Соперники орлов

Весенние ветры

Весна тысяча девятьсот семнадцатого года вместе с небывалыми ливнями принесла в Севастополь радостную, удивительную, волнующую весть. Революция! Царь Николай отрекся от престола!

Ликование охватило город. Все поздравляют друг друга, поют «Марсельезу». «Да здравствует свобода, равенство и братство!» — несется над кораблями, причалами, набережными. Волна митингов. То здесь, то там избираются бесчисленные комитеты, комиссии и организации. Жажда устройства новой жизни обуяла всех.

На авиационной базе в Килен-бухте тоже прошли выборы центрального органа. Председателем комитета стал матрос-большевик Никандр Зеленов. Дружно проголосовали матросы и летчики авиационных отрядов с Круглой бухты и бухты Нахимова за избрание членом комитета летчика Михаила Ефимова.

Зеленов плавал на линкоре «Императрица Мария». В ноябре 1916 года корабль стал жертвой диверсии противника, взорвался и затонул в Севастопольской бухте. Одного из немногих спасшихся во время катастрофы — матроса Зеленова — направили на гидробазу в бухте Нахимова учиться летному делу. «На эту базу, — писал впоследствии Никандр Павлович, — в начале 1917 года прибыл в качестве главного инструктора, в чине прапорщика, летчик Михаил Ефимов. После Февральской революции Михаил Никифорович Ефимов был членом комитета гидроавиации — единственный офицер, которому военные моряки оказали большое доверие этим избранием… Товарищ Ефимов пользовался огромной популярностью среди военных моряков и как член комитета, и как офицер-летчик, ставший сразу в ряды сторонников революции. Мы в своей работе опирались на его знание летного дела, советы и помощь, которую он нам оказывал в организационно-политической работе. Моряки и рабочие считали комитет гидроавиации своим детищем, стражем революции. Командующий гидроавиацией (фамилии не помню) и начальник штаба воздушных сил Черного моря капитан 1 ранга Федорович не признавали комитета. Работа Ефимова в революционной организации военных моряков вызывала у офицеров-дворян гнев и ненависть, ибо они были на стороне контрреволюции».[55]

Да, кадровое офицерство из аристократов никаким «мужицким» комитетам не подчиняется, ориентируется на командующего флотом адмирала Колчака, не верящего в долговечность революции. Последний ловко маневрирует. Отдав исполкому «на откуп» некоторые общественные дела, сам, по сути, сохраняет в своих руках всю власть над городом-крепостью и флотом, благо меньшевики и эсеры, засевшие в исполкоме, охотно уступили ее. Маленький адмирал возмечтал о большой карьере: он еще надеется захватить для России Дарданеллы. Лозунг Временного правительства «Война до победного конца!» вполне устраивает его и тех, кто с ним. И боевые действия продолжаются. Корабли уходят в походы, гидропланы совершают полеты на захваченные немцами берега Румынии, глушат подводные лодки противника, топят транспорты.

«Отряды корабельной гидроавиации ходили в походы на гидрокрейсерах, на палубы которых грузились самолеты, — рассказывает бывший морской летчик Евгений Иванович Погосский. — Миша Ефимов, как ласково звали его все мы, летчики-черноморцы, неоднократно ходил с нами на боевые операции, на разведку и бомбежку».

Служба моряков и летчиков идет как и при батюшке-царе.

Но пламя, вспыхнувшее в недрах флота, Колчаку уже не удается погасить. Оно рвется наружу.

Особенно взбудоражило матросов разоблачение генерала Петрова, который за крупную взятку принял для флота негодную обувь. Соглашательский совет вынужден арестовать Петрова — против воли командующего флотом.

Тогда командующий связался по прямому проводу с военным министром Керенским и добился освобождения взяточника. На кораблях волнение.

Керенский решает сам приехать в Севастополь, уверенный, что его ораторский талант не только успокоит моряков, но и вдохновит их на войну до победного конца. Колчак встретил министра в Одессе. Севастопольцам приказал: когда крейсер с «высоким начальством» будет швартоваться, организовать парад аэропланов.

— Ну и ну! — покачали головами летчики. — Царского министра встречали здесь менее пышно, чем этого, временного!

