матвей, вспомнил Емельянов совет. Налил себе полстакана водки и выпил, а закусить не закусил — в глотку не лезло. Потом налил ещё, поставил стакан с водкой на землю, ломтем хлеба прикрыл, а сам бегом вперёд.

Сначала тихо было, а затем опять: туп-туп — преследователь его объявился. Матвей — за водку… Так вот и идёт, сам прикладывается и того, кто сзади, угощает. Только бы, думает, водка раньше времени не кончилась!.. Да нет, вот сейчас дорога на поляну выйдет, потом опять в лесочек завернёт — тут они и папоротники!..

Вышел он на открытое место, видит: впереди кто-то стоит. Матвею и до того страшно было, а тут вовсе зубами застучал. Что делать? Назад нельзя — там кто-то уже в затылок Матвею дышит, а впереди… Плетётся дед, пытается разглядеть, кто это у него на пути? Вроде мужик, повёрнут к Матвею спиной, одет, как и сам Матвей, в ватник, руки в карманах… И голова запрокинута, словно он луной любуется…

Вдруг будто что-то кольнуло деда: видел он раньше этого мужика, а где?.. Стал перебирать в уме всех песковских, потом харинских, воронинских — всё не то. А фигура-то знакомая, прямо до боли знакомая… и страшная. Неожиданно Матвей понял, что его пугает: мужик-то неподвижный, застывший, как камень. «А может, это и не человек? — думает дед. — Может, это неживое — дерево, коряга какая-нибудь?» И тут внутри его кто-то сказал: конечно, неживое, это стоит мёртвое. Захолонуло у Матвея сердце, хотел он уже назад бежать, да вдруг сообразил: можно ведь с тропинки свернуть и обойти жуткого мужика!..

Матвей обходил его и всё косился: мужик по-прежнему не двигался, только открывался деду лицом… Но лица его Матвей рассмотреть не мог, потому что от страха сделал немалый крюк. Наконец странный мужик остался далеко позади. Матвей оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть на него, но тут споткнулся и упал. А когда приподнялся, человек в ватнике уже стоял над ним и смотрел деду прямо в глаза…

Самым страшным оказалось то, что это был сам Матвей, но почерневший и опухший, как мертвец. Дед слышал, что от него идёт запах сырой земли… Второй Матвей скривил губы в усмешке и поманил к себе рукой…

Дед говорил, что больше ничего не помнил, а когда память вернулась, вокруг снова был лес, Матвей ломился сквозь чащу, натыкался на деревья, падал, поднимался… А по пятам за ним, сопя и треща сучьями, неслась вся как есть лесная нечисть.

Вдруг дед вспомнил про недопитую водку — прямо на бегу присосался к фляжке. Говорит, что пил как воду, ничего не чувствовал. Выпил всё, фляжку в кусты зашвырнул и снова в беспамятство провалился.

Очнулся Матвей от холода. Глядь — лежит он в одной рубахе, без ватника, мокрый от росы, на опушке леса, а в ногах — родные Пески. Вскочил Матвей, стал прыгать, руками махать, чтобы согреться, а сам всё силится вспомнить, что с ним давеча было и как это он здесь очутился. И вспомнил, потому что вдруг понял, что видит все клады мира.

— Как же это можно?! — изумился Ленька. — Они же все в разных местах зарыты!..

— Я тоже про это у деда спрашивал, — хмыкнул Акимыч. — А он мне сказал, что словами тут ничего не объяснишь. Просто видит — и всё.

— А что дальше?

— А дальше увидел Матвей, что ближайший клад спрятан прямо под ним, под тем местом, где он с похмелья проснулся. Золото, каменья — всё это Матвей видел так, как будто клад был у него под носом. Ошалел мой дед, бросился в деревню за лопатой. Схватил мешок, инструмент, в сапоги переобулся, чтоб сподручнее было копать, и — назад, к лесу…

Бежит, торопится, вдруг что такое? Куда-то исчезли все подземные сокровища, не видит их больше Матвей!.. Он и так и сяк, во все стороны вертится — нет нигде ни одного клада. Взвыл Матвей от досады: ведь даже лужайку, на которой спал, он не приметил!.. Стал искать, где трава примята. Проискал до обеда, так и не нашёл…

В обед притащился из последних сил к Емельяну. Выложил ему всё начистоту и просит:

— Емельянушка, родимый, подсоби, подскажи, что делать?..

