Созопольские рассказы

ДУЛ СЕВЕРО-ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР ГРЕОС

Большой приморский город был дочиста подметен вчерашней бурей. Его безлюдные улицы и старые фасады навевали тоску. Я вздохнул с облегчением лишь после того, как сел в скорый поезд, идущий в Софию, и протер глаза, засоренные песком.

Немного погодя поезд тронулся и тотчас же погрузился в бескрайнюю хмурость октябрьского дня. Струясь с пасмурного белесого неба, она, казалось, обесцвечивала все краски в мире.

Веселые багряные рощи, оливково-зеленые камыши, чистая черная тушь пашен, мягкая охра холмов, атласные небеса — все потемнело, все растворилось в серых тонах ветреного дня.

Мимо меня пробегали голые пейзажи осиротевшей осенней земли, рождая в душе томительную смесь безнадежности, скуки и грусти.

Для одинокого пассажира нет ничего тягостнее таких дней.

Особенно когда в поезде пусто.

В такие дни не помогают и книги. Читаешь, А на страницы падает докучливое отражение серого дня, и кажется, от этого линяет сама фантазия.

Я поднялся и прошел в вагон-ресторан. В нем было пусто и холодно. Не снимая плаща и берета, я заказал рюмку коньяка. В море я немного простудился.

Официанты оказались неразговорчивыми и важными. Таким лучше быть швейцарами. Примирившись с вынужденным одиночеством, я заставил себя думать о разных приятных вещах.

Мне припомнился жаркий летний день, свежая синь моря, желтые берега и черная лодка барбы Николая. Мы ловили рыбу и молчали. Борода его была бурой, словно сухие водоросли.

— Привет, коллега! — произнес кто-то за моей спиной почтительно-фамильярным тоном, прервав мои мысли.

Это был сухопарый бодрый старичок в черном выходном костюме и черном же демисезонном пальто. На голове у него был огромный берет, и быть может, поэтому его монашески худое лицо выглядело совсем миниатюрным. Кашне, к моему удивлению, не было белым, не было и шелковым, а из какой-то бумажной материи в крупную клетку: желто-черно-красное. Старикашка напоминал чучело и невольно вызывал усмешку. Я видел его впервые.

Сначала я было подумал, что он из тех незадачливых провинциальных поэтов, которые всю жизнь мечтают о мировой славе, корпят над входящими и исходящими в каком-нибудь учреждении и, выйдя на пенсию, с буйной ученической страстью отдаются «искусству». Порою — это хорошие люди, мечтатели и вечные неудачники, в которых есть нечто поистине трогательное: их беззаветная любовь к поэзии. Но порою — это озлобленные маньяки, приводящие тебя в бешенство своей грубой лестью, марающие все вокруг себя и превращающие случайную встречу в проклятие.

Этот как будто не был таким. От него веяло каким-то изяществом, артистичностью, чем-то присущим только ему. Скорее всего, в нем сказывалось сдержанное благородство и чувство собственного достоинства.

— Здравствуйте, — ответил я холодновато и немного недоуменно, но опасаясь, как бы он не оказался каким-нибудь знакомым, которого я забыл, тут же добавил более учтиво: — Куда путь держите?

— Да вот, в столицу. На конференцию.

— А-а-а, — протянул я.

Наступило до глупости неловкое молчание. Старичок стоял рядом, словно нищий, и мне было ясно, что он не менее одинок, чем я, и очень не прочь поболтать. Я был готов пригласить его за свой столик, но, с другой стороны, он не казался мне весьма симпатичным. Существует особый вид пассажиров: любопытные. Они беспардонно копаются в твоей душе и осыпают тебя тысячами интимных вопросов. Поэтому я предпочитал оставаться наедине с чудесными воспоминаниями лета и представлять себе грубое обветренное лицо старого моряка — барбы Николая. Но пока я размышлял, как мне поступить, старикан застенчиво обратился ко мне:

— Извините, можно подсесть?