— По всему видать, правы делегаты с Балтики, — сказал Ефимов, — Что, собственно, изменилось после того, как сбросили царя? Тех же щей да пожиже влей!

— От речей у меня уже голова вспухла, — пожаловался прапорщик Владимир Бушмарин, — Кто только не выступает — и монархисты, и анархисты, и меньшевики, и большевики, и эсеры, и националисты, и еще бог знает кто! И все за народ, за революцию, за равенство… Попробуй разберись в этой каше!

— Разобраться уже можно, — возразил Ефимов, — достаточно наслушались и насмотрелись. Говорят одно, делают другое. А большевики слов на ветер не бросают. Вот хотя бы наш Зеленов.

Все же цветистые речи Керенского на кораблях, в исполкоме, на Куликовом поле, фейерверк фраз о долге моряка, воина, о «свободе и отечестве» кое-кого ввели в заблуждение, и нашлись охотники по приказу министра разоружить «непокорные корабли». Но едва «усмиритель» возвратился на берега Невы, снова забурлила матросская масса. Тут уже дошло до разоружения офицеров и отстранения Колчака. Адмирал был вынужден бежать.

Правая рука комиссара

Революционный вихрь захватил Михаила Ефимова. Первого мая он выступил на огромном митинге на Куликовом поле.

— Скоро во всем мире падут короны, все угнетенные восстанут! — горячо доказывал он слушателям. Ему бурно аплодировали, поддерживали одобрительными репликами.

Неделю спустя с острова Березань в Севастополь торжественно перевозили останки лейтенанта Шмидта и его товарищей, расстрелянных в 1906 году. Над могилами героев первой русской революции произносились вдохновенные речи. Вышел на импровизированную трибуну и Ефимов. Он вспомнил о бесчинстве карателей в Забайкалье, о баррикадах в Одессе, о борцах, павших в пятом году…

А потом Зеленов привел Ефимова на собрание, где должен был выступать новый секретарь городского партийного комитета Николай Пожаров, балтийский моряк, присланный ЦК по просьбе коммунистов Севастополя. Высокий, стройный, с открытым красивым лицом, Пожаров своей речью покорил и Зеленова, и Ефимова.

Пожаров Николай Арсеньевич (1895–1928) — матрос второй статьи Балтийского флота, из рабочих. В 1916 году вступил в партию большевиков. В сентябре 1917 года направлен ЦК партии в Севастополь с задачей, по выражению Я. М. Свердлова, «превратить Севастополь в Кронштадт юга». Секретарь Севастопольского городского комитета партии большевиков, затем председатель исполкома, руководитель Военно-революционного штаба. После разгрома контрреволюции руководил восстановлением Советской власти в Крыму. Входил в Центральный исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов Крыма. Умер в 1928 году.

Трудно приходится в городе большевикам. Их пока очень мало, каких-нибудь три сотни, а эсеров, меньшевиков, анархистов и прочих — тысячи. Но влияние «большевистской горстки» становится все ощутимее. Такие, как Пожаров, стоят многих. Матросы валом валят на собрания, где выступает секретарь горкома большевиков.

Ефимов становится свидетелем ожесточенной схватки Пожарова с соглашателями на первом черноморском съезде. В наглухо застегнутой авиаторской кожанке Михаил Никифорович входит в Морское собрание вместе с Зеленовым. Здесь многое переменилось! Не так давно в этом строгом белом зале в вихре вальса кружились блестящие офицеры и нарядные дамы, а сейчас его заполняют матросские бушлаты и тельняшки. Шумно, сизо от махорочного дыма. Решается вопрос об отношении Черноморского флота к Советской власти. Пожаров не бросает громких фраз, а призывает к конкретным действиям. Вожаки эсеров и меньшевиков пытаются его сбить, запутать, но напрасно. Съезд большинством голосов поддерживает резолюцию, предложенную большевиками. Единственной властью признан Всероссийский съезд Советов и избранный им Центральный Исполнительный Комитет. Проголосовали и за роспуск предательского Центрофлота.

— Наша взяла! — радуется Зеленов. Молодец Николай!

