Солнечная тропа

ТАЙНЫ, КОТОРЫЕ ЖИВУТ В НАС

Утром Лёньку разбудил знакомый петух, шлявшийся по усадьбе с того часа, как бабушка открыла курятник. Краснобородый успел обойти свои владенья, вытащил червяка из земли, перекликнулся с кочетом бабки Пелагеи и ненароком набрёл на открытое окно Лёнькиной спальни. Он не подозревал, что рядом спит его старый поединщик. Просто так, без всякого злого умысла, он нацелился на распахнутое окно и заорал во всё петушиное горло.

…Лёнька, сколько мог, боролся за свой утренний сон, но петух голосил с назойливостью старого разлаженного будильника и в конце концов поднял мальчика.

— Эй ты, чего разоряешься? — спросил Лёнька сверху, но горластый вошёл в раж и, как глухарь на току, ничего не слышал.

Лёньке стало смешно, и он проснулся окончательно. Припомнив ночные приключения, мальчик счастливо улыбнулся. Однако его ожидало ещё что-то важное, что? Ах да, сегодня они с Акимычем собирались идти за земляникой!

Бабушку в доме Лёнька не нашёл и встревожился: а что, если он проспал и Акимыч ушёл в лес без него?.. Мальчик наспех оделся и, не дожидаясь бабушки, заторопился к дедову дому.

Фёдор Акимович как раз осматривал изгородь: стоит ли её подновить этим летом или простоит до следующего? Увидев Лёньку, он шагнул навстречу.

— Ты чего так рано? Ещё и семи нету. Понятно, нам, старикам, не спится, а для вас сейчас самый сон. Ты что, уже и позавтракал?

— Не, я думал, что проспал, а бабушки не было…

— Она корову погнала на луг, скоро придёт. Ты беги домой, — посоветовал Акимыч, — чтоб бабушка не волновалась, а я следом подойду.

Он действительно вскоре пришёл, но Лёньку подгонять не стал.

— Ты ешь, ешь, — дед Фёдор присел на порожек, — я вот тут посижу маленько да с бабушкой твоей потолкую. Тоня, ты как думаешь, если каждую ночь война снится — это к чему?

Бабушка Тоня потемнела лицом.

— Избави бог от такого! — с горечью сказала она. — Мне на днях Иван приснился, живой-здоровый, и говорит: я, Тонюшка, не умер, но приехать никак не могу. Так что придётся тебе в дорогу собираться. И так я обрадовалась, что увижусь с ним, жду, что скажет, куда ехать мне, идти ли… А он покачал головой и говорит: «Не время ещё, обожди, Тоня…»

— Ну что же, — рассудил Акимыч, — значит, и в самом деле не время, раз так сказал. Ему виднее… Лёнь, управился, что ли? Тогда идём…

Живя у бабушки, Лёнька не однажды видел Пески днём, видел вечером, видел даже ночью. Рано утром — впервые.

…Рождающийся день приносил в мир ощущение новизны и бесконечности жизни, и утренняя деревня не вызывала чувства безысходности, не пугала видом мёртвых дворов и одичавших садов. Пробуждённая ото сна, обласканная мягким солнечным светом, она казалась прекрасной такая, какая есть.

Для похода в лес Акимыч выбрал дорогу, по которой они с Лёнькой ещё не ходили, — мимо собственного дома, вдоль по улице. И эта дорога уже через пять минут подарила Лёньке открытие. Когда бабушкина, а затем и дедова избы остались позади, мальчик с удивлением увидел ещё два целёхоньких дома. Один отделял от жилья Акимыча запущенный сад, а второй возвышался через дорогу чуть наискосок.

— А кто тут живёт? — спросил Лёнька, вспомнив, что никого больше в Песках не видел.

Акимыч кивнул в сторону первого дома:

— Здесь бабка Долетова живет, она сейчас в Синем Бору в больнице отдыхает. А напротив, — дед Фёдор замешкался, подыскивая ответ, — вообще-то никто не живёт. Прежние хозяева продали дом да уехали, а новый, городской, под дачу его отстроил, но сам не объявляется. Я его не видал, да и никто из нас не видал — сюда одни рабочие приезжали, а ходят слухи, будто бы писатель.