— Прошу! — ответил я, сделав широкий жест, после чего снова замкнулся в себе.

Старикан деликатно опустился на стул. Как видно, он почувствовал мое желание держаться на расстоянии. Мы несколько секунд смотрели друг на друга, а затем одновременно опустили глаза. Мне стало жаль его, захотелось сказать, что я вовсе не гордец или нелюдим, но что-то удерживало меня. Быть может, его вид.

— Извините, что я, так сказать, нахрапом, но… — смущенно произнес он. — Уж очень я обрадовался, увидев вас. День такой скучный, а я человек общественный, не могу без людей. Вы ведь художник, неправда ли?

— Да-а, — не совсем уверенно протянул я. — Как вы угадали?

Старикан усмехнулся с некоторым превосходством.

— По берету и… волосам, разумеется.

— Наружность порой бывает обманчива…

— Скажу не хвастаясь, что я редко ошибаюсь. К тому же у вас длинные пальцы!

— Вы очень наблюдательны, — сказал я с усмешкой.

— Что поделать, профессия, — скромно промолвил мой собеседник.

Я насторожился. Без сомнения, он был как раз из тех, кого я боюсь, как огня.

Старикан привстал и со старомодным поклоном галантно протянул мне руку.

— Позвольте представиться: Петр Камов, заслуженный суфлер республики! — торжественно произнес он, особенно подчеркнув слово «республики», чем вызвал у меня представление о заглавной букве, энергично потряс мне руку и снова сел.

— Иванов, — пробормотал я с невольной улыбкой.

Я не мог не улыбнуться: мне было известно, что есть заслуженные и народные артисты, но о заслуженных суфлерах республики я не слыхивал.

Как бы то ни было, завязался вялый разговор на общие темы. Старикан оказался забавным, словоохотливым и умным собеседником. За каких-нибудь полчаса он выложил всю свою незадачливую биографию, не утаив, что ему стукнуло шестьдесят пять лет, что он «вечный холостяк» и «старый разбойник». Что он хотел сказать последним выражением, я так и не понял. Спросить же не спросил. Неудобно было.

У нас нашлись общие знакомые, мы в меру посплетничали, но настроения откровенничать у меня не было, и поэтому, несмотря на его умелые подходцы, я сохранил полное инкогнито. Меня очень смущал титул «заслуженного суфлера», и я делал все возможное, чтобы пресечь зарождающуюся между нами близость. Порой мне даже казалось, что старикан немного не того.

Мы заговорили о море. Оказалось, что мой спутник страстный удочник. Поняв, что и моя скромная личность принадлежит к «великому племени рыболовов», он незаметно перешел на ты и, мешая ты с вы, рассказал несколько чудесных историй. Так, слово за слово, «заслуженный суфлер» добрался до одной «особенной» истории.

Я заказал два коньяка и при этом вспомнил шутливое двустишие:

— Наш театр принял на себя шефство над заставами и маяками, — начал Камов. — К сожалению, мы редко вспоминали о своих обязанностях, а вспомнив, тотчас же забывали о них. Сценическое искусство — это, как вам известно, тяжелый, непосильный труд. Уйдя с головой в постановки, интриги, премьеры, мы вряд ли вспомнили бы тот торжественный день, в который мы посетили штаб, если бы в местной газете не появилась корреспонденция, взволновавшая весь округ.

Я, суфлерская косточка, дословно запомнил текст и надеюсь, вы позволите мне процитировать его. Если местами он покажется вам суховатым, то это не моя вина. Так вот:

«С некоторых пор, — сообщалось в корреспонденции, — пограничные заставы в Н-ском районе днем и ночью подстерегали связного иностранной разведки. Он, однако, был неуловим, как фантом. Пограничники по многим признакам установили его присутствие, однако все их усилия задержать нарушителя были тщетны.

