Солнечная тропа

СКАЗКА ОЖИВАЕТ

Со временем Лёнькина обида улеглась, но на душе было грустно и одиноко. Наверное, поэтому он так ожидал наступления ночи. После визита к Мойдодырову в Лёньке проснулось какое-то новое чувство к своим друзьям. «Почему их никто не любит? — огорчённо размышлял мальчик. — Пелагея выгнала Выжитня из дома, ведьма Федосья изводит всех домовых подряд, и даже Мойдодыров, который никогда не видел домового, сочиняет про него злую сказку… А ведь они такие добрые, весёлые, помогают людям, — с нежностью думал Лёнька. — Вот только почему Хлопотуша не идёт за мной?»

Как назло, в эту ночь Хлопотун не спешил к Лёньке. Возможно, он был занят каким-нибудь делом во дворе, мало ли забот у хозяйственного доможила?

Лёнька сидел в пустой кухне, вглядываясь в темноту и ловя на слух каждый шорох, но домового всё не было. «А если он не придёт? — подумал мальчик, и от этой мысли ему сделалось тоскливо. — Все, наверное, уже собрались у Толмача, разговаривают и смеются. А мне придётся лечь спать».

Спать Лёньке мучительно не хотелось, и тогда он принял решение самому пойти в дом Егора на посиделки домовых. Обувшись, мальчик вышел из дома и быстрым шагом направился знакомой дорогой. Подойдя к избушке Егора, Лёнька толкнул входную дверь, и она послушно отворилась, а в доме сразу же смолкли голоса. Лёнька влетел в горницу, и пять пар удивлённых глаз разом уставились на него. Хлопотуна среди домовых не было.

В растерянности мальчик остановился. Он как бы со стороны увидел своё появление: пришёл один, без Хлопотуши, как незваный гость…

— Долгой ночи, добрых дел, — неожиданно сорвалось у него с языка, и кто-то шумно перевёл дыхание.

— Долгой ночи, — ответил Лёньке Толмач. — А где же твой друг?

— Не знаю, — переминаясь, сказал мальчик, — он не пришёл за мной, и я решил один…

— Ничего, это ничего, что пришёл. Странно, что Хлопотуна с тобой нет.

Кадило шевельнулся у окна.

— Может, тоже где зазнобу себе нашёл? Тогда, Лёнька, ты ему ни к чему.

Лёнька вспомнил, как предсказали домовые приезд в Пески грузовика, увидев его за несколько километров и угадав мысли шофёра.

— А можно, — спросил он, глядя на Толмача, — можно отсюда узнать, где сейчас Хлопотун?

— Очень сложно, Лёня, — ответил старший доможил, а Кадило уточнил:

— Это у человека мысли как галки вокруг головы летают и шумят: слышно, видно и поймать можно. У домовых всё по-другому.

Лёньке не удалось поразмыслить над этим, потому что Панамка усадил его на лавку рядом с собой и стал по-своему утешать:

— Не переживай, с ним ничего не случится. С ним никогда ничего не случается. А ты молодец, что не побоялся, пришёл один.

— Кого ж тут бояться? — буркнул Пила. — В Песках, слава богу, тихо…

— Лёня, — сказал вдруг Толмач, — а ведь тебя сегодня обидели. Верно?

Лёнька смешался. Он не хотел говорить про Мойдодырова и его небылицы, однако после фразы о галках и молчать было глупо.

Кадило, кстати, тут же и поймал одну «галку».

— Ты сегодня к нашему Андерсену ходил. Ну, ходил? Видишь! Я и дальше могу узнать.

Теперь Лёнька нисколечки в этом не сомневался.

— Напрасно ты, Лёня, не хочешь говорить, — мягко укорил его Толмач. — Ты ведь пришёл потому, что тебе было тяжело…

— Да, — упавшим голосом ответил Лёнька. — Писатель Мойдодыров написал страшную сказку про домового…

— Про домового? — обрадовался было Панамка.

— Ну-ну, интересно, — прислушался Пила.

— Он написал, что домовой жил сначала в бедном доме, а потом убежал в богатый. Богатый дом ему так понравился, что он решил сам в нём жить, а хозяев выгнать. И начал их по ночам душить…

На этом Лёнька остановился, дальше он не знал. А кроме того, ему было стыдно за бессовестное враньё Мойдодырова.

