Спецпохороны в полночь: Записки "печальных дел мастера"

БОРЕМСЯ, БОРЕМСЯ…

Люди умирают, как известно, не только в своей постели, но и в поездах, в самолетах, в домах отдыха, на рыбалке… Мне сообщили, что в одесском Доме творчества скончался пожилой прозаик, у которого нет ни жены, ни детей, а только дальние родственники, которые тем не менее просят привезти тело в Москву.

Значит, мне пора собираться в дорогу. Дело летнее, отпускное, а значит на гостиницу в популярном приморском городе рассчитывать не приходится. Собрал чемодан, попрощался с женой, детьми и поехал в аэропорт…

Так оно все и оказалось в точности… Жара в Одессе за сорок, загорелые до черна одесситы и гости выстраиваются в бесконечные очереди за газировкой, от выплеснутой на асфальт воды тут же валит пар…

Особо мне запомнилась одна продавщица. Очень полная, вся в рыжих пятнах от солнца, в сарафане с низким вырезом и косынке на макушке. Действовала исключительно проворно — то и дело швыряла едва не в лицо жаждущему полупустой стакан и требовала:

— Побыстрее, мальчики, готовьте деньги, девочки!

Я-то знаю подобных "деловых" одесситок. К ним лучше не цепляйся — крик поднимут до неба.

Но бледный житель среднерусской полосы, видно, впервые прибывший в Одессу и не разбирающийся в представителях местной коммерции, откровенно удивился:

— Гражданочка, вы же не долили… Разве не видите? И газа нет…

Могучая дама вышла из-за прилавка, подняла кулаки над головой и принялась долго, со вкусом скандалить:

— Граждане! Вы только гляньте на него! Ему газ нужен! Вон, видишь газзавод? Если тебе так уж нужен газ — иди туда и задохнись там своим газом!

Я постоял, постоял и пошел прочь. Я еще не знал, где буду ночевать. Мне еще предстояло оформить документы на право перевезти усопшего в цинковом гробу с помощью Аэрофлота, "отметиться" в санэпидемстанции.

Когда же все необходимые конторы обошел, наступил вечер, прелестный одесский вечер, когда с моря веет нежная прохлада, звучит музыка, смех, в белоснежных одеяниях, на высоких каблучках, пританцовывая, бегут куда-то юные, жизнерадостные одесситки… И хорошо, даже замечательно, что у всех у них есть квартиры, комнаты, на худой конец, — койки в общежитии. Мне же с моим чемоданом деваться некуда… Что же оставалось? Идти на то место Приморского бульвара, где, по слухам, кучкуются желающие подзаработать, сдавая свое жилье внаем…

Задумано — сделано. А если учесть, что довольно-таки устал, торгуясь с тем, от кого зависело запаять усопшего в цинковый гроб… Если я ему: "Это же бешеные деньги! Побойтесь Бога!" А он мне: "Не лезь со своими повадками! Если тебе так уж все это удовольствие дорого, — отправляй своего покойника голым!"

Стою, значит, на означенном пятачке, жду своего счастья, но никто ко мне не подходит. А воздух явственно наливается темнотой…

Наконец, замечаю двух женщин, равно пожилых, одна полная, низенькая, вторая длинная и худая. Слышу, как худая говорит полной:

— Дора, клиент ждет…

И полная, прихрамывая, подошла ко мне, подтянулась, спросила в самое ухо, будто Бог весть какие тайны решила у меня выведать:

— Вам что — комнату, квартиру или особняк с видом на море? Меня лично зовут тетя Дора.

— Тетя Дора, — скромно сказал я, — от особняка сразу отказываюсь, но если есть комната да к тому же рядом с морем…

— Есть! Большая, восхитительная комната "радушком" с морем! Как раз для вас! Это вам большая-большая радость! Пошли?

— Пошли, — благодарно, предчувствуя скорый отдых и одиночество в чистой комнате, столь желанное после хождения по инстанциям…

Тетя Дора внезапно обернулась и предупредила:

— Шестнадцать рублей за сутки.

— Не много ли? За что?