Моряк Иван Радев с Н-ского маяка часто разглядывал в бинокль пляж соседнего поселка. Трудящиеся загорали на золотом песке, купались, набирались сил для новых трудовых подвигов. Некоторые из, них были аквалангистами и, ныряя в синее море, били гарпунами кефаль. Моряку Ивану Радеву нравилось наблюдать за людьми-амфибиями: редкое зрелище, как магнит, притягивало вчерашнего деревенского парня.

Однажды утром он заметил, что в море погрузилось трое аквалангистов, а немного погодя вынырнуло четверо. Он было подумал, что это ему лишь показалось. Через несколько дней, однако, под воду ушло четверо, а вышло оттуда всего трое.

Сообразительный моряк догадался, что дело нечисто. Оглядел горизонт. Тот был пуст, лишь на мгновение мелькнуло какое-то белое пятнышко, которое тотчас же слилось с молочной дымкой, застилавшей небосвод. Для опытного взора было ясно, что это — парус.

Моряк немедленно доложил о случившемся своему начальнику. Неделю спустя связной-фантом был задержан.

Иван Радев удостоен высокого отличия.

Хвала и честь бдительному моряку!»

Корреспонденция, как корреспонденция. Но самый факт был поразителен: враг, как говорится, применял новые средства. Может быть, вам это покажется смешным, но люди на пляжах стали с подозрением озираться по сторонам…

Мы решили посетить отдаленный маяк и сыграть для матроса Ивана и его товарищей. Кое-кто из молодежи, мечтающей о «софийской славе» и «большой публике», встал на дыбы: бессмысленно, мол, тащиться всем театром в этакую даль ради десятка матросов, туда, дескать, все равно не доберешься из-за отсутствия транспорта, вообще все это сплошная демагогия, ибо там никто не поймет «Антигону», и так далее, и тому подобное, все в том же духе. А ларчик просто открывался: сезон подходил к концу, и они торопились в Софию, где ежегодно к этому времени происходила «вербовка» актеров. Ты ведь знаешь нашего брата — скитальцы, аркашки…

Кстати, позвольте сделать небольшое пояснение: «Почему непременно «Антигона»?» — спросите вы. Очень просто: нашему директору, молодому талантливому режиссеру хотелось проверить, как такая публика воспримет классику. Бытовых пьес он не любил и считал, что классика не для одних горожан, а вообще для всего народа. Естественно, его соблазняло и то, что играть мы будем под открытым небом.

Руководство сообщило о своем намерении штабу. Флотские переправили декорации морем, а пограничники отпустили грузовик под костюмы и мелкий реквизит. Театр располагал собственным автобусом, в котором мог поместиться весь состав. Вы скажете — все это подробности, но они имеют значение. Впрочем, если по-вашему они скучны, то я буду продолжать, как говорится, по диагонали… Мерси!

Выехали мы ранним утром, когда лето сияло во всей своей свежести. Для меня, старой театральной крысы, путешествие казалось великолепным. Давненько не бывал я на лоне природы!.. Мы перевалили через низкие лесистые хребты, проехали через небольшие прибрежные деревеньки, повернувшиеся спиной к морю, через молодые дубовые рощи с камышовыми шалашами кочующих каракачан на полянах. Перед моими глазами раскрывался настоящий мир, в котором не было искусственного освещения, картона и париков и который не пропах пылью и столярным клеем. То же переживали и мои пожилые коллеги — любовались природой-матушкой. Зато юнцы… юнцам было наплевать на природу, они шумели, паясничали, вообще, как бы вам сказать… Не знаю, подметили ли вы, что некоторые молодые люди начинают вести себя чересчур легкомысленно, словно с цепи срываются, стоит им выехать из города, где они живут… Нас это, конечно, огорчило. Мы было попробовали усовестить их по-нашему, знаете, по-театральному, припомнили им невзгоды, которым в свое время подвергались бродячие труппы, но куда там — они уже успели, простите за выражение, распоясаться. Вот почему не в пример лучше, когда директором назначают человека пожилого, солидного…

Ну вот, подъехали мы к развилке и остановились. Оттуда на маяк шла лесом грунтовая дорога. Целая рота матросов и пограничников и огромная толпа крестьян, рыбаков, шахтеров, стариков и детей торжественно встретили нас. Флаги, охапки цветов — как тут не прослезиться от умиления!