В горнице повисло тяжёлое молчание.

— Душить, значит, — наконец промолвил Толмач и хмуро обвёл взглядом прочих домовых. — Чем же мы ему не угодили, братцы?

— Он вообще такой! — внезапно рассердился Лёнька, вспомнив другие грехи Мойдодырова. — Говорит, что Пески скоро умрут, если только дачники сюда не приедут!..

— Вот бумажная душа, — выругался Пила. — Сам отродясь лопаты в руках не держал, а собирается Пески спасать!

— А он рабочих в огород привезёт, а сам сверху командовать будет, — предположил Кадило. — Из мезонина.

— Да какой же он писатель? — возмущался Панамка. — Врун он и лодырь. Вот бы кого душить!

У Кадила заблестели глаза.

— Слушайте! Если этот Мойдодыров про нас целую сказку написал, давайте и мы отблагодарим его по-свойски!

— А как? — насторожился Пила.

— Не пугайся, душить не станем. А так, покуралесим, маленько поучим. Чтобы знал, о чём пишет.

Кадило уже завёлся, он готов был сию минуту отправиться к писателю и лишь ожидал поддержки.

— Ну, чего вы? Такая идея, эх!.. Что мы здесь все ночи напролёт торчим? Толмач, скажи…

Толмач колебался. Как всегда, принимая важное решение, он обдумывал все стороны дела.

— А ты не переборщишь? — спросил он у Кадила. — Ведь ты удержу ни в чём не знаешь. Перегнёшь палку, а этот писака потом всю жизнь будет трезвонить, что мы людям заклятые враги.

— Не будет он трезвонить! — кипятился Кадило. — Наоборот, слова больше про домовых не скажет!

— Хлопотун бы против был, — вслух размышлял Толмач, но Кадилу такой аргумент лишь разозлил.

— Хлопотун сам неизвестно где шатается и никого не спрашивает! Ну, Толмач, говори!

— Ладно, ступай, — с неохотой согласился тот. — Но смотри!..

Кадило проворно вскочил с места.

— Ну, кто со мной пойдёт?

— Я пойду! — вызвался Панамка.

— А ещё? Толмач, ты же не против?

— Я проучивать никого не стану, — внушительно ответил Толмач, и Кадило сразу переключился на Пилу:

— Пила, а Пила, Запечный, идём с нами! Знаешь, как весело будет?

— Вот где у меня твоё веселье! — Пила выразительно похлопал себя по лохматой шее. На прозвище Запечный он никак не отреагировал и был заметно рад отомстить Кадилу за его колючие шутки.

— Ах, вот ты как, — сквозь зубы ответил уязвлённый Кадило. — Ну, как знаешь.

Он посмотрел в сторону Выжитня, который, как и всегда, безмолвствовал, и заключил:

— Ладно, остальных приглашать не будем. Остальные у нас вообще вместо мебели. Лёнька, ну ты-то хоть меня не бросишь?

— Я? — растерялся Лёнька, совершенно забытый всеми во время Кадилиных сборов.

— Конечно, ты! Или ты с Мойдодыровым согласен?

— Оставь его, — неожиданно посоветовал Кадилу Выжитень. — Ты и так справишься.

— Нет, я пойду, — вдруг с решительностью сказал Лёнька и встал рядом с Кадилом. Старый Толмач только покачал головой.

…Примерно в это же время писатель Мойдодыров сидел за столом в своей комнате. Он основательно отдохнул днём, намереваясь ночью поработать. В этот вечер Лев Борисович предусмотрительно закрыл окно, и теперь его никто не тревожил. В доме с мезонином было очень тихо.

Лев Борисович взял чистый лист бумаги, сосредоточился и написал сверху крупными буквами: «Кикимора-бражница». После этого он чуток понежился в лихорадочно-сладком творческом волнении, судорожно вздохнул и вывел первую фразу: «Не верьте тому, кто говорит, что кикиморы не живут на свете».

Тут в окно писателя что-то стукнуло снаружи. Лев Борисович вздрогнул и поднял голову. Увиденное изумило его. За окном на толстой вишнёвой ветке сидел Лёнька и как ни в чём не бывало улыбался писателю.