— Помочь я тебе не могу, — отвечает Кривой Емеля, — а объяснить объясню. Папоротник в лапте твоём, хотел ты того или нет, но к цветку тебя привёл. Да пьяный ты уже был, ничего не соображал. Зацепил волшебный цветок лыковой калошей — вот он при тебе и оказался, и увидел ты все клады мира. А потом взял и в сапоги переобулся… Не сделай ты этого — богатым бы сейчас был.

— Ох, дурак я, дурак, упустил своё счастье!.. — заплакал Матвей. — Ведь не смогу я больше пойти за цветком, не вынесу такого страху!.. Что ж делать мне, Емельянушка?

— А ничего не делай, — отвечает тот. — Я же тебе говорил, что коли Бог захочет, он и в окошко подаст. А тебе, видать, не суждено быть богатым. Хватит тебе, Матвей, людей смешить, не мальчик, чай. И книжку про клады выбрось, искушение это твоё…

— Выбросил? — спросил разочарованный Лёнька.

— Не. Эту книжку даже я в детстве видел, а потом она куда-то запропастилась… Но клады мой дед больше не искал, а отец и подавно. Отцу эта книжка вообще нужна была, как корове флейта…

Акимыч внезапно замолчал и схватил Лёньку за руку. Из-за могучей сосны на тропинку выступила женщина и, сделав несколько шагов навстречу путникам, тоже остановилась.

В лунном сиянии Лёнька увидел, что женщина была молода и красива какою-то застенчивой, трогательной красотой. Пышные медного цвета волосы волнами спускались на её плечи и грудь. Незнакомка была одета в простенькое ситцевое платье… и босая. Как видно, она совсем не боялась гулять в одиночестве по ночному лесу. А может быть, женщина тоже искала цветок папоротника?

— Здравствуйте, — сказала она, тепло улыбнувшись.

— Здравствуй, дочка, — ответил Акимыч, пристально вглядываясь в лицо женщины.

— Дочка? — переспросила она и рассмеялась. — Федя, неужели ты меня не узнаёшь?

Акимыч подошёл к женщине и отвёл с её щеки волнистую прядь.

— Не может быть!.. — прошептал он и отдёрнул руку, точно обжёгшись об эту огненную прядь.

— Отчего же? — сказала женщина и взяла руку Акимыча в свои. — Ты посмотри, ведь это я, Таня…

— Ты… с того света, что ли? — боязливо спросил старик.

— Покуда с этого.

— Да как же ты… как же ты не постарела нисколько?! — не мог опомниться Акимыч.

— А я, Федя, в лесу живу, на вольном воздухе… Хозяин здешний меня привечает, заботится, чтоб я не старилась…

— Хозяин? — Акимыч, кажется, начинал верить, что перед ним не призрак. — Да ты, кажись, похорошела… у хозяина своего. Лёнька, ты хоть знаешь, кто это?

— Знаю, только фамилию забыл, — ответил мальчик.

— Да Отрокова Татьяна!.. — Акимыч с восторгом смотрел на лесную красавицу. — Ай да Танюша, ай да удивила!.. Ты чего же столько лет здесь скрываешься? Чего к людям не идёшь?

— Присядем, Федя, — сказала Татьяна, и все трое опустились на землю. — Так уж случилось… Ты ведь помнишь, как Федосья отбивала у меня Николая? С приворотом кормила и поила… Да всё напрасно, пока я была рядом. Сметала моя любовь её чары, как ветер пыль с дороги. Тогда и решила Федосья меня извести. В ту пору ей со мной не справиться было, силёнок не хватало, она и поехала в другой район, к крепкой ведьме. Та и отыскала на меня средство.

