Солнечная тропа

БАБКА ДОЛЕТОВА

Дом бабки Долетовой разделялся на две половины — холодную и тёплую.

— Изба большая, — говорил Кадило, ставший вдруг очень степенным и домовитым, — всю отапливать накладно. Зимой, как ни крути, тесновато приходилось, зато летом жили по-барски: тута ещё всяких чуланчиков и подчуланчиков полно. А нынче моей бабке и тёплая изба велика, как дети-то по свету разъехались.

— А отчего разъехались? А что у вас в холодной? — сыпал вопросами Панамка.

Едва ли не впервые бездомный хохлик оказался в человеческом жилище и с жадностью набирался впечатлений.

— В холодной? Старьё разное за восемьдесят лет… И ещё кое-что, — Кадило помолчал. — Там у моей бабки тайник для предметов культа. Хотите поглядеть?

— Хотим! — за двоих ответил Панамка, которому всё было одинаково интересно.

Дверь в холодную была заперта аж на два замка — внутренний и навесной. Невесть откуда Кадило извлёк нужные ключи и при этом обронил непонятное:

— От нас не утаишь, нас не обманешь…

Все три больших окна в холодной половине были плотно завешены мешковиной и, судя по всему, не прозревали давным-давно. Внутри холодная скрывала несметное количество «старья», чем напомнила Леньке бабушкин чердак. Но множество икон, обветшалых книг в старинных переплётах, всевозможной церковной утвари придавало помещению такой несуразный вид и вызывало такие противоречивые ощущения, что сразу было ясно: холодная изба бабки Долетовой — единственная в своём роде.

— У-у-у, сколько икон! — прогудел Лёнька. Прежде он встречал столько лишь в музее.

— А зачем ей так много? И где она их взяла? — затараторил Панамка.

— Это со всех окрестных деревень добро, — ответил Кадило. — Как кто в город на жительство уезжает, так всё это бабке моей и тащит.

— Почему?

— Потому, что Катерина Долетова в нашем многогрешном краю первая в церкви прихожанка, чуть не святая — такую славу заимела.

— Как Егор Сеничев? — подсказал Лёнька, но Кадило скривился, словно от оскомины.

— Вот сравнил: один в небо кличет, а другой в землю тычет.

Мальчик окончательно запутался в характеристиках бабки Долетовой и беспомощно смотрел на Кадилу. Панамка наконец тоже замолчал и только без устали стрелял по сторонам глазами.

Кадило призадумался. Как настоящий хозяин дома он обязан был отвечать на вопросы гостей. В данном случае отвечать было не шибко приятно, однако что поделаешь… Лёнька всё-таки свой, уже много знает о Песках. Ну, пусть узнает ещё о бабке Долетовой. Если Кадило и проглядел что-то в жизни бабы Кати, не сумел что-то исправить — то, по крайней мере, он старался это сделать и не его вина, что все получилось не так, как хочется…

— Что, ознакомились с экспозицией? — отгоняя мрачные мысли, спросил Кадило. — Пошли теперь в тёплую избу, на действующие экспонаты посмотрим.

И в горнице бабки Долетовой первым делом бросались в глаза иконы на стенах и целый иконостас в углу. Перед ним темнела незажжённая лампадка. Рядом на полочке, завёрнутые в салфетку, лежали свечки, стояла бутылка с маслом для лампады. Ещё одну полку занимали книги — судя по названиям на корешках, божественные.

Железная бабкина кровать была заправлена как по линеечке и смахивала на белое изваяние у стены. И вообще всё у Долетовой в комнате было белое: скатерть на столе, занавески на окнах, чисто выбеленная печь. Лёнька, научившийся у домовых видеть в темноте, с немалым удивлением заметил, что в комнате нет ни фотографий, ни зеркал, никаких излюбленных деревенских украшений. Несколько подавленный этой белой пустотой, мальчик пытался представить, какая же в действительности бабка Долетова, но образ её никак не складывался…

— Какая хозяйка моя? — переспросил Кадило. — Да на вид бабка как бабка, ничем особым свыше не отмечена. Её, Лёнька, хорошо узнать надо, чтобы понять, какой это божий подарочек. Она ведь не всегда такой ретивой до веры была… Лет пятнадцать назад моя бабка в убеждённых атеистках ходила и всех древних старушонок, которые ещё в прошлом веке выросли, против Бога агитировала.