Лев Борисович открыл окно.

— Ты? Ты чего здесь?

— Я к вам в гости, можно?

Писатель Мойдодыров оторопело смотрел на Лёньку.

— Лев Борисович, вы ведь сами приглашали, — напомнил тот.

— Я? Да, конечно… Но почему ночью? Где твоя бабушка?

— Спит! — легкомысленно ответил Лёнька. — А она мне разрешает по ночам гулять.

— Деревенское воспитание, — проворчал Лев Борисович. — Ну что ж, заходи. Стой, а как же ты зайдёшь?

— А вы мне дайте руку, — попросил Лёнька, — я влезу в окно.

— Бог мой, чем приходится заниматься, — роптал Лев Борисович, помогая Лёньке забраться на подоконник. — Как ты вообще влез на это дерево? Не проще ли было постучаться внизу?

— А я люблю по деревьям лазить, могу на любое дерево влезть, — небрежно сказал Лёнька, спрыгивая с подоконника на пол.

— Угу, — кивнул писатель. — Ну а теперь, будь любезен, объясни, с какой целью ты пожаловал ко мне в такое время.

— Знаете, Лев Борисович, я сегодня был неправ, когда сказал, что у вас сказка плохая. Я потом думал-думал и понял, что она хорошая.

— Да-а? — писатель опустился в кресло. — Приятно это слышать. Даже не ожидал. И ты пришёл, чтобы мне об этом сказать?

— Ну да.

— Замечательно, — резюмировал Лев Борисович. — Я тебя понимаю. И очень ценю твой поступок. Хочешь, я принесу тебе конфет?

Лёнька поморщился:

— Не надо конфет, Лев Борисович, вы лучше дочитайте мне свою сказку.

— Сказку? Сейчас?

— А что?

— Ну, хорошо. Если моя сказка для тебя дороже конфет, дочитаю. Надеюсь, ты не станешь больше упрекать меня в наговорах?

— Не стану, — пообещал Лёнька.

— И утверждать, что домовые существуют взаправду?

— Нет, — Лёнька отвёл глаза в сторону. — Вы читайте, я буду молча слушать.

— Вот и отлично.

Писатель Мойдодыров порыскал в своих бумажных джунглях и нашёл давешнюю рукопись. Тут взгляд его нечаянно упал на лист с заглавием «Кикимора-бражница», и писатель отвлёкся.

— А я, Лёня, ещё одну сказку задумал. Там уже другой главный герой — кикимора. А домового уже нет. А может, ещё и будет, кто его знает. Я когда начинаю писать, совершенно не представляю, что у меня получится.

— Кикимора тоже будет злая? — полюбопытствовал Лёнька.

— Как ей и положено! И кроме того — бражница.

— Ладно, — Лёнька махнул рукой. — Читайте про домового, Лев Борисович.

— Тебе сначала?

— Нет, с того места, как он решил хозяев извести.

— Ну, слушай.

Лев Борисович откинулся в кресле, рождающем умные мысли, и принялся читать:

— Вскоре задумал домовой своих хозяев из дому выжить и самому в нём остаться. Стал он по ночам хозяев пугать. То начнет выть, то мяукать, как кошка, то по чердаку…

Писатель не успел закончить эту фразу, как внизу неожиданно и громко хлопнула дверь.

Лев Борисович вздрогнул, как тогда, увидев Лёньку за окном.

— Что это? — с беспокойством спросил он. — Я ведь запирал все двери.

Лёнька пожал плечами.

— Или не запирал? — засомневался Лев Борисович. — Наверное, хотел, но не запер… Ладно, закрою, когда ты уйдёшь.

— Читайте, Лев Борисович, — поторопил Лёнька. — Такая интересная сказка…

— Ну, да, да… Значит, по чердаку ходить. А потом и вовсе стал хозяев душить. Только те заснут, он уже тут как тут…

«Скрип», — раздалось на лестнице, ведущей в мезонин.

Писатель Мойдодыров побледнел и уставился на Лёньку.

— Слышишь?

— Что?

— Там кто-то есть… Кто-то идёт по лестнице!..

— Кто же там может быть? — хладнокровно ответил Лёнька. — Вам показалось, Лев Борисович. Читайте лучше сказку.