Дом неизвестного писателя и вправду имел обновлённый, молодцеватый вид, приезжие строители недурно потрудились над ним. Но он был пуст и безжизнен, ни одно живое существо не одушевляло его своим присутствием. Этот дом не привлёк Лёньку, несмотря на весь свой внешний лоск.

По-иному смотрелся дом бабки Долетовой — переживший не одно лихолетье, но сохранивший черты крепости и надёжности. На крыльце, вместо не существующих в деревне собак, лежал рыжий кот, а по двору разгуливали куры.

— Кто же их тут кормит? — с сомнением спросил Лёнька о бабкиной живности.

— Как кто? Мы и кормим, не везти же ей кур с собой. А Васька себе сам добывает пропитание: то мыша словит, то воробья подкараулит. Мы, опять же, подкармливаем…

Переговариваясь с Лёнькой, Акимыч всё шёл по деревне, не собираясь сворачивать.

— Дедушка, мы разве не в бор пойдём? — забеспокоился мальчик.

— А какая в бору земляника? Там гонобобель, к осени клюква пойдёт, а земляники в нём — лишь плошка да на донышке лукошка. Она светлый лес любит. Мы с тобой, Лёня, пойдём в сторону Раменья, в берёзовые перелески.

Они вышли за околицу, и слева от дороги Лёнька увидел тот самый магазин, который облюбовал Панамка, — единственный каменный дом в Песках. Ни стеклянных витрин, ни броских вывесок на нём не было и в помине. Над дверью, запертой на железный наклад, висела тусклая табличка, где с трудом прочитывалось одно, самое крупное слово: «Магазин».

Лёнька уже не удивлялся, что, несмотря на запоры, Панамка каждодневно проникает внутрь дома. Однако сам по себе замок на двери вызывал недоумение.

— Акимыч, в Песках воров нет, так?

— Так.

— А от кого магазин закрыли? Там что-нибудь лежит?

Старик хмыкнул:

— Да там, поди, и мышь не сыщешь. А дверь шут её знает почему на замке. Может статься, ключи потеряли… А вон погляди, Лёня, ещё один монумент прежним Пескам, — и он показал на длинное строение справа. — Бывшая ферма. Здесь коров в лучшие времена держали, свиней. И даже маленький птичник был в пристроечке. На этой ферме твоя бабушка дояркой работала, в передовых ходила. Она и сейчас без скотины не может.

Они уже изрядно протопали по просёлочной дороге, как вдруг Акимыч остановился возле громадного серого валуна.

— На этом месте, Лёня, аккурат когда-то и кончались Пески, так что камень — он как веха. И что интересно: лежал он здесь и при отце моём, и при деде. Надо полагать, и раньше лежал. А откуда взялся, никому не известно. Читал я, что такие камни ещё великим ледником сюда принесло… Может, правда, а может, и нет.

— Значит, это загадка? — живо спросил Лёнька.

— Ясное дело, загадка, да ещё какая.

— А можно её разгадать?

— Отчего ж нельзя? Кто-нибудь наверняка разгадает. У меня тоже мыслишка на этот счёт имеется. Сдаётся мне, Лёня, что их сама земля родит. Как плоды. Вот посуди сам: пашут землю в колхозе, камней выворачивают уйму. Соберут их с пашни, а на следующий год глядишь — их опять полно. Не такие, конечно, глыбы — булыжники, но попади эта штука в комбайн! Иной камень так искорёжит, что и не отремонтируешь машину в поле. Жми тогда, комбайнёр, в мастерскую. И это в горячую-то пору! Потому и гоняли по осени детвору эти камни собирать. Ты скажешь, хороши плоды, и зачем только они родятся? Вот и я не знаю зачем, но ведь не без умысла земля их подкидывает. А если она знаки какие нам подаёт? Скажем, с какой стати этот валун на самом краю Песков как пограничник стоит?

— Дедушка, значит, раньше до валуна дома доходили?

