Современная польская пьеса

Актер.

Вахтер.

Режиссер.

Секретарша.

Маэстро.

Учительница.

Меценат.

Пианист.

Врач.

Мужчина (беженец из Варшавы).

Гестаповец.

Переводчик.

Критик.

Гитлеровские солдаты, группа беженцев из Варшавы.

Действие происходит в наши дни в Польше, события во второй картине — в конце 1944 года в одном из пригородов Варшавы.

К и н о к а д р ы.

Мостовая. Взлетает встревоженная кем-то стая голубей. По широкой лестнице, ведущей к большому монументальному зданию, медленно поднимается а к т е р. Он погружен в свои мысли. Вдруг поворачивает голову в сторону, улыбается. К нему робко подходят д в е д е в о ч к и - п о д р о с т к а, протягивают альбомы для автографов. Актер расписывается в альбомах, вежливо приподнимает шляпу. Девочки приседают в реверансе, убегают. Актер продолжает идти по лестнице, останавливается, бросает взгляд на афишу у входа в театр. На ней написано: «Шекспир. «Макбет». Премьера», а наверху табличка — «Все билеты проданы». Актер входит в здание театра.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Артистическая уборная. На стене висит посмертная маска выдающегося польского актера Ярача. На небольшом столике у зеркала лежат два завернутых в целлофан букета цветов. Входит а к т е р, задумчиво окидывает взглядом комнату. Заметив цветы, подходит к столику, вынимает из букетов конверты с визитными карточками. Вдруг его взгляд останавливается на театральном реквизите — кинжале, лежащем на столике. Задумчиво берет кинжал в руки, опускается в кресло, закрывает глаза. Стук в дверь.

А к т е р (сидя по-прежнему неподвижно, с закрытыми глазами). Войдите…

Входит в а х т е р с букетом цветов.

В а х т е р. Еще принесли… Поставить в воду?

А к т е р (не меняя позы, с усмешкой). Нет… Не надо! А то кое-кто может обидеться…

В а х т е р. Я хотел сказать, что ваша секретарша уже пришла… Отвечает на телефонные звонки. Сегодня с самого утра обрывают телефоны…

А к т е р (в прежней позе). Хорошо… И вот что, дорогой, не пускай сюда никого…

В а х т е р. Понятно. (Уходит.)

Актер открывает глаза, смотрит на кинжал, кладет его на столик. Затем начинает перебирать тюбики с гримом. Спустя некоторое время бросает взгляд на только что принесенный букет, вынимает из конверта визитную карточку, задумывается. Достает из кармана пиджака бумажник, вынимает из него конверт и, высыпав из конверта на столик клочки пожелтевшей визитной карточки, начинает их складывать. Раздается стук в дверь. Актер не реагирует. Снова стук в дверь.

А к т е р. Войдите… (Прикрывает клочки визитной карточки бумажником.)

Входит молодой, энергичный р е ж и с с е р.

Р е ж и с с е р. Привет, Люцек! Я знал, что ты уже здесь.

А к т е р (не оборачиваясь, спустя некоторое время). Я немного старомоден. Прихожу за два часа до начала спектакля…

Р е ж и с с е р. Да… (Закуривает, украдкой поглядывая на актера. Чувствуется, что он пришел к нему по делу.)

А к т е р. Это может мне когда-нибудь помешать, не так ли?

Р е ж и с с е р. Что?

А к т е р. Ну… Эти два часа. Могут сказать, что я недостаточно современен…

Р е ж и с с е р. Это никогда не мешало великим актерам — не помешает и тебе.

Стук в дверь.

Ну, кто там еще?

Входит с е к р е т а р ш а — пожилая женщина.

С е к р е т а р ш а. Как и следовало ожидать — аншлаг! Я знала, Люцек, что застану тебя. Раньше я тоже приходила в театр за два часа до спектакля! (Берет букет.) Поставлю в воду, а потом отправлю тебе домой. Ну, держись, Люцек! (Уходит.)

А к т е р (смотрит ей вслед). Ну, конечно… Ты прав. Эти два часа вряд ли могут помешать, но они ничего и не дают… (Берет кинжал и задумчиво смотрит на него.)

Р е ж и с с е р. Она в театре. И это для нее самое главное. Кстати, проблема зрителя сейчас является для театра не менее важной, чем, скажем, уровень актерского мастерства.

А к т е р (взглянув на него, улыбается). Вступление было блестящим. Теперь можно перейти и к делу.

Р е ж и с с е р. Ты, разумеется, догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить?

А к т е р (кладет кинжал на столик). «Макбет» — акт второй, сцена первая…

(Умолкает, начинает гримироваться.) И так далее…

Р е ж и с с е р (взволнованно). Люцек! Так! Так! Именно так надо произносить этот монолог. Великолепно! Великолепно! Именно — так! Именно — так, Люцек!

А к т е р (спокойно). Знаю, что именно так…

Р е ж и с с е р. Тогда почему же на репетициях…

А к т е р (холодно). Прошу прощения! На репетициях я просто читал текст — и все.

Р е ж и с с е р. Ну а вчера — на генеральной? Люцек, это было, прости меня, какое-то кривляние! Всю роль сыграл гениально, и лишь одна эта сцена… Нет! Это было даже не кривляние! Хуже! В твоем исполнении не было никакой логики. Интонация, которая должна помочь раскрыть душевное состояние Макбета незадолго до убийства Дункана, выглядела фальшивой, неубедительной. А сейчас было прекрасно, Люцек! Великолепно! Именно так ты должен произносить этот монолог. Именно так! Это было гениально! (После некоторой паузы.) Ну а что ты на это скажешь?

А к т е р. Ничего. Благодарю.

Р е ж и с с е р. Ну вот видишь! Постарайся и сегодня вечером прочитать его именно так. Главное, Люцек, повторить эту интонацию! Хорошо?

Пауза.

А к т е р (гримируется). Не знаю.

Р е ж и с с е р. Что значит — не знаю?!

А к т е р. Не знаю…

Р е ж и с с е р. Не знаешь… сможешь ли?

Актер, обернувшись, холодно смотрит на него.

Извини… Знаю, что сможешь. Тогда почему же?

А к т е р. Не знаю, захочу ли… (Снова поворачивается к зеркалу.)

Р е ж и с с е р. Что значит — захочу ли? Как режиссер, я отвечаю за единство стиля пьесы, пьесы, которая в моей концепции должна что-то выражать!

А к т е р (со спокойной иронией). Вот именно… А что она выражает? По ходу действия ты на глазах у публики постепенно превращаешь старых ведьм в молодых, красивых девушек, лица которых…

Р е ж и с с е р. …маски!

А к т е р. Ну, хорошо… маски, которые напоминают леди Макбет. А в последней сцене они демонстрируют…

Р е ж и с с е р. Да! Вызывающую, почти обнаженную молодость! Ведьмы молодеют, преображаются в процессе развития преступления. Преступление является для них питательной средой! Оно их воскрешает. Это и есть моя концепция! Она как бы предупреждает об угрозе атомного уничтожения, нависшей над миром…

А к т е р (продолжает гримироваться). И ты думаешь, зрители поймут?

Р е ж и с с е р. Не знаю! Но это даст им повод для размышлений. Заставит их думать. Вызовет беспокойство!..

А к т е р. Беспокойства и так хватает…

Р е ж и с с е р. Перестань!

