Соперники орлов

Боевой разворот

1914 год. В сознании всех и каждого пульсирует тревожное слово «война». На вокзалах медный лязг оркестров, напыщенные речи важных военачальников и плач женщин, прощающихся с мужьями и сыновьями…

Качинская авиационная школа перестраивается применительно к военному времени. «Шеф авиации» теперь именуется «заведующим воздухоплаванием и авиацией в действующей армии», и поток его указаний школе непрерывно растет. Пересматриваются программы: надо сокращать сроки обучения, быстрее выпускать военных летчиков. Решено открыть дополнительные отделения в Симферополе и Бельбеке. Аппаратов мало — половину забрали на фронт. Лучшие из них — все еще «Ньюпор-4», на одном из которых Нестеров выполнил «мертвую петлю». С поставкой новейших аэропланов пока неясно. Союзники обещают… Авиационные заводы в Петрограде, Москве, Одессе спешно готовятся к выполнению военных заказов. Сикорский руководит постройкой своих бомбовозов «Илья Муромец». На эти воздушные корабли возлагают надежды многие.

Инструкторы школы с утра до ночи на аэродромах. Михаил Ефимов сутками не бывает на своей квартире в Севастополе, ночует здесь же, на Каче, у приятеля — поручика Цветкова.

Ошеломляющая весть: разбился Нестеров. Гибель геройская — таранил вражеский аэроплан, использовав прием, значение которого доказывал еще в мирное время. У качинцев окаменевшие лица. Обнажили головы, выключили все моторы на аэродроме. Только всплеск прибоя нарушал минутное молчание…

А ведь совсем недавно, каких-то три месяца назад Петр Николаевич прилетал сюда, в школу, из Одессы. Тогда и познакомился с ним Михаил Ефимов. Долго беседовали два мастера пилотажа, обсуждали возможности маневрирования аппаратом в воздухе, делились находками, заветными замыслами, планами.

И вот Нестеров в первом же воздушном бою погиб, но совершил подвиг. А как же они? Инструкторы Качинской авиашколы рвутся на фронт. Первыми подают рапорты Михаил Ефимов и Леонид Цветков.

Сменивший Одинцова на посту начальника школы полковник Мурузи схватился за голову: ныне, как никогда, опытные инструкторы нужны школе. Если для офицеров приказ — закон, то попробуй удержать вольнонаемного Ефимова в его желании уйти добровольцем на фронт! Вот когда «высокое начальство» пожалело, что не удосужилось присвоить Ефимову офицерское звание. Пока придумывали, как это сделать, Ефимов уже оказался в тридцать втором авиационном отряде на Западном фронте.

В авиационный отряд Михаил Никифорович прибыл в качестве летчика-«охотника» — так своеобразно именуются добровольцы. Его сразу же назначают заведовать технической частью отряда. Офицеры-летчики в технике разбираются плохо, да и не желают «пачкать руки». «Охотнику» же эта «плебейская работа», по представлениям господ, вполне подходит, ведь он приравнивается к нижним чинам. Конечно, есть и боевые вылеты, ради которых, собственно, и стремился Ефимов на фронт.

Он летает на разведку и бомбежку вражеских позиций, фотографирует линии траншей противника, привозит ценные для командования данные. Это дает удовлетворение. Но нелегко сочетать полеты с нескончаемыми хлопотами возле материальной части. Поди попробуй держать в боевой готовности все разнотипные аппараты отряда, поступающие с заводов с большими дефектами. Запасных частей не хватает, особенно к двигателям. Изворачивайся, как хочешь. И он изворачивается! Делает все возможное и невозможное, да ведь он и знал, что на фронте будет нелегко.

И все же Ефимов уязвим. Все труднее сносить ему пренебрежительное отношение офицеров. Оно ранит его повседневно, ежечасно. Оно проглядывает даже за внешней корректностью — во взглядах, в тоне голоса, в тысячах мелочей. О, это он познал еще в Севастополе. Но там он был руководителем, от него зависели, перед ним порой заискивали. А здесь бывший ученик Качинской авиашколы штабс-ротмистр Конногвардейского полка Ильин — начальник отряда, его, Ефимова, начальник. Этот гвардеец, и в школе отличавшийся высокомерием, видно, решил поставить наконец «смоленского мужика» на свое место. На Михаила Никифоровича смотрят как на низшего, которому на роду написана черная работа, копание в грязи, а летать разрешили только из милости. И это ему, чья жизнь — в полете, в стремлении к высоте! Да разве могут эти господа, пришедшие в авиацию из-за моды, постичь истинное счастье борьбы с воздушной стихией? Как они ему ненавистны, как невыносимо тяжело общаться с ними!

Обстановка в авиаотряде накаляется и, наконец, следует взрыв. В отряд приехал из Москвы директор авиационного завода «Дукс» Ю. Меллер, который когда-то совершил с Ефимовым воздушное путешествие в качестве пассажира. Меллера интересуют претензии фронтовиков к продукции завода. Естественно ожидать, что основной разговор с директором поведет Ефимов — как ответственный за авиационную технику отряда. Но у Ильина иные намерения… Его бесят независимость Ефимова, чувство собственного достоинства, с которым он держится в отряде. Его простота и дружба с солдатами-мотористами уж слишком контрастны с «мордобойным» обращением с нижними чинами офицеров. Начальник отряда решил прилюдно унизить «выскочку».

Он зашел в ангар с московским гостем и свитой из офицеров и сразу же, без предисловия, начал распекать Ефимова за снятые с запасного двигателя клапаны и манжеты. Заведующий технической частью попытался объяснить, что мотор негоден, что нужно заменить цилиндры. Ильин не пожелал слушать никаких возражений:

— Немедленно собрать мотор!

Обида и гнев переполнили Ефимова. Он уже не в силах молчать, «носить все в себе». Его ответ резок и хлесток. Командир побагровел, повысил голос до крика.

Оскорбленный летчик вышел из ангара, бросив:

— Из отряда я ухожу!