— До валуна, — подтвердил Акимыч. — И в другую сторону — к Харину — далеко тянулась деревня. Дворов набиралось на шесть улиц, почти что село.

— А сколько надо улиц, чтоб было село?

— Неважно, сколько. Видел я деревни и побольше иного села, — как всегда обстоятельно отвечал Акимыч. — Но в селе непременно стояла церковь, в этом разница. Теперь поменялся порядок… Церкви порушили давно, да с этого всё и началось… А чем оно кончается, сам видишь. Умирает деревня, Лёнька, видать, скоро и Пескам последний срок выйдет.

Акимычу, наверное, очень нелегко дались эти слова. Он сразу ссутулился, как человек, беззащитный перед большим горем, и Лёнька вдруг сердцем понял смысл его слов. Не будет Песков, бабушкиного дома и дедовой избы с петушком, не станет знакомых домовых. Трактор распашет землю, на которой сейчас тремя дворами стоит деревня Пески, и останется только серый камень, словно памятник на погосте.

У Лёньки сжалось сердце. Неужели так и случится? Примириться с этой мыслью было невозможно.

— Акимыч, — неуверенно сказал он, — а если люди возвратятся в Пески?

Дед посмотрел на него долгим грустным взглядом и не ответил. «Он не верит, — подумал мальчик. — А как было бы здорово, если б все вернулись, построили новые дома себе и домовым! Почему они убежали из Песков, ведь здесь куда лучше, чем в городе».

Как ни силился Лёнька, ответить на этот вопрос он не мог. У Акимыча, судя по всему, тоже не было ответа. Он шагал, рассеянно глядя себе под ноги и сжимая в руке пустое лыковое лукошко. Лёнька взял его за другую руку и стал приноравливаться к дедову шагу. Так они и пошли дальше — молча, рука в руке.

Берёзовый лес встретил их, как в праздник встречает гостей радушный хозяин. Нарядным и весёлым был этот лес, и как мало походил он на сумрачный, дикий сосновый бор. В березняке было привольно и светло, а деревья напоминали гигантские свечи, горящие изумрудным огнём. Тысячи солнечных зайчиков играли на белых стволах, шастали в траве, прятались в сочно-зелёный молодняк. Лёньке тоже захотелось побегать и поваляться в мягкой мураве, его грусть сама собой затерялась в этом море бликов и полутеней.

Повеселел и Акимыч, чудотворец лес и на этот раз успокоил его душу. Этот лес умел говорить со стариком на таинственном языке, понятном им двоим. «Не горюй о Песках, — шептал он над головой Акимыча, — твоя печаль им не поможет, а вот сердце сумеет очень многое. Весь этот мир живёт потому, что его сохраняют любящие сердца…»

Светлоликий мудрец умолк, а Акимыч всё стоял и ждал, не скажется ли ещё хоть слово.

— Аки-имыч! — звонко разнеслось по лесу. — Акимыч, я нашёл!

Лёньке не пришлось долго блуждать в поисках ягод, очень скоро он наткнулся на красные земляничные огоньки в траве. Дед Фёдор поспешил к нему.

— Молодец, глазастый ты! — похвалил он. — Поработаем?

— Поработаем! — воскликнул Лёнька, в котором проснулся охотничий азарт.

Первую ягоду он отправил в рот, и она показалась даже вкуснее тех, что приносил Акимыч. «Интересно, — подумал Лёнька, провожая в рот целую пригоршню, — самая лучшая земляника получается с кустика». Потом ему стало жаль, что никто кроме них эти чудесные ягоды не видит и не собирает.

— Акимыч, — окликнул он деда, — сюда больше никто не ходит?

Старик поднял голову:

— А кому сюда ходить? Возле Раменья свои ягодники и возле Харина свои. А эти перелески, выходит, только мои теперь.

«Перелески, — повторил про себя Лёнька. — Это, наверное, не лес, а то, что перед лесом, — передлесок… Интересно, угадал я или нет? Спрошу у Акимыча».