На трибуну подымается делегат от ростовских рабочих. Он просит оказать помощь Ростову оружием в борьбе с казачьим генералом Калединым.

— Каледин подошел к Ростову, — говорит оратор. — Грозится каленым железом выжечь революционную заразу и в Севастополе!

В зале невообразимый шум и гам. Эсеры предлагают послать в Ростов делегацию, большевики — флотилию легких судов. Ростовчанин не выдержал:

— Послушал я господ эсеров… Что ж это получается по-вашему? Выставить против Каледина ваши резолюции вместо пушек и пулеметов?!

Ефимов, подняв кулак, вместе с другими делегатами кричит: «Позор! Позор!»

Снова выступает Пожаров и речь заканчивается словами: «Промедление с посылкой судов — измена революции…» Поднимается лес рук. Большевики победили на съезде, хоть их здесь всего четвертая часть.

«Вскоре после Октябрьской революции, в декабре 1917 года, — пишет Никандр Павлович Зеленов, — Севастопольский военно-революционный комитет, председателем которого избрали Юрия Гавена, назначил комиссаром воздушных сил летчика Качинской школы Ремезюка, а меня — его заместителем, комиссаром гидроавиации Черноморского военного флота. По согласованию с ревкомом Михаил Ефимов был назначен флагманским летчиком гидроавиации (пилотом для особых поручений). Он был моей правой рукой, верным соратником и помощником в ликвидации контрреволюционных действий со стороны офицерства.

С Михаилом Никифоровичем мы летали по заданию ревкома ликвидировать контрреволюцию в Ялту и Евпаторию, систематически выезжали катером в Килен-бухту и другие базы, где располагались авиационные отряды, — проверять их политическую настроенность…

Михаила Никифоровича Ефимова, старейшего летчика, высоко ценили руководители военно-революционного комитета товарищи Гавен, Пожаров, Богданов и Роменец (главный комиссар Черноморского флота) за его активное участие в борьбе с контрреволюцией в Крыму…»

Евгений Иванович Погосский дополняет представление об этом периоде: «Наши первый и второй авиаотряды не были расформированы, так как в полном составе вместе с офицерами примкнули к революционному флоту, перейдя под команду революционного комитета Черноморского флота… Миша Ефимов еще раньше примкнул к большевикам. Он оказался отличным агитатором, вел большую агитационную работу среди летчиков и матросов. Все его любили и уважали. Совершая полеты, мы помогали проведению операций против разных белых банд…

Ефимов принимал активное участие в этих боевых действиях…»

Его увидеть!

1918-й. Немецкие полчища движутся по крымской земле. Основной состав военного флота уходит из Севастополя в Новороссийск. С ним отплыли члены ревкома во главе с председателем Гавеном. Николай Пожаров и Никандр Зеленов срочно выехали в Москву, в распоряжение ЦК. Часть партийного актива остается в подполье. Первого мая немцы заняли Севастополь.

По указанию Ленина группа петроградских летчиков и механиков послана на юг для политической работы. Авиатора-большевика Василия Ивановича Очкина направили в Крым.

«Задача была нелегкой, — рассказывал Василий Иванович много лет спустя ленинградскому историку Ивану Яковлевичу Шатобе, — мы действовали во время немецкой оккупации нелегально. В гостинице «Кист» в Севастополе я дважды встретился с Ефимовым, куда он приезжал обедать… Из разговоров — конечно, весьма осторожных — о положении в стране я понял, что Ефимов свой и хороший малый. Более откровенно говорить я, не зная его, не мог. Тем более, что он приезжал не один, а с каким-то офицером. Мне казалось, что вел он себя весьма рискованно, но сказать ему об этом я не имел права… Вскоре меня выселили из гостиницы… По пути из Крыма я был арестован и долго сидел в тюрьме в Екатеринославе…»

Арестовали и Ефимова.

Газеты, считавшие своей обязанностью информировать читателя о каждом более или менее значительном событии в жизни знаменитого летчика, не обходят молчанием и это. «Маленькие одесские новости» печатают 19 июня 1918 года заметку:

«Арест авиатора Ефимова.