Сделалось мне совсем худо, ни о чём думать не могу, кроме как о смерти. Наконец решилась: утоплюсь. Сорвалась — и через лес к реке… Да тут попалась на глаза дедушке лесовому, он меня и остановил. У себя приютил. Принялся выхаживать… Только когда прежний разум ко мне вернулся, Коли уже не было…

Татьяна умолкла, и сейчас, глядя на неё, Лёнька до конца поверил, что перед ним — женщина, прожившая много долгих-долгих лет…

— Чего ж ты не вернулась, Танюша? — повторил Акимыч свой вопрос. — Или леший не пускал?

— Не могла я вернуться, — ответила она. — Не могла тогда Федосью простить.

— А потом простила, что ли? — недоверчиво спросил Акимыч.

— Потом простила.

— Ну, уехала бы куда-нибудь… подальше от неё.

Татьяна сидела, обняв свои колени и вороша босой ступнёй слежавшиеся хвоинки.

— Боялась я поначалу из леса уходить. Тут хорошо, спокойно, а там…

— А потом? — осторожно спросил Акимыч.

— Потом… начала я кое-что понимать, чего раньше не понимала да так бы и не узнала, если б не сделалась отшельницей. А когда я всё это уразумела, возвращаться стало незачем.

— Да как же ты тут одна-одинёшенька столько лет прожила? — сокрушался Акимыч. — Неужто не тянуло к людям?

— Как не тянуло?.. Человек же я всё-таки… Я за вами следила, старалась из виду не выпускать, помогала…

— Помогала? — удивился Акимыч. — Чем это?

— Мыслями, Федя. В мыслях-то силы больше, чем в руках да ногах.

— Ну, ты прямо как Егор Сеничев, — усмехнулся дед Фёдор. — Видно, не зря здесь время провела… ровно сподвижница какая. А всё ж таки интересно, как в лесу выжить можно? В смысле питания и вообще… Зимой, опять же, каково?

— Да здесь, Федя, есть всё, что человеку нужно!.. Ему остаётся лишь руку протянуть… но протянуть с любовью, благодарностью. Лес и накормит, и напоит, и согреет. А одежонку я выменивала в дальних деревнях на грибы да на ягоды… Бывало, и деньги так зарабатывала, чтобы поехать в Синий Бор, во Владимирово… Даже в Москву однажды ездила. Хотелось увидеть, как там люди живут. Я только своим старалась не показываться.

— А чего ж к нам вышла, Танюша? — спросил Акимыч.

— Есть на то причина, — она тряхнула своими невозможными волосами. — Скажи лучше, Федя, куда это вы направляетесь?

— А ты догадайся.

— Догадываюсь, — отшельница впервые повернулась к Лёньке. — Значит, тебе нужен клад?

— Не знаю, — ответил мальчик. — Я бы хотел одновременно увидеть все клады мира. Акимыч говорит, можно.

— Конечно, можно, — подтвердила Татьяна. — Но не только. Цветок папоротника, он, Лёня, собирает в себя силу всех земных растений. И тот, кто его сорвёт, на какое-то время получит это могущество… Тогда человек может видеть клады… и многое другое.

— А что?

— А что, ты сам узнаешь, — улыбнулась женщина. — Я к вам вышла, чтобы проводить к цветку.

— Повезло нам с тобой, Танюша! — обрадовался Акимыч. — А то где его искать? Опять же, не так страшно будет!..

— Страшно вам не будет, — сказала отшельница. — Вы только идите за мной и по сторонам не смотрите.

— Ишь ты, не спят, значит, чёрные колдуны? — спросил Акимыч, и Татьяна кивнула.

— Кто, кто не спит, дедушка? — беспокойно спросил Лёнька.

— Ну так ночка-то особенная, — ответил старик. — Я тебе не говорил, не хотел пугать, а на Ивана Купала все ведьмы, все колдуны в лес идут, обряды всякие совершают, собирают травы для своих поганых дел…

— И папоротник?

— Нет, — сказала вместо Акимыча Татьяна. — К папоротнику они и близко подойти не смеют. И оттого ещё больше свирепеют и злятся на Божий мир. Пойдёмте.