— Верно, верно, — закивал дед. — Перелесок — это маленький лесочек, клинышек. Настоящий лес за ним только и начинается. А ты, значит, научился лесные загадки отгадывать?

Лёнька довольно улыбнулся, а ответить не сумел — во рту-то земляника. Он уже не ел все ягоды подряд, а срывал самые крупные и спелые. По этой причине Лёнька не задерживался на одном месте и вскоре оставил Акимыча позади. Наконец, в очередной раз оглянувшись, он не увидел старика.

— Акимыч, где ты? — закричал Лёнька, оглядываясь по сторонам.

— Эге-гей!.. — откликнулся знакомый голос, а потом и сам дед Фёдор показался из-за можжевеловых кустов. — Ну чего, много набрал?

— Ничего не набрал… — Лёнька ошарашенно смотрел на своё лукошко. Угощаясь свежей земляникой, он начисто забыл про него. Мальчик заглянул в кузовок Акимыча, и ему стало стыдно. Получилось, что дед работал вовсю, а Лёнька просто лакомился.

— Что, подшутила над тобой лесная ягода? — посочувствовал старик. — Да ты не тушуйся, она, плутовка, и не таких, как ты, дурачит. Тут, брат, правило одно: хочешь набрать лукошко — не торопись ягод отведать. Потому что одну съешь, а остальные сами начнут в рот прыгать.

— Чего же ты сразу не сказал? — насупился Лёнька.

Акимыч примирительно хлопнул его по плечу:

— Не серчай, давай-ка вместе собирать.

Лёнька, понятно, не серчал. Трудно ему было сердиться на вкусную ягоду землянику, а ещё труднее — на Акимыча.

Дед Фёдор между тем поставил своё полное лукошко на землю и принялся без лишних слов собирать ягоды для Лёньки. В нём нисколько не замечалось усталости. Видно, и эта кропотливая работа была старику по душе. Мальчик присел рядом.

— Акимыч, значит, ты ни одной ягодки не съел?

— Нет, брат, — ответил дед, — этому я сызмальства учён.

«Вот это сила воли», — подумал Лёнька и вздохнул, а дед Фёдор поглядел на него участливо: «Поди, притомился малый, тяжело ему в первый раз…»

— А знаешь, Лёнька, — сказал он, — за Светлым озером, куда мы с тобой наведывались, тоже лиственные леса. В них ягод — тьма тьмущая. Хошь тебе земляника, хошь — черника, хошь — брусника. Малинники тоже знатные, и орешники есть. По юности мы туда легко бегали, а нынче без велосипеда не решаюсь. Но зато если вырвусь, истинно праздник для сердца наступает.

— Дедушка, а лиственный лес лучше соснового?

— Он не лучше и не хуже, — охотно ответил Акимыч. — Он другой: светлый, приветливый. Здесь и птицы веселее поют, и простора вволю. А бор по-своему хорош. Если, к примеру, подумать о чём-то хочется без помех — лучше места и не сыскать. Строгий он, серьёзный, этот лес. А березняк вечно тебе улыбается, даже и под дождём радуется. Умеет он душу согреть, лес берёзовый. А то ещё есть осиновый лес. В нём, Лёня, всегда почему-то грустно. Не то чтобы тоска брала, а так, слегка будто бы царапнёт за сердце. Посмотришь кругом — вроде и солнце то же, и птицы поют, ан всё равно что-то не так. Налетит печаль, как осенняя паутинка, да и прилипнет к тебе. Видать, от иудина дерева так. А вот в орешнике тепло, уютно, словно дома после дальней дороги. И так, Лёнь, в каждом лесу что-то особенное, чего в других нету.

Лёнька слушал, затаив дыхание. Увлечённый дедовым рассказом, он снова позабыл о ягодах. Конечно, он почти не знал лесов, впервые вырвавшись из огромного города, но слова Акимыча будили в нём какой-то трепет, какие-то сокровенные воспоминания, далёкие, смутные и одновременно тревожащие. Лёнька мог поклясться, что и сам давным-давно знает всё, о чем говорил Акимыч. Может быть, он знал это всегда… В какой-то момент мальчику почудилось, что и это прозрачное берёзовое утро уже было в его жизни… Земляничный вкус во рту, тихий голос, повествующий о лесах, и повсюду, повсюду яркие солнечные кружева…

— Ну, милый, вот и уважили мы твоё лукошко, — Акимыч протянул Лёньке его кузовок. Дед Фёдор разговоры-то разговаривал, а о деле не забывал. — Пойдём или погулять ещё хочешь?