Из Севастополя сообщают об аресте известного авиатора Ефимова по обвинению в участии в убийстве офицеров большевиками-матросами. Нашлись свидетели, удостоверившие, будто Ефимов свозил на автомобиле на суда арестованных морских офицеров, где их матросы расстреливали и бросали в воду. Ефимову угрожает страшная кара, а в лучшем случае каторга».

Но сообщая все это, газета, конечно же, многого недоговаривает. Не пишет она, например, о том, что, когда только еще распространился слух о движении немцев на Украину, контрреволюция в Севастополе воспрянула духом, начала готовить тайный заговор, вынашивая планы переворота. Высшее офицерство флота подготовило даже списки людей, которых с приходом немцев надлежало уничтожить немедленно. Не пишет газета и о том, что матросам удалось узнать об этих планах офицерства и даже раздобыть списки. Не говорит она о справедливом возмущении моряков, желании поразить врага, занесшего руку для предательского удара в спину.

Сдержать лавину стихийного матросского гнева, сплотить людей на более организованную борьбу в тот момент в Севастополе было некому: большинство коммунистов ушло с отрядами на фронты, а Центрофлот (с изрядной эсеровской и полу анархистской прослойкой) дал согласие на «ликвидацию контры». Без ведома Совета и Севастопольского комитета партии большевиков отряды матросов ночью начали прочистку кораблей и города, верша суд на месте.[56]

Левоэсеровская газета «Путь борьбы» опубликовала некоторые имена расстрелянных. Среди них — осудивший Шмидта адмирал Львов, капитан 1 ранга Карказ — предатель Шмидта, палач-городовой Синица, начальник контрразведки Гаврилов, надзиратель тюрьмы Каль-брус…

Вспоминая события ночи с 8 на 9 марта 1918 года, подполыцик-коммунист Иван Федорович Хамин пишет: «Мне часто приходилось встречаться с Михаилом Ефимовым в штабе военно-революционного комитета… Узнав о мести матросов, секретарь горкома Николай Арсеньевич Пожаров принял все меры к прекращению расстрелов. Но было уже поздно. Убрать трупы расстрелянных ревком поручил Ефимову. На машине марки «фиат» он объезжал город рано утром, собирая трупы, и свозил их к Графской пристани. При этом я лично присутствовал. Конечно, все видели Ефимова за рулем, и были тут и довольные и недовольные…»

Не знает всего этого Женя Черненко. Со слезами прибежала она к своему крестному, заменившему ей отца после его смерти, просит помочь, посоветовать, что делать.

— Я должна его увидеть! Он погибнет!

— Как же ты его увидишь? — пытается уговорить Женю крестный Онуфрий Петрович Апостолопуло, — Кто же тебя пустит в Севастополь? Море ведь заминировано! Да и пропуска тебе не дадут. Лучше не говори никому, что ты его знаешь.

Уговоры не действуют. Женя упрямо твердит свое.

Делать нечего — решили добиваться для нее приема у немецкого коменданта и просить разрешения на свидание с Ефимовым. С Женей пойдет супруга крестного — Ольга Германовна, немка по национальности, превосходно владеющая языком оккупантов.

Всего три квартала отделяют дом на Ланжероновской, где живет крестный, от Лондонской гостиницы, где разместилась комендатура, а Жене кажется, что идет она уже много верст. Страшно открыть дверь. Но вот они с Ольгой Германовной стоят перед самодовольным немецким генералом, развалившимся в кресле. Какое-то озлобление охватило Женю, и она сразу успокоилась.

Просьбу изложила Ольга Германовна. Генерал в упор посмотрел на девушку:

— Ви знаете, что он большевик? Может, ви тоже большевик?

— Я его люблю и должна увидеть! — отвечает Женя, и глаза против ее воли наполнились слезами. Возможно, немецкий генерал не был лишен некоторой доли сентиментальности, а может, повлияло то, что ходатайствует немка. Но Женя получает разрешение на свидание с Ефимовым — как жена.

На пароходе ее устроили в каюте буфетчика — приятеля Онуфрия Петровича. В пути до самого Севастополя по палубе расхаживал немецкий солдат, приставленный «для порядка». На берегу вооруженный конвой сдал «жену заключенного» следователю.