А к т е р (улыбаясь). Ну, а концепция, что ведьмы в «Макбете» — это воплощение всей моральной грязи, лицемерия и подлости, характерных для общества, в котором жил Шекспир, тебя не устраивает?

Р е ж и с с е р. Такая концепция уже была! А я нашел возможность показать пьесу в еще одном, весьма актуальном и современном аспекте, понимаешь — современном! Предвидение гения, который предугадал эпоху и… (Умолкает, после небольшой паузы.) Ну?

А к т е р. Что — ну?

Р е ж и с с е р. Как ты все-таки решил его читать?

А к т е р. Этот монолог? Еще не знаю…

Р е ж и с с е р. Люцек! Пойми, через минуту Макбет должен убить короля, и эта сцена с кинжалом…

А к т е р. Не мучай меня… (Пауза.) Хорошо, я скажу тебе. Говорят, что я человек трезвого, холодного ума, одним словом, рационалист… Именно поэтому я должен решиться сегодня на какой-нибудь благородный поступок… человеческий жест…

Р е ж и с с е р. Что?

А к т е р. Жест.

Р е ж и с с е р. Не понимаю. Зачем?

А к т е р (задумчиво). Вот именно… зачем? (Усмехнувшись.) Ведь, если можно так выразиться, наиболее, что ли, привлекательной чертой жеста является то, что он чаще всего никому не нужен.

Р е ж и с с е р (держа руки в карманах, иронически декламирует). «Душа артиста бывает нередко капризна, и поэтому трудно угадать, что она примет, а что отвергнет». Люцек! Если сегодня, на премьере, ты произнесешь этот монолог, как вчера, — ты проиграл! Не может быть подлинного искусства там, где нет стиля.

А к т е р. Я знаю… А единства стиля может добиться лишь один человек, одна личность, то есть, другими словами, ты! Режиссер-постановщик!

Режиссер поворачивается и направляется к двери.

Подожди! (Задумчиво.) Дело в том, что сегодня этот мой жест был бы, пожалуй, вполне уместным… Я не знаю, как тебе объяснить, Кшиштоф, но я испытываю необыкновенную потребность сделать какой-нибудь благородный жест в честь… (Пауза.) Правда, это сугубо мое личное дело, Кшиштоф!

Р е ж и с с е р. В честь кого?

А к т е р (повернувшись к нему, продолжает гримироваться). Сколько тебе было лет, когда кончилась война?

Р е ж и с с е р. Какое это имеет значение? Ну, семь или восемь!

А к т е р. Мало…

Р е ж и с с е р. Я еще раз спрашиваю тебя — в честь кого?

А к т е р. В честь театра. (Пауза.) А может быть, в честь одного… человека. Должен тебе сказать, что вчера на репетиции я прочитал этот монолог так, как читал его когда-то — он…

Р е ж и с с е р. Значит, это был актер? Кто-нибудь из тех великих?

А к т е р (задумчиво). Смотря в каком смысле великих. Да, он был великим, но по-своему. Это трудно с чем-либо сравнить. Дай прикурить! (Закуривает.) Ты говорил на репетиции о современном театре. Так вот, я двадцать лет тому назад… (Пауза.) Это будет мелодрама! Ты любишь мелодрамы?

Р е ж и с с е р. Рассказывай!

А к т е р. Как тебе известно, во время оккупации я был в Варшаве, ну и, как все ребята в моем возрасте, участвовал в движении Сопротивлении. Во время восстания в сорок четвертом… обычная история… сражался и я. Потом — как ты знаешь — гитлеровцы начали вывозить всех в лагеря, а я, как только нас погрузили в вагон, бежал. Чудом раздобыл себе где-то гражданскую одежду, короче говоря, имел все, кроме… Нет! Об этом потом… Одним словом, я бежал, и вот тогда, после кошмарно проведенной ночи, со мной произошла эта история. Не стану излагать тебе всех событий по порядку. Ведь речь идет не о какой-то объективной правде. Я вообще не уверен, нужна ли такая правда… Бывает, что, излагая какую-нибудь историю чересчур правдиво, мы лишаем ее тем самым всякого правдоподобия. Речь идет о том, как это событие воспринял я, и тогда ты, очевидно, поймешь — можно ли, произнося этот монолог… избавиться от… (Пауза.) Понимаешь, тогда, двадцать лет тому назад, я в течение часа пережил то, что сегодня — как бы подчиняясь какому-то закону композиции — требует поставить в этой истории последнюю точку, без которой она была бы неполной, незаконченной… Итак, я выпрыгнул тогда ночью из вагона. В меня стреляли. Затем я целых два месяца скитался, прятался в лесу до тех пор, пока в один прекрасный день не выдержал и… Я был страшно голоден. Короче говоря, я напоминал голодного, больного зверя, который вышел из лесу к людям…

З а н а в е с.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Когда-то роскошный, а сейчас уже несколько запущенный салон со стильной подержанной мебелью. Посредине полукругом стоят н е с к о л ь к о ч е л о в е к (беженцы из Варшавы), в поношенных пальто с поднятыми воротниками, повязанными кашне. Они стоят молча, уставившись в одну точку.

В напряженной тишине слышны лишь звуки рояля. Это репетирует п и а н и с т. Он тоже повернул голову в том же направлении, что и остальные. Спустя некоторое время он перестает играть, дышит на пальцы рук и вновь, не меняя позы, принимается за свои упражнения. М а э с т р о с карандашом в руке сидит за небольшим столиком, заваленным книгами. Он тоже смотрит в ту же сторону.

Здесь же и м е ц е н а т. Он, как и все, смотрит в том же направлении, затем вынимает из кармана жилета маленькую коробочку, нерешительно делает несколько шагов, но раздумывает. Беспокойно оглянувшись, прячет коробочку обратно.

Недалеко от него стоят у ч и т е л ь н и ц а в фартуке и в р а ч, который не спеша чистит картошку. Оба смотрят в ту же сторону, что и все.

П и а н и с т (прекращает игру, дышит на пальцы рук, резко встает). Извините! Не могу ли я согреть себе немного воды?

У ч и т е л ь н и ц а (не поворачивая головы). Только вам придется наколоть потом дров…

П и а н и с т. Хорошо!

П и а н и с т уходит, и лишь теперь мы видим, что у стены за столиком сидит… а к т е р. Он на двадцать лет моложе. Воротник его старого пальто поднят. Актер посыпает солью последнюю картофелину. Рядом — гора очистков, кастрюлька с дымящимся кофе. Он ест, незаметно наблюдая за окружающими.

У ч и т е л ь н и ц а. Дать еще картошки?

А к т е р (улыбнувшись). Нет… Спасибо, хватит…

Пауза.

М е ц е н а т (подходит к актеру с коробочкой в руке). Не хотите ли сахарину?

А к т е р. Спасибо… (Берет две таблетки, бросает их в кастрюльку.)

М е ц е н а т. Может, возьмете еще одну? Не хотите? (Не дожидаясь ответа, отходит в сторону.)

Актер греет руки о кастрюльку, наблюдая за маэстро, который делает какие-то пометки в книге, поглощенный своей работой.

У ч и т е л ь н и ц а. А кто вам дал этот адрес?

Актер, взглянув на нее, молчит.

Я спрашиваю, кто вам дал этот адрес?

А к т е р. Извините… Какой-то пожилой мужчина вчера в лесу… Фамилии его я не знаю. Он был с женой. Он сказал, что я могу прийти сюда и жить. Простите… ночевать.