Вечером Ефимов послал телеграмму «заведующему авиацией»: «Ввиду крупной ссоры с начальником отряда, а ранее с офицерами… для пользы дела в отряде не могу находиться ни одного дня. Убедительнейше прошу… перевести меня в отряд капитана Верченко, в крайнем случае в школу».

На это обращение последовал запрос гвардейскому авиационному отряду: «Хотите ли принять Ефимова?» Ответ поступил незамедлительно: «Приму с удовольствием, с благодарностью. Верченко».

…И снова боевые вылеты в сложной обстановке Западного фронта. Неприятельская авиация развернула активные действия. У немцев преимущество в технике: они летают большей частью на однотипных аппаратах, снабженных надежными двигателями водяного охлаждения.

А у русских — все те же «гномы» отечественной сборки. И на каких только аппаратах не приходилось им летать! Правда, среди холеных офицеров есть и такие, которые пользуются неполадками в аппаратах как благовидным предлогом, чтобы не летать, а проводить время в кутежах. Очень кстати им «подворачивается» и неблагоприятная погода.

Ефимов же никогда не отказывается от полетов, берется за выполнение самых сложных и ответственных заданий: совершает опасные разведывательные полеты в тыл противника, бомбометание.

Германцы варварски бомбят железнодорожные станции и даже лазареты, не щадя раненых. Командование 4-й армии решило отомстить врагу. Разработана операция нападения с воздуха на захваченную немцами станцию Барановичи, где скопилось много артиллерии, боеприпасов, военного имущества, паровозов и вагонов. Для участия в операции отобраны лучшие летчики из разных авиационных отрядов. Они прибыли со своими самолетами, в их числе и Михаил Ефимов. Соединение из десяти самолетов возглавил капитан Юнгмейстер. О результатах этой крупной операции говорится в приказе по 4-й армии:

«Было сброшено 55 бомб общим весом в 26 пудов. Замечены удачные попадания в казармы, составы поездов, железнодорожные пути и станционные помещения, вызвавшие большие пожары. Артиллерия противника держала нашу эскадру под ураганным огнем зенитных батарей, создав сплошную завесу из разрывов. Три самолета получили повреждения, но все благополучно вернулись на свои аэродромы…»

Новые и новые рискованные задания, полеты под огнем противника. Последовали благодарности командования, награды. На гимнастерке Ефимова появляются солдатские «георгии». Приказом по Западному фронту от 30 октября 1915 года «авиационного отряда Гвардейского корпуса летчик из охотников 2-го разряда унтер-офицерского звания Михаил Ефимов произведен за боевые отличия в прапорщики инженерных войск…».[51]

Испытатель

Начальник Качинской авиашколы не теряет надежды заполучить Ефимова обратно. Он пишет в Авиаканц (так называется канцелярия заведующего авиацией в действующей армии): «Прошу ускорить командирование в школу Ефимова для усиления личного состава».

Великий князь Александр Михайлович отдает распоряжение подчиненному ему генералу: «Мною было условлено с капитаном Верченко и Ефимовым, что с первого августа они оба будут командированы обратно в Севастопольскую школу… Спишитесь по этому вопросу с Верченко и штабами Гвардейского корпуса и Третьей армии».

…С наслаждением Ефимов вдыхает соленый морской воздух. Даже позволил себе посидеть под обрывом у островерхой скалы, где любят отдыхать качинцы, и чуточку помечтать. Все здесь такое близкое, знакомое, привычное.

Многое в авиашколе изменилось, особенно состав учеников. Аристократов мало — они теряются в массе рядовых офицеров, «охотников» из студентов и обыкновенных солдат. Авиация непрерывно требует пополнения, а привилегированные сословия теперь не очень-то стремятся в этот новый опасный род войск. И школа уже готовит военных летчиков из солдат. Начальник школы докладывает в январе 1916 года, что «желательная норма обучающихся: сто офицеров и сто пятьдесят охотников».

Помощник у Михаила Никифоровича — старый знакомый Эмиль Кирш, инструктор из солдат, сметливый, добродушный.

У Ефимова за плечами фронтовой опыт. Он с новой энергией берется за обучение будущих пилотов. Но людей, не обладающих нужными качествами, «отбраковывает» с прежней безжалостностью. «Дело в том, — пишет бывший военный летчик, сослуживец Ефимова Шатерников, — что Михаил Никифорович — старый опытный авиатор и инструктор, через которого прошла не одна сотня учеников, несомненно имел опыт в определении их пригодности к летной службе. Ефимов считал: чтобы быть хорошим военным летчиком, надо обладать некоторой суммой свойств и качеств, притом природных. (Это относится к тогдашнему летанию — без каких-либо навигационных приборов). «Если в человеке нет этого даже в зародыше, — говорил он, — то как бы он ни хотел летать, как бы ни «бредил» авиацией, летчика из него не получится. Если нет этих качеств, то никакой инструктор не сможет ничего сделать». Признаки годности к полетам в большинстве случаев определялись в начальный период обучения. И Ефимов редко ошибался. Отчисленные им ученики, бывало, не соглашались с его мнением, переходили к другим инструкторам, а потом разбивались или в процессе обучения, или позже, уже будучи дипломированными летчиками… Случалось, что подобные ученики перед самостоятельным вылетом или перед экзаменационным полетом отказывались летать и отчислялись в свою часть… А ведь кадровым офицерам — кавалеристам, гвардейцам-аристократам было неприятно и обидно, что простой «штатский» вдруг говорит:

«Вы летать не сможете, у вас к этому нет соответствующих данных». И его, блестящего офицера, он, Ефимов, отчисляет из своей группы. И это тогда, когда медицинская комиссия признала офицера вполне пригодным к летной службе! Такое положение, конечно, многим не нравилось».

В конце ноября 1915 года на Качу пришла телеграмма из Авиаканца с требованием: «Командируйте Ефимова в Жмеринку для регулировки моносупапов шестого армейского отряда».

В декабре снова приказ: «Предлагаю вам отправиться в Петроград, где явиться к председателю приемочной комиссии подполковнику Вегенеру для переговоров о переделке и усовершенствовании гондолы аппарата «Фарман» при установке моносупапа. По выполнении прибыть в Киев».