Следователь Букович, бывший офицер царской армии, завел с Женей длиннейший разговор, стараясь выяснить все о Ефимове. Выражает удивление, как это она ничего не знает о его политической работе. Женя возражает:

— Не во все свои дела мужчины посвящают жен.

— Ефимов — агент ЧК, преступник! — закипает следователь.

Женя повторяет, что ничего не знает, да ничего подобного и не может быть. Ефимов интересовался только авиацией.

Дни идут, Женя регулярно является к следователю, все еще только обещающему организовать свидание с Ефимовым. И вдруг на улице перед воротами тюрьмы ее остановил немецкий солдат. Выразительно посмотрев прямо в глаза, протянул записку и сразу же ушел. Почерк Михаила! Какое-то мгновение Женей владеет испуг. Не провокация ли это! Но письмо не вызывает сомнений. Михаил просит ее быть осторожней, ничего не говорить, на квартиру к нему не ходить. Письмо еще больше взволновало Женю, и она с нетерпением ждет обещанного свидания.

Наконец-то долгожданная встреча! Но проходит она вовсе не так, как думалось. Михаил обрадовался, улыбнулся, но потом стал как-то уж очень сдержан:

— Видишь, ничего страшного, все хорошо: «казенная квартира», харч, халат, туфли. Жить можно. Но как ты решилась на такое путешествие?

Жене хочется многое сказать ему, о многом расспросить. Но стесняют нагловатые свидетели из тюремной администрации и какой-то предостерегающий взгляд Михаила. Мысли у нее перепутались. Произнесла несколько ничего не значащих фраз, а под конец просто расплакалась…

На следующий день срок Жениного пропуска истекает. Больше находиться в Севастополе нельзя.

За народное дело

Михаил Никифорович осунулся и постарел. Резко обозначились морщины на лбу и под глазами. Взгляд тверд и суров. Опоздай немного Красная Армия — не видать бы ему ни моря, ни неба…

Но снова над Крымом сгущаются тучи. Наступает Деникин, сжимая полуостров в кольцо. С моря Севастополь блокируют корабли Антанты. В порту грузят на автомашины ценности.

Ефимов смотрит на хмурое с утра небо, на отливающие сталью волны Черного моря, на такую родную ему Севастопольскую бухту, и в душе саднит. Увидит ли он еще раз эти берега, доведется ли вернуться назад? Оставаться же нельзя: второй раз в руки белогвардейцам лучше не попадаться!

Ефимов окинул прощальным взглядом бухту, крепче запахнул кожанку, надвинул на глаза кепку, чтобы ветер не сорвал. Шагает к штабу…

«Михаил Ефимов попросил штабных работников, эвакуировавшихся из Севастополя, взять его с собой, — рассказывает полковник в отставке И. Я. Щербаков, — Штабисты согласились при условии, что он сядет за руль грузовой машины и вместе со штабом будет двигаться в колонне на Херсон. Это было 23 июня 1919 года. [57] Только успели проскочить Перекоп, дорогу на перешейке захватили белые. Вблизи Херсона все машины попали в сильную грязь и выбраться из нее не могли. Приказано было машины сжечь, чтобы не достались врагу, а все имущество, которое можно было нести на себе, доставить в Херсон. После Херсона Ефимов направился в Одессу и оставался там до своего трагического конца…»

А бывший матрос И. К. Парсаданов так описывает эти события:

«Я был комиссаром охраны порта, рейдов и судов Черноморья, когда под натиском десанта с кораблей Антанты и белогвардейцев… политотдел Черноморского флота с отрядом моряков отступил из Севастополя. По приказанию члена эвакуационной комиссии тов. Назукина мы забрали ценности из Севастопольского порта, погрузив их на четыре грузовика. Отряд прибыл в Симферополь ночью. В вагоны погрузиться не смог. Пришлось отступать походным порядком. К нашему несчастью лил проливной дождь. На машине с нами был летчик Ефимов… Ему было поручено ведать в пути машинами… За Перекопом нам пришлось машины взорвать и двигаться на мобилизованных подводах. На пути движения стала попадаться белогвардейская разведка… У Армянского Базара наш отряд взял под охрану Крымское правительство. Здесь часть моряков участвовала в стычке с бандитами. Так мы прибыли в Каховку, а оттуда в Херсон. В Херсоне сдали ценности. Отряд направился в Николаев, но Ефимова уже с нами не было».