Она поднялась с земли и довольно быстро пошла — сначала по тропинке, а затем свернула в чащу. И удивительное дело — густые заросли перед отшельницей расступались, а сосны убирали с её пути свои мохнатые лапы… Шедший следом Лёнька от такого дива даже рот открыл.

Замыкал шествие Акимыч. Он, как велела Татьяна, старался не смотреть по сторонам, но краем глаза улавливал то блуждающие в темноте огоньки, то чьи-то неясные тени… Вдруг справа от путников что-то громко и дико захохотало. Лесная хозяйка вскинула руку — хохот захлебнулся и затих.

Лёньке было легко идти вслед за Татьяной, но вот его ногам стало что-то мешать: кустарник не кустарник, а какая-то высокая, упругая трава. В воздухе появился необычный запах, который мальчику даже не с чем было сравнить. И когда женщина остановилась, Лёнька понял, что их со всех сторон окружает папоротник.

— Скоро он зацветёт, — сказала Татьяна. — Давайте прощаться.

Её слова застали Акимыча врасплох:

— Как прощаться, Таня? Мы ведь и не поговорили толком!..

— Ещё поговорим, Федя, и не раз…

— А я? А со мной? — спросил Лёнька.

— Ты тоже можешь прийти в лес и позвать меня, — ответила отшельница. — Но скоро ты отсюда уедешь. Пески-то не забудешь?

— Я ещё не скоро уеду, — возразил Лёнька. — И Пески ни за что не забуду!.. Я придумаю, как им помочь!..

— А я тебе подскажу, — проговорила женщина. — Ты уедешь домой и построишь в своей душе светлые, счастливые и богатые Пески. Ты будешь смотреть на них часто-часто, и каждый раз замечать что-то новое и доброе. Станешь ходить по улицам, здороваться с людьми, любоваться рассветами… И будешь счастлив так, как если бы всё это происходило наяву. Но самое главное, ты должен знать, что именно так всё в своё время и случится. Не надеяться, даже не верить, — знать. Понимаешь?

— Кажется, да…

— Ну, прощай, — Татьяна повернулась, и чаща перед ней раздалась, а затем снова сомкнулась за её спиной. Лёнька с дедом остались на поляне, поросшей папоротником.

— Не видать ничего, — сказал Акимыч, наклонившись к земле. — Как его углядишь, ежели он, конечно, не загорится, как свечка…

И цветок загорелся — ярко-малиновым огоньком, словно искорка в тёмном переплетении ветвей… Сначала один, потом второй, третий…

— Мать честная!.. — охнул Акимыч. — Цветёт, Лёнька, ей-богу цветёт!..

Вся поляна теперь искрилась, цветы вспыхивали и разгорались, на глазах становясь крупнее и ярче…

— Да, не видит мой дед, — бормотал Акимыч, раздвигая листья папоротника и освобождая рубиновую звёздочку цветка. — Красота-то какая, а, Лёнька?.. А не пахнет ничем…

Лёнька опустился на колени, и полыхающий цветок очутился возле его лица. Кругом было душно от запаха папоротника, но сам цветок действительно не имел аромата. Зато его красота не поддавалась описанию. Огненные лепестки с неоновыми нитями прожилок как будто пульсировали, и Лёньке казалось, что в таком же ритме бьётся его собственное сердце…

— И срывать-то жалко, да, Лёнь? — услышал мальчик.

Лёнька и сам не решался сорвать этот небывалый, пугающе живой цветок, по сравнению с которым блёкли все клады мира. Но в его душе звучали слова лесной отшельницы… За ними чувствовалось нечто более важное, чем короткая жизнь волшебного цветка. Лёнька протянул руку, захватил тонкий стебелёк и потянул к себе…

Поляна разом померкла, и наступила абсолютная темнота.

— Акимыч, ты здесь? — спросил Лёнька и не услышал ответа.