Моносупап (в переводе с французского «одноклапанный») — стосильный авиационный двигатель, работающий без всасывающих клапанов. Как рассказывает старейший летчик Иосиф Семенович Лапоногов, «этот оригинальный мотор заправлялся горючим через отверстия в цилиндрах примерно на треть объема. При сжатии и вспышке получался такой динамический удар, что при неправильной регулировке двигателя, неумении с ним обращаться происходил взрыв, огонь с бензином вырывался из отверстий, попадал на плоскости и, понятно, самолет сгорал. Чтобы заменить восьмидесятисильный мотор на моносупап, надо было усилить раму двигателя и переделать кабину (гондолу). Ефимов летал на таких самолетах еще в Севастополе, производил переделку и хорошо знал моносупапы».

Михаил Ефимов — прирожденный летчик-испытатель. Познавать новое, неведомое, выявлять возможности машины — это ли не счастье! Еще в авиационной школе Анри Фармана он начал испытывать первые военные аппараты для французской армии. Здесь, в Севастополе, авиатор занимается облетом поступающих на Качу новых самолетов, испытывает их после переделок и ремонта.

Даже скупые строчки из газетной и журнальной хроники того времени позволяют представить многогранность Ефимова-испытателя:

«15 декабря 1910 года. Испытание аппарата «Соммер» Ефимовым и исследование воздушных течений».

«Ефимов сделал полет для проверки ошибки при установке мотора, причем летал с поднятыми вверх руками…»

«1911… По поводу применения аэропланов для морского дела… опытами спуска на воду и подъема с воды займется М. Н. Ефимов…»

«Март. 1911. На днях из Севастополя вернулась комиссия, принимавшая там аэропланы русской постройки. Испытаны были два «Фармана» и «Блерио» постройки Российского товарищества воздухоплавания и «Соммер» — Русско-Балтийского завода. Испытательные полеты проводили Ефимов, Матыевич-Мацеевич…»

«7 августа 1911 года… Ночной полет… Ефимов имел на аэроплане прожектор и при полете бросал снаряды. Полет длился 40 минут на высоте 200 метров».

«21 декабря 1912 года. Опробован в полете мотор «Калеп» № 9. В полете мотор работал хорошо, давал 1100 и более оборотов, мощность его намного больше «Гнома», руководитель испытаний — Ефимов».

«9 сентября 1912 года. Испытание Ефимовым нового парашюта конструкции Глеба Котельникова. Пущенный с высоты 100 метров, зонт раскрылся и плавно спустился на землю. При успешности повторных опытов парашют будет введен в школе».

«20 октября 1912 года. Инструктор школы Ефимов при свежем ветре совершил пробный полет на новом боевом трехместном аппарате «Моран», достигнув скорости 115 верст в час».

«14 ноября. Ефимов провел пробный полет на «Моране». Поднявшись над Качинским аэродромом, вдруг при повороте аппарат стремительно пошел вниз и разбился. Пилот невредим. Причиной падения Ефимов считает непропорциональность длины и ширины аппарата».

«15 мая 1916 года. Проба самолета, вновь собранного с перечищенным мотором «Рон», — 45 минут».

«25 мая 1916 года. Прапорщик Ефимов… Проба беспроволочного телеграфа (радиостанции. — Прим, авт.) в полете — один час».

В первые годы развития авиации в России летчиков, способных испытывать новые аэропланы, — единицы. Михаила Ефимова приглашают для этого на все авиационные заводы. Бывший солдат авиамеханик Т. К. Кравцов пишет:

«В 1912–1913 годы Михаил Ефимов сдавал самолеты Петербургского завода Щетинина Гатчинской авиашколе… На моей обязанности была проверка газораспределения и зажигания. После всех встреч с Ефимовым у меня осталась память о нем как о незаурядном, смелом, мужественном летчике того времени…»

Тимофей, находящийся в Москве, сообщает брату в Севастополь: «Директор завода «Дукс» Меллер пригласил меня испытать новый аппарат, предназначенный для показа на конкурсе военных аэропланов в Петербурге». Чувствуя что-то недоброе Михаил Никифорович сам прибыл в Москву. На завод пошел вместе с Тимофеем. Директор обрадовался, но преждевременно. Уже при обычной рулежке и подлетах Ефимов-старший обнаружил большие недостатки в конструкции аппарата, особенно в рулевом управлении, и решительно заявил, что летать на нем опасно. В голосе Меллера — обида и раздражение: «Авиаторы нынче как тенора, любят, чтоб их обхаживали да уговаривали!»

Для доводки конструкции с учетом замечаний Михаила Ефимова требуется время, аппарат, чего доброго, опоздает на конкурс, и Меллер обратился к Васильеву, работающему пилотом-сдатчиком (в современном понимании летчиком-испытателем) на заводе Щетинина. Тот согласился. В первом же полете Васильев разбился: на высоте пятнадцать метров отказало управление, руль высоты сломался. Васильев остался жив, но получил тяжелые увечья.

Михаил Ефимов огорчен этой вестью: «Я же предупреждал Васильева, что сдать этот аппарат не удастся. Он опасный. Поэтому я и брату запретил испытывать его… Васильев хотя и искусный пилот, но не механик, а для испытания новых конструкций надо хорошо разбираться в технике».

Сам Михаил Никифорович глубоко разбирается в авиационной технике своего времени. «Когда поступали новые самолеты или моторы, — рассказывает Иосиф Семенович Лапоногов, — Ефимов изучал их и возился до тех пор, пока не овладевал в совершенстве. Он не мог уже ни о чем другом думать. Когда прибыли в отряд «Ньюпоры-23», очень трудные в посадке, Михаил Никифорович летал на них целыми днями дотемна. Освоил и успокоился… до новой машины. Он был не только летчиком, а и техником, изобретателем-конструктором. На любую деталь он никогда не смотрел просто как на вещь законченную, назначение которой определенное, надо только изучить ее. Нет, Ефимов смотрел на нее с мыслью, как можно ее изменить и улучшить…»

«Дайте построить аэроплан!»