Молоденький лейтенантик приветствовал нас пламенной речью. Я не забуду, как он произносил слова «дорогие народные артисты», ну, просто благоговел, словно мы были посланцами иного мира. Не отставали от него и остальные.

«Привет народным артистам! Привет народным артистам!» — звонко скандировали детишки, и над молодой солнечной землей гремело пьянящее ура.

Театр впервые приезжал в эту глухомань.

Матросы мигом разгрузили реквизит и принялись вьючить его на рослых горных мулов. Распоряжался ребятами старшина, коренастый, плечистый мужчина с гайдуцкими усищами.

— Осторожнее, товарищи, осторожнее! — покрикивал он. — Нежнее, говорят вам, обращайтесь! Ведь это же бутафория!

Шествие направилось к маяку. Точь-в-точь крестный ход с хоругвями, а святые — это мы. Просто неловко!

Немного погодя спустились мы в какую-то лощинку, и знаете, что там предстало нашим взорам?.. С полсотни оседланных и готовых в путь мулов, украшенных венками. Лейтенант, остановив передовую группу, взобрался на сухой пень и объявил:

— Товарищи артисты! Дорога вам предстоит дальняя — километров десять, так вот товарищи из кооперативного хозяйства позаботились о вашем транспорте. Прошу занять места!

Произошел небольшой конфуз. Дамы оторопели, юнцы начали посмеиваться. «Ох, — говорю я себе, — сорвалось торжество!»

А лейтенант поднял руку и умоляющим голосом произнес:

— Пожалуйста, товарищи! Не омрачайте нам радость!

Делать нечего, директор и кое-кто из «стариков» взобрались на мулов, матросы помогли дамам, юнцы, со своей стороны, проявили сознательность, и каждый взял с собой в седло по ребенку. И вот мы, словно иисусы на ослятях, тронулись в путь.

И смешно, и трогательно!

Народ почтительно шагает по сторонам. Стар и млад глазеют на нас, как на неземные существа. Не пропускают ни одного нашего слова, ни одного жеста, ни одной улыбки, а мы, кумиры, важно покачиваемся в седлах. Юнцы, разумеется, отпускают шуточки. Я пришпорил своего длинноухого скакуна и присоединился к их компании. Вообще-то меня в театре все любят, но тут, гляжу, юнцы вздумали разыгрывать меня, словно какого-то дядюшку-провинциала. «Ну, уж нет, — говорю им, — это не дело! Народ окружает вас ореолом, а вы швыряете этот ореол в кусты!» И представьте себе, шуточки замолкли, ухмылочки как ветром сдуло…

Едем мы, а вокруг вековые ясеневые леса, светлые поляны, непроходимые джунгли, пещеры. Прелесть! Над головою плывут прямо-таки бутафорские облака, и мне кажется, что я участвую в какой-то фантастической пьесе.

Заметьте, такое чувство пришло ко мне впервые! Могу вас уверить, что меня никогда не тянуло в актеры. Еще будучи гимназистом, я увлекся невидимой работой суфлера и, так сказать, сам избрал свой жребий…

Долго ехали мы по извилистой лесной дороге.

Но вот перед нами открылась синяя панорама моря, и над самым горизонтом — белая башня маяка.

Выехали мы на широкую лужайку и — новый сюрприз!

На зеленой траве домотканые холстины белыми дорожками протянулись, параллельно им — новенькие пестрые половики. А поодаль костры дымятся. Над ними жарят на вертелах барашков. Пахнет лесными травами и жареным мясом. А на холстинах всяческая снедь навалена: караваи домашнего хлеба с золотистой корочкой, пузатые бутылки с искристым вином, груды жареной рыбы, диких голубей, вареных кур, тушеных зайцев, ранние овощи, черешни и земляника, разная рыба — вяленая и соленая, домашние колбасы и сыры, орехи, миски со взваром и простоквашей — чего-чего только там не было! Ах, извините, вдобавок ко всему жареные дикие кабанчики под хреном!.. Ясно, народ решил не ударить в грязь лицом не только обычая ради!

Началось тут веселье, ели-пили до отвала, а потом пляски завели — в общем надо самому все это пережить, чтобы почувствовать всю исконно болгарскую, точнее — фракийскую (местные крестьяне были переселенцами из турецкой Фракии) красоту этого нигде не отмеченного праздника.

Потом все разбрелись по лесу и побережью.

К сумеркам все вернулись на лужайку. Там уже была сколочена широкая эстрада, и от нее тянуло тончайшим ароматом свежей листвы и стружек, а в стороне были приготовлены четыре кучи дров и хворост для костров: их должны были зажечь, когда стемнеет. Хозяева позаботились и об освещении.

Ровно в половине девятого народ расселся полукругом. Директор вышел на эстраду и сказал несколько слов об авторе, пьесе и актерах.

Представление началось.

Гляжу, играют вяло, без настроения, реплики часто путают — а ведь это же стихи, коллега, изящная словесность, особой отделки требует… «Ну, — думаю я, — держись, Камов! Спасай положение!» В такие минуты — на меня вся надежда. Ну, ладно, кое-как к концу парода хор фиванских старцев выкарабкался. Зрители молчат, не шумят и не кашляют, дух притаили. Значит, понимают, значит, понравилось! Стою за ширмами и глазами спрашиваю директора — с чего бы это актеры словно сонные мухи. А он отвечает, что моряк Иван, виновник торжества, отсутствует — награжден пятью днями домашнего отпуска, вот наши и играют через пень в колоду. «Ах, ты, — думаю, — вот оно в чем дело, как это моряк Иван из головы у меня вылетел!» Подаю Креону реплики, а в паузах говорю:

— Публика-то какая, братцы! Мечта! Жаль, конечно, что виновника торжества нет, но зато народ перед вами!

Разжечь их стараюсь.

Но в первой же стазиме пропустили первую антистрофу, кое-кто услышал меня, спохватился, и все спуталось. Началась такая какофония, что не дай бог! Кто-то постарался вызвать смех у фиванских старцев. Тем временем стемнело, и дисциплина окончательно пошатнулась. «Пора, Кондич! — шепчу я директору: — Вели зажигать костры. Народу хочется увидеть зрелище!» А про себя думаю: «Когда вспыхнут костры, будет романтика, таинство. Наши вдохновятся».

Сделалось светло, как днем, в дыме, костров было нечто мистическое. Странные, удлинившиеся тени, древняя классическая декорация, невиданные костюмы — феерия!

А представление по-прежнему хромает. Спектакль ведь не просто скрипка, у которой ничего не стоит исправить фальшивый тон, а целый оркестр! Да и постановка сама по себе была оркестровая.

Незадолго перед четвертым эпизодом отзываю в сторонку Креона — Толстунова… Юноша, кстати сказать, свыкся со своей не весьма сценичной фамилией, не думает менять ее, кокетничает ею… Так вот, отзываю я сего исключительно талантливого актера, бывшего докера, потомственного пролетария, в сторону, ибо показалось мне, что именно он морит со смеху фиванских старцев.

— Толстун, — шепчу, — ну-ка дыхни.

Тот упирается. Типичный, должен вам сказать, представитель богемы, баловень публики, особенно — женщин.

— Дыхни! — повторяю.

— Не валяй дурака, папаша! — возражает он. — Что мы, в церкви?

— Вот именно в церкви! — повышаю я голос. — Чем сцена не церковь? Храм!

А он, извините, отвечает:

— Привет от мадам Розы! — и ухмыляется.

Иными словами, склероз, мол, тебя одолел.

Тут я вспылил.

— Рыбаки, — кричу, — пришли своего брата увидеть, а ты, сволочь, Мельпомену компрометируешь. Позор!

— Ку-ку! Мадам Роза! — продолжает измываться он, а от самого, простите за выражение, перегаром, как от винной бочки, несет.

— Вот оно что! — говорю. — Все ясно! Продолжай в том же духе, пока голову не сломишь! Но чем народ-то виноват, что такие вот хулиганы на его спине выезжают? — И в возмущении поворачиваюсь к нему спиной.

Я далеко не святой и выпить иногда не дурак, и к юнцам отношусь с отеческой заботой, недаром они меня «папашей» зовут, но морской закон соблюдаю строго: на борт пьяным не поднимаюсь!

Ну, ладно, в пятом эпизоде получилась полная галиматья — позор на всю мою жизнь! Является Тирезий-прорицатель, я подаю ему реплику, а он, не расслышав, начинает с конца. Вместо того, чтобы сказать:

он шпарит:

Затем, прислушавшись к моему шепоту, возвращается к началу:

Креон, и тот увяз в репликах о золоте Сард и сокровищах Индии. А ко всему прочему, в хоре смех! Безобразие! Гроша ломаного не стоим и где же — в лучшей сцене! Директор рядом со мной губы в кровь кусает. Трагедия!

Бедняги зрители глаза таращат, силятся понять текст и ход действия…

Актеры все же выбрались из трясины, и экзод, должен признать, прошел недурно. По-ремесленнически, но недурно.

Кончились наши муки.

Народ молчит — потрясенный, растроганный, очарованный. А может быть, обманутый? Актеры, думая, что «публика» не разобралась в конце, вышли и стали кланяться, не дожидаясь вызовов. Тогда матросы бросились на эстраду, подняли их на руки и понесли к зрителям. А те, повскакав с мест, аплодируют, беснуются.

Просто фантастично!

Гляжу, крестьянки обнимают Антигону, словно богородицу, и кончиком косынки утирают свои женские слезы.

Древние старики плачут, руки Гемону и Тирезию целуют. Один из них, с библейским ликом, говорит, не вытирая слез:

— Вы, пожалуй, того, спутались малость, но это, стало быть, от винца. Наше винцо забористое!.. Спасибо вам, спасибо! — И кланяется в землю. — По гроб жизни помнить будем.

Все поняли и — простили… Народ!

А наши — пристыжены, сконфужены, жалки.

Снова все уселись за трапезу. Дудочники и волынщики вовсю стараются, крестьянские девушки заливаются-поют, а наши, как воды в рот набрали, сидят, опустив головы. Деликатные хозяева подумали, что это с усталости, и немного погодя ушли восвояси. (Темень. Ночь. Женщины и ребятишки. До дому — километры…)

Матросы натаскали одеял, и мы улеглись на лужайке. А над нами зеленые звезды сияют, рядом тихо стонет море…

Утром проводили нас так же торжественно — флаги, цветы. Щедрые, великодушные и добрые.

— Не забывайте нас! Почаще приезжайте! Хорошее это дело — театр! Чудесно сыграли! Великое страдание мы увидели! Нельзя было без слез смотреть! — слышалось со всех сторон.

Сели мы в автобус — и на полном газу обратно. Едем и молчим. Опозорились!

Через час-полтора автобус стал огибать огромную дугу какого-то залива. Дорога пролегала возле самых дюн, кое-где поросших жесткой травой. Море — васильковая синь. А над заливом строго вырисовывается этакая голая гора — словно попавшая сюда с мертвой планеты. Пустыня. И странное, рассеянное освещение.

Смотрю, какой-то верховой мчится во весь опор по влажной полосе пляжа и то и дело поглядывает в нашу сторону. Обогнать, думаю, хочет. Когда он поравнялся с автобусом, вижу — моряк. Мне сделалось смешно — моряк на лошади! Но тут я припомнил рыбаков Верхарна и книгу о Джеке Лондоне. И не знаю уж почему, зрелище показалось мне очень красивым. «Нарочный, думаю, спешит куда-то». За спиной — автомат. Граница!

