Совилкупление

Глава третья

‡

Хью

Лондон, 8 мая

1945

Мы выиграли Вторую мировую войну — по крайней мере, эту её часть. Германия капитулировала, и Черчилль объявил сегодняшний день государственным праздником. Люди танцуют на улицах, а каждый солдат-союзник провозглашается героем.

Кроме моего подразделения. Наша работа и участие в поддержке вооружённых сил остаются в тайне высшего уровня. Когда мы подписывали контракт, то знали, что слава обойдёт нас стороной, и были готовы остаться в тени.

Я бросаю взгляд на белую линию, окружающую основание моего пальца в месте, которое обычно было под спусковым крючком. Для каждого из двенадцати мужчин за моим столом стыд от того, что мы просто свободны, когда все трудоспособные мужчины завербованы и отправлены на службу, намного перевешивает страх перед неизвестностью.

Я делаю резкий вдох и использую этот момент, чтобы оценить признание нашего успеха. Директор Фалькон пригласил нас в отель Savoy на шикарный ужин в честь последней миссии. Несмотря на малое количество присутствующих, это официальное мероприятие, на котором каждый из нас будет награждён сундуком, полным медалей. Мы испытываем чувство предвкушения, ведь нам сказали, что именно так завершится наше пребывание в программе.

Я смотрю через длинный стол на оставшихся мужчин, которые стали моей семьей. Вместе мы рисковали, боролись, выжили и достигли успеха — и вместе мы будем помнить и оплакивать тех из нас, кто не вернётся домой после войны. Накрахмаленная белая скатерть и изысканная сервировка достойны королевской семьи, и я уверен, что не один я чувствую себя не в своей тарелке.

Только что с поля боя, мы смыли грязь, накопившуюся за недели без крова и душа, перевязали раны и надели отглаженную парадную форму вооружённых сил, в которых официально и не состояли. И всё это ради чего? Проект "Чернильница" подходит к концу? Или это начало нового этапа?

Воротник униформы неудобно жмёт, и я засовываю палец под узел галстука, ослабляя его. В отличие от некоторых мужчин в нашем подразделении, я не нарушал правил и не предавался самосуду. Всё, что я делал, было по прямому приказу и с целью установить мир во всём мире. Если бы не строгий контроль, немецкие учёные могли бы создать бомбу, мощь которой не сравнится ни с чем, что когда-либо видел мир.

Итак, под покровом ночи мы заманили и похитили многих величайших умов Германии — вместе с их семьями. Те, кто отказывался сотрудничать, становились нашей мишенью. Мы никого не отпускали. Все, с кем мы сталкивались, либо добровольно вступали в союзные войска, либо передавались директору — вместе со всеми, кого мы забирали с собой.

Нам говорили, что это необходимое зло, и мы должны верить, что другого выхода не было. Мир не был готов к атомной бомбе. Ни одна из сторон. То, что мы сделали, какими бы уродливыми ни были поступки, было сделано для всего человечества.

Даже если бы я мог вернуться домой, я бы не захотел. Однако это не вариант, потому что для семей мы уже мертвы. Так и должно быть, ведь мы физически изменились, и это никогда не удастся скрыть или объяснить тем, кто знал нас раньше.

Тем не менее, если последние несколько лет чему-то и научили нас, так это тому, как противостоять вызовам. Нет ничего невозможного. Отправят ли нас через океан вместе или разделят и разбросают по земному шару? В любом случае, мы продолжим использовать наши таланты и сильные стороны во благо.

Официанты наполняют наши бокалы водой и разливают по тарелкам прозрачный суп, который только тот, кто никогда не испытывал голода, мог бы счесть наградой за героизм. Мужчина слева принимает его с благодарностью, в отличие от меня. С самого первого дня Джек был более оптимистичен, чем все мы. Высокий и мощный, как танк, он остается нежным гигантом, который каким-то образом всё еще верит в человечество, несмотря на все пережитое. Его улыбка отражает странный цвет глаз — зелёные, с коричневыми и белыми крапинками вокруг радужек.

— Если это конец, как ты думаешь, они отпустят нас отпраздновать? — спрашивает он с лёгким азартом. — Слышал, у каждого солдафона сегодня вечером будет возлюбленная.