Еще в Качинской школе Михаил Никифорович часто вносил усовершенствования в конструкции аэропланов. Об одном из его изобретений, вызвавшем особый интерес у специалистов, писала петербургская газета:

«Много усовершенствований в области авиации дал инструктор Севастопольской школы авиации Отдела воздушного флота М. Н. Ефимов, считающийся лучшим русским конструктором. Теперь М. Н. Ефимов дал новое, весьма ценное изобретение, которое необходимо летающим людям всего мира. Телеграф уже принес известие об испытании прибора, предложенного для того, чтобы дать возможность пилоту подняться с земли без посторонней помощи. По поводу изобретения русского летчика мы беседовали с опытным военным инженером полковником В. Ф. Найденовым.

— Должен сказать, — говорит В. Ф., — что изобретение Ефимова весьма важно и ценно. Пока прибор пристраивают к мотору «Гном», но имеются в виду все существующие авиационные двигатели. В разговоре со мной М. Н. Ефимов говорил, что подобное изобретение интересовало его давно, но идея самого прибора пришла позднее. При осуществлении идеи получились блестящие результаты…»[52]

Сконструировать прибор Ефимову помогли и знания в области электротехники, приобретенные в Одесском техническом училище, опыт работы на телеграфе.

Полвека спустя соратник Ефимова, один из старейших советских авиаторов И. С. Лапоногов рассказал: идея прибора заключалась в том, чтобы с помощью аккумулятора и индукционной катушки создать мощную искру, которая мгновенно воспламеняя горючую смесь в цилиндре двигателя, давала ему необходимый пусковой момент. Это был, по-видимому, прототип стартера.

Далее «Петербургская газета» отметила, что над решением задачи запуска двигателя без посторонней помощи за границей работают давно, но пока все предложенные устройства тяжелы, громоздки и не дают существенных результатов.

Тимофей Ефимов сразу же оснастил свой самолет прибором брата. О полетах Тимофея с использованием новшества 28 и 30 августа 1912 года сообщила газета «Приазовский край»: «В Ростове авиатор поднялся самостоятельно, без участия помощников, которые обыкновенно держат аэроплан».

Идею постройки аэроплана собственной конструкции он вынашивает со дня своего первого полета. Еще весной 1910 года, давая в Петербурге интервью корреспонденту «Биржевых ведомостей», Юбер Латам сказал, что пророчит Ефимову блестящую будущность, но «не в смысле воздушного гонщика, а в смысле конструктора». «Как известно, — сказал Латам, — Ефимов строит аэроплан своей конструкции и хочет добиться его полной поперечной устойчивости».

Тогда же, в апреле 1910 года, сообщая о готовящейся в Париже, на Елисейских полях, крупной авиационной выставке, «Биржевые ведомости» писали, что на ней будет выставлен новый аппарат нашего соотечественника, первого русского авиатора Ефимова… Специалисты дали придуманному им приспособлению для достижения боковой устойчивости высочайшую оценку».

Михаил Никифорович видит недостатки существующих аппаратов, сопоставляет их. Анализируя причины аварий, убеждается, что большинство их происходит при посадках. Его мечта — построить легкий, быстрый, маневренный, послушный в управлении самолет, на котором можно было бы производить эволюции «подобно птицам, со всеми их виражами и садиться так же, как птица». Красивая, но неосуществимая в то время мечта. Да и теперь, когда на современных истребителях летчики выделывают головокружительные фигуры высшего пилотажа, им еще во многом далеко до птиц.

Архивы сохранили для нас несколько газетных сообщений о предполагаемой постройке Ефимовым аппарата своей конструкции и даже о том, что «М. Н. Ефимов начал постройку моноплана собственной системы, мотор для которого «Гном» 70 сил привез с собой из-за границы».

Очевидно, авиатор продумывал схему, что-то начинал строить. Но огромная разносторонняя работа, которую он выполнял в авиашколе, и страстная любовь к полетам не давали завершить задуманное. Ведь созданию летательного аппарата, как известно, необходимо отдавать все время, все силы.

Однако постепенно у Ефимова накапливаются материал и опыт, и он приступает к проектированию аэроплана для вполне определенной цели, которую подсказало пребывание на фронте, — Михаил Никифорович задумал сконструировать и построить на собственные средства (ни на чью материальную поддержку он не надеется и ничьей помощи не просит) самолет-истребитель.

Ему даже удается заинтересовать этой идеей «заведующего авиацией»: в феврале 1916 года его командируют в Киев, в 25-й корпусный авиационный отряд при военной школе летчиков-наблюдателей — «для разработки проекта аппарата собственной системы».

Здесь, в Киеве, Михаил Никифорович напряженно трудится над проектом аэроплана. Детали изготовляет и испытывает в мастерских Политехнического института и школы летчиков-наблюдателей. Однако завершить работу в этом городе ему не удается.

Из переписки, обнаруженной в делах Авиаканца (находившегося в то время в Киеве), видно, какую интригу сплели вокруг Ефимова царские чиновники, задавшись целью опорочить выходца из простого народа, помешать осуществлению его идеи. Как свидетельствует старый военный летчик Шатерников, «во всех, как служебных, технических, так и жизненных делах Ефимов был прямолинейным, любил говорить правду прямо в лицо, и притом всем, не считаясь с рангом и положением собеседника… Чиновников из штаба авиации… М. Н. Ефимов уличал в промахах, нелепостях в организации, в неумении использовать авиацию и прочее. Вот за это его многие недолюбливали».

Приказ о новом назначении младшего офицера Ефимова томительно долго проходит инстанции в Петрограде. Из-за волокиты пилот длительное время еще числится в списках Качинской авиационной школы. Ему предстоит рассчитаться со школой и забрать личное имущество. В самый разгар работы над проектом Ефимову выписывают командировку в Севастополь. Михаил Никифорович удивлен: «Я сейчас ехать не могу, так как работы по постройке аппарата требуют [моего] обязательного присутствия…» Начальство никак не реагирует на возражения авиатора, а Ефимов остается в Киеве и работает. Через несколько дней ему понадобилось, наконец, поехать в Севастополь, испытать некоторые узлы будущего аэроплана — сделать это возможно лишь в Качинской школе. Он приходит в Авиаканц и просит заменить сроки командировки. Старший лейтенант Эллис предлагает выехать сегодня же, пока предписание еще действует, а на обратный проезд просить командировку у начальника школы. «Веря слову как написанному, — потом писал Ефимов в рапорте, — я поехал».