— Пойдём, — ответил притихший Лёнька. Ему больше не хотелось ни бегать, ни веселиться. Мальчик понимал, что случайно тронул какую-то завесу, за которой скрывалось прошлое и, возможно, будущее. Лишь чуть-чуть колыхнулась эта завеса, а Лёнька почувствовал, какие удивительные тайны могут быть за ней.

— Акимыч, — позвал он, привыкнув во всём доверяться деду, — знаешь, а я здесь уже был.

— Когда ж ты успел?

— Это, наверное, очень давно было, — в раздумье проговорил Лёнька. — Я, когда сюда шёл, ещё не знал про это. А потом мы стали вместе землянику собирать, и я вдруг вспомнил. Понимаешь, и ягоды вспомнил, и как ты мне про лес рассказывал.

— Я рассказывал? — опешил старик.

Лёнька наморщил лоб.

— Я точно не помню, но, по-моему, это ты был. И рассказывал про леса, как сегодня. Не веришь мне?

Лёнька заглянул в глаза Акимычу и встретил его странный взгляд, точно тот хотел и не решался ответить.

— Не веришь!.. — дрогнувшим голосом сказал мальчик.

Акимыч осторожно погладил его льняные волосы.

— Я верю, внучек, верю, — ласково молвил он, — но никак не пойму, отчего так в жизни бывает.

— Что бывает?

— Вот это самое, когда вспоминаешь то, чего с тобой вроде и быть не могло.

— И ты вспоминал?

— То-то и оно, милый, что вспоминал… Не знаю, как и рассказать про это. Ни единой душе словом не обмолвился и думал, что в могилу с собой унесу…

Акимыч волновался, его губы беззвучно шевелились, а руки бесцельно одёргивали подол гимнастёрки.

— В сорок пятом году, девятого мая, мы вступили в Прагу. В самый тот памятный день, когда пришла великая Победа. Конечно, война в этот день не кончилась, добивали мы после немцев целое лето. Но всё равно, Лёнька, это победа была!

А в тот день с рассветом наши танки ворвались в Прагу, и мы, связисты, — как всегда, на переднем крае. В самом городе — восстание, чехи подняли оружие, чтобы нам помочь. И к полудню освободили мы Злату Прагу. Тогда я, Лёнька, и рассмотрел этот город. И скажу тебе, немного найдётся таких городов, где у человека будто бы крылья вырастают.

Тут и началось со мною что-то. Гляжу вокруг и чувствую, что знакомо мне многое, словно бывал уже здесь, но так давно, что ничего толком не вспомню. Вначале любопытство меня разобрало, глазею по сторонам и посмеиваюсь: экий город дивный, всё какая-то небывальщина мерещится, уж не заколдованный ли часом? Но побродил ещё, и не до шуток мне стало. Начал я места разные узнавать — улицы, площади, по-ихнему майданы… И сделалось мне не по себе. Силы небесные, говорю, да откудова же мне всё это знать? Или во сне привиделось, а я запамятовал? Тут товарищи позвали на ратушу посмотреть. Пошёл я, Лёня, с ними и как увидал её, так во мне сердце и запрыгало, точно я не ратушу эту, а свою родную улицу в Песках увидел. И я окончательно голову потерял, отстал от товарищей и побежал по улице сам не знаю куда. Бегу, прямо задыхаюсь от воспоминаний…

А на улицах толпы народа, люди радуются, обнимаются, песни поют. Один я мечусь как одержимый. Так и день кончился, стемнело. Присел я на лавочку в каком-то парке, сижу и не знаю, что мне делать со своим наваждением. И сил уже нет, ведь мы трое суток на Прагу жали без отдыху, потом бой и после всего такая напасть на меня! Слышу, как люди где-то смеются, разговаривают по-чешски, по-русски…