— Как это так? — спросил Лёнька.

— Я и сам не понимаю! — с чувством ответил Кадило. — Вот слушай, я тебе её биографию обрисую.

Мужа с войны Катерина не дождалась, одна подняла четверых детей. Работала на ферме, как и бабушка твоя, до работы была злая, как будто пружина в ней какая-то сидела. Всех хотела за пояс заткнуть. Окончила техникум заочно, в заведующие фермой выбилась. Активистка была такая, что аж страшно за неё становилось… На всех собраниях и слётах до хрипоты выступала. Даже чуть в партию не вступила, но тут как раз на пенсию вышла, а в пенсионерах партия почему-то не нуждается.

Тогда и заговорили в Песках: всё, потухла Екатерина Долетова, завершилась её ударная трудовая вахта. И сама она вначале приуныла: «Ой, дура я, дура набитая!.. Нет бы раньше в коммунисты податься, теперь бы по партийной линии бес меня кто из заведующих снял». С самой-то фермы, заметь, никто её не увольнял, хочешь — иди опять в доярки. Но разве ж Долетова после своего командирства пойдёт к бурёнкам в стойло?

И вот затаилась баба Катя, исчезла на время с глаз людских. А потом взяла и повесила в избе икону. Никто этому значения не придал, а Долетова в церковь стала наведываться, Библию почитывать… Так её ослабевшая пружина в другую сторону закручиваться начала. И только тогда народ дружно рты поразевал, когда Долетова во весь голос о Боге возопила.

Если бы она взялась самогонку гнать и из-под полы продавать, в Песках и то бы меньше удивились. А тут никто понять не может, как из Долетовой в одночасье такая ревностная богомолка получилась. Самые сердобольные жалели бабу Катю: «Не иначе от горя она помрачилась, ведь сколько лет на ферме проработала, одной работой жила, а тут — пенсия! Глядите, ещё в монастырь уйдёт наша Катерина!» Другие злословили: «Никуда эта сума перемётная не уйдёт: чай, в монастыре жить — это не в президиуме юбку протирать!»

А баба Катя будто и не слышит никого, каждый день в райцентр в церковь мотается, икон себе в дом понатащила, книжек… И один за другим замолчали люди, ну а что сделаешь? Была атеистка, стала верующая — в жизни, может, ещё и не то бывает. А закон в Бога верить не запрещает.

И вот как свыклись все с бабкиной переориентацией, как поутихла о ней молва, она и поняла, что пришло время действовать. Ведь если только молиться потихоньку, кто ж тебя заметит? А Долетовой слава нужна, она всю жизнь за неё боролась. И стала баба Катя возвращаться к активной общественной жизни, только под другими лозунгами. Раньше она когда с трибуны кого-то клеймила, то непременно с позиций марксизма-ленинизма, а теперь от имени Бога заговорила. И сама была вездесущая и всеведущая, знала про каждого всё — до последнего слова, до последнего шага. Стали Долетову в Песках не шутя побаиваться, а те, кто посмеялся над ней когда-то, сто раз об этом пожалели. И как не испугаешься, если за всякую ерунду Долетова над тобой принародно божий суд устраивает, а у самой глаза стеклянные, на губах пена… Тут и не веришь ни во что — перекрестишься, если она недалече рыщет. В общем, Лёнька, у нас в округе самого Бога меньше боятся, чем эту приходскую чуму.

— И моя бабушка боится?

— Нет, бабушка мою неистовую не больно жалует, а вот над Пелагеей Долетова заимела власть. Пелагея ей в рот смотрит, поддакивает, помогает грешникам косточки перемывать. Акимыч однажды их благочестивую беседу услыхал и говорит: «Тебе бы, Николаевна, не в церкви службы простаивать, а в газете работать». — «Это почему ж так?» — «А потому, что бичевать да ярлыки вешать — оно как раз журналистское занятие, не христианское. Или не в Библии написано: не суди, да не судим будешь?»