К этому времени Качинская авиационная школа уже передана военному ведомству. «Новый начальник школы полковник Стаматьев, — пишет в своих мемуарах старейший советский летчик Алексей Константинович Туманский, — в прошлом командовал морским батальоном, отличался жестокостью в обращении с подчиненными». Характеризует Стаматьева эпизод, приведенный в книге мемуаров Туманского: «Солдаты вежливо, просили врача школы принять необходимые меры дезинфекции при прививках от заразных болезней. Стаматьев перед строем произнес «разносную тираду», которую закончил фразой:

«Да понимаете ли вы (такие и этакие), что если бы вы даже знали, что вам (такие этакие) заразу прививают, то и в этом случае должны были бы сперва подчиниться, а затем уже обжаловать по команде».

Такому солдафону не по нраву пришелся летчик Ефимов, привыкший в школе чувствовать себя своим. Он под разными нелепыми предлогами задерживает расчет и отправку имущества, следовательно, и выезд Ефимова. Командировка просрочена.

Почему-то сразу же из Киева приходит телеграмма, разыскивающая военного летчика Ефимова. Его вызывает к себе севастопольский военный следователь.

Не закончив дела и не получив расчета, морально травмированный, Ефимов выезжает в Киев. Здесь его ждет новый удар — угроза преданию суду по законам военного времени за «самовольную отлучку».

Но «заведующий авиацией» — великий князь Александр Михайлович проявляет последнюю «милость»: «…ввиду прежних заслуг прапорщика Ефимова счел возможным не предавать его суду, а ограничиться наложением дисциплинарного взыскания — арестом на гауптвахте на семь суток».

Вслед за этим Михаила Никифоровича незамедлительно отправляют на фронт. Ефимов тяжело переживает арест и крушение надежд на постройку самолета. Он просит «высокое начальство»: «Позвольте достроить свой аппарат и только с ним идти на фронт…»

Просьба первого русского летчика отклоняется. На его рапорте появляется резолюция великого князя: «Предложить прапорщику Ефимову отправиться по назначению, где, я уверен, он применит на деле свой опыт и знания».

Ефимов и раньше возмущался бессмысленностью многих распоряжений Авиаканца. Но теперь в его душу закрадывается мысль: а не сознательно ли это все делается? И он ходатайствует о переводе в авиаотряд императорской резиденции, обращаясь к своим влиятельным ученикам. Очевидно, он пытается найти справедливость повыше… Ведь проект его аппарата почти готов!

Но «августейший заведующий» смеется над наивностью авиатора. Он пишет на полях телеграммы, где Ефимов ходатайствует о переводе: «Просить П. П. Эллиса снестись с заведующим Чесменской богадельней на предмет зачисления уважаемого Мих. Ник. непременным членом заведения».

Жаль, что Ефимов ничего не знает об этой резолюции, а то он сразу бы избавился от напрасных иллюзий…

Кто же затеял интригу против авиатора, в чьих интересах это делалось? Может быть, инициативу проявил порученец князя, исполнитель его воли старший лейтенант Эллис? Но ведь он пешка. А может, близкий друг и помощник, личный адъютант «заведующего авиацией» генерал-майор Фогель? Летчик Соколов отзывается о нем как о «скверном и вредном человеке». А что, если разгадка таится в самом «шефе», великом князе Александре Михайловиче? Чего не бывает! Царский сановник граф Витте так характеризует его:

«Александр Михайлович представляет из себя человека, главной чертой характера которого является интрига. Можно сказать, что он полон интриг… Красивый, неглупый, полуобразованный, с большим самомнением, скрытный и страстный интриган, в отношениях довольно симпатичный…»

Снова для Михаила Никифоровича начинаются фронтовые будни: летает на разведку и бомбежку, испытывает самолеты. Но все же ухитряется работать и над проектом истребителя.

В сентябре 1916 года он подает рапорт заведующему авиацией: «Английская фирма… желает купить мои чертежи двухмоторного блиндированного аэроплана-истребителя для постройки в Англии. Покорнейше прошу разрешить продажу».

Нетерпеливо ждет Ефимов ответа из Авиаканца. На сей. раз великий князь среагировал немедленно и предложил представить ему чертежи. Из пояснительной записки к ним следует, что этот двухместный истребитель должен развивать скорость до 180 километров в час. Два двигателя по сто лошадиных сил и кабина защищены стальной броней, что уменьшает опасность вражеского обстрела. Удельная нагрузка крыльев — 35 килограммов на квадратный метр. Шасси значительно вынесено вперед. Посадка безопаснее и легче, чем на «Моран-Парасоль».

Что и говорить — перспективный аппарат. Самые быстроходные одноместные истребители, поступившие в авиаотряды в 1916 году, развивают скорость до 145 километров в час, а «Ньюпор-17» и двухместный «Моран-Парасоль» — до 160, но их пока на фронте единицы.

Михаил Никифорович надеется, что заведующий авиацией, преклоняющийся перед иностранными авторитетами, теперь, когда английская фирма заинтересовалась чертежами его истребителя, поймет, что этот проект чего-то стоит, и сделает все возможное, чтобы аппарат был построен в России.

Конечно, Ефимов ошибся.

В делах Авиаканца сохранилась лишь докладная записка, чертежей не обнаружено. Можно предполагать, что они были проданы союзной Англии. Такое решение «шефа» авиации неудивительно: союзники поставляли России авиационную технику, и немало русских технических изобретений перешло в их руки.

Воздушные дуэли

Летом 1916 года на фронтах начала формироваться истребительная авиация. На армию приходится по одному отряду, в отряде — шесть аэропланов. Из Несвижа в Киев, в Авиаканц, полетела телеграмма. «Ввиду выдающихся способностей прапорщика Ефимова управлять быстроходными самолетами ходатайствую о переводе его в 4 отряд истребителей. Юнгмейстер».