— Показалось? — плаксиво переспросил Мойдодыров, косясь на дверь в комнату. — Пожалуй… Знаешь, Лёня, у меня что-то нервы расшалились. Давай отложим эту сказку…

— Нет, Лев Борисович, — не отступал Лёнька. — Вы обещали, читайте!

— Он уж тут как тут, — неуверенно проговорил Мойдодыров. — Прыгнет на грудь и давай душить. Душит и приговаривает…

«Скрип… Скрип…» — отчётливо пропели ступени на лестнице.

— А-а! — не выдержал писатель и выронил рукопись. — Неужели и сейчас не слышишь?!

— Нет.

— Господи, что же это?.. — простонал Мойдодыров, затравленно глядя на дверь.

Лёнька поднял рукопись и сунул писателю в трясущиеся руки.

— Мерещится вам какая-то чепуха. А ещё страшные сказки сочиняете, — пристыдил он.

— Нет! Я не стану больше читать!.. — запротестовал Мойдодыров. — Сейчас эта дверь откроется…

— Чего вы боитесь? — напирал Лёнька. — Может быть, домового? Или свою кикимору… эту, как её… бражницу? Читайте!

Взгляд у Мойдодырова был совсем помутившийся, и Лёньке стало жаль его. Он не предполагал, что писатель так сильно испугается. По мнению мальчика, с Мойдодырова было достаточно. Однако он знал, что Кадило не остановится на полпути и разыграет свой спектакль до конца. Придуманная Мойдодыровым страшная сказка уже ожила.

Лёнька вздохнул:

— Читайте, Лев Борисович. Что там у вас приговаривает домовой?

— А?.. Приговаривает? Уходите из этого дома, если вам жизнь дорога!..

Мойдодыров выкрикнул эту фразу, уже будучи вне себя, и увидел, как дверь в комнату начала медленно открываться.

По мере того как она тихо отворялась, писатель Мойдодыров вжимался в кресло, ожидая увидеть самое страшное. Дверь открылась совсем… и за нею Лев Борисович не увидел никого. Несколько секунд писатель Мойдодыров исступлённо смотрел в тёмный проём, а затем повернул к Лёньке совершенно белое лицо.

— Никого… — сдавленным голосом проговорил он. — А я уже подумал бог знает что… Это, наверное, сквозняк…

— Как бы не так! — раздался над головой писателя чужой резкий голос.

Мойдодыров дёрнулся в кресле, и его лицо исказилось от ужаса.

— Что это? — задохнулся он.

— А ты не догадываешься? — зловеще спросил всё тот же голос. — А ещё сказочник!

— А ещё портрет свой повесил! — как гром с ясного неба прозвучал другой невидимый голос — звонкий и дерзкий.

Первый голос хохотнул, и вслед за этим настенный портрет Мойдодырова снялся с гвоздя, проплыл по воздуху и встал на пол лицом к стене.

— Вот так-то лучше! — удовлетворённо сказал первый голос. — Ишь, повесил себя, как будто он Пушкин!

— А может, лучше в окошко его? — прозвенел второй голос.

— Рамку жалко, — возразил первый. — Хорошая рамка, настоящая. А ты не смей этого больше на стену вешать! — назидательно сказал он Мойдодырову. — Ты ещё до такой чести не дорос.

Писатель, изнемогая от страха, смотрел на творящуюся чертовщину и едва понимал, о чём говорили страшные, неведомые голоса.

— Значит, про домовых сказки сочиняешь? — снова обратился к нему первый голос. — А зачем?

Писатель Мойдодыров хотел было ответить, но лишь что-то невнятно промычал.

— Смотри, он нас боится! — торжествовал второй голос. — Может, нам его подушить маленько? Чтобы в чувство пришёл?

— Можно и подушить, — угрожающе проговорил первый голос, и тут писатель Мойдодыров наконец-то обрёл дар речи.

— Не надо!.. — закричал он и забился, как пойманная рыба.

— Ага-а! Развязался язык! Тогда говори, зачем пасквили пишешь?

— Я не писал! — отчаянно крикнул Мойдодыров.

— Врёшь! — опять сурово прогремел первый голос. — А про домового что ты наплёл?