У ч и т е л ь н и ц а. Ночевать и питаться жареной картошкой?

А к т е р (неуверенно). Да. Он сказал, что хозяева сбежали, что вилла пустая и что вы…

У ч и т е л ь н и ц а. Что я всех принимаю?

Актер молчит.

В р а ч. Не только жареной… и вареной тоже (Бросает в ведро очищенную картофелину.)

М е ц е н а т (подходит к двери, ведущей в соседнюю комнату, и открывает ее). Взгляните! Взгляните! Здесь шесть человек да наверху еще пять! Если и дальше так будет продолжаться, то мы привлечем к себе внимание местного гестапо. Теперь, после восстания, всех вывозят, и ясно, что любое скопление людей — это для них беженцы из Варшавы. Я не имею к вам никаких претензий, но ведь мы же договорились никому не давать этого адреса. А оказывается, каждый, кто отсюда уходит…

У ч и т е л ь н и ц а. К чему вы все это говорите, пан меценат? Как только вы покинете этот дом, вы сразу же дадите кому-нибудь наш адрес…

М е ц е н а т (с жаром). Что? Я?!! (Вдруг рассмеялся.)

У ч и т е л ь н и ц а. Видите ли, как только кончится картошка — все уйдут.

М е ц е н а т. Ну да…

У ч и т е л ь н и ц а. Я спрашиваю, кто вас сюда направил, только в ваших же собственных интересах. Чтобы предостеречь вас, если за вами числится что-нибудь такое, чего о н и не любят. Этот дом вот уже несколько недель под наблюдением гестапо, и все, кто здесь…

В р а ч. …разбил свой табор! (Бросает в ведро картофелину.)

У ч и т е л ь н и ц а. Пусть будет, как вы сказали, все, кто здесь «разбил свой табор», внесены в списки гестапо. Позавчера они опять приходили и всех переписали…

В р а ч. Они называют это учетом.

У ч и т е л ь н и ц а. А вообще-то, как вы сюда добрались? У вас не проверяли документы на улице?

А к т е р (бросив взгляд на маэстро, который, держа книгу в руке, что-то тихо декламирует, сопровождая текст жестами). Простите… Слушаю вас!

У ч и т е л ь н и ц а. Я спрашиваю, патрули вас не проверяли?

А к т е р (наблюдая украдкой за маэстро). Я пришел ночью и спал в саду. В беседке. Не хотел никого будить.

М е ц е н а т. Они проверяют документы у всех. Ведь ночью партизаны взорвали железную дорогу. Вы слышали взрыв?

А к т е р. Слышал.

М е ц е н а т (подозрительно рассматривая его). Ну и что?

А к т е р. Я к этому не имею никакого отношения.

М е ц е н а т. Нет? А вы, молодой человек, производите именно такое впечатление… Одним словом, не лучше было бы в ваших же собственных интересах… (Жест в направлении двери.)

А к т е р. Но ведь после восстания я…

М е ц е н а т. Это точно?

В р а ч. И оружия у вас при себе нет?

А к т е р (после некоторого колебания). Нет.

У ч и т е л ь н и ц а. А вообще-то кто вы?

А к т е р (взглянув на жестикулирующего маэстро, после паузы). Я собираюсь стать актером…

М е ц е н а т. О! Актером! Вы слышали, маэстро?! Он хочет стать актером!

М а э с т р о (с любопытством рассматривая актера). Вы сказали, молодой человек, что хотите стать…

А к т е р (нерешительно). Актером.

М е ц е н а т. Я сразу понял, что вы не из простых!

У ч и т е л ь н и ц а. Не из простых. (Актеру, иронически.) К вашему сведению, в тех комнатах живут как раз «простые»… А здесь — салон интеллектуалов…

М е ц е н а т. Дух времени — демократия — так сказать… Дыхание ветер истории, и пани учительница приспосабливается… Она уже не любит интеллектуалов.

Входит п и а н и с т с двумя ковшами. В одном из них — горячая вода.

П и а н и с т. Извините. Извините. Извините. (Пробирается к роялю, садится. В одну из мисок наливает горячую воду, в другую — холодную.)

У ч и т е л ь н и ц а, махнув рукой, уходит.

П и а н и с т (заметив удивленный взгляд актера). Вы удивлены? Мне посоветовал пан меценат. Говорят, помогает. Я должен ежедневно репетировать, а в комнате холодно. Скоро закончится война…

В р а ч (чистит картошку). Знаю… вы собираетесь продолжить свою карьеру.

П и а н и с т. Да, собираюсь. (Поочередно опускает кончики пальцев обеих рук то в одну, то в другую миску. Он повторяет эту процедуру с небольшими интервалами несколько раз.)

М е ц е н а т (подходит к актеру, шепотом). Теперь и мы можем немного отдохнуть. Каждый день он с утра до вечера бренчит на этой старой развалине. (Громко смеется. Вдруг, скорчившись от боли, с трудом делает несколько шагов, бессильно опускается в кресло, закрывает глаза.)

М а э с т р о (все это время наблюдавший за актером). Так, значит, вы хотите стать актером?

А к т е р. Да…

М а э с т р о. А почему именно актером?

А к т е р. Не знаю. Вряд ли я сумел бы быть кем-нибудь другим. Так мне по крайней мере кажется…

Маэстро одобрительно кивает.

Извините… Я вас не знаю по сцене. До войны я жил все время в Варшаве, ходил в театры, но вас я не видел. Вы, вероятно, выступали не в Варшаве?..

М е ц е н а т (сидя с закрытыми глазами, равнодушным тоном добавляет). Маэстро!

А к т е р (взглянув на него, повторяет). Маэстро.

М е ц е н а т (в прежней позе). Расскажите о себе! Мы с удовольствием послушаем вас еще раз. С большим удовольствием. (После паузы.) Маэстро!

Пианист сидит за роялем сосредоточившись, не обращая внимания на разговор.

М а э с т р о. Вы хотите после войны поступить в театральную школу?

А к т е р. Собственно говоря, я уже начал учиться. В сорок втором, в подпольной театральной студии.

М а э с т р о (оживившись). В Варшаве? Знаю! Знаю! Ну и что? Восстание — и прощай учеба? Вы не успели получить диплом? Ну, ничего! Осталось ждать недолго, молодой человек! Закончится война, вы защитите диплом, и вас примут в театр — будете играть! Вы знаете, как все будет после окончания войны? В стране еще разруха, но первыми распахнут свои двери театры! Театры, да-да! И уже только потом заводы, фабрики и…

М е ц е н а т (в прежней позе). В первую очередь восстановят железные дороги…

М а э с т р о. Театры!

М е ц е н а т (в прежней позе). Железные дороги! После той войны тоже так было… Вначале железные дороги.

М а э с т р о. Театры! И вы, молодой человек, будете играть! Главные роли! А не какие-нибудь там эпизодические. У вас отличные внешние данные. Вы спросили меня, в каком театре я играл… Видите ли, я играл во всей Польше!

А к т е р (наивно). В Кракове? Познани? Лодзи?

Меценат открыл глаза, улыбнулся, махнул рукой.

М а э с т р о (с достоинством). В Кракове я начинал… В девятьсот четвертом, у Габриэльского, на Кроводерской улице! Это были времена! В Кракове в театре Словацкого — Котарбинский! На афишах «Дзяды», «Кордиан», «Фантазы», «Серебряный сон» и Выспянский! Понимаете, Выспянский! Мицкевич, Словацкий, Шекспир!