Лучше бы он этого не говорил. Долетова вскочила, захватила побольше воздуху да как зайдётся криком! Ох, досталось тогда деду Фёдору, как ни от кого в жизни не доставалось. И Пелагея свою долю заодно получила, до смерти перепугалась. Кормишины тогда в дом убежали, а Долетова ещё час под их окнами стояла, божий глас в ней не умолкал.

Правда, Пелагею она скоро простила, куда ей без Пелагеи — в Песках у неё одна поддержка осталась. Не то что в других деревнях. Долетова и то говорит: «Надоть мне в Раменье перебираться, поближе к святой церкви…» Оно понятно: что ей Пески, кого здесь вразумлять-наставлять?..

— Так ты что, в Раменье переселишься? — спросил Панамка, до того прилежно слушавший Кадилу.

— Не знаю, — угрюмо ответил тот. — Не хочу я никуда с ней переселяться, устал я от неё. Если бы этот дом купил кто-нибудь, я бы здесь остался. Да кто ж его купит, кроме дачников? Приедет сюда какой-нибудь… Мойдодыров!..

— Да-а, — пригорюнился Панамка, — не поймёшь, чего лучше…

— Кадило, бабка Долетова с Акимычем навсегда поссорились? — вернулся Лёнька к тому, что его интересовало.

— Ну как поссорились… Моя бабка его безнадёжным сочла, в плане религиозного воспитания. Это уже после другой стычки случилось, в пост. Тогда, видишь ли, полагается по христианскому обычаю сидеть впроголодь, и для Долетовой самое распрекрасное времечко настаёт. Бегает этот попадьи старый ботинок по всему околотку и всяко народ честной пужает: мясо есть грех, яйца — тоже ни-ни, молоко — боже упаси! Ну, люди и остерегаются есть это всё при Долетовой, кому лишний шум нужен? А Пелагее тогда достаётся всех больше: Кормишины-то рядом, баба Катя десять раз на дню залетит покрутить носом — как тут её предостережения выполняются? И что странно: ни во что-то Кузьминична не верит и свечку в церкви ни разу не поставила, а на тебе — начинает от моей святоши таиться, запираться, оглядываться…

Однажды застала их Долетова в пост за мясными щами. Пелагея свою миску успела под стол сунуть, а дед не захотел, принял огонь на себя. Ты, говорит, Николаевна, образцово-показательная християнка, вот и постись себе на здоровье. А я, может, мусульманин. Как там у мусульман, нету ещё поста? Они вона баранов по штуке на брата за один присест съедают, а я всего-то крошку мяса по тарелке гоняю. Ой, не лишку ли я праведный?

На такое богохульство моя бабка даже слов в ответ не нашла. Посмотрела на деда как на прокажённого и — в двери. С тех пор считает Акимыча совсем пропащим.

Она и бабушку твою, Лёнька, пыталась на путь истинный наставить:

— Что это ты, Тонь, в воскресенье — и работаешь, грех ведь большой. А вот Бог накажет!

Да бабушка твоя не сплоховала:

— Это за что ж он меня накажет? Что работаю всю жизнь не разгибаясь, за это, что ль? Да неужто на лавочке сидеть и семечки от скуки лузгать — это Богу угоднее?

— А ты не семечки, не семечки, ты в церковь съезди, помолись. Вот и не будет скуки, вот и будет умиротворение, в сердце лёгкость…

— И на что мне за этим в Синий Бор тащиться? — говорит Антонина Ивановна. — Работаю я с утра до вечера — вот она, моя молитва, и есть. И умиротворение тут тебе, и лёгкость в сердце. И не тянет никого обсуждать да учить. Может, и тебе, Катюша, лучше коровёнку завести, хряка?..

Вскинула Долетова гордо голову и пошла восвояси. Нет, не празднуют её нынче в Песках, не дождаться ей почитания… А мне, видно, не миновать новоселья…

— Кадило, а зачем ей старые иконы несут? — поинтересовался Панамка.

— Несут, потому что в город никто их не берёт, а бросить — страшно, грех всё-таки. Баба Катя же любому случаю рада, чтоб свою набожность показать. Видели бы вы, как она эти дары принимает! И целует их, и по избе мечется, и слезу пустить не забудет. А уж кресты выписывает — как рука не оторвётся! А ты спрашиваешь, зачем ей столько? Да если она откажется брать — это уже не Долетова будет. Ведь это праздник для неё, когда иконы несут. Ей несут, не кому-нибудь!