Ефимов едет на Румынский фронт, в городок Меджидие, где расположился отряд. Он доволен, что попал в свою стихию. Французский авиатор Жан Дюваль, наблюдавший боевые действия русских летчиков, в эти дни пишет, что летчик-истребитель «является великим фехтовальщиком в воздухе, а самолет — его рапирой. Бой между двумя ловкими противниками объясняет все летное искусство: это ослепительная джигитовка, головокружительная карусель в смертельной дуэли… Не более чем в две секунды истребитель должен прицелиться, стрелять, сделать маневр, чтобы отбиться и снова должен занять боевую позицию. В это мгновение проявляются ум, ловкость, глазомер, рефлективная способность, одним словом, весь человек…».[53]

Основная задача четвертого истребительного авиаотряда — не допускать авиацию противника к порту Констанца и Черноводскому мосту через Дунай — важной жизненной артерии Румынии, союзницы России.

Сохранился журнал боевых вылетов отряда за сентябрь 1916 года. В нем есть и донесения прапорщика Ефимова.

«8 сентября. Преследование неприятельского аэроплана в районе Меджидие. Высота 3 тысячи метров. Неприятельский аэроплан, завидя погоню, скрылся.

9 сентября. Воздушная охрана моста и станции Черноводы на высоте 3 тысячи метров в течение двух часов.

14 сентября. Воздушная охрана Меджидие, Черновод, Констанцы. Высота 2900 метров. Отступление двух неприятельских аэропланов, шедших на Констанцу.

15 сентября. Преследование неприятельского аппарата на высоте 2700 метров. Неприятельский аппарат после минутного боя свернулся на правое крыло и круто пошел вниз.

У Черновод встретил три неприятельских аппарата, направлявшихся на позиции. Два из них… свернули с пути с большим снижением, а третий, двухмоторный, развернулся, желая принять бой. Подлетая к неприятелю на расстояние метров 200–300, открыл огонь из пулемета… Бой произошел на высоте 2500 метров, у самых позиций, и нельзя было проследить окончательное падение неприятельского аппарата».

Донесения о воздушных боях Михаила Никифоровича дополняет один из его однополчан:

«28 сентября. Приблизившись к Констанце, прапорщик Ефимов увидел пожар стоявших в порту вагонов-цистерн, зажженных бомбами, и заметил шесть неприятельских аэропланов. Пять из них бросали бомбы, один истребитель охранял. Прапорщик Ефимов вступил с ним в бой, другие старались окружить его. Отбив последний аппарат от Констанцы, Ефимов отправился на аэродром…

29 сентября. Встретив «Альбатрос» противника, подходящий к Меджидие со стороны Констанцы, Ефимов преследовал его и, открыв огонь, выпустил 47 пуль, затем два раза перезаряжал. Сбить не удалось, так как много времени уходит на перезаряжение…»

Сколько проклятий сыплется на голову командования и союзников за эти пулеметы, стреляющие поверх крыла! У союзников-французов и у неприятеля уже имеются пулеметные установки, позволяющие стрелять через пропеллер. Запас патронов в обойме — двести штук, а не 47, как у «Льюиса». В разгар боя враг ускользает только потому, что у тебя кончились патроны в обойме. Надо быстро отлететь в сторону, зажать ручку управления между коленями и дернуть за кольцо тросика, чтобы пулемет опустился… Затем снять обойму, вложить ее в специальное гнездо, смонтированное в кабине, вставить новую обойму и дернуть за другое кольцо, чтобы привести пулемет в нормальное положение… Каким летным мастерством должен обладать летчик-истребитель, чтобы с таким примитивным вооружением обращать в бегство противника и не быть расстрелянным во время перезарядки пулемета!

Летчикам известно, что лейтенант Дыбовский изобрел синхронизатор к мотору «Рон», позволяющий стрелять через пропеллер, но на фронте этих приборов еще не видно. Немало важных и полезных изобретений отклоняется под всякими предлогами…

Да что уж тут говорить о новом вооружении, если не хватает даже старых аэропланов и запасных деталей. За них болит душа у прапорщика Ефимова — он и здесь заведует технической частью отряда.

Новоприбывший военный летчик Александр Шатерников представился командиру отряда. Тот угрюмо спрашивает:

— Аппарат с собой привезли? Нет? У нас летать не на чем. Поедете обратно в Москву, на завод, за «Ньюпором-11».

Делать нечего, пришлось съездить. Но Шатерников растерян: в Московской авиашколе на истребителях летать не учили, их там не было…

Михаил Ефимов успокаивает новичка:

— Я вас научу.

Обещание сдержано. После нескольких дней интенсивных тренировок под руководством Ефимова Шатерников чувствует, что вполне овладел машиной.

«Ефимов был очень популярен в России и славился как отличный летчик-истребитель, отличный фигурист. Так называли тогда смелых и отважных летчиков, проделывающих акробатические полеты в воздухе, — вспоминает генерал-лейтенант авиации в отставке Петр Семенович Шелухин. — …Он отрабатывал элементы воздушного боя для зарождающейся истребительной авиации…

Это было нелегким делом в то время, когда авиация только становилась на ноги и каждый полет представлял собой героический подвиг. А отрабатывать в воздухе головокружительный маневр для воздушного боя могли только единицы. По сути дела, в то время таких героических смельчаков… было только два — Ефимов и Нестеров… Затем я встречался с Ефимовым уже на Румынском фронте в 1916 году. Наши авиаотряды — разведывательный, где я служил ¿механиком, и 4-й истребительный, где Ефимов был летчиком-истребителем, часто стояли на одном аэродроме. Там я видел его смелые и виртуозные полеты при отражении авиации противника и полеты на территорию, занятую противником, по обеспечению полетов наших разведчиков и бомбардировщиков…»

С кем и за что воевать?

Ефимов шагает по петроградским улицам, вглядывается в изменившийся облик столицы… На тротуарах полно военных, среди которых выделяются фронтовики в своих видавших виды шинелях с Георгиевскими крестами на груди. То и дело встречаются раненые: на костылях, с черными перевязями, поддерживающими изувеченные руки, с покачивающимися пустыми рукавами… Мелькают белые с красными крестиками на лбу косынки сестер милосердия. У хлебных лавок очереди. А по Невскому проспекту, как и прежде, мчатся рысаки, везущие сановников, генералов, нарядных дам… Тишина удивительная, неправдоподобная: ни разрывов снарядов, ни свиста пуль, ни истошного ржания испуганных лошадей…

Летчик приехал сюда на праздник святого Георгия-победоносца. Этот день «чествования доблестного воинства» ежегодно отмечается 26 ноября.

Для приема нижних чинов специально оборудованы и разукрашены комнаты и большой зрительный зал столичного Народного дома. Здесь от потолка свисают полотнища георгиевской ленты и национального флага. Над сценой — громадный белый крест — макет ордена Георгия. По углам зала — мешки с подарками: нож, вилка, стакан, платок с портретами царей дома Романовых и… колбаса, пироги, мед, красное вино — поистине царское угощение на фоне голодного Петрограда. Ведь даже черносотенные газеты ежедневно сетуют на дороговизну, нехватку продуктов, особенно мяса, молока, на оголтелую спекуляцию.

Видимо, царское семейство и его приближенные надеются заручиться доверием, преданностью георгиевских кавалеров, найти в них опору трону, почва под которым заколебалась.

Но все меньше, тем более среди фронтовиков, находится «верноподданных», которых ослепляет и умиляет это грандиозное мероприятие с пышными, помпезно обставленными приемами, молебствиями, шествиями под громыхание оркестров, песнопениями и театральными представлениями. Царю уже не прощают ни Ходынки, ни Цусимы, ни Кровавого воскресения, ни бездарного ведения войны, ни «распутиниады»…

К немалой своей радости, Михаил Никифорович встретил на царском приеме фронтового товарища — летчика-наблюдателя поручика Лааса. Много лет спустя Георгий Генрихович Лаас расскажет об этой встрече своему двоюродному брату Эдгару Меосу,[54] имевшему неплохую привычку записывать увиденное и услышанное. «…Царь заметил Ефимова, — пишет Меос, — после банкета подошел к авиатору, подал «кончики пальцев своей противной вялой руки», как потом охарактеризовал свое ощущение Ефимов, и «всемилостивейше» беседовал с ним».

В прищуре глаз первого авиатора пряталась ироническая усмешка: не он ли на фронте с мотористами авиаотряда «при отсутствии начальства» напевал озорную окопную частушку: «Дела-делишки Распутина Гришки, царя Николашки, жены его Сашки…»

После окончания празднества приятели решили поделиться фронтовыми впечатлениями где-нибудь за ресторанным столиком. Выбор Михаила пал на Новую Деревню. С этим районом столицы связано столько воспоминаний… Давно ли он мчался с друзьями по Каменноостровскому проспекту на Комендантский аэродром? Где они теперь — «конкуренты» в авиационных состязаниях? Васильева сбили в бою, попал в плен. Саша Куз-минский работает испытателем у Щетинина — надо бы зайти завтра к нему на завод повидаться… Лебедев теперь — важная птица, возглавляет акционерное авиационное общество, строит самолеты «Лебедь». Да и Слюсаренко при содействии своей жены летчицы Зверевой свое предприятие сколотил — на Комендантском поле. Без заказов не сидят — фронту нужны самолеты…

А вот и «Вилла Родэ», притаившаяся в саду под кронами осокорей. Здесь когда-то призеры авиационных состязаний отмечали свои победы. И Люба Галанчикова отсюда ушла в авиаторы… В парке поубавилось освещения и извозчиков у подъезда меньше, чем в былые Бремена, а городовых что-то много…

«Вечером того же дня, — пишет Эдгар Меос, — Лаас с Ефимовым, прихватив знакомых — врача Тамма и художника Вихвелина, пошли в ресторан «Вилла Родэ». Там к ним за столик подсел какой-то бородатый тип в шелковой черной рубашке и лайковых сапогах, брюнет с пронизывающим взглядом и гнилыми зубами… Незнакомец был уже изрядно пьян. Протянув руку к Лаасу, он начал «играть» его орденом. Тот вспылил. Но Ефимов предотвратил ссору, шепнув: «Это же Распутин!» В зале пели и плясали цыганки, и при виде их у пьяного «святого черта» плотоядно блестели глаза… Кто знал тогда, что всего через три недели Распутин будет убит…»

Ефимову надоело созерцать сытые физиономии генералов и их дам. Захотелось поскорее уйти отсюда на свежий воздух. Поднялся, бросив насмешливую фразу, которая запомнилась Лаасу: мол, от этих краснолампасников у него рябит в глазах…

…В столичной атмосфере — нервозность, какое-то гнетущее, предгрозовое состояние. Отовсюду слышится ропот. На заводах участились волнения среди рабочих.

С тяжелым чувством возвращался Ефимов на Румынский фронт. Как и во всей солдатской массе, в кругах передовых офицеров, в нем зрело глубокое недовольство: за что, за кого воюем? За глупого царя-батюшку? За сытых толстосумов? За взяточников, которые засели в правительственных учреждениях, в интендантствах и прокучивают народные деньги?..

А солдаты, завшивленные, изможденные, осыпаемые градом снарядов и гранат, гниют в окопной грязи. Их семьи голодают в тылу без кормильцев…

«Встретимся ли еще?»

В декабре 1916 года под натиском противника пал Бухарест. Оставлена Констанца. Румыны взорвали, отступая, Черноводский мост, который столько времени охраняли русские летчики. С румынами отходят и царские войска. Вместе с ними с аэродрома на аэродром все дальше на север и восток переезжает четвертый истребительный. Вступила в свои права румынская слякотная зима. Низкие тяжелые тучи нависли над городами и деревнями, над полями и виноградниками. В промозглом сыром воздухе глухо отдается артиллерийская канонада. Настроение у всех тяжелое. Бессмысленность войны ощущается все явственней. Боевые вылеты почти прекратились. Покинув, наконец, пределы Румынии, отряд на продолжительное время «приземлился» в Бессарабии, уже на своей земле.