А к т е р. И вы играли во всех этих пьесах?

Меценат тихо смеется.

М а э с т р о. Нет! Я работал в Народном театре, у Габриэльского, я же говорил… А затем — вся Польша! Олькуш, Явожно, Хшанов, Щавница, Ясло, Бохня… Вы знаете, с какой жадностью слушали нас там люди!

А к т е р (едва скрывая свое разочарование). Но ведь это небольшие провинциальные города…

М а э с т р о. Конечно. Нам приходилось играть в примитивных маленьких залах, а иногда и в совершенно неприспособленных для театра помещениях, одним словом — где придется. Бывало и холодно и голодно. Но как нас слушали, как реагировали зрители… коллега!

А к т е р. Теперь я понял. Это был передвижной театр!

М а э с т р о. Передвижной! Да-да, передвижной! Конечно, было тяжело. Но перед самой войной, куда бы мы ни приехали — везде аншлаги. Олькуш — сто восемьдесят человек в зале! Пулавы, Тарнув, Ченстохов, Лович, Кельце — аншлаги! В Кросно…

А к т е р. В каком репертуаре вы выступали? В каких ролях, маэстро?

Меценат делает рукой неопределенный жест. Врач задумчиво смотрит на маэстро.

М а э с т р о (тихо, бесцветным голосом). Репертуар был не очень интересный… (После паузы.) Это был не тот репертуар…

А к т е р. В каком смысле?

М а э с т р о. …к которому я готовился… (Пауза.) Видите ли, в театре мало одного таланта. Надо, чтобы тебе еще сопутствовала удача.

Меценат подмигивает актеру.

Но я терпеливо ждал и наконец дождался. Я вам сейчас кое-что покажу… (Вынимает поношенный бумажник и с благоговением достает из конверта визитную карточку, показывает актеру.) Вам знакома эта фамилия?

А к т е р. Разумеется!

М а э с т р о (с жаром). Самый большой польский актер! Да не только польский — во всей Европе, да, Европе! Я встретил его, знаете ли, в Лодзи. Он был там на гастролях. Вам не мешало бы знать, что мы начинали вместе у Габриэльского…

А к т е р. В Кракове.

М а э с т р о. Да. В девятьсот четвертом. Ну, и встретились в Лодзи. «Боже мой! — воскликнул он. — Что ты здесь делаешь?» Крепко обнял меня, расцеловал… «Прозябаешь в передвижном театре? Ты? Ты?» Я сказал ему, что с удовольствием стал бы работать в Варшаве. Он пригласил меня на обед, предложил денег взаймы — я отказался. Ну, выпили по рюмочке, по другой, а когда прощались, он вынул визитную карточку (показывает) и написал на обороте… директору театра. Вы, конечно, знаете эту фамилию. (Показывает конверт.) Он был его близким другом… (Протягивает актеру визитную карточку.) Пожалуйста! А теперь, коллега, прочитайте, что он написал… только осторожно…

Актер осторожно берет в руки визитную карточку.

Прошу вас, читайте! Прошу!

А к т е р (читает). «Мой дорогой, прошу тебя и обязываю! Мой самый близкий друг и товарищ «юности, полной исканий, дерзаний», хотел бы с тобой сотрудничать. Рекомендую тебе его как необыкновенно талантливого… и заслуженного, преданного нашему искусству артиста…».

М а э с т р о. Ну?

А к т е р. Здесь стоит дата… девятое июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

М а э с т р о. Да, это было именно в тот день. Я сразу же поехал в Варшаву, явился в театр, и что же? Опоздал. Директор заявил мне, что на следующий сезон труппа уже укомплектована и если я приеду через год… в сентябре тридцать девятого… (Умолкает.) Теперь вы понимаете? Он велел мне прийти через год, в сентябре…

А к т е р. Война…

М а э с т р о. Да. Вы помните, что я сказал? В театре мало одного таланта. Надо, чтобы тебе еще сопутствовала удача… Да, война. (С пафосом.) Но война скоро кончится, и мы еще пригодимся. Вы знаете, что будет, когда кончится война?

М е ц е н а т (в прежней позе, с иронией). Семнадцатая республика.

М а э с т р о (сурово). Нет! В Польше будет настоящий театр!

М е ц е н а т (тем же тоном). Коммунистический. Справедливое распределение нищеты.

М а э с т р о. Может быть, и коммунистический, но для всех, а не для избранных! Для всех, понимаете? Какой? Он будет носителем высоких идей! Идей, воплощенных в великом репертуаре! И я наконец стану человеком, артистом! Я!

М е ц е н а т (махнув рукой). Можно подумать, что до войны в Польше не было артистов и только теперь…

М а э с т р о. Были! Великие актеры были, есть и останутся! Но театр состоит не только из них. Есть еще и те, которые…

М е ц е н а т. Хотят стать великими.

М а э с т р о. Да, хотят! Это естественное стремление каждого артиста! Но какие до войны у нас были шансы? Ну, хорошо, «великие»… даже «средние», те — из Варшавы, Кракова… Катовиц… — те еще имели. А остальные? Пан меценат, вы видели когда-нибудь актерскую биржу в кафе у Лурса или Блицкого в Варшаве после окончания театрального сезона? Я был там тогда, в тридцать восьмом, когда мне сказали, что, может быть, через год… Я тоже сидел за столиком… Я хотел, чтобы меня приняли хоть в какой-нибудь театр, лишь бы покончить с этими скитаниями и играть на настоящей сцене…

М е ц е н а т. Но ведь вы все время играете…

М а э с т р о. Играть! Играть! Вы понимаете, что значит для актера играть! Да, я сидел тогда в кафе за столиком. Со стороны я казался веселым и беззаботным, а про себя молил бога о том, чтобы хоть кто-нибудь из директоров обратил на меня внимание, заговорил со мной, предложил работу… хотя бы поинтересовался — кто я. Нет! Никто! Я сидел и наблюдал за другими актерами, такими же, как и я… О, эти потрепанные жизнью лица старых актеров, которые невозможно забыть, — морщинистые, печальные. И еще более трагические маски актрис — пожилых женщин, похожих на старух-акушерок, с искусственной улыбкой на лице, маски матрон — старых матерей и милых кумушек и лица женщин «средних лет», подчеркнуто самоуверенных… тех, которые разъезжают с «собственным гардеробом»… Лица внешне беззаботно улыбающиеся, но на этих лицах даже вы, пан меценат, могли бы прочитать скрытый страх, боязнь — а что же будет, если на следующий сезон они останутся без работы… И эти их глаза! Глаза, полные страха, ищущие своего хозяина, своего «плантатора», который обеспечил бы им жизнь хотя бы еще на один сезон…

М е ц е н а т. «Плантатор»! Не очень-то вы любезно говорите о деятелях театра…

М а э с т р о. Нет! Если бы театр был лишь тем, что мне довелось видеть там, на актерской бирже, а иногда и на сцене, — он не мог бы существовать! Не мог бы развиваться! Вы спрашиваете, какая сила помогала нам жить, нам, париям? Каким чудом среди этого мусора и навоза появлялись яркие цветы? Эта таинственная сила, благодаря которой театр всегда будет живым, — в поэзии!.. Даже самый опустошенный, нищий духом человек или пресыщенный жизнью циник пережили хотя бы раз минуту, когда они находились во власти поэзии, и эта минута, которую ждешь порой всю жизнь, именно она определяет истинное лицо театра. Нет! Это не мои слова! Не мои! Я, слуга театра, никогда бы не решился на такое определение театра! Это сказал он тогда, за столиком кафе, когда я искал работу в театре, он — один из тех великих, самых больших актеров! И этих его слов я не забуду никогда! Правда, он пришел на актерскую биржу посмотреть на нас, может быть, даже посочувствовать нам, а мы — провинциалы, неизвестные актеры — пришли просить милостыню у «плантаторов»! Не работы, а милостыню! И вот что я еще вам скажу! Хорошо жилось этому великому актеру. Он имел славу, деньги, играл, играл! Но даже он тосковал по другому театру… Он, великий! Скоро этот театр, этот настоящий театр, придет к нам. Театр, которого я ждал всю жизнь!