— Это то, что у тебя на уме сейчас? — смеюсь я.

— Всегда, — отвечает Джек, не сбиваясь с ритма.

Солдат прямо напротив нас, Рэй, вмешивается:

— Мы заслужили это, не так ли? Пусть наступят хорошие времена.

Пит, который никогда не упускает возможности подшутить, добавляет:

— Я надеюсь на что-то более воодушевляющее, чем простой поход по бабам, но, честно говоря, я с радостью приму всё, что мне предложат.

— Я готов к некоторым исследованиям, — говорю я, улыбаясь и качая головой.

— Остальные из нас вполне довольны одной женщиной, но, конечно, Хью хочет двух. Дай угадаю: Ребекка и Роуз? — спрашивает Джек, и мы все смеёмся.

— Я не знал, что Роуз — это имя твоей матери, — вставляет с усмешкой Рэй.

За столом воцаряется тишина. Джек поднимается на ноги. Я тоже. У него есть только один триггер, который гарантированно выводит его из себя, и это любое упоминание о семье. В отличие от некоторых из нас, они были ему дороги, и ему трудно быть вдали от них.

— Эй, приятель, — говорит он, обращаясь к Рэю. — Ты никогда не думаешь, прежде чем сказать. Ты сожалеешь, что сказал это, верно, Рэй?

— Конечно, — отвечает тот.

Этого недостаточно. Грудь Джека раздувается, кулаки сжимаются по бокам. Я кладу руку ему на плечо.

— Мы через слишком многое прошли вместе, и нам есть что отпраздновать. Давай, Рэй, сегодня нам не нужно драться.

Рэй встает и протягивает Джеку руку.

— Прости, Джек. Я ничего такого не имел в виду.

Джек заметно расслабляется и пожимает руку Рэю, прежде чем мы все возвращаемся на свои места.

Решив напомнить всем о причинах, по которым мы зашли так далеко, я говорю:

— Если это конец, я буду скучать по взрывам.

Сидящий на несколько мест дальше Эдвард поддакивает.

— Ты можешь так говорить, несмотря на то, что тебя чуть не убила мина?

Моя спина автоматически сгибается при воспоминании о горячей шрапнели, пронзившей мышцы. Боли или остаточного напряжения нет, хотя первоначальные повреждения были обширными. Всё, что осталось, — это слабый белый шрам, очень похожий на тот, что у меня на пальце.

— Первая мина¹ всегда комом, — шучу я.

Джек вздыхает и улыбается.

— Моя первая женщина была потрясающей. На двадцать лет старше и разведена. Чему научила меня эта женщина…

— Ты с кем-нибудь… ну, ты знаешь, с тех пор, как присоединился к программе. Ты…? — Рэй останавливается и оглядывается, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.

— Только со своей рукой, — признаю я.

Эдвард наклоняется ближе и понижает голос.

— Однажды я почти сделал это, но побоялся причинить ей боль.

— Подожди! У тебя что, другой? — Джек кидает взгляд в сторону своей промежности. — У меня такой же.

— Жаль, что нельзя вырастить заново то, чего там никогда не было, — смеется Рэй.

Джек так сильно бьет меня кулаком в плечо, что я едва не падаю со стула.

— Передай это Рэю, пожалуйста.

Я наклоняюсь вперед и с силой толкаю смеющегося Рэя в грудь, из-за чего его стул падает назад, прежде чем он успевает выпрямиться.

— Эй!

Я лишь пожимаю плечами.

— Он сказал "пожалуйста".

Главный снова привлекает наше внимание к передней части зала. Он благодарит нас за преданность программе, затем делает паузу.

— Однажды проект "Чернильница" перестанет быть секретом, и когда этот день настанет, вас будут помнить как героев, которыми вы являетесь. Ваши жертвы не будут забыты.

Джек шепчет:

— Если под жертвоприношением он подразумевает, что сегодня вечером мы все должны вернуться в свои комнаты одни, я предлагаю улизнуть. Они не могут остановить всех нас, а добиться прощения проще, чем разрешения.

— В этом я с тобой согласен, — отвечает Рэй.

Эдвард выглядит менее уверенным.