— Но она же не бережёт ничего! — запальчиво возразил Лёнька. — И вообще как будто не заглядывает туда.

— Ну, чтоб очередную «добычу» бросить, наведывается. А гости за порог — икона в мусорок!

— И никто ни о чём не догадывается?

— А как тут догадаешься? — спросил в ответ домовой. — Видали два замка? Эта мышь церковная и третий повесит, лишь бы всё шито-крыто было. Из людей, Лёнька, ты первый это безобразие увидел… И после каждого приношения бабка моя скорбящая к Пелагее забегает. Ох, плачется, опять несчастье, ой не деревню оставляют — божий храм покидают люди! Слово за слово, глядишь — и уже костерят отъезжающих разовсю. Всё припомнят: и как те женились глупо, и как жили непутёво, и корова не доенная у них сутками орала, и родительская могила бурьяном поросла… Про иконы уже и не вспоминают, до икон ли! Так и растёт эта свалка…

— Кадило, там кто-то ходит! — вдруг отпрянул Лёнька от двери. За ней он явственно различил чьи-то мягкие крадущиеся шаги.

— Это Васька, наш кот, — успокоил его домовой.

— Тот рыжий?

— Тот, тот, шельмец…

— Почему шельмец?

— А хитрый, нахальный… Кусок стянуть из-под носа для него раз плюнуть. Я-то ему спуску не даю, а бабка балует, холит. Васька у неё в любимцах. С Васькой она откровенничать любит, может целый вечер проговорить.

— Кадило, — сказал Панамка, которого давно мучил один вопрос, — если твоя бабка такая, почему ты её не поучишь, как нынче писателя?

— Учил уже, — после долгой паузы ответил Кадило. — Да хотел масла, а получилась брынза.

— Чего у тебя получилось?

— Ничего не получилось! — внезапно озлился доможил, и Панамка испуганно прижал уши.

— Ты думаешь, я всю жизнь Кадилом прозываюсь? Как бы не так! Раньше меня Озорным звали. И вот этот самый Озорной как-то раз не вытерпел да и решил Долетову проучить.

Нашёл я в бабкиной коллекции кадило. Уж как оно там очутилось, даже я не знаю, — кадилу-то место только в церкви. С виду оно как металлический кубок, наверху крышечка, внизу дырочки… В нём во время службы зажигают ладан, и ладан дымит, а священник ходит по храму и кадит. Увидел я это кадило и думаю: ну, я не я буду, если не повыкуриваю из своей бабки всех бесов!

И хоть нельзя нам к таким вещам прикасаться, да уж очень захотелось образумить Долетову. Раздобыл я, себе на горе, ладана и однажды вечером запалил кадило. Баба Катя как раз душу перед Васькой изливала — момент самый что ни на есть подходящий.

…Вдруг в горнице церковью запахло. Бабка на полуслове запнулась, оборачивается — а в воздухе кадило на цепочке из стороны в сторону качается, и дым благовонный по всей избе.

— О господи!..

Долетова как сидела перед Васькой, так и упала на него. Васька ну орать и из-под бабки выцарапываться! А Долетова его с перепугу давит, никак отпустить не может. Я голос понизил и сурово так спрашиваю:

— Праведно ли живёшь, раба божья? Верно ли Бога почитаешь?

Тут Васька вырвался на свободу, прыг на стенку, потом через бабку перемахнул — и под кровать.

— Катерина, отвечай! — приказываю я, чтоб не захохотать. — Не обманываешь ли ближних, не лукавишь ли перед собой?

И вижу — бабка моя с кровати-то сползает и туда ж, куда Васька, норовит втиснуться, а отвечать и не собирается, совсем ополоумела. Когда она в подзоре запуталась, я чуть кадило не выронил. Эх, знал бы, чем всё обернётся, сказал бы прямым текстом: иди, старая плутовка, и наведи первым делом порядок в холодной избе. И нечего людям голову морочить.

Но что сделано, то сделано!.. Не вняла баба Катя моим нравоучениям, всё по-своему повернула. Выпуталась кое-как, вскочила на ноги и бегом из избы!