А я в темноте прячусь и думаю: надо бы к своим возвращаться, да как? Попрошусь к кому-нибудь на постой, а утречком пойду искать. Встал и поплёлся. Иду, ни о чём уже не думаю. Прошёл одну улицу, свернул в другую. Во всех домах горит свет, никто в такую ночь засыпать не торопится. С одного крылечка даже окликнули меня, мол, заходи, солдат, в гости, выпьем за победу, так я понял. Покачал я головой и пошёл дальше. А куда иду и не всё ли мне равно, в какую дверь постучаться…

Долго я так шёл, а вернее сказать, несли меня ноги, и принесли под конец в глухой безлюдный переулок. И вновь как забьётся моё сердце, аж за грудь я схватился. Вдруг слышу:

— Людвик!

Меня будто плетью ударили. Обернулся — какая-то тень маячит у ворот. Двинулся я к ней, как пьяный, ноги не слушаются, в ушах звенит… А тень отделилась от ворот и поплыла навстречу.

— Людвик!.. — снова зовёт кого-то.

Смотрю — женщина передо мной, старая уже, всё лицо у неё в морщинах. Но опять же чудится мне, что видел я это лицо. Гляжу на неё молча и чувствую, как поднимается во мне память. Как вода в половодье, поднимается, вот-вот затопит всего. Тут женщина меня за руку взяла.

— Святая дева!.. Я же говорила, что ты вернёшься! Никто этому не верил, я одна знала, что ты придёшь к своей Отелии!

О господи, надо мной словно гром грянул, когда она это имя назвала. И в тот же миг вспомнил я всё. Бросился к ней, обнял, целую её глаза, волосы глажу… А она дрожит, как травинка на ветру, и шепчет:

— Как долго я тебя ждала!.. Я боялась, что не узнаю тебя, когда ты вернёшься… Ах, какие они глупцы, сорок с лишним лет твердят мне, что ты утонул. Знаешь, — она запрокинула ко мне лицо, — они считают меня сумасшедшей! Все — и родственники, и соседи… Но чего же мы стоим? Пойдём, Людвик… У меня нет собак, я не хотела, чтобы они встретили тебя лаем. Иди сюда.

Она завела меня в свой домик.

— Видишь, здесь всё по-прежнему. Я сберегла все старые вещи, чтобы ты сразу вспомнил, как когда-то приходил ко мне. Садись, а я зажгу свечу… Пускай будет всё, как раньше. Ну вот, теперь расскажи, почему ты так долго не приходил, что с тобой случилось. Ты ведь не утонул?

— Утонул, Отелия, тебя не обманули, — ответил я.

Но она тряхнула волосами.

— Это неважно, раз ты вернулся. Где же ты был всё это время?

— Я жил в большой стране, её у вас зовут Россией. Я жил там в деревне Пески, они не похожи на здешние деревни, но там очень красиво. Там у меня остались отец с матерью и жена.

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Жена!.. Значит, ты больше не любишь меня?

— Люблю, — сказал я, — я люблю тебя больше жизни, Отелия!

Она подняла голову и улыбнулась сквозь слёзы… До чего же она была красивая, ну, просто прежняя моя Отка.

— Я верила, что ты не разлюбишь меня, — говорит она. — Когда Ярда с Богумилом прибежали ко мне и сказали, что ты утонул, я им не поверила. Они божились, что видели это собственными глазами, но я прогнала трусов. Потом тело твоё не нашли, и я всем говорила: вот видите, он не утонул, он жив и вернётся. Со мной никто не спорил, но через несколько недель мой отец сказал: смирись, Отелия, и не мучь себя понапрасну. Твой Людвик не вернётся, и тут уж ничего не поделаешь. И остальные принялись в один голос твердить то же. Лишь твоя старая тётка Тереза сказала мне однажды: если ты так сильно веришь, значит, он и впрямь вернётся, наш Людвик… И я пообещала себе, что дождусь, чего бы мне это ни стоило. Ко мне сватались несколько раз, и отец хотел насильно выдать меня замуж. Но я объявила, что лучше утоплюсь во Влтаве, чем выйду за кого-нибудь, кроме тебя. И отец махнул на меня рукой. А позже один из бывших женихов пустил слух, что я сумасшедшая… И свататься ко мне перестали. Но я была рада, что меня оставили в покое. Потом умерли в один год мои отец и мать, родня чуралась меня, и я осталась одна. Одна встретила старость. Но я не могла умереть, не увидев тебя, Людвик. И ты наконец пришёл…