Зато он увидел какое-то тусклое мерцание, пробивавшееся из-под земли, и догадался, что это клад. Лёнька присмотрелся: клад был зарыт примерно в получасе ходьбы от них, но мальчик ясно видел каждую монетку и то, что на ней отчеканено… Внезапно темнота расширилась до пределов Земли, а потом резко расцветилась — и Лёнька понял, что значит видеть все клады мира. Они присутствовали перед его внутренним взором одновременно, но как-то нечётко, скорее, угадывались, словно принадлежали иному измерению. Однако стоило мальчику приглядеться к любому из тайников, как тот приближался и открывал Лёньке своё содержимое. Мальчик видел драгоценности в пиратских сундуках, охраняемых молчаливыми мертвецами, в трюмах затонувших кораблей, в гробницах древних властителей… Он путешествовал по миру до тех пор, пока вид сокровищ не утомил его. И тогда Лёнька вспомнил про клад, который не достался Матвею Кормишину. Вспомнил — и тотчас увидел его: на опушке соснового бора, чуть вдаваясь в лес, рос приметный вяз, очевидно, посаженный теми, кто закопал здесь своё добро — большой чугун, доверху набитый золотом и самоцветами…

Этот пейзаж напомнил Лёньке о чём-то важном, ради чего он и сорвал всемогущий цветок папоротника. Мальчик повернул голову и увидел Голубинку — она была широкой и полноводной, как много веков назад, и неизвестные Лёньке минералы делали её воду лазурной.

Мальчик обернулся к Пескам — на месте заброшенной деревни шумел ухоженный сад, и в его зелени утопали… даже не дома, а какие-то сказочные резные терема. Некоторые из них напоминали избу Акимыча, но были выше, светлее, наряднее… Эти солнечные терема не составляли привычных улиц: они «разбегались» по саду, как показалось Лёньке на первый взгляд, в полном беспорядке… Но чем дольше мальчик смотрел на них, тем больше гармонии чувствовал в открывшейся ему картине, словно и сад, и эти дома задумал один гениальный архитектор, воплотив в них свои заветные мечты…

Лёнька проник взглядом дальше, за деревню, и увидел колосящиеся поля. В небе над полями звенели жаворонки; их тысячелетняя песня рассказывала о труде земледельца, вечном, как сама жизнь, о вкусе насущного хлеба и о мучительном счастье любви к родной земле…

…Лёньке захотелось посмотреть на другие деревни — Харино, Воронино, и он заметался взглядом по округе, но, против ожидания, увидел совсем другое — перистые ветви папоротника над собой, а выше — уткнувшиеся в голубое небо верхушки сосен. Лёнька вскочил на ноги.

— Так это был сон?!

Он вдруг почувствовал себя глубоко обманутым и несчастным, как четверо мальчишек, искавших сокровища в купальскую ночь…

— Акимыч! — крикнул Лёнька и увидел деда, спешившего к нему по колено в траве.

— Ну, видал клады? — спросил тот мальчика. — Веришь мне теперь?

— Клады?.. Я думал, это сон, — пролепетал Лёнька.

— Какой сон, какой сон? Ты цветок сорвал, я и решился тоже… Гляжу: батюшки мои, вся земля кладами напичкана, прямо ступить некуда… Правду в дедовой книжке написали!.. Лёнька, — Акимыч понизил голос, — а ты больше ничего не видел?

— Видел, — ответил мальчик и облизал пересохшие губы. — Видел наши Пески, только уже другие… Там дома такие — во!.. — встав на цыпочки, Лёнька развёл и медленно поднял вверх руки, сложив ладони домиком.

— Я их тоже видел, — сказал Акимыч. — Не избы, а царские терема… Это где же… это что же такое, а?..

— Так ведь Пески!.. В будущем! — воскликнул Лёнька, имевший кой-какой опыт путешествий во времени.

По лицу Акимыча прошла судорога.

— Вот, значит, она какая, поросль Егоркина… А я всё не верил, думал, Егорка в утешение мне придумал… Жалко, не доживу. А с другой стороны, теперь и умереть не страшно. Ну так что, Лёнька, нашли мы, выходит, с тобой клад?

— Нашли, — ответил мальчик и, набрав полную грудь воздуха, закричал в утреннее небо:

— Э-э-эй, мы нашли клад!.. Мы его нашли! Нашли!..