Все семьи тогда в Песках обежала. Растрёпанная, глаза навыкате, сама беспрестанно крестится:

— Что было, что было сейчас! Знамение мне божье было! Сижу я дома, молюсь себе тихонечко, вдруг — чудо: передо мной рука невидимая кадилом размахивает, а из кадила — дым, дым, дым!.. И голос слышу архангела Михаила: «Встань с колен, раба божья, ибо настал час твоей славы! За своё усердие и кротость сподобилась ты, Екатерина. Отныне и навеки с тобой божья благодать».

Ну и всё в таком духе. Переночевала Долетова в ту ночь у Ветровых, жили здесь через два дома от Кормишиных. Переночевала под предлогом, что не несут её от волнения ноженьки. Зато с утра понесли её эти ноженьки по всем ближним и дальним деревням. В Харине бабка рассказывала, что этот самый архангел самолично ей представился, пожал руку и благословил.

В Воронине уже Пресвятая Дева её благословляла и хвалила за благочестие, а в Глинищах баба Катя открыла народу, как с самим Иисусом Христом беседовала и великое откровение от него получила.

Словом, неделю дома не появлялась. За это время наши и окрестили меня Кадилом. Да и поделом мне! А впрочем, — домовой подмигнул Лёньке, — чем это имя хуже прежнего?

— И ты её больше не пугал? — спросил мальчик.

— А зачем? — как-то отстранённо ответил Кадило. — Можно было, конечно, ей и Михаила ещё представить, и кающуюся Магдалину, и самого Люцифера впридачу. Только зря всё это, её ничем не проймёшь. Видишь теперь, — с кривой усмешкой сказал он Панамке, — какие я каждый день ватрушки трескаю!.. Ну а ты, Лёнька, не засыпаешь ещё?

— Нет, — рассеянно ответил мальчик, — но знаешь, Кадило, мне, наверное, домой пора…

— Идите, — отпустил домовой. — Может, проводить тебя, Лёнька?

— Нет, я знаю, куда идти. До свидания, Кадило.

…Лёнька и Панамка вышли на улицу и почувствовали ободряющую прохладу, наконец-то она коснулась разгорячённой, ненадолго уснувшей земли. До рассвета оставалось ещё, должно быть, больше часа… Никаких видимых знаков его приближения пока не замечалось, однако ночь сделалась тихой, такой тихой, как будто в ней исчезло всякое движение. Когда где-то поблизости резким голосом вскрикнула сонная птица, Лёнька и Панамка в испуге прижались друг к другу.

— Лёнька, — смущённо отстраняясь, сказал домовёнок, — я хотел у тебя кое-что спросить…

— Давай! — с радостью ответил мальчик.

С того времени, как он увидел Панамку в домике Егора Сеничева, Лёнька очень хотел остаться с ним вдвоём, поговорить по душам, поиграть. При всей своей привязанности к Хлопотуше и дружбе с другими домовыми, Лёньку сильнее всего тянуло к этому маленькому, любопытному и неунывающему существу.

Панамка явно робел, не осмеливаясь заговорить.

— Ну, чего ты? — ласково подтолкнул его Лёнька. — Не бойся, спрашивай что хочешь.

— Скажи, в городе хорошо жить? — и Панамка вытянул шею, ожидая ответа.

— Хорошо. Но в Песках лучше.

— Да, наверное… Только я хотел про город разузнать. Вот Куличик из Харина не сумел там прожить… Это из-за соседей?

— Наверное…

— Послушай, а у писателя правда соседей нету?

— Нету, у него только жена. А зачем тебе это?

Панамка быстро оглянулся и, собравшись с духом, сказал:

— Хочу к нему в город на жительство переехать! Ты только не говори никому!.. — вдруг с опаской прибавил он.

— А чего ты боишься? Что тут такого? Я-то вот живу в городе.

— Ты — другое дело, ты же человек. А вот чтоб домовой в городе прижился, я такого не слышал. Я потому и спрашиваю, как там. Ведь если получится, как с Куличиком, то в Пески мне обратной дороги не будет — засмеют. Значит, опять мне скитаться…

— А ты что, скитался? — спросил Лёнька и почувствовал, как это слово отозвалось в сердце лёгким холодком.

— Скитался… — ответил домовёнок каким-то чужим, бесцветным голосом.