— Вы же видели, дорогой, что я стояла не одна, а с маклершей… Ей десятка, мне всего-то шесть…

Спорить не рискнул. Ночь на носу. Пока шли — исчезло море.

— Где же море? — спросил. — Куда это мы?

— А зачем вам море? Вам же нужна отдельная комната, я вам даю отдельную комнату.

Шли, шли, шли… Я уже еле волочил свой чемодан… Наконец, передо мной серый, унылый и с виду вовсе не жилой дом из бетона, а внутри словно все готово для съемок фильма в духе итальянского послевоенного неореализма — кучи галдящих детей, крикливые матери и сердитые бабушки, грязь, нищета, неприятные запахи…

Тетя Дора решительно вела меня за собой по шаткой лестнице, а по пути поясняла без зазрения совести:

— Вы хотели виллу? Вот вам вилла…

И привела в убогую цементную комнатенку с кроватью, кое-как застеленной нечистым, мятым бельем. Я поставил чемодан. Садиться на кривоватый стул остерегся.

Тетя Дора доброжелательно предложила:

— Чаю хотите?

Стремительно отказался.

— Вы, может быть, брезгуете? — удивилась хозяйка "виллы". — И вы откажетесь, если я предложу вам заняться любовью?

Я молчал, как истукан. А хозяйка, игриво поддев меня плечиком, развивала свою мысль дальше:

— Я еще ничего. Вам по секрету? У меня любовничек есть, грузинчик.

— На здоровье, тетя Дора, — отозвался я. — Я вам не враг.

— Он у меня, наверное, такой же коммерсант, как и вы. Тоже промышляет. У него золотой товар. Вы не хотите у него купить? Кстати, уже поздно. Куда же денусь? Вы не будете возражать, если я, как собака, переночую у порога?

— Что вы! Ваше право… как хотите, — я уже понял, что попался, что деваться мне вовсе некуда, и какие же с моей стороны возможны возражения…

— Вот и хорошо, — поощрила мою покладистость хозяйка "виллы". — Скоро придет мой грузинчик со своим товаром. Вы не будете возражать, если мы вместе с ним поспим у порога? Догадайтесь, чем он торгует? Каким золотом? Таранькой! Он сейчас ее привезет и вы получите возможность купить себе эту прекрасную тараньку.

И верно, очень скоро наружная лестница заскрипела под чьими-то грузными шагами, и в комнату с мешком воблы ввалился "любовничек-грузинчик" лукавой тети Доры. Нет, путаю, не с мешком, с двумя мешками пришел солидный, но сильно обросший щетиной кавказец. От него разило этой самой, еще сырой, вернее, свежепосоленной рыбой.

— Вы не возражаете, — обратился он ко мне, обалдевшему от всего увиденного и услышанного, — если я разложу рыбу на полу. Ее надо просушить.

— Пожалуйста, — прошептал я, томясь навалившимися ощущениями полного бесправия.

Так мы и проспали ночь. Я, как квартиросъемщик "виллы", на единственной в комнатенке кровати, застеленной Нечистым бельем, тетя Дора с "грузинчиком" у порога, а по всему полу, испуская тяжкий дух, — валялась мокрая вобла.

Когда я, положив деньги за столь впечатляющий ночлег, на цыпочках пробирался между распластанными, скользкими рыбешками, вдруг почувствовал — меня схватили за руку. Это тетя Дора спешила спросить:

— Куда вы? Еще же так рано…

— Мой товар, — ответил я строго, — так же может пропасть, как и ваш, если о нем не позаботиться. Я спешу.

— Вы вернетесь? — искра надежды и веры в мою преданность отчетливо сверкнула в голосе неугомонной женщины.

— Видимо, да…

Соврал, конечно… И как же быстро шел прочь… Почти бежал…

Вот, значит, еще один "одесский" вариант, как люди борются за свое существование и в какие переделки приходится порой попадать мне, "печальных дел мастеру"…

Борются, борются… сначала знакомый мне писатель хотел во что бы то ни стало иметь дачу в Переделкине, потом, после смерти, его родственники боролись за то, чтