Созопольские рассказы

МАЛЬЧИК И ГОРИЗОНТ

Пассажирский поезд скоро должен был дать гудок на повороте, перед тем как оглушить своим хриплым ревом городской сад.

Это был самый мучительный час дня.

Мальчик спешил.

Впрягшись в оглобли, он с трудом тащил полную бочку. От нее пахло теплой, перестоявшей водой и дикой мятой.

На этом участке линию ремонтировали, и поезд проходил медленно, чуть ли не ползком. Мальчик подстерегал именно эту минуту: вскочив на ступеньку последнего вагона, он чувствовал себя вполне счастливым, будто и впрямь возвращался с моря, по которому непрестанно тосковал.

Работавшие на линии босяки-барабы протягивали ему на ходу деньги, чтобы он купил им папирос, и весело кричали:

— Эй, моряк! Бычки не перевелись?

Загорелый, стройный, он снисходительно усмехался, чуть приоткрывая белые зубы: полосатая тельняшка в самом деле придавала ему вид заправского морского волчонка.

Барабы печально вздыхали ему вослед, и каждый раз старый добряк-крестьянин, бывший матрос, высказывал вслух общую мысль:

— Авось, станет моряком…

— Авось! — убежденно повторял его напарник, сильный, как буйвол, молодой турок, так и не принятый на флотскую службу.

А в это время поезд торжественно подходил к небольшой станции, где задерживался всего на одну минуту. Но за эту единственную минуту происходило очень многое. Мальчик со своей ступеньки напряженным взглядом окидывал перрон, и ему тотчас же становилось ясно, что девочки с золотистыми волосами и фиолетовыми, словно сияние далекой планеты, глазами — там нет.

Девочка никогда не приходила встречать поезд. Обычно она жила в другом городе, где было много поездов, копоти и дыма, но не было такого сада, как здесь. Мальчик знал об этом, но все-таки не пропускал ни одного дня. Он боялся.

Поезд останавливался перед старым облупленным зданием. Толпа отъезжающих, главным же образом — встречающих и провожающих кидалась к нему. Мальчик тревожно метался в толпе, вдруг вообразив, что, может быть, девочка тоже здесь и сейчас уедет. Ему очень хотелось в последний раз увидеть золотые волосы и так же хотелось, чтобы фиолетовые глаза увидели его в последний раз.

А затем, испугавшись, что девочка уже села в поезд, мальчик, как полоумный, мчался от вагона к вагону, поезд медленно трогался, хлыщеватые офицеры бросали ему замасленные газеты, громко смеялись какие-то господа в подтяжках, паровоз ускорял ход, и мальчик оставался один на опустевшем перроне, тоскуя и тайно надеясь, что и на этот раз девочка не уехала.

Медленными шагами направлялся он к рабочим, грузившим на расхлябанные дроги корзины со свежей рыбой и гебедженскими раками. Там пахло морем, широкими горизонтами, и мальчика охватывало странное чувство, будто он только что вернулся из дальнего плавания и испытывает тихое и горестное умиление к родному пыльному городу, столь безжалостно заброшенному среди голых желтых холмов Мезии.

Так бывало каждый день.

Но в эту минуту он с трудом тащил бочку и всем сердцем стремился как можно скорее добраться до железнодорожной насыпи.

Аллея была тенистой, солнце почти не проникало в нее, и земля была черная и влажная, лоснящаяся как асфальт. На ней отпечатались шины до смешного больших колес, неясные очертания босых ног и несметные дамские каблучки, сопровождаемые мужскими следами.

Вглядываясь в отпечатки иной, вольной жизни, мальчик все сильнее ненавидел и городской сад и свою унизительную службу водоноса.

До этого он не испытывал ненависти даже к кирпичному заводу. Напротив — любил эту местность с приземистыми конусами обжиговых печей, глинистыми пригорками и меловыми пропастями, похожими на каньоны. Они пробуждали благородное желание узнать широкий свет, загадочно таящийся за кривизной белесого горизонта, широкий свет, населенный розовыми архипелагами и исполненный жгучих тайн.

Но и кирпичный завод был не для мальчуганов, вроде него.

Тяжелые вагонетки, нагруженные синеватой глиной, окрики надзирателя, унизительное ожидание у конторы, где сидел мрачный, желтый бухгалтер, — все это было грубо и доводило до отчаяния. Мальчик столкнул вагонетку под откос и убежал…

Ему было всего четырнадцать лет. Он был влюблен впервые в своей жизни и, спеша опередить паровозный гудок, думал лишь о том, что немного погодя наступит настоящий ад. Немного погодя он переступит черту между тенью и солнцем. За ней — невыносимо жарко, а крутой подъем к железнодорожной насыпи, густо заросший чертополохом, — весь в рытвинах, и неровные колеи дороги очень глубоки.

Мальчик остановился у черты и на секунду присел на мятую траву, успевшую превратиться в грязную солому. Перед ним дымилась блекло-желтая крутизна, над нею — суриком намеченное железнодорожное полотно с мелкими фигурками рабочих, которые сменяли старые рельсы, укатанные сверху до серебряного блеска.

Воздух был тяжел и густ, как сироп, напоен пыльным назойливым запахом высохших трав и увядшей белены.

Мальчик попытался подняться, но усталость одолела его. Сейчас бы сидеть на скамье у фонтана, смотреть на серебристо-синие ели, на столетний тополь, мечтать о девочке и поджидать того часа, когда спадет жара и она явится на прогулку со своей двоюродной сестрой-толстухой. Для мальчика это были лучшие часы. Он следовал за сестрами на почтительном расстоянии, и этого было для него достаточно. Но до того, как наступала темнота, он непременно стремился перехватить взгляд девочки и тогда, бесконечно счастливый, убегал домой, тушил керосиновую лампу, и темнота превращалась в море. В то самое море, которое он впервые увидел, когда ему было пять лет. С тех пор оно — светлое и синее, полное манящих бликов — заслонило собою все на свете.

Между низкими сосенками по ту сторону аллеи мелькнули два пестрых платья. Мальчик шарахнулся за бочку и был готов удрать в кусты. Он очень боялся, что его увидят в роли лошади. Этого он боялся больше всего и думал, что в таком случае девочка перестанет тайком встречаться с ним глазами и что очень обыденно и непривлекательно кончится мучительно-сладостная неизвестность, которая поддерживала его и давала ему силы надеяться.

На повороте раздался гудок паровоза.

Платья вышли из-за сосенок и, поколебавшись, куда пойти, в конце концов направились к вокзалу.

Мальчик вскочил, впрягся в оглобли и ступил в ад.

Земля жгла, воздух был раскален до взрыва. Мальчик с пересохшими губами трусил вверх по склону, расплескивая за собой воду.

В желтом мареве он увидел паровоз и нажал из последних сил.

Ах, только бы успеть добраться до насыпи! А там он бросит бочку, взбежит на полотно и, даже если последний вагон прошел, догонит его.

Но паровоз как-то неожиданно быстро оглушил своим хриплым ревом городской сад. Мальчик увидел, с какой неохотой расступились перед ним поглощенные своим делом рабочие. И вот состав пополз по отлогому подъему к близкой уже станции, которую отсюда не было видно за зеленой листвой деревьев.

Поколебавшись мгновение, мальчик продолжил свой бег с бочкой. Оставить ее он не хотел, он знал, что рабочие томятся жаждой и было бы недостойно лишить их воды.

А поезд проходил перед его глазами, выброшенные газеты лениво приземлялись и желтели, опаленные зноем. Мальчик, отчаявшись, прервал свой безумный бег и, охваченный невыразимой мукой, тяжело поплелся к насыпи. Может быть, девочка сейчас уедет. Может быть, никогда больше не вернется сюда. Мальчик вдруг ощутил всю тяжесть утраты и сказал себе, что никогда ему не быть моряком, слишком он тщедушен, голоден и слаб.

Внезапно поезд остановился. Мальчик рванулся вперед, оставил бочку под насыпью и попытался взобраться по крутом склону.

Но поезд снова тронулся, и мальчик застыл на месте, чувствуя, что сделай он еще хоть один шаг — грудь его разорвется.

В этот миг турок, что был силен, как буйвол, скатился с насыпи, подхватил его и одним духом взбежал с ним на полотно. Последний вагон был близко, но мальчик лишь грустно смотрел на удалявшуюся ступеньку: сил у него хватило только на то, чтобы неподвижно стоять и провожать взглядом поезд, который немного погодя унесет к светлеющему западу его первую любовь.

Рабочие молча согнули свои выцветшие спины над рельсами.

Сильно и тяжело пахло прогорклым машинным маслом и раскаленным железом. За жухлыми верхушками деревьев виднелись желтые крыши городка и желтые голые холмы, замкнувшие горизонт своими строгими, угрюмыми очертаниями.

Мальчик обернулся к востоку. За нежной лиловой стеной было невидимое море, большие порты, корабли с поднятыми парусами.

— Авось, станет, — прошептал старый добряк-крестьянин.

— Авось! — убежденно повторил за ним сильный, как буйвол, молодой турок, так и не принятый на флотскую службу.

Паровоз предупреждающе взревел, и рельсы дрогнули. Мальчик пошел по шпалам в сторону противоположную той, в которой скрылись поезд и девочка, что существовала в его влюбленном сердце.

Рабочие на станции сейчас нагружали расхлябанные дроги корзинами, полными бычков и гебедженских раков.

Мальчик все это представлял себе, шагая на восток и вдыхая опьяняющий запах морских трав. Загорелый дочерна, в полосатой тельняшке, он выглядел заправским морским волчонком, ходившим повидать большую землю.

Перед ним отступал горизонт, маня призывными голосами отплывающих кораблей, и мальчик уныло думал о том, что за лиловой чертой, спокойно проведенной по желтым равнинам, не может не быть моря и розовых архипелагов.

Барабы медленно сменяли изношенные рельсы, и лишь старый добряк-крестьянин видел, как мальчик шагнул за истлевающую перспективу и как затем вновь опустел всепоглощающий горизонт жаркого августовского дня.