Солнечная тропа

ПАНАМКА ЕДЕТ В ГОРОД

Дед Фёдор в фартуке из непромокаемой ткани месил во дворе глину. При виде этого у Лёньки упало сердце: он понял, что и сегодня Акимыч занят по хозяйству.

— А, Лёня, — разгибаясь над своим корытцем, сказал Акимыч, — проходи, проходи… Я, видишь, никак с печками не разделаюсь. Вчера чистил дымоходы, а сегодня сами печи править надо, не то зимой беда.

— Так до зимы ещё далеко…

— Э-э, не успеешь оглянуться, — авторитетно возразил Акимыч. — Я тебе скажу, сейчас ещё не самая горячая пора. Пойдёт уборка, сенокос, заготовка — уже не до печей будет. А я нынче закончу, завтра с тобой куда-нибудь пойдём. Ты уж потерпи…

И желая расшевелить мальчика, спросил:

— А я вчера с крыши видел, как ты к писателю ходил. Понравилось, значит, тебе у него?

— Нет, — ответил Лёнька. — Он мне свою сказку читал, а она плохая получилась.

— Ну? — подивился Акимыч. — Неужто совсем плохая?

— Совсем. В ней всё неправда.

Акимыч хотел по привычке почесать бороду, но руки его были в глине.

— Гм… — сказал он и стал вытирать руки о фартук. — Так ведь в сказке и всегда-то неправда. Или нет?

Лёньке не хотелось распространяться о сказке Мойдодырова: слишком свежи были ночные воспоминания, и особенно сильно врезалось в память белое, неживое от страха лицо писателя…

Акимыч не стал ни о чём допытываться, однако заметил:

— А сегодня с утра у него суета какая-то во дворе. Уезжать, что ль, собрался?

Лёнька смотрел на деда округлившимися глазами.

— Сходи к нему, — предложил Акимыч. — Может, там случилось что. Может, помочь человеку нужно…

Лёнька молча развернулся и рысцой побежал к дому с мезонином. Открыв калитку во двор, мальчик сразу убедился, что Лев Борисович действительно уезжает. Как и два дня назад, его машина стояла с открытым багажником, а сам хозяин на этот раз укладывал в него свои вещи.

— Лев Борисович! Вы уезжаете? — крикнул Лёнька, даже забыв поздороваться.

Лев Борисович повернулся и некоторое время смотрел на мальчика, точно не узнавал его. Перемена, произошедшая с писателем ночью, казалась сейчас ещё более разительной. Лев Борисович, очевидно, так и не сумел уснуть сегодня. На его осунувшемся лице и в помине не было прежней самоуверенности, да и весь вид писателя был так далёк от респектабельного, что казалось, в модном костюме Льва Борисовича находится совсем другой человек. Он смотрел на Лёньку отсутствующим взглядом.

— Лев Борисович, зачем вы так рано уезжаете? — опять спросил мальчик. — Вы… вы ещё вернётесь сюда?

— Наверное, вернусь, — ответил писатель приглушённым голосом, — но не знаю когда… Мне ещё нужно…

Он вдруг пристальнее взглянул на Лёньку и не закончил. Впрочем, мальчик и так всё понял.

— Лев Борисович, вы когда вернётесь, мы с вами в лес пойдём! Вы же ещё не ходили в лес!

— Да вот, не получилось… Ты же знаешь, — и писатель поглядел на Лёньку так, будто хотел высмотреть в нём что-то не видимое обычным взглядом.

Лёньке сделалось зябко. Он понимал: надо бы что-то сказать в ответ, как-нибудь по-хорошему проводить писателя, но не находил слов. Он чувствовал, что того давешнего Мойдодырова, который поучал Акимыча и сочинял сказку про кикимору-бражницу, больше не существует. Вместо него на Лёньку смотрел незнакомый мужчина, облик которого говорил, что он переживает крайне серьёзные, даже трагические минуты своей жизни.

— Ну, всего тебе хорошего, — сказал писатель, — а Фёдору Акимовичу передай поклон.

Лёнька прикусил губу и посторонился, давая Мойдодырову подняться в дом, чтобы продолжить сборы. Выходя за ворота, мальчик обернулся на писательскую машину и вспомнил свой разговор с Панамкой. Панамка ведь хотел в город! Только кто знал, что Мойдодыров соберётся домой так скоро? Теперь Панамкина мечта о собственном доме опять не исполнится. Лёнька как будто снова услышал его берущий за душу голос: «Если дома нет — зачем домовой? Тогда мы начинаем терять силу, нам становится трудно ходить, говорить… А потом приходит день…»

— Нет! — воскликнул Лёнька и, не думая больше ни о чём, что есть духу припустил по улице. Он бежал по просёлочной дороге, перепрыгивая через выбоины и стараясь не попасть ногой в песчаную колею. «Скорее, ну, скорее!..» — сам себя понукал мальчик. Краешком сознания он снова отметил, как велика ещё недавно была их деревня.

Наконец за околицей показался дом из красного кирпича. Взбежав на крыльцо, Лёнька забарабанил кулаком в закрытую дверь.