М е ц е н а т. Вначале придет театр, а затем придут всякие комиссары от искусства и культуры и навяжут вам свою «справедливую» поэзию, не так ли?

М а э с т р о. Нет! Поэзию нельзя навязать. Можно лишь быть достойным ее! И поэтому я — как и тот великий актер — заявляю: я согласен работать в этом театре. Я знаю, что вы хотите сказать… Что я стремлюсь к недосягаемому идеалу. Может быть! Но я верю, что такой идеал существует! Вы говорите — «справедливое распределение нищеты»? Хорошо! Возможно, что после войны жизнь будет тяжелой… Но я верю, что одно из основных прав человека должны и будут уважать, а именно — право на умственное развитие, право на науку, искусство, театр, на мой театр — и этого права мы не позволим отнять!

М е ц е н а т (пренебрежительно махнув рукой). Ну и смешны же вы со своими стремлениями к… каким-то несбыточным мечтам…

М а э с т р о. Человек, который ради своей идеи не может вынести насмешек, недостоин этой идеи!

М е ц е н а т. Аминь. (Достает сигарету, ломает ее пополам, закуривает. Остаток сигареты кладет обратно в портсигар.)

П и а н и с т (не спеша вытирает полотенцем руки). Вы закончили свою беседу? Я хотел бы немного поупражняться.

М е ц е н а т (вскакивает). Минуточку! Дайте одеться и выйти на улицу. (Одевается.)

В р а ч. Пожалуй, это наилучший выход. (Встает, берет ведро, выходит, потом возвращается.)

М а э с т р о (возмущенно). Циник… Циник… (Садится, успокаивается, хватает актера за руку, оглядывается по сторонам, доверительно.) Я работаю сейчас над ролью… Макбета…

Актер кивает.

Я собираюсь играть эту роль…

А к т е р (пытаясь скрыть удивление). Роль… Макбета?

М а э с т р о. Да, я работаю над ней почти с тех пор, как началась война, уже три года… Но дело, видите ли, не только в роли. Большое значение имеет также выбор перевода. Вообще переводы Шекспира в Польше — это сложный вопрос. Например, некий Станислав Регульский еще во времена Богуславского перевел «Макбета» с Шиллера! С немецкого! Это даже не перевод, а, скорее, адаптация. Вот посмотрите! (Показывает небольшую книжку.) Затем переводами Шекспира занимались Кефалинский, Холовинский и Козьмян. (Показывает несколько книжечек.) Но лично у меня имеются серьезные претензии к их переводам. Козьмян, например, злоупотребляет несклоняемыми причастиями настоящего времени и дает четвертый падеж после отрицания! Вы понимаете — после отрицания! Кроме того, Шекспира переводил Месткомовский… Вот. (Показывает книгу.) Но я, знаете ли, остановился на переводе Ульриха. Сверив его с немецким текстом… (показывает) и другими переводами…

М е ц е н а т, хлопнув дверью, уходит. Врач, до этого неодобрительно следивший за их беседой, подходит к маэстро.

В р а ч. Дорогой маэстро! А вам не кажется, что молодому человеку необходимо хотя бы немного отдохнуть. (Актеру.) У вас температура… (Берет руку актера, щупает пульс.)

М а э с т р о (испуганно). Вы… Вы себя плохо чувствуете?

А к т е р. Нет… То, что вы говорите, маэстро, очень интересно.

М а э с т р о. Вот видите, доктор!

В р а ч. Тем не менее у него температура.

А к т е р. Ничего…

В р а ч. Ну, если ничего, тогда дело ваше.

Пианист, закончив массаж пальцев, собирается играть.

М а э с т р о. Итак, я уже приготовил Макбета и сыграю его, как только кончится война — сыграю. В Кракове, в Лодзи, а может быть, и в Варшаве — посмотрим! Если я скажу какому-нибудь директору театра, что я приготовил роль, и покажу ему визитную карточку (показывает), разве они не примут меня с распростертыми объятиями? Знаю, что вы думаете! Что я уже стар для роли Макбета! Нет! У меня, знаете ли, есть своя концепция! Инициатор, вдохновитель преступления леди Макбет, молодая, красивая, ей должно быть не более двадцати, ну, и Макбет уступает ей. Вы понимаете? Конфликт страстей! Конфликт… зрелого, о да, зрелого человека, который под влиянием последней страсти…

А к т е р. Не конфликт борьбы за власть? Не жажда власти?

М а э с т р о. У Макбета? Нет! Страстей!

А к т е р. Но ведь мысль об убийстве короля Дункана пришла первому Макбету. Она не была даже подсказана пророчеством ведьм. Это вытекает из разговора леди Макбет с мужем.

М а э с т р о. Нет! Конфликт страстей! Я работаю сейчас над сценой монолога Макбета перед убийством короля Дункана. Вот, пожалуйста! Здесь польский экземпляр, а здесь немецкий! Обратите внимание! Интересная деталь: в немецком переводе тридцать две строки, а в польском тридцать шесть. В английском же оригинале… К сожалению, у меня нет английского экземпляра… (Умолкает.) Одну минуточку… Ну и задали вы мне задачу… Вы говорите, что именно Макбету первому пришла в голову мысль об убийстве… Это нарушает всю мою концепцию… Выбросить эту сцену нельзя — к тексту надо относиться с уважением. Придется еще подумать… А вы тем временем прочитайте этот монолог Макбета перед убийством короля… Помните?

Возьмите… (Протягивает ему книжку, сам следит по другому экземпляру.)

П и а н и с т (начинает играть, останавливается). Действительно неплохой способ! Такое впечатление, что суставы стали лучше работать. (Играет.)

Вдруг появляется м е ц е н а т, опирается о дверь, с трудом переводит дыхание. Он бледен, испуган. Все поворачиваются в его сторону.

П и а н и с т (прекращает игру). Что случилось?

М е ц е н а т (после небольшой паузы). Не знаю…

В р а ч. Но ведь что-то произошло? Иначе бы вы так быстро не вернулись.

М е ц е н а т. Я… Я вышел на улицу… А там — стоит солдат.

В р а ч. Ну и что?

М е ц е н а т. Он приказал мне вернуться… (Пауза.) Дальше, на углу, тоже стоит солдат…

В р а ч (подходит к окну, отгибает край грязной шторы, смотрит на улицу). Стоит… На улице никого нет…

П и а н и с т. Наверно, опять облава… (Начинает играть.)

М е ц е н а т (кричит). Да перестаньте же наконец!

Пианист прекращает игру.

Теперь жди репрессий за эту ночную диверсию на железной дороге… (Пристально смотрит на актера.)

Вслед за ним остальные тоже поворачиваются в его сторону. Все невольно замолкают. Актер инстинктивно сует руку в карман, где, очевидно, лежит оружие.

А к т е р. Я действительно не имею к этому никакого отношения…

М е ц е н а т. Но вы сбежали с эшелона!

М а э с т р о. Ну и что?

Остальные молча переглядываются. Появляется у ч и т е л ь н и ц а.

У ч и т е л ь н и ц а. Будут брать заложников. Уже расклеивают объявления…

Пауза.

В р а ч (подходит к окну). Верно… Вон и на здании почты повесили. Подождите!.. Они кого-то остановили… Патруль! (После паузы). Он убегает.

С улицы доносится автоматная очередь.

М е ц е н а т. Отойдите от окна! Отойдите!

В р а ч. Все кончено… (Отходит от окна.)

М е ц е н а т (смотрит на актера). Ведь вы не зарегистрированы. Из-за этого у нас могут быть неприятности.

У ч и т е л ь н и ц а (сурово). Он полчаса назад пришел навестить меня! Так вы и скажите! Без паники!

М а э с т р о. Можете сказать, коллега, что вы пришли ко мне…

В р а ч. Ну да… вы здесь не ночевали. У вас есть какие-нибудь документы?

А к т е р. Нет…

Пауза.

В р а ч. Та-ак! (С улыбкой.) Ну, тогда остается только молиться. (Подходит к окну.)

М е ц е н а т. Отойдите от окна!

В р а ч (вежливо). Надо уметь владеть своими нервами, пан меценат. В конце концов, раз уж мы рискнули остаться здесь, надо быть готовыми ко всему… не так ли? (После паузы.) Ну и что ж! Если сейчас не расстреляют, то в лучшем случае — концентрационный лагерь…

М е ц е н а т (оцепенев от страха). И в печь!

В р а ч. Может быть. Ну а если рассуждать логично, то почему, собственно говоря, они должны прийти именно сюда, к нам? Простите — за нами…

П и а н и с т. Вот именно…

В р а ч. В печь… Крематорий… Пусть будет крематорий. Вы знаете, что мне сейчас пришло в голову? Что Освенцим и все эти лагеря смерти задержат у нас как минимум на пятьсот лет технический прогресс. В Соединенных Штатах уже перед первой мировой войной сжигали покойников в крематориях. А мы даже после этой войны еще долго не избавимся от предубеждения и будем по старинке, по традиции хоронить наших дорогих усопших на кладбищах. Разумеется, каждого отдельно, а не в общих могилах…

М е ц е н а т. У вас, наверно, каменное сердце! Вас даже не взволновал этот убитый! Там — за окном!

В р а ч (задумчиво). Нет. Ибо после того, что я видел в Варшаве, всякое проявление насильственной смерти, то есть то, что я считал раньше необычным, перестало на меня действовать. Почему? Потому, что так называемая насильственная смерть стала для всех нас обычной, будничной. Вы меня понимаете? В то же время меня глубоко потряс позавчера вид почтенного покойника в черном костюме, в черном гробу, с горящими вокруг свечами, в гостиной. Понимаете, в гостиной! Все это истинный кошмар смерти. А та, «наша» смерть перестала меня волновать. (Подходит к меценату.) Ну что, пан меценат, вы уже преодолели свой привычный страх? Ну, выше голову! Подумайте быстро про себя о том, о чем вы всегда думали в Варшаве, когда рушились дома! «Я жив». Ну!.. «Я жив».

На лице мецената появляется жалкое подобие улыбки.

В р а ч. Вот видите… Разрешите, я взгляну… (Подходит к окну, некоторое время смотрит на улицу, потом резко оборачивается. С трудом сдерживая волнение, вынимает сигарету, хочет сломать ее пополам — ради экономии, — но раздумывает, закуривает целую сигарету, избегая взгляда присутствующих.)

П и а н и с т. Что случилось?

В р а ч (овладев собой). По улице идет патруль… (Пауза.)

Из соседней комнаты выбегает м у ж ч и н а.

М у ж ч и н а. В саду на веранде стоит гестаповец. Он никому не разрешает выходить…

В р а ч. Тихо!

Тишина. Все с напряженным вниманием прислушиваются. С улицы доносятся приближающиеся шаги. Вдруг раздается резкий стук в дверь.

М а э с т р о. Войдите!..

Входит молодой, интересный, интеллигентного вида г е с т а п о в е ц с хлыстом в руке. Холодно и небрежно козыряет. Следом за ним появляются п е р е в о д ч и к и с о л д а т. В комнате некоторое время царит напряженная тишина.

П е р е в о д ч и к. Встать!

Все встают. Гестаповец окидывает взглядом комнату, подходит к роялю, хлыстом дотрагивается до крышки рояля, с треском захлопывает ее. Затем подходит к столику, склоняется над книгами, листает их. Улыбнувшись присутствующим, показывает хлыстом в направлении стены.

Всем построиться вдоль стены — вон у той…

Все направляются к стене, выстраиваются. Гестаповец показывает хлыстом на сигарету, которую держит в руке врач, и делает предостерегающее движение — нельзя. Врач нагибается, хочет погасить сигарету о подошву ботинка. Гестаповец вежливо дотрагивается до него хлыстом, жестом указывая на пепельницу. Врач подходит, гасит сигарету. Гестаповец одобрительно кивает. В эту минуту распахивается дверь и появляются остальные ж и л ь ц ы д о м а. Они тоже выстраиваются у стены. Следом за ними входит в т о р о й с о л д а т, останавливается в дверях. Гестаповец, кивнув, садится в кресло. Переводчик подает ему список, и гестаповец начинает молча рассматривать присутствующих.

Г е с т а п о в е ц. Keiner ist gekommen?

П е р е в о д ч и к. Господин офицер… спрашивает, нет ли среди вас новых людей? Кроме вас, здесь никто не живет?

Тишина. Напряженное лицо актера.

У ч и т е л ь н и ц а. Нет. Больше здесь никто не живет. Кроме лиц, которые указаны в списке, этой ночью здесь никто не ночевал.

П е р е в о д ч и к. Keiner.

Г е с т а п о в е ц (монотонно, небрежно). Dieser Nacht haben die Banditen wieder eine Sabotage gegen der deutschen Wehrmacht verübt.

П е р е в о д ч и к. Ночью польские бандиты взорвали железную дорогу. Это расценивается как террористический акт против немецкой армии.

Г е с т а п о в е ц. Um die Realisation der Operationspläne zu versichern, das Oberkommando der Wehrmacht ist gezwungen, Repressivmaßregeln anzuwenden.

П е р е в о д ч и к. Господин офицер говорит, что стратегические планы рейха должны выполняться. Для устранения бандитов будут применены репрессии, о чем уже германское командование предупреждало во избежание случаев саботажа.

Гестаповец сидит, уткнувшись в список. Спустя некоторое время он поднимает голову и начинает по очереди рассматривать людей, стоящих у стены. Его взгляд останавливается на пианисте, и он молча указывает на него хлыстом.

П е р е в о д ч и к. Прошу выйти! Ваши документы.

Пианист неуверенно выходит вперед, протягивает удостоверение личности. Гестаповец делает хлыстом нетерпеливое движение.

Ближе!