Я думал, Лёня, что сердце во мне разорвётся от её слов. Уж я и плакал в ту ночь, как никогда в жизни не плакал. И говорю:

— Отелия, я никуда отсюда не уйду. На руках стану носить тебя и оберегать каждую минуточку.

Она долго молчала, так долго, что и свеча наша почти догорела. И странное это было молчание, точно она позабыла обо мне и вообще обо всём. И я молчал. Я смотрел на неё и не мог насмотреться. И видел её, знаешь ли, разом и старой, и молодой, и сам не знаю как… Я что-то такое видел, что в человеке всегда сияет и не старится. Может быть, душу её я тогда видел…

Вдруг она спросила:

— Людвик, а какое у тебя сейчас имя?

— Фёдор.

Она вздохнула:

— Нет, я не могу тебя так называть. Это имя из другой жизни. Всё у тебя там другое, новое — земля, дом, родные… Как же ты хочешь оставить всё это?

Я молчал, а она и не ждала ответа.

— Ты любишь свои Пески?

— Люблю.

— Вот видишь. Разве ты будешь счастлив без них?

— Как же я оставлю тебя, Отелия? — простонал я. Не мог я себе представить, что снова потеряю её.

— Людвик, мне ведь много лет, и скоро я умру. Теперь уж мне незачем задерживаться на этом свете. Ты боишься, что глупые люди могут обидеть меня? Да полно, что мне до их глупости! Не плачь, Людвик, я должна сказать тебе важное. Запомни, мы с тобой ещё встретимся.

Меня прямо в дрожь бросило:

— Когда?

— Не знаю, но так обязательно будет. Мы встретимся, Людвик, и, если Господь позволит, то будем счастливы.

Она сидела такая торжественная, величественная даже, а во мне всё так и переворачивалось! И даже не было сил отвечать ей. Она обняла меня и сказала:

— Скоро рассвет. Ложись, отдохни, Людвик, я посторожу тебя.

Я лёг, а она села подле меня и запела песню. Я эту песню сразу узнал, это колыбельная была…

Акимыч осёкся и оборвал рассказ, хотя было очевидно, что он всеми помыслами и чувствами оставался со своей возлюбленной. Его широко открытые влажные глаза смотрели ясно и преданно, но на лице отражалась не проходящая многолетняя боль…

Лёнька увидел это и отвёл взгляд. Ему захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь и заплакать. Слишком много переживаний обрушилось на него сегодня, переполнив сердце. Он заплакал бы, наверное, если б дед Фёдор не повернулся к нему просветлённым лицом.

— С рассветом, Лёня, я и простился с ней. Своих разыскал… Никому ни о чём не сказал, молчком терзался. До того тяжко мне было! А уж как тянуло в тот переулок!.. И пошёл бы, не удержался, если б она не сказала напоследок: «Не приходи сюда больше, Людвик, постарайся пережить своё смятение поскорее. У тебя же целая жизнь впереди, не отягощай её напрасным страданием. Думай лучше о нашей будущей встрече».