Чья-то невидимая рука взяла злосчастную рукопись, пролистала её и с презрением швырнула на стол.

— А «Кикимора-бражница» — это что? — допрашивал незримый голос.

Писатель Мойдодыров готов был заплакать.

— Скажите, кто вы такие?.. — взмолился он.

— А ты так и не понял? — в тон писателю промямлил главный голос. — Спроси вон у Лёньки.

Писатель посмотрел на мальчика безумными глазами.

— Лёня, ты их видишь? — с содроганием спросил он.

— Вижу, — ответил тот.

— А почему я не вижу?…

— Скажи спасибо, что не видишь, — насмешливо посоветовал первый голос. — А то бы душа из тебя вон вылетела. Ну, что с ним делать будем?

— Пускай конфет принесёт! — ответил дерзкий голос. — У него конфеты есть.

— Неси конфеты, сказочник! — распорядился первый голос. — Потом придумаем, как с тобой быть.

Мойдодыров встал и вышел из комнаты какою-то несвойственной ему подпрыгивающей походкой.

— Кадило, не пугай его больше, — сказал Лёнька довольному домовому.

Кадило вопросительно посмотрел на мальчика.

— Тебе его что, жалко?

— Жалко, — ответил Лёнька. — Разве ты не видишь, как он боится?

— И поделом ему! А зачем мы сюда пришли?

— Хватит, Кадило, он больше не будет.

— Конечно, не будет, — вступился Панамка. — Он вообще ничего, за конфетами сразу пошёл…

Кадило свысока поглядел на Панамку.

— С вами только лягушек пугать, — пренебрежительно сказал он. — Ну, как хотите.

Вернулся писатель Мойдодыров с коробкой шоколадных конфет. Он снял крышку и, не зная, как предложить угощение невидимым гостям, неловко положил коробку на стол.

— Кушайте на здоровье, — робко пожелал он.

— Вот это другое дело! — обрадовался звонкий голос, и сразу же одна конфета выпрыгнула из коробки и бесследно исчезла в воздухе.

Писатель Мойдодыров проводил её круглыми глазами, в которых Лёньке даже почудилось восхищение.

— Что, нравится? — спросил заметно подобревший первый голос. — Смотри, пока мы ещё здесь. Не каждому так везёт. Лёнька, а ты чего не угощаешься? Писатель на всех принёс, верно?

Мойдодыров автоматически закивал, не отводя глаз от волшебного полёта конфет.

— Слушай, — причмокивая, продолжал первый голос. — Ведь ты не такой уж плохой мужик. Не жадный… Только многого не понимаешь. Не понимаешь, а пишешь! — голос опять осерчал, и писатель испуганно съёжился. — А если ты чего не знаешь, зачем строчить? Пиши про свой город, а в нашу жизнь не суйся. Понял?

— Понял, — кротко отвечал Мойдодыров. — Я ведь не хотел никого обидеть… Больше не стану писать, слово литератора!

— То-то, литератора. Ты же для детей пишешь, а зачем их пугать напрасно? Вот они сами разберутся, что к чему, и скажут: «Чушь собачью этот Мойдодыров пишет. Не нужен нам такой писатель!» Что тогда?

Пристыженный Мойдодыров не оправдывался. Между тем конфетная коробка быстро опустела.

— Ладно, — порешил совсем уже довольный голос. — Засиделись мы у тебя, да уж больно ты гостеприимный. Хоромы твои посмотрели, богато живёшь. Тебе в этих хоромах только домового не хватает.

— Да пусть он лишь позовёт! — озорно подхватил другой голос. — Отбою не будет от желающих!

Писатель Мойдодыров с болезненным выражением на лице слушал этот диалог.

— Нет, — сокрушённо вздохнул первый голос, — не станет он никого к себе звать. Тёмный он ещё, суеверный. Пускай развивается, а там поглядим. Ну, спи спокойно, сказочник! Да впредь бумагу не марай. А это… — рукопись про домового зашуршала, повиснув в воздухе, — это тебе всё одно не понадобится!

В следующий миг окно в комнату распахнулось, и рукопись, как стая белых голубков, вылетела на волю в ночной сад.

Писатель, казалось, без сожаления отнёсся к последней выходке своих гостей. Не замечалось в нём больше и страха. Лицо Мойдодырова было одновременно сосредоточенным и отрешённым. С этим нетипичным для него выражением Лев Борисович слушал, как скрипят ступени на лестнице и прощально хлопает входная дверь. Однако он не пошевелился.

Лёнька знал, что домовые ждут его во дворе, но отчего-то не решался оставить писателя.

— Лев Борисович, — несмело позвал он.

— Что?.. — очнулся писатель. — Ах, Лёня, это ты… Знаешь, Лёня, иди домой. Уже очень поздно.

Лёнька не узнавал Мойдодырова, таким усталым и измученным выглядел писатель.

— Лев Борисович, простите, пожалуйста, — сказал мальчик.

— О чём ты? — рассеянно спросил тот, глядя куда-то мимо Лёньки. — Ступай, мы с тобой завтра поговорим.

— До свидания, — одними губами промолвил Лёнька и тихо вышел из комнаты.

Кадило и Панамка поджидали его в самом весёлом расположении духа.

— Ну что, очухался литератор? — беззлобно спросил Кадило, когда Лёнька подошёл к воротам. — Или он теперь до утра будет зубами стучать?

— Не будет, — ответил Лёнька, отпирая щеколду и выходя с домовыми на улицу.

— Эх, жалость, так ведь и не узнали, как мужик домового перехитрил! — и Кадило расхохотался.

Панамка тоже прыснул.

— Пойдём к нашим, расскажем? — засматривая в глаза Кадилу, предложил он.

— Вот ещё! Побегу я докладывать, — заартачился тот. — Иди, если хочешь.

— А ты?

— А я с Лёнькой гулять буду.

— Мне, пожалуй, домой надо, — вспомнил Лёнька. — А то бабушка опять проснётся…

— Не проснётся! — ответил Кадило с такой убеждённостью, что мальчик вмиг успокоился. — А может, ты сам спать хочешь?

— Я не хочу, — поспешил ответить Лёнька. — Только… куда же мы пойдём?

Глубокая ночь хозяйничала в Песках, где одни уже давно спали, а другие, те, кто бодрствовал в это время, старались до рассвета управиться со своими делами: полетать, поохотиться, поквакать и поцвести. Но что было делать в эту пору Лёньке?

— А ко мне в гости пойдём! — нашёлся Кадило. — Дом мой вот, далеко ходить не нужно.

Дом бабки Долетовой темнел по другую сторону улицы, выделяясь на блёклом фоне серого, как будто туманного неба.

— Пойдём туда? — спросил Лёнька.

— А чего! — встрянул Панамка, планы которого, похоже, изменились. — Конечно, пойдём, раз Кадило зовёт.

Кадило хмыкнул и, кивнув Лёньке, двинулся через улицу. Панамка потрусил за ними.

— Здорово этот писатель живёт, а? — спросил он, поглядывая на Кадило. — А уж в городе-то, поди, чего у него нет!

— А тебе-то что? — с прохладцей отвечал Кадило. — Тебе вообще сладкого нельзя.

— Это почему? — Панамка даже остановился.

— Избалуешься быстро! Сегодня — конфеты, завтра мороженого захочется, а послезавтра тебе торт со свечками подавай.

— Не надо мне никаких свечек, — напыжился домовёнок. — Тебе хорошо говорить: живёшь у своей бабки, каждый день ватрушки трескаешь. А я что, всю жизнь в пустом магазине жить должен?

— А ты не живи, — парировал Кадило. — Возьми и переберись к сказочнику, ты же теперь считай друг ему. А ещё лучше — поезжай-ка с ним в город. Он там, чай, не в общей квартире ютится. Сказочник — это тебе не Васька Попругин.

Панамка взволнованно засопел. Он не мог понять, шутит ли по своему обыкновению Кадило или говорит серьёзно.

Они подошли к крылечку бабки Долетовой. Дверь в дом охранял амбарный замок, и Лёнька остановился у крыльца.

— Здесь тебе с нами не зайти, — сказал ему Кадило. — Обойди дом, там другая дверь. Я её изнутри открою.

Лёнька послушно затопал к другой двери, но вдруг резко остановился и обернулся — Кадила и Панамки на крылечке уже не было.