Пианист останавливается перед гестаповцем. Гестаповец хлыстом приподнимает его руку, рассматривает красивую, словно выточенную из мрамора ладонь, длинные нервные пальцы. Спустя минуту, вопросительно взглянув на него, гестаповец показывает на рояль.

П и а н и с т. Я… музыкант.

П е р е в о д ч и к. Прошу встать к той стене!

Пианист переходит к противоположной стене, поворачивается к ней лицом, заложив руки за голову. Гестаповец указывает хлыстом на мецената.

Г е с т а п о в е ц. Beruf?

П е р е в о д ч и к. Ваша профессия?

М е ц е н а т. Адвокат. Jurist…

Гестаповец кивает.

П е р е в о д ч и к (отбирает у него удостоверение). Прошу встать туда же!

Меценат отсутствующим взглядом окидывает комнату, переходит к противоположной стене, встает рядом с пианистом, тоже заложив руки за голову. Гестаповец показывает на маэстро.

Удостоверение! (Берет удостоверение и протягивает его гестаповцу.)

Г е с т а п о в е ц (смотрит в удостоверение, читает). Buchhalter…

Актер удивленно взглянул на маэстро, тот уловил его взгляд. Гестаповец задумывается, рассматривает с едва заметной усмешкой маэстро, возвращает ему документы, снова заглядывает в список.

П е р е в о д ч и к. Возвращайтесь на место!

Маэстро, взглянув на окружающих, неуверенно пятится на прежнее место.

Г е с т а п о в е ц. Ро… ман Кауский…

Врач выходит вперед, протягивает удостоверение.

П е р е в о д ч и к. Прошу встать туда же!

Врач встает рядом с пианистом и меценатом. Гестаповец снова уткнулся в список. Актер украдкой наблюдает за маэстро. Его поразило слово «бухгалтер».

М а э с т р о (делает несколько шагов вперед). Разрешите…

Гестаповец вопросительно смотрит на переводчика.

П е р е в о д ч и к. Er will etwas sagen…

Г е с т а п о в е ц. Bitte.

М а э с т р о (обращаясь скорее к актеру, чем к гестаповцу). Здесь написано «бухгалтер». Я действительно работал два года бухгалтером, поскольку во время оккупации польские театры были закрыты. Но я по профессии актер.

П е р е в о д ч и к. Er sagt, dass er kein Buchhalter, sondern ein Schauspieler im Theater ist.

Гестаповец, смерив маэстро критическим взглядом, улыбается и жестом предлагает ему вернуться на прежнее место. Затем взгляд его скользит по лицам стоящих у стены людей. В основном это рабочие.

М а э с т р о. Нет… Я действительно актер! Вот визитная карточка! Один из выдающихся польских актеров рекомендует меня директору театра. Здесь написано, что я актер.

П е р е в о д ч и к. Er sagt, hier steht, dass er ein Schauspieler ist.

Гестаповец берет визитную карточку и, не глядя, реет ее на клочки, после чего снова заглядывает в список.

Г е с т а п о в е ц. Зо… фья Ковальская…

Учительница выходит вперед, протягивает удостоверение.

П е р е в о д ч и к. Учительница… Lehrerin… Прошу встать туда же!

Учительница подходит к стене и встает рядом с тремя мужчинами.

Некоторое время гестаповец сидит задумавшись, затем резко встает и направляется к выходу. Отбор заложников окончен.

Г е с т а п о в е ц. Ausführen.

М а э с т р о (все еще стоит посредине комнаты с удостоверением в руке, растерянно). Разрешите…

Гестаповец останавливается, мгновение стоит неподвижно, затем медленно поворачивается, смотрит на маэстро.

(Начинает говорить медленно, но затем постепенно расходится.) Я — актер! Взгляните на эти книги. Это польский и немецкий переводы Шекспира — «Макбет»! Я — актер! (Бросает взгляд на актера.)

П е р е в о д ч и к. Er sagt, dass…

Гестаповец жестом прерывает его, подходит к столику, берет в руки раскрытый немецкий экземпляр, некоторое время внимательно читает его, затем изучающе рассматривает маэстро.

Г е с т а п о в е ц (слегка улыбнувшись). Frag ihn, ob er das auswendig sagen kann?

П е р е в о д ч и к. Господин офицер спрашивает, а можете ли вы прочитать это на память?

М а э с т р о (насупившись). Я понял.

П е р е в о д ч и к. Er versteht deutsch.

Г е с т а п о в е ц (вполголоса читает по-немецки). «Ist das ein Dolch, was ich vor mir erblicke, das Griff mir zugekehrt?..» (Задумался, затем чуть ли не с доброжелательной улыбкой взглянул на маэстро.) Wenn Sie das auswendig sagen — werde ich glauben.

М а э с т р о. Я понял. Я прочту, но только по-польски.

П е р е в о д ч и к. Polnisch.

Г е с т а п о в е ц (смотрит некоторое время в текст, потом с улыбкой на маэстро, подходит к солдату, вынимает у него из ножен плоский штык, вежливо протягивает маэстро). Sie werden wohl einem Requisit brauchen…

П е р е в о д ч и к. Это реквизит к монологу, вы сможете прочитать его на память?

М а э с т р о. Да.

П е р е в о д ч и к. Er wird sagen…

Гестаповец берет в руки немецкий экземпляр, чтобы следить за текстом, подходит к «стене смерти», где стоят заложники, хлыстом поворачивает их головы в сторону маэстро, образуя тем самым для него «зрительный зал».

М а э с т р о (окидывает взглядом присутствующих, задумывается, молча кладет перед собой на столик штык, смотрит на него. После небольшой паузы начинает читать монолог).

Гестаповец захлопывает книгу, резко встает, пристально смотрит на маэстро, переводит взгляд на стоящих у стены учительницу и мужчин. Затем, усмехнувшись, показывает хлыстом на мецената.

П е р е в о д ч и к. Прошу выйти и встать туда!

Меценат продолжает стоять, ничего не понимая.

Прошу перейти к той стене! (Подходит к меценату и возвращает ему удостоверение.)

Меценат, пошатываясь, идет к противоположной стене, где стоят уцелевшие. Гестаповец вежливо показывает маэстро освободившееся место. Маэстро, не спуская глаз с актера, медленно направляется к «стене смерти» и встает рядом с учительницей и двумя мужчинами. Гестаповец резко поворачивается. Солдат распахивает перед ним дверь. Г е с т а п о в е ц выходит.

П е р е в о д ч и к (показав солдату на учительницу, врача и пианиста). Ausführen.

Те выходят. М а э с т р о, улыбаясь актеру, выходит следом за ними. Оставшиеся неподвижно стоят у стены. С улицы доносятся удаляющиеся шаги осужденных на смерть. Актер нагибается, медленно собирает клочки визитной карточки.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Артистическая уборная. Режиссер стоит возле столика и медленно складывает на нем клочки визитной карточки, чувствуется, что он все еще находится под впечатлением рассказа.

Р е ж и с с е р. Жаль, что нет фамилии. Написано только «рекомендую тебе моего самого близкого…» и так далее. Интересно, кто это был?

А к т е р (сидит в глубоком кресле спиной к зрителям). Не знаю.

Р е ж и с с е р (смотрит на стену, на которой висит посмертная маска Ярача). Тогда у Лурса, на актерской бирже, он разговаривал, очевидно, с ним… С величайшим из актеров. Позже Ярач написал все это в своем «Завещании». (После паузы.) Ну, а что было дальше?