Верховой промчался мимо нас, описал широкий полукруг и остановил коня на дороге перед нами. Когда мы подъехали, поднял руку. Я сидел рядом с шофером и сказал, чтобы он затормозил. Моряк ловко спрыгнул с седла и подошел к нам, ведя на поводу вспотевшего коня. Я открыл дверцу и спрашиваю с улыбкой:

— В чем дело, орел?

Моряк бросил поводья, вытянулся и, приложив руку к бескозырке, доложил прерывающимся от волнения голосом:

— Товарищ начальник, матрос Иван Тодоров Радев из подразделения 50—385 прибыл по распоряжению начальства!

Моряк Иван!

— Здравствуй, орел! — говорю я и протягиваю ему руку. — Вольно! Я, как говорится, казармы и не нюхал, так что расскажи толком, каким ветром тебя принесло?

Моряк опустил руку, смущенно оправил ремень автомата и молча уставился на меня. Красавец-болгарин! Такой стройный, обветренный.

— Кто тебя прислал? — задал я наводящий вопрос. — По какому делу?

— Лейтенант Неделкин… Я только что вернулся морем, узнал, что вы были у нас, и такая досада меня взяла: я ведь в жизни не видал настоящих артистов, в наших краях они не бывают… Лейтенант сказал, чтобы я взял его коня, я припустил напрямик и… — Моряк потупился.

Представляете? Моряк Иван летел по кратчайшим тропам, через леса и болота, по обрывам, пескам и холмам для того только, чтобы увидеть настоящих артистов! Увидеть и пуститься в обратный путь!

Коллега! За свою долгую жизнь я имел счастье видеть величайших актеров Болгарии и некоторых зарубежных. Но вряд ли когда-нибудь древняя трагедия «Антигона» звучала так сильно, так чисто и так захватывающе, как тогда:

в один прекрасный летний день,

среди пустынных желтых песков,

на фоне вечного моря —

перед одним-единственным зрителем!

И заметьте: без декораций, только в гриме и костюмах!

Моряк Иван один сидел среди воображаемого зала, смотрел на воображаемые декорации и плакал. Плакал от радости, что ему привелось увидеть настоящих артистов!

И я могу заверить вас, что он действительно увидел настоящих артистов!.. Нет, они не играли. На их лицах светился золотистый отблеск дюн…

Мельпомена, наша добрая богиня, осенила их.

Паровоз сипло прогудел. Мы приближались к какой-то станции или мосту. Петр Камов отпил немного коньяку и задумчиво сказал:

— Да-а, мне пора… — Неожиданно поднявшись, он стал оправлять свое кашне.

— Куда это вы так вдруг? — в недоумении спросил я.

Петр Камов виновато усмехнулся.

— Сейчас будет моя станция. Там меня ждут молодые люди из села Вишнево. Я приезжаю к ним каждый понедельник, в наш выходной. Готовим одну пьеску.

— Но ведь вы же едете в Софию, на конференцию!

— Я пошутил, извините. Уж больно одиноким я себя чувствовал… К несчастью, еще никто не догадался созвать конференцию суфлеров, — и, лукаво улыбнувшись, он добавил: — Быть может, только по этой причине никто еще не удостоился звания «заслуженного суфлера Республики»… Счастливого пути, поэт! Как только мы заговорили о море, я сразу же догадался, что это вы. До свидания! Извините! — Он по-старомодному поклонился и галантно протянул мне руку.

Поезд остановился. На перрон сошел лишь один пассажир — Камов.

Хорошенькая белокурая девушка и дочерна загорелый парень встретили его с сияющими лицами. Они уселись втроем в расписную телегу, запряженную парой горячих коней. Парень хлестнул лошадей кнутом, и те помчались по чернеющему проселку.

Петр Камов махнул мне рукой, и телега покатила куда-то в простор серой осенней равнины.

Дул северо-восточный ветер греос и развевал гривы горячих гнедых коней.