— Мы не знаем, что будет дальше. Не должны ли мы подождать и посмотреть, что нам предложат, прежде чем упустить шанс на то, что могло бы стать простым заданием?

Вечеринки со всем Лондоном и половиной мира звучат заманчиво. Я понимаю опасения Эдварда, но мы, вероятно, никогда больше не окажемся в подобной ситуации, и прошло слишком много времени с тех пор, как я был с женщиной. Как часто бывает, именно мой голос влияет на группу, считается что я более уравновешен. И хотя я склоняюсь к плану Джека, я не хочу действовать опрометчиво.

— Не говорите об этом здесь. Мы вернемся в наши комнаты, переоденемся во что-то незаметное и сделаем всё правильно. Эдвард прав, нам нужно быть осторожными. Не только в том, как избежать поимки. Мы стали сильнее, чем были прежде, и отличаемся от других тем, о чем, возможно, еще не подозреваем. Я видел, как некоторые из вас меняют цвет во сне. Не пейте. Не будьте неаккуратными. Будьте трезвыми. Будьте осторожными.

Эдвард жестом просит меня замолчать и обратить внимание. Я замираю, следя за его взглядом. Мы одни. Директор ушел. Официанты тоже. Царит жуткое затишье, как перед ударом молнии.

Я встаю, и остальная часть подразделения делает то же самое.

Рэй говорит что-то, что звучит как извинение.

Вспышка ослепляет меня, а затем — ничего.

Хью

Провиденс, Род-Айленд

2024

То есть ничего, пока я впервые не ощутил её прикосновение. Оно было то тёплым и успокаивающим, то горячим и влажным. Её аромат и вкус наполняли мои чувства, пока казалось, что мы стали одним целым. Время перестало иметь значение. Была только она или её отсутствие.

Передо мной сидит маленькая брюнетка, глаза которой такие же дикие, как и её волосы. Одежда такая мешковатая, что я мог бы спутать её с мужчиной. Несмотря на растрепанный вид, она выглядит опрятной. Я оглядываю её уютное жилище. Есть вещи, которые мне незнакомы, но шипение оранжевого кота на столе вызывает у меня ностальгию.

Собаки любят меня, кошки — не очень.

Однажды, на спор, я заплатил цирковому экстрасенсу пятьдесят центов за предсказание. Она предупредила меня держаться подальше от клетки со львами, потому что прошлое и будущее переплетены, а кошки способны чувствовать сверхъестественное. Она также сказала, что если я решу вернуть то, что мне ещё предстоит потерять, ценой будет утрата всего, что я знал.

Я посмеялся над этой чепухой, но если женщина передо мной не лжёт, прошло восемьдесят лет с того торжественного ужина, на котором я был в Лондоне. Я сгибаю правую руку. Всё так, как было тогда, вплоть до белой линии у основания моего пальца.

Что произошло в Лондоне? Где остальная часть моего подразделения? Почему я на Род-Айленде?

Внимание возвращается к брюнетке передо мной. Она определенно не похожа на ту женщину, которую я себе представлял во время редких уединений.

— Иди сюда, — приказываю я.

Ее глаза расширяются, и она бормочет что-то невразумительное, качая головой.

Я сокращаю расстояние между нами и твердо беру ее за подбородок одной рукой.

— Мне нужно знать.

Она пытается отодвинуться, но я удерживаю ее на месте и наклоняюсь, чтобы попробовать.

В тот миг, когда наши губы встречаются, все вопросы, которые вертятся в моей голове, теряют всякий смысл. Всё вокруг исчезает, и она становится единственной, абсолютно необходимой для моего существования. Я закрываю глаза, дразня ее губы, чтобы они приоткрылись для моих, и завладеваю ее сладким ртом.

Ее руки сжимают мои плечи, и звуки, которые она издает, почти отправляют меня в рай — туда, куда она просила проводить ее. Весь этот момент кажется одновременно слишком насыщенным и невероятно недостаточным. Я отстраняюсь, сердито вытирая губы рукой.

Она дрожит, как чихуахуа, и я теряюсь в сомнениях: стоит ли извиниться или же потребовать, чтобы она освободила меня от чар, которыми заворожила.