— Слушай, Панамка! — воскликнул Лёнька, ощущая растущую внутри тревогу. — А где твои родители? Или у вас нет родителей, у вас всё по-другому?

— Нет, не по-другому, — промолвил Панамка с какой-то незнакомой Лёньке надрывной ноткой в голосе. — И отец, и мать у меня были… Но когда я родился, дом наш старый сломали. Я даже не запомнил, что это был за дом, что за хозяева. Остались мы без угла… И потом ещё несколько лет скитались, это я уже помню. Из деревни в деревню переходили, а так ничего себе и не нашли. Ведь сейчас всюду такое — деревни пустеют, люди в город бегут…

— А где сейчас родители?

— Умерли, — промолвил Панамка, словно выронил тяжёлый камень в неподвижную воду.

— Умерли!.. — как что-то невероятное повторил Лёнька.

Он смотрел на Панамку и не мог связать свои представления о нём с этим страшным словом.

— Понимаешь, домовые не могут долго жить без дома, — помолчав, сказал Панамка, — без дома они заболевают. Правда, не так, как люди, у домовых ведь ничего не болит… Они начинают как бы таять, понимаешь? Ну, как снег тает понемногу весной…

— Снег?.. — прошептал Лёнька, чувствуя, как горячие капли неудержимо текут по его щекам.

— Ну, не совсем как снег… Им всё труднее становится проявлять себя в этом мире. Мы ведь из другого мира, понимаешь? А здесь живём, пока мы здесь нужны. Ведь домовой поставлен при доме, а если дома нет — зачем он? Тогда мы начинаем терять силу, нам становится трудно ходить, говорить… А потом приходит день, когда мы уже не можем сохранить своё тело в этом мире. Тогда мы уходим отсюда…

— Уходите? Куда?

— Не знаю… Родители мне говорили, что, когда домовые уходят, они возвращаются на родину.

— А родина это та гора, откуда их унёс Светоносец, да?

— Не знаю, — повторил Панамка, и было видно, что он действительно не знает.

— Ну а потом, — осторожно спросил Лёнька, — потом что было?

— Перед тем, как уйти, они мне велели искать себе дом. Сказали: если очень постараешься — найдёшь. И я стал один искать. Ходил по разным деревням, очень много деревень прошёл. И нигде мне не повезло. Я и в сёла, и в посёлки хаживал, да там ещё хуже, ещё больше бездомных домовых, чем в глуши. Я два года так искал, пока не попал в Пески… А тут здешние домовые меня приветили, и я остался…

— Панамка, а почему у домовых детей так мало? В Песках ты один всего. Почему у Хлопотуши ни жены нет, ни домовят?

— Да ты сам подумай, что было бы, если бы домовята рождались, как человеческие дети, — по-взрослому ответил Панамка. — Ведь даже тем, кто давно родился, и то жить негде. Я вот про город и спрашиваю: живут же там люди, почему тогда домовые в город не идут? Куличик один попробовал, да и вернулся ни с чем. И мои родители — сколько бедствовали, потом и насовсем ушли, а про город никаких разговоров у них не было. Как будто и нету никакого города… Ты не сердись, Лёнька, что я тебя так выспрашиваю, — будто прося прощения, сказал домовёнок, — маленький ещё я, глупый…

Лёнька хотел было возразить, что Панамка вовсе не маленький и глупый, а очень умный, совсем большой домовой, но понимал, что тот ожидает от него иного.

— Знаешь, Панамка, — сказал он, — ты съезди с писателем в город и сам посмотри, как там у него. Понравится — останешься, не понравится — сюда вернёшься. Почему тебе вернуться нельзя?

— Засмеют, — обречённо сказал Панамка. — Кадило засмеёт. Ему такие подарочки только подавай. Если вернусь, он с меня, как с Пилы, больше не слезет. А переселится Пила в Харино, я один для его насмешек останусь.

— Да пускай себе смеётся!

Лёньке было непонятно, как это независимый, самостоятельный Панамка, в одиночку прошедший множество деревень, боится шуток озороватого Кадила.

— Панамка, всё у тебя будет хорошо! — убеждённо проговорил мальчик. — Вот увидишь! А про писателя ты подумай, пока он ещё не уехал!..

— Подумаю, — пообещал Панамка.