Солнечная тропа

ДОМА ЛУЧШЕ

Лёнька сидел на подоконнике в своей спальне и смотрел в вечернее небо. Сначала оно было пустым, как гигантская перевёрнутая чаша с сине-фиолетовым дном. А затем высоко над садом, размытым ленивыми сумерками, зажглась первая звезда и приковала к себе взор мальчика.

Чем больше смотрел Лёнька на эту единственную, безумно отдалённую от него звезду, тем меньше и затерянней представлялся он сам себе, вместе с бабушкиным домом, вместе с Песками и даже вместе со всей Землей, которая была такой же маленькой светящийся пылинкой в океане космоса. Лёньке казалось, что он стремительно теряет самого себя в этих необъятных просторах, что вот ещё одно мгновение — и он окончательно исчезнет…

Но произошло совершенно обратное: что-то внутри Лёньки вдруг стало расти, расширяться во все стороны… Оно сделалось больше Лёнькиного тела и уходило дальше и дальше, за пределы видимого, в бесконечность… Мальчик становился всем, что вмещало в себя его сознание: маленькой деревней и всем человечеством, безымянной звездой и межзвёздным пространством… Всё это было рядом, всё было едино и свободно текло через Лёньку, принося чувство полноты и завершённости. Времени больше не существовало. Волны безбрежного покоя и блаженства несли Лёньку, как огромные крылья нежности.

Он не знал, сколько продолжалось это невероятное путешествие, но когда вернулся к себе в комнату, за окном светилось уже много звёзд и отыскать среди них ту, первую, было невозможно.

Внезапно Лёнька понял, что в его комнате что-то изменилось, в ней угадывалось чьё-то присутствие.

— Хлопотун, — позвал Лёнька.

— Да, — ответил шелестящий голос, — я не хотел тебе мешать…

— Я смотрел в небо, — проговорил мальчик. Больше он не мог ничего сказать.

— Знаю, — молвил Хлопотун. — Если ночью долго смотреть в небо, можно улететь в такую даль… И если хоть однажды улетишь, это обязательно повторится ещё и ещё…

— Откуда ты знаешь? — поразился мальчик. — Ты что, летал? Домовые летают?

Не ответив, Хлопотун обнял Лёньку сильными мягкими лапами и снял с подоконника. На миг мальчик уткнулся в его шерстяную грудь и вдохнул смешанный добрый запах деревенской жизни: запах хлева, привяленной травы, запах парного молока…

— Хлопотун, почему ты не приходил вчера? Я тебя ждал… Где ты был так долго? — ласково пенял он, поглаживая тёплую барашковую шерсть.

— В Харине, — ответил домовой.

— А зачем?

— Помнишь, Пила про ведьму рассказывал?

— Ну и что?

— Вот я и ходил разведать, как там.

— И что ты разведал?

— Плохо дело, — не скрывая досады, ответил Хлопотун. — Ну, да ладно, ты-то как?

— Я хорошо… Ой, ты знаешь, Панамка же уехал в город!..

— Как это уехал? В какой ещё город?

— Он с Мойдодыровым уехал! Мойдодыров утром домой собрался, Панамка и уехал к нему жить!..

Хлопотун всё понял. Он стоял, прядая лошадиными ушами, и молчал. Лёньке сделалось нехорошо от этого молчания. Он ждал, что доможил начнёт ругать его, а отругав, уйдёт и больше никогда не явится к Лёньке.

— Эх, пустой я чугунок! — вдруг безжалостно обругал себя Хлопотун. — Как же я про это не подумал, а?

Лёнька вспомнил, что как раз в последнюю ночь, когда Хлопотун отсутствовал, Панамка и соблазнился идеей переехать к писателю.

— Что теперь будет, Хлопотуша? — виновато спросил он у домового.

— Не знаю, Лёнька… Давай думать, что всё образуется. А больше этого мы с тобой всё равно ничего не сумеем. Ну, пошли к Толмачу.

В доме Толмача было тихо. «Неужели и они куда-то исчезли все?» — испугался Лёнька, проходя через тесные сени. Но четверо домовых были на месте, правда, сидели молча, как-то отъединённо друг от друга и выжидающе смотрели на дверь. Когда она отворилась, Кадило даже вскочил.

— Долгой ночи, добрых дел, — бросил Хлопотун в эту напряжённую тишину.

Кадило, видимо, обманувшись в своих ожиданиях, тут же снова сел и уставился в окно.

— Долгой ночи, — ответил за всех Толмач. — А мы думали, Панамка прибежал. Что-то нету его сегодня…

— Не будет его сегодня, Толмач, — без всяких предисловий сказал Хлопотун. — Панамка в город уехал.

— Что?

— Куда?

— Как уехал?

Лёнька вышел из-за спины Хлопотуна.

— Он к писателю уехал. Он ведь всё время о своём доме мечтал, а магазин это не дом, Панамке там плохо было. Поэтому он и поехал с Мойдодыровым. А иначе он бы умер тут!.. Это я ему сказал, что писатель уезжает, — добавил Лёнька и втянул голову в плечи.

Под тяжёлой лапой Толмача скрипнул стол, хотя старый домовой не шевельнулся. Не нарушал своего обычного молчания и Выжитень. Кадило с непроницаемым лицом продолжал что-то высматривать за окошком. Один Пила не считал нужным сдерживать свои чувства:

— Вот, ещё одного недотёпу в город потянуло! Это после того, как Куличик оттуда без оглядки сбежал! В магазине, значит, ему плохо было, а у писателя на антресолях будет хорошо!..

— Не каркай! — остановил его Хлопотун. — Никто не знает, как ему там будет. Может, и привыкнет ещё…

Пила бросил на него уничтожающий взгляд.

— Ты, Хлопотун, в домашних делах, может, и впрямь дока, но дальше кухни ум твой не идёт.

— А если он вернётся ещё, вернулся же Куличик… — в голосе Толмача Лёнька впервые почувствовал растерянность.

— Не вернётся он, — сказал мальчик.

— Почему?

— Боится, что его засмеют.

Все головы, как по команде, повернулись к Кадилу.

— Так вот кого нам благодарить нужно! — с нескрываемым злорадством объявил Пила. — Это из-за тебя, задрипанное помело, Панамка в городе сгинет!.. Все знают, как ты его травил!

Кадило подпрыгнул как ужаленный, вся шерсть у него встала дыбом.

— Врёшь ты! — закричал он не своим голосом. — Никого я не травил! Это ты его вечно пилил за всякие пустяки!..

— Ну чего расходились? — повысил голос Толмач. — Что толку теперь шуметь? Мы все виноваты… А ваша перебранка ему не поможет.

— А что ему поможет? — спросил Лёнька у бывалого домовика.

— Нам всем нужно думать, что Панамке хорошо.

Несмотря на такое указание Толмача, оптимизма в маленьком домике не прибавилось. Здесь каждый знал историю жизни Панамки и опасался за его будущее. Но едва ли не самым подавленным из всех был Кадило. Он сидел, обхватив голову обеими лапами, безразличный ко всему вокруг.

«Знал бы Панамка, как о нём беспокоятся», — думал Лёнька, вспоминая, каким одиноким и отверженным казался домовёнок накануне отъезда.

В эту ночь разговор на посиделках не клеился. Несколько раз Толмач пытался расшевелить домовых, но те упрямо отмалчивались. Даже Хлопотун угнетённо молчал, словно позабыл о том, что думать надо про хорошее. Кадило давно уже не смотрел в окно, за которым разворачивалась феерия ночного сада — расцвеченного луной и звёздными огнями. А посмотри Кадило туда, он мог бы заметить, как от ближних кустов скользнула к дому небольшая тень и притаилась у крылечка.

Минутой позже Выжитень обратился к Лёньке с престранным вопросом:

— Ты говоришь, Панамка в город уехал?