А к т е р (поворачивается, на нем уже костюм Макбета). Спустя полчаса их всех расстреляли на наших глазах. А потом опять начались мои скитания. (Пауза.) Ну, и что ты скажешь? Разве можно, читая этот монолог, забыть о нем? А я даже не знаю, как его звали… Вот почему я все время думаю о том, как мне…

Р е ж и с с е р (задумчиво). …почтить его память…

А к т е р. Вот именно. Ты помнишь Гамлета? «Держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток». Он сделал это, и поэтому нужно почтить его память. Не венком, не памятником, не торжественным собранием, а по-нашему…

Р е ж и с с е р (задумчиво). По-театральному… Понимаю… Произнести этот монолог так, как когда-то его прочитал он… (Засунув руки в карманы, подходит к актеру, деловито.) А еще говорят про тебя, что ты человек холодного ума…

Актер по-прежнему неподвижно сидит в кресле.

Скажи, а ведь правы те, что говорят о нас, актерах, будто мы ненормальные? (Пауза.) Знаешь, играй эту сцену… как хочешь…

А к т е р (с едва заметной улыбкой). То есть плохо?

Р е ж и с с е р. По-моему, да.

А к т е р (в прежней позе). А еще говорят, что эти молодые не понимают мистики, «души» театра…

Р е ж и с с е р (махнув рукой). Э…

Раздается телефонный звонок.

(Снимает трубку.) Слушаю… (Прикрывает трубку рукой.) Это тот критик из «Театрального еженедельника». Он хочет прийти к тебе сюда, в уборную.

А к т е р. Сюда? Но ведь он же был вчера на генеральной?

Р е ж и с с е р. Скажу ему, чтобы не приходил, — хочешь?

А к т е р (равнодушно усмехаясь, поправляет грим). Почему? С критикой надо жить в согласии…

Р е ж и с с е р (в телефонную трубку). Пожалуйста! Разумеется! (Вешает трубку.) Только бы он не испортил тебе настроения.

А к т е р. Они портят настроение не тем, что говорят, а тем, что пишут.

Р е ж и с с е р. Такая возможность представится им сегодня вечером, если ты будешь настаивать на своем и… (Умолкает.) Извини!

Стук в дверь.

Войдите!

Входит к р и т и к.

К р и т и к. Простите, но…

А к т е р. Ничего, приветствуем вас, садитесь!

Р е ж и с с е р. Вы опять пришли? Я думал, что после вчерашней генеральной вы не придете на сегодняшнюю премьеру.

К р и т и к. Что вы! Мне хотелось увидеть этот спектакль еще раз. Кроме того, дорогой пан Люциан, я хотел бы сегодня поговорить с вами как простой зритель.

А к т е р (подчеркнуто любезно). О… зритель! Тогда сдаюсь. Это самая приятная для нас, актеров, категория террористов! Не считая критики, конечно.

К р и т и к. Благодарю. Вы меня извините, дорогой пан Люциан, я не отниму у вас много времени.

А к т е р. Я целиком в вашем распоряжении. Слушаю…

К р и т и к. Так вот, на вчерашнем спектакле я был поражен, как вы…

Р е ж и с с е р (махнув безнадежно рукой). Я тоже.

К р и т и к. Значит, вы уже знаете, что я хочу сказать? Тогда это во многом облегчает наш разговор. Так вот, пан Люциан! Вы прочитали монолог Макбета с кинжалом, перед убийством короля…

Р е ж и с с е р (в сторону, махнув рукой). Если бы только прочитал…

К р и т и к. Акт второй, сцена первая — Инвернес… Двор замка Макбета. Так вот… у Шекспира есть несколько таких сцен, которые покоряют зрителей, сцен, в которых реквизит в руках актера является как бы одним из составных элементов развития самого действия. Например…

Р е ж и с с е р. Гамлет с черепом Йорика…

К р и т и к. Вот именно. Так вот, дорогой пан Люциан! До сих пор я воспринимал этот монолог Макбета с кинжалом иначе…

А к т е р (вежливо). Иначе?

К р и т и к. Да, иначе. В своей жизни мне довелось увидеть несколько великолепно сыгранных ролей Макбета, несколько, так сказать, мирового уровня воплощений этого образа. Разумеется, они отличались друг от друга, но при этом все они исходили из того, что Макбет в этой сцене — один…

А к т е р. Один?..

К р и т и к. Да, а вы создали нечто совершенно другое. У вас, собственно говоря, Макбет тоже один, когда он начинает произносить свой монолог, но потом, как только вы начинаете говорить:

А к т е р. Да?

К р и т и к. Вот с этого момента создается впечатление, будто бы вы кого-то видите перед собой…

А к т е р (неуверенно, бросив взгляд на режиссера). Я?

К р и т и к. Я хотел сказать — Макбет! Это трудно объяснить, но впечатление было потрясающим. Как будто бы вы увидели перед собой призрак преступления. И сразу же для вас перестал существовать вопрос — убить или не убить короля. Как будто бы вас в эту минуту охватила какая-то ненависть, бунт против призрака преступления, призрака, который… Как будто бы вы в эту минуту хотите убить не короля, а кого-то другого… Во всяком случае, такое создается впечатление. Но кого? Я хотел спросить вас — кого именно вы видите?

А к т е р. Кого? (Спустя некоторое время, вежливо.) Гестаповца. (Пауза.) Чепуха, не правда ли?

К р и т и к (тихо). Нет! Гениально!

Р е ж и с с е р (подходит к актеру). Извини.

К р и т и к. Гениально. Вы сказали — гестаповца. Я понимаю, что когда актер хочет добиться своей цели, вызвать у зрителей определенную реакцию, произвести на них нужное впечатление, то он нередко прибегает к самым поразительным ассоциациям…

А к т е р (спокойно). Да. Такие ассоциации бывают.

К р и т и к. Мне остается только повторить — это было гениально!

Слышен голос из репродуктора: «Восемнадцать часов тридцать минут. Прошу проверить присутствие статистов! Режиссера просят на сцену». Треск в микрофоне. Репродуктор умолкает.

(Встает.) Ну… мне пора… Простите, пан Люциан! И еще раз — спасибо. Поздравляю и благодарю… (после небольшой паузы)… маэстро.

А к т е р. Это я вас должен благодарить…

К р и т и к уходит. Режиссер наблюдает за гримирующимся актером.

Р е ж и с с е р (немного помолчав). Ты — выиграл, а я… Я ровным счетом ничего не понимаю в театре. Ничего!

А к т е р. Нет. Здесь мы говорили не о театре, а о Шекспире… (Пауза.) Ну ладно, иди! Пора! А то я уже начинаю волноваться…

Р е ж и с с е р. Волноваться… Еще одно человеческое откровение… Ну, пока! (Уходит.)

Актер заканчивает гримироваться, встает, подходит к окну, распахивает его, смотрит на улицу.

Кинокадры.

На лестнице, по которой поднимался актер, толпы людей. Все спешат в театр. Подъезжают легковые автомашины, автобусы. Вдали сверкают неоновые огни большой городской магистрали. Актер выходит из своей уборной, идет по коридору. Вскоре его фигура исчезает в темноте кулис.

З а н а в е с.

П р и м е ч а н и е а в т о р а. Высказывания маэстро о театре взяты из «завещания» известного польского актера Стефана Ярача. Сравнение директора театра с «плантатором» также принадлежит Ярачу.

Перевод В. Светлова.