В Одессе — щедрое летнее солнце. Женю потянуло к морю, к тем местам, где когда-то они гуляли с Михаилом. На Николаевском бульваре не задержалась. Что-то волнует, не дает стоять на месте. Она проходит улицу за улицей. Вышла на Военный спуск, и ноги приросли к тротуару: от порта вверх идет отряд матросов и красноармейцев. В первой шеренге запыленных, в потрепанной одежде бойцов революции чеканит шаг Ефимов! Он улыбается!

…Но радость встречи с городом детства и юности оказалась недолгой. Дома Михаил находит больного, истощенного от голода брата. Лишенный возможности летать, он совершенно выбился из колеи. Вернулся Тимофей из Симферополя в Одессу и не застал Полиевкта: тот умер. Поселились они с Наней на Косвенной улице, по соседству с Женей Черненко. Чтобы как-то существовать, занялись гальванопластикой. Но заказы быстро иссякли. Жить стало не на что. Отправив заболевшую жену к тетке в деревню, Тимофей терзался только одной мыслью: что с братом, жив ли он? Но вот увидел Михаила, воспрянул духом!

И снова сник…

Обстановка в Одессе сложна и тревожна. В апреле 1919 года, когда Красная Армия заняла город после англо-французской интервенции, в нем осталось много белогвардейских офицеров… Одни из них днем прятались по чердакам и подвалам, а ночью устраивали налеты и грабежи, другие свободно разгуливали по городу, приняв вид лояльных по отношению к Советской власти служащих (Михаил узнал среди них кое-кого из севастопольских «знакомых»), многие укрылись в примыкавших к городу немецких колониях. Все они тайно готовились к контрреволюционному выступлению.

В июле, примерно через две недели после того как Ефимов прибыл в Одессу, вспыхнул мятеж в немецких колониях. Одесские коммунисты, организовавшись в отряды, подавили его. Но на этом белогвардейцы не успокоились. В городе под руководством подпольно действовавших офицерских дружин готовилось восстание, задуманное как часть деникинской операции по захвату Одессы. Чекистам удалось арестовать кое-кого из его главарей, однако обезвредить полностью белогвардейское отребье не было уже времени: внезапным ударом с моря деникинский десант, поддержанный тяжелыми орудиями с английского дредноута и пушками крейсера «Кагул» и миноносца «Живой» захватил город.[58] Это было 24 августа. А через два дня белогвардейская газета «Юг» со злобной радостью сообщила: «По полученным в штабе Н-ского корпуса сведениям, в Одессе, благодаря поднятому восстанию в момент наступления добровольцев, удалось захватить почти всех советских деятелей… Захвачена часть ЧК. Попытки некоторых комиссаров уйти на шхунах не удались».

Не успел выехать и Михаил Ефимов. Он понимает: в Одессе ему оставаться нельзя — здесь его каждый знает. Но как вырваться? Одна надежда — с помощью знакомых моряков ускользнуть на какой-нибудь шаланде.

А пока что он вынужден скрываться, менять место ночлега.

Женя Черненко привела Михаила к своему крестному на Ланжероновскую улицу. Михаил еще не знаком с Апостолопуло, потому спрашивает:

— А что они — хорошие люди, верить им можно?

— Как мне! — успокоила Женя. — Это они помогли мне тогда поехать к тебе в Севастополь.

Евгения условилась встретиться с ним на другое утро. Но в назначенный час Михаил не пришел. Она в тревоге побежала на Ланжероновскую и застала всю семью в смятении. Ей рассказали, что утром к ним зашел родственник — инженер, и они вышли вдвоем с Ефимовым. Не прошло и часа, как инженер вернулся в волнении и заявил, что возле бульвара их остановил белогвардейский патруль — два морских офицера. Ефимова задержали, а инженера отпустили. Он стоял и смотрел, как Ефимова вели по бульварной лестнице вниз, к порту.