— Панамка! — пронзительно крикнул он. — Панамка, где ты?

Мальчик прижался ухом к двери, но из магазина не доносилось ни звука. Лёнька припомнил, как некогда он так же искал и звал Хлопотушу на бабушкином чердаке. Внезапно он что-то сообразил и, спрыгнув с крыльца, бросился к окнам: сначала к правому от двери, потом к тому, что слева.

В этом окошке нижний край стекла не уцелел. Привстав на цыпочки, Лёнька попытался заглянуть внутрь, однако после яркого света его глаза отказывались хоть что-то различить в темноте.

— Панамка! — приходя в отчаянье, закричал мальчик. — Это я, Лёнька! Ну где же ты там?!

Он снова поднялся на носочки, и здесь в стекольной бреши перед его глазами что-то промелькнуло.

— Лёнька?.. — переспросил слабый голос.

— Да, да! — обрадовался тот, прилипая к окну. — Писатель Мойдодыров уезжает в город, понимаешь? Ты поедешь с ним?

— Я ещё не решил… — сонно протянул домовёнок.

— Тогда решай сейчас! Ты хочешь в город или нет? Да ты что, спишь?

— Я сейчас выйду, — пообещал Панамка.

Лёнька обернулся к крыльцу, и тут кто-то легонько взял его за руку.

— А-а, ты опять через стену!.. — засмеялся мальчик, но в следующую секунду отпрянул.

Рядом с ним стоял Панамка и в то же время не Панамка. Это было какое-то солнечное привидение Панамки — полупрозрачная сущность с очертаниями домового, через которую были видны небо, трава и светило солнце.

— Панамка, ты таешь! — ужаснулся мальчик.

— Нет, это потому что день, — ответил фантастический Панамка. — Днём мы должны спать.

— Нельзя спать! Писатель уезжает в город! Ты поедешь с ним?

Панамку, видимо, раздирали противоречия. Он молчал, и его прозрачное тельце дрожало, как паутинка на ветру.

— Может быть, он уже уехал!.. — следуя своим мыслям, сказал Лёнька.

Панамка колыхнулся.

— Я поеду, — решился он.

— Тогда побежали!

На бегу Лёнька то и дело посматривал на Панамку: домовёнок всё время отставал, хоть и старался поспеть за мальчиком. В самом деле, дневной свет не просто видоизменил Панамку, он словно рассеял его силы. Теперь Лёнька понимал, как могут таять домовые, когда теряют надежду обрести свой дом.

— Панамка, а писатель уже не такой, как раньше! — не останавливаясь, сообщил мальчик.

— А какой?

— Совсем другой! Тебе, наверное, у него хорошо будет!

— Лёнька!.. — будто издалека, доносился голос домового. — Я же с нашими не попрощался…

— Ничего! Я им всё расскажу! Главное — чтоб писатель не уехал!

…Ничего не зная о планах Лёньки и Панамки, писатель Мойдодыров раскрыл ворота во двор и сел в машину. Увидев это, Лёнька шмыгнул в сиреневый куст возле дома бабки Долетовой.

— Прячься! — зашипел он Панамке.

— Зачем? — бесстрастно ответил тот. — Он же меня не видит.

— Ну, тогда беги! Он сейчас выедет и пойдёт ворота закрывать, а ты — в машину!..

Взревев, писательская «Волга» вырулила на улицу.

— Ну, прощай, — сказал Панамка, и Лёньке почудилось, что это струйка осеннего дождя прожурчала в заоконной мгле.

— И ты прощай, — волнуясь, ответил он.

Выглядывая из тёмной листвы, Лёнька видел, как Панамка не таясь приблизился к машине, задержался возле неё, оглядываясь на Пески, а затем пропал из виду, будто окончательно растворился.

Писатель Мойдодыров уселся за руль, машина вновь зарычала, тяжело поворачивая налево, и прошла мимо Лёньки, обдав его резким запахом бензина. Мальчик не отрывал глаз от окон машины, но кроме Мойдодырова никого в ней не увидел.

Некоторое время он ещё посидел в своём укрытии. Вылезать и идти куда-либо Лёньке не хотелось. Их с Панамкой замысел удался, но теперь, когда прошло возбуждение, Лёнька вдруг понял, что и сам не знает, правильно ли они поступили. Конечно, у Панамки будет дом — это хорошо. Но с другой стороны, в квартире, где живёт Мойдодыров (а Лёнька примерно представлял себе эту квартиру), что будет делать там Панамка? И потом ещё — полюбят ли его хозяева? Ну, допустим, Мойдодыров сильно переменился, а его жена? Что, если она такая же, как бабка Пелагея? Лёнька представил, как она прогоняет Панамку из дому, и он, выбиваясь из сил, бредёт по шумной городской улице, никем не видимый и всем чужой… Нет, не нужно об этом думать!

Лёнька выбрался из кустов и поплёлся по улице. Незаметно для себя он снова очутился возле избы Акимыча, но вспомнил, что дед занят, и пошёл дальше — домой.