В маленьком, утонувшем в черноземной грязи городишке Болграде офицеры разместились на частных квартирах. Шатерников и Ефимов поселились вместе. Знакомы они с 1911 года. Тогда Александр, еще студент Московского технического училища, вместе с товарищами из воздухоплавательного кружка и любимым учителем профессором Жуковским тепло принимал гостей — Ефимова, Васильева и других участников московских авиасостязаний.

«Здесь, в четвертом истребительном, — вспоминает Александр Михайлович Шатерников, — я особенно подружился с Ефимовым. Мы оба «не водили» компании с остальными офицерами из-за их разгульного образа жизни».

Да, Ефимову чужды замашки господ офицеров, их расхлябанность и особенно привычка к возлияниям. Он глубоко убежден, что летчику злоупотребление спиртным, да еще на фронте, противопоказано. «Ведь я каждую минуту должен быть готов к вылету», — говорит Михаил Никифорович. Он и не курит: «Аппарат деревянный, обшивка полотняная, лак, бензин… тут уж лучше совсем не курить».

Жизнь в Болграде проходит невыносимо однообразно. Летчики изнывают от скуки и ничегонеделанья. Офицеры развлекаются анекдотами о похождениях Распутина, кутят. Томится без полетов и Ефимов. «Мы о многом тогда говорили с Михаилом Никифоровичем, — пишет Шатерников, — Он возмущался плохой организацией военных действий, неумелым использованием авиации командованием. Каждый раз разговор переходил на наше пребывание здесь в полном безделье. «Черт знает о чем они там думают, — ругался Ефимов, — сидим здесь, как кроты в норе». Я замечал, что он все больше задумывается и нервничает».

Ефимова угнетают неопределенность положения и невозможность летать. А из Севастополя поступают известия, что русские гидропланы совершают успешные налеты на вражеские корабли и берега. И все это на русских «летающих лодках» Григоровича — М-5, М-9. Попробовать бы… Он добивается перевода в Севастополь, но не на Качу. Как ни близка ему, как ни дорога родная школа, но работать под началом Стаматьева он не согласен.

И вот однажды Ефимов пришел домой возбужденный, весело помахивает телеграммой:

— Ну вот и прощайте, — сказал, улыбаясь, Шатерникову, — Еду в Севастополь. В гидроавиацию направили!

Жаль Шатерникову расставаться с другом, всегда готовым прийти на выручку. Невольно вспомнил недавний эпизод. Отряд срочно перелетал на новое место в Галац. С Дуная полз густой туман и совсем закрыл город. Летчики успели вылететь, когда еще была какая-то видимость. А Шатерникову ничего не оставалось, как ждать, пока туман поднимется. Приехал на автомобиле Ефимов. Узнав о затруднении товарища, попросил разрешения перегнать его самолет. И перегнал, несмотря на густой, как молоко, туман…

— Кто знает, встретимся ли еще? — вздохнул Шатер-ников, пожимая на прощание руку Ефимову.

Больше не встретились…

Дорога Ефимова с Румынского фронта в Севастополь пролегала через Киев. Покончив с делами в Авиаканце, куда направился прямо с вокзала, он решил заехать на Лукьяновку, к Володиной семье.

Белокурые голубоглазые ребятишки уставились на ворох коробок и пакетов, выложенных дядей на стол. Старшенькая Женя молча стоит в сторонке, а Лида уже смеется и во всю уплетает конфеты.

«И у меня могла быть такая дочка…» — подумал Михаил Никифорович.

— Лидочка, а ты поедешь со мной в Севастополь? — вдруг спросил он.

— Поеду! — улыбнулась малышка.

Мгновенно приняв решение, Михаил Никифорович уговаривает Надежду Зосимовну:

— Отпусти, Надя, со мной Лидочку. Хоть на время. Я ее учиться определю. Друзья помогут за ней приглядеть. Да и мне не будет так тоскливо…

Наплакавшись вволю, Надежда Зосимовна наконец соглашается.

Через много лет, уже вырастив четверых своих детей, Лидия Владимировна вспоминает этот эпизод детства:

«…В поезде дядя Миша вынул из кармана пачку кредиток и спросил: «Одеться нам хватит?» В Симферополе он купил мне зимнее пальто с пелеринкой, касторовую коричневую шляпку капором и разные мелочи. В Севастополь мы приехали ночью. Было холодно, пустынно, светила луна. В тишине улиц звонко отдавался цокот копыт лошадей фаэтона, на котором мы ехали с вокзала в гостиницу «Кист».

Через некоторое время дядя Миша отвез меня за город к своему сослуживцу офицеру Цветкову. Он был невысокого роста, лысоватый. Жена его Людмила Алексеевна — высокая, стройная, очень красивая. Шила мне платья, часто брала с собой на почту получать письма и все возмущалась: «Ты же ничего не умеешь делать: на пианино не играешь, не вышиваешь, чему тебя учили?» После нашей убогой обстановки квартира Цветковых мне показалась роскошной. Особенно запомнилась гостиная с мягкой мебелью, ковром на полу, в углу рояль.

Однажды дядя Миша приехал, усадил меня в автомашину и снова повез в Севастополь. По дороге с машиной что-то случилось, и он послал меня обратно к Цветковым за помощью. Я бежала по дороге, ориентируясь на белые столбики. Прибежала к завтраку, меня накормили, и затем мы поехали на большой открытой машине.

В Севастополе я жила в семье морского офицера на Большой Морской. Жена его Валентина Ивановна занималась со мной, готовила в гимназию: мне накупили много книг. В скором времени меня должны были определить в пансион при гимназии.

Дядя приходил часто и брал меня с собой гулять на Приморский бульвар или в гости.

Но неожиданно все изменилось. Во время очередной прогулки по Приморскому бульвару (как сейчас помню, дядя Миша был в защитного цвета бекеше на меху и в серой смушковой шапке) он сказал: «Лидочка, тебе здесь оставаться нельзя, поедешь к маме». И вскоре отправил меня в Киев в сопровождении солдата».

В тот день Севастополь узнал о Февральской революции.