Через день Одесса узнала, что знаменитый летчик расстрелян в бухте. Белогвардейцы не стеснялись свидетелей: несмотря на то, что у причалов стояло множество судов, расправу над Михаилом Ефимовым они учинили среди бела дня. Отец качинского летчика Ремезюка, кок одного из судов, стоявших у мола, видел из иллюминатора, как Ефимова вывезли на шлюпке на середину бухты и утопили. По городу поползли слухи, что перед этим знаменитого авиатора жестоко пытали на крейсере «Кагул».

Все эти разговоры доходят до Жени. Сухими, воспаленными глазами смотрит она на море, на стоящий у военного мола крейсер. Взгляд ее переходит на далекий берег, следит за волнами, будто за ними она может увидеть Михаила. «Как Миша любил море, наше Черное море!..»

Велик соблазн закончить главу описанием гибели первого русского авиатора, как она представляется воображению. Проникнуть в тяжелые думы героя, когда его связанного, спускали по трапу в шлюпку. Когда он бросил последний взгляд в родное голубое небо, расправил онемевшие от веревок руки, взмахнул ими, как крыльями, и бросился в волны навстречу смерти… Но воздержимся. Выполним до конца обещание быть точными. Предоставим лучше слово старому качинцу Виктору Георгиевичу Соколову:

«Когда Одесса была захвачена белогвардейцами в последний раз, — пишет в своей статье, помещенной в журнале «Огонек», № 51 за 1961 год, Соколов, — в порт рано утром ворвался их миноносец под командованием капитана 2 ранга Кисловского. Миноносец пришвартовался и высадил десант, который под прикрытием пушек занял часть города и начал там производить аресты. Этим десантом и был задержан Ефимов. Кисловский приказал расстрелять Ефимова. Связанного летчика посадили в шлюпку и вывезли на середину бухты. Ефимов ничем не выдавал своего волнения. По дороге над ним глумились: дескать, слесаря допустили в офицерское общество в авиашколе, а он его предал. Ефимов отвечал, что знает, что его ждет, но спокойно умрет за народное дело.

Тогда офицер, командовавший шлюпкой, сказал, что он ему дает шанс на спасение, и предложил Ефимову добраться вплавь до далекого берега, обещал не стрелять.

Ефимов согласился, говоря, что обещанию верит, и хотя шансов на то, что выплывет, мало, все же попробует. Его развязали, и он нырнул в море. Но как только голова Ефимова показалась из воды, в него выстрелили…»

Сам Соколов узнал о гибели Ефимова при следующих обстоятельствах (цитируем его письмо):

«Я был… командиром 1-го авиационного парка, занимавшегося ремонтом самолетов. В 1920 году парк стоял в Симферополе. Точно не могу сказать, но, насколько я помню, это было в мае или начале июня, а может, и в конце апреля. Ко мне явился морской офицер, старший лейтенант, и передал несколько документов, отобранных у Михаила Никифоровича при аресте. Фамилию этого офицера не помню. Он мне сказал, что приехал в Симферополь повидать семью. Документы привез потому, что один из офицеров миноносца, отобрав при обыске документы у Ефимова, передал их ему и сказал: «Ты едешь в Симферополь. Командир авиапарка, который там стоит, Соколов — один из самых старых летчиков. Вот ты и передай ему документы, а он их направит куда надо». Документов было пять или шесть. Из них: французское свидетельство летчика — «Brevet» от 15 февраля 1910 года, паспорт и свидетельство ордена «Анны 3-й степени с мечами» — награда за боевые полеты на фронте.

Старший лейтенант, передавший мне документы, говорил, что он при расстреле не присутствовал, но его рассказ в точности совпадал с рассказом Шайтана, кажется, мичмана, который был в шлюпке во время расстрела. Кто застрелил Михаила Никифоровича, Шайтан мне не сказал, но из его намеков я понял, что это сделал офицер Приселков. Рассказывал мне Шайтан о гибели Михаила Никифоровича в городе Касабланка в Марокко. С Приселковым по этому поводу я не говорил…»

Так погиб первый русский летчик, рядовой революции Михаил Ефимов.