Мальчик даже отшатнулся от него.

— Да или нет? — повторил Выжитень.

— Ну, уехал… Я же сразу сказал, — пробормотал Лёнька в совершенном недоумении: «Спал он, что ли, в своём углу?»

— Никуда он не уехал и не уезжал.

— Ты что? — сурово спросил Толмач. — Что это за фокусы? Зачем это мальчик нам врать будет?

— Какие фокусы, — спокойно ответил Выжитень. — Лёньке просто показалось, что он уехал. Ну, может, привиделось что-то такое… А Панамка и не собирался ни в какой город.

— Ну и где же он тогда?

Выжитень показал на дверь:

— Там и стоит. Сейчас войдёт.

Домовые и Лёнька уставились на дверь так, что она вполне могла открыться от их взглядов.

— Ну, заходи, чего стоишь? — настойчиво, но вместе с тем мягко, почти просительно позвал Выжитень, и дверь отворилась.

В дверном проёме стоял Панамка, не осмеливаясь войти в горницу. Лёньке он почему-то показался ещё меньше, чем был на самом деле.

— Где ты был? — спросил Толмач, стараясь казаться грозным, но в его голосе явно не хватало твёрдости. Тем не менее Панамка затрепетал. Он беспомощно посмотрел в глаза Лёньке, потом Кадилу, Выжитню…

— В Раменье он был, — ответил за Панамку Выжитень тем же уверенным тоном, каким сообщил, что домовёнок стоит за дверью. И, предупреждая дальнейшие расспросы, продолжил:

— Он на писательской машине прокатиться решил, когда ещё такой случай представится? Так, Панамка?

Домовёнок кивнул, с мольбою глядя Выжитню в глаза.

— Ну, доехал до Раменья и вылез, — усмехнулся Выжитень. — Потом ещё пошатался по селу, поглазел и — обратно в Пески.

Толмач недоверчиво переводил взгляд с Выжитня на Панамку.

— А чего заходить боялся? — спросил он у последнего.

— Я услышал, как вы говорили, что я… в город сбежал… Я испугался, что вы мне не поверите, — заикаясь, проговорил Панамка. Он по-прежнему глядел в глаза Выжитню, словно читал по ним.

У Толмача, судя по всему, ещё оставались вопросы, однако он предпочёл их не задавать.

— Ну а чего же ты дальше не поехал? — вдруг медоточивым голосом спросил Кадило. Он уже успел сменить позу, беззаботно развалившись на лавке.

Панамка снова струхнул, он не доверял Кадилу.

— Куда… дальше?..

— Да во Владимирово же! К Мойдодырову в гости. Тебе разве не интересно, как он там живёт?

Домовёнок не знал, куда ему деваться. Совсем неожиданно на помощь Панамке пришёл Пила.

— Если бы он к писателю уехал, то некоторые, — Пила, подражая Кадилу, сделал упор на слове «некоторые», — некоторые бы тут со скуки померли. Они ведь только и делают, что над другими издеваются.

Кадило сразу подобрался, в один миг вся бесшабашность слетела с него, как шелуха.

— Ну, ты сам посуди, что было бы, если б ты к писателю уехал, — уже совсем иначе сказал он. — Там же чужое всё, нашего брата нет, а этот Мойдодыров!..

— Правильно Кадило говорит, — вступил в разговор Хлопотун. — Не место нам в городе, и хорошо, что ты туда не поехал. Ну, хочется тебе собственный дом — иди к писателю на дачу жить.

— На дачу?..

— А чем не дом? Мойдодыров всё время в городе, за дачей присмотреть некому. Или не по нраву она тебе?

— По нраву… — всё ещё робея, ответил Панамка. — А если Мойдодыров не захочет, чтоб я там жил?

— А ты сделай так, чтоб он захотел, — сказал Хлопотун веско. — Мойдодыров ведь не глупый, авось поймёт свою выгоду. А если не поймёт, приходи ко мне жить. Места нам хватит, а хозяйство у меня большое — не заскучаешь.

Лёнька чуть не бросился обнимать Хлопотуна. Подумать только, Панамка будет жить в доме его бабушки!

— Это почему он к тебе должен идти? — ревниво спросил Кадило. — У других что, домов нету?

— Дома-то есть, — не возражал Хлопотун, — только чему его эти другие научат? Над хозяевами своими измываться?

— Ты в эти дела не лезь, — ощетинился Кадило, — ты лучше вообще помолчи. И я помолчу. А Панамка пускай сам скажет, где он хочет жить. Где ему веселее будет?

Лёнька обомлел: ну и Кадило, вот так, за здорово живёшь, взял и перешёл дорогу им с Хлопотуном. Но неужели Панамка выберет дом бабки Долетовой?

Панамка на всякий случай придвинулся к Хлопотуну.

— Я лучше у писателя попробую, — сказал он.

— Правильно, — похвалил его Толмач. — Такой домище без глазу оставлять нельзя, дача это — не дача… А писатель — может, и оботрётся ещё у нас, станет хозяином. А я вот что спросить хотел. Хлопотун, ты часом не в Харине вчера был?

— Угадал.

— Что, о Федосье слухи проверял?

Хлопотун хмыкнул:

— Так глупый слухам верит, умный не верит, а мудрый возьмёт да и проверит.

— Ишь ты! — не удержался Толмач. — Ну, давай говори, чего ты там выходил.

Воспользовавшись тем, что общее внимание переключилось на Хлопотуна, Лёнька подсел поближе к Панамке.

— Как же ты догадался вернуться? — шёпотом спросил он.

Панамка широко улыбнулся:

— Мы ехали, ехали, уже за Раменье выбрались, вдруг мне так грустно сделалось, так стало жалко из Песков уезжать!.. Я ведь ни в одной деревне кроме Песков не задерживался, а тут вот остался да и привык. И магазин мой вспомнил, всё-таки не так уж плохо мне в нём было… Вышел я, да в Раменье задержался: интересно было посмотреть. Хотел до ночи вернуться — не успел…

— Ты что, на ходу из машины вышел?

— Ха! — ответил Панамка.

Он выглядел совсем счастливым теперь, когда вернулся в Пески и был столь великодушно прощён домовыми. Он сиял так, будто наконец нашёл свой дом, а может, так оно и было…

Пока Лёнька и Панамка секретничали, обстановка в горнице снова успела накалиться.

— Ну и что, что ведьма! — услышал Лёнька упрямый голос Кадила. — На каждую ведьму найдётся управа! Я знаю такую траву, против которой ни одна ведьма не устоит.

— Петров крест? — спросил Пила.

— Нет, не крест. Плакун-трава, вот что это такое! Сильнее этой травы ничего нет! Если её в Иванов день на утренней зорьке выкопать, она любую ведьму смирит. Стоит лишь сказать: Плакун, Плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало…

— Ерунда это, — не дослушал его Хлопотун. — Ничего твой Плакун не сделает.

— Это почему же не сделает? — подозрительно спокойно спросил Кадило.

— Да когда всё это было-то: Плакун, Петров крест…

— А какая разница? — ледяным голосом осведомился Кадило.

— В том и разница, что многое изменилось, — ответил Хлопотун, не обращая внимания на этот тон. — Сто лет назад мужик вешал на хлев убитую сороку и знал, что никакая злыдня туда не сунется. А сейчас? Остановит, что ли, Федосью такая сорока? Да она на неё и не посмотрит.

— Уж это точно, — согласился Пила. — Чихать ей на дохлую сороку. Однако, что же получается? Нету, выходит, нынче силы против неё?

— Сила всегда есть, — произнёс Хлопотун с какою-то непоколебимой внутренней уверенностью. — Только уж это не Плакун.

— Что же это такое? — спросил Толмач.

Несмотря на свое многомудрие, он тоже не понимал, куда клонит Хлопотун.

— Это совсем другая сила, она не в заговорах живёт и не в осиновых кольях…

— Так где же?

— Не знаю, может быть, в сердце…

Внезапно Лёньке открылось то, что хотел сказать домовой. По сути дела, тот всё уже и сказал. Что-то незримое, но очень определённое, какая-то маленькая вибрация вошла в мальчика вместе со словами Хлопотуна и всё прояснила.

Неизвестно, как поняли Хлопотуна остальные, но на Пилу жалко было смотреть.

— Сказал бы ты лучше прямо, — уронил он, — не видать тебе, Пила, невесты из-за этой карги, и не надейся…

Хлопотун же почему-то смотрел на Лёньку — неподвижным испытывающим взглядом, словно что-то прикидывал в уме, но прочитать мысли домового было невозможно.

— Не рано ли ты от невесты отказываешься? — укорил Пилу Толмач. — Бывает, и небо в тучах, и гром погромыхивает, а дождь стороной проносит. Иной раз за пять минут погода переменится. Так, что ли, Хлопотун?

— Да-да, переменится… иной раз, — невпопад отвечал Хлопотун, и Толмач решил поменять тему разговора.

— Эге, а в Песках вот никаких перемен с погодой. И когда будет дождик, никто уже не скажет… Где-то теперь наш Дождевичок?

— А кто это? — спросил Лёнька.

— А это домовой был такой в Песках, у Ветровых жил. Он всегда дождь загодя чуял, за неделю, за две… Да не только дождь, вообще любую погоду. А как чуял, никто не знал. Мы поначалу всё допытывались: расскажи, Дождевичок, как ты это делаешь. Он сперва отнекивался, а потом и говорит: вот если комар просто так летает — это к суху, а если танцует на лету — значит, будет дождь. Вот незадача! Да как же узнать, пляшет он или просто так летает? А в этом, говорит, вся закавыка и есть. Ну, ладно, пущай танцует, а как узнать, когда дождя ожидать — завтра или, может, через неделю? А это, говорит Дождевичок, смотря что он танцует. Ну, мы и поняли, что он заливает. Никаких комариных примет у него не было. А как погоду угадывал, он и сам объяснить не мог. Просто дано ему было.

— А куда он делся?

— Да ушёл из Песков. Ветровы, лет десять тому, в город уехали, а дом на дрова продали. Ничего у него здесь не осталось… Мы его уговаривали: не уходи, повремени, может, наладится ещё всё, не заменимый ты у нас, понимаешь… Так и не уговорили. Чего тут может наладиться, он нам сказал, мне отсюда наоборот поскорее уходить надо, пока не поздно. Я со своими талантами, может, ещё и найду новых хозяев. Больше мы о нём не слыхали. А от ветровского дома нынче и следа не осталось, сгорел, вишь, у кого-то в печке целый дом…

— А этот дом, — спросил Лёнька, — Егора дом почему не сгорел?

— Находились охотники и на него, да твой Акимыч не дал дом раскатать, спасибо ему за это. Он ведь дружил с Егором крепко… Он и сейчас частенько сюда приходит, посидит в избе, повспоминает, поговорит с Егором вслух…

— Акимыч дружил с Егором?!

— В последние годы он один и был друг у моего хозяина. Но такой, какого иному за всю жизнь не найти.

— А что было дальше с Егором? В лагере?

Лёнька был очень рад, что наконец-то сумел задать Толмачу этот вопрос.

— В лагере, Лёня, пробыл Егор все десять лет, что ему дали. Из тех, кто попал туда в одно с ним время, в живых остались единицы. А когда вышел Сеничеву срок, его отправили в глухую сибирскую деревню на поселение. Там должен был он провести остаток своих дней. Егор прожил на поселении почти три года, а затем многое изменилось в стране, и таких людей, как Сеничев, наконец признали невиновными. Теперь он мог вернуться домой…