Так она мне велела, и я не мог ослушаться, а там и проводила нас Прага. И вот, Лёнька, денно и нощно я мучился над её словами. Что за встречу она нам сулила, когда? Домой вернулся и всё ждал, не случится ли вдругорядь со мною чудо? Скажем, выйду за околицу и увижу, как она полем навстречу идёт… Сколько раз во сне это видел, а проснусь — и сладко мне, и горько, сам не знаю, чего бы делал… Долго так ждал, покуда не понял, что уж наверняка нету её в живых. Я и сам-то уже старик… Такая тоска меня взяла, что и не расскажешь, милый, нету и слов таких. Видно, пожалела меня Отелия, придумала нашу встречу, чтобы утешить. Умом-то я это понимаю, а сердце, Лёня, мне обратное говорит. То ли ждать уже так привыкло, то ли впрямь что-то чует… Так я и живу с надеждой. И помру с надеждой…

Акимыч поглядел на Лёньку и наконец улыбнулся.

— Ох, ты посмотри, кто нас догоняет! — воскликнул он в следующую секунду.

Лёнька оглянулся и увидел, как низкая чёрная туча ползёт по небу из-за березняка. Она уже накрыла широкой тенью лес и нависла над полем. В небе туча казалась тяжёлой и неуклюжей, но её тень быстро скользила по земле, догоняя путников.

— Акимыч, побежали? — схватился Лёнька, готовый пуститься по тропинке со всех ног.

— Не успеем! — определил дед, видя, как стремительно темнеет луг. Вдруг он схватил Лёньку за руку и, увлекая вправо, крикнул:

— Давай сюда, попробуем из-под неё выскочить!

Они бросили тропинку и побежали по траве. Акимыч впереди, поглядывая на правый край тучи, а Лёнька за ним, стараясь не рассыпать ягоды из лукошка. Он уже слышал глухой шум и видел мутную стену дождя, под которой луговая трава падала будто от косы. Ветер с тяжёлым запахом грозы трепал Лёнькины волосы и надувал его рубашку.

— Ещё чуток — и вынырнем!.. — разобрал мальчик сквозь гул, но через секунду сильный летний дождь накрыл его упругой волной. Лёнька завизжал сначала от неожиданности, а затем от восторга.

— Ура! — закричал он. — Я весь мокрый!

Мальчик подставил лицо под тёплый душ и зажмурился, чтобы лучше почувствовать ласку дождя.

— Лёнька! — услышал он где-то рядом и с закрытыми глазами пошёл на голос.

Он сделал каких-нибудь два десятка шагов и очутился на сухом лугу, словно и в самом деле вынырнул. Позади так же шумела стена дождя, а перед ним стоял Акимыч и смеялся, разглядывая мокрого Лёньку.

— Акимыч, здорово! — выдохнул мальчик, имея в виду всё вместе: и свое купание, и этот сухой луг.

— А чего ж убегал? — весело спросил дед.

— Я за тобой, — ответил Лёнька, хлопая мокрыми ресницами, — ты-то чего убегал?

— Я-то? Я за тебя испугался. Ну чего, весь вымок?

Самому деду Фёдору досталось меньше Лёнькиного, и закадычная кепка спасла его старую голову.

— Акимыч, ты всё-таки от дождя убежал, — отметил мальчик, а дед посерьёзнел:

— Лёнька, а Лёнька, не замёрзнешь ты у меня?

— Что ты, тепло!

— И ягоды не растерял? Ну, пошли, сейчас тебя солнышко просушит. А хочешь, у дождя по следу пойдём?

Лёнька огляделся и увидел, что дождевая туча уже ушла вперёд, по-прежнему тяжёлая и чёрная, словно в ней и не поубавилось воды. Она спешила на север, в сторону соснового бора, и теперь стало ясно, что в Песках и на этот раз не будет дождя. Акимыч с досады пожурил её вслед:

— Ишь ты, ветреница! Нет бы в Пески завернула хоть краешком, ведь другой месяц без дождя сидим. Куда там!..

— Летит как на пожар! — поддакнул сердито Лёнька.

Они с дедом выразительно переглянулись и продолжили путь домой. Серебрящийся, влажно дышащий луг лежал слева от них, по правую руку тянулись к солнцу не тронутые дождём травы. А Лёнька с Акимычем старались идти как бы по меже — там, где перемешивались тепло разогретой земли и свежесть сырого луга. Однако мокрый след дождя всё заметнее сворачивал к бору, и мальчик с дедом, оторвавшись от него, зашагали прямо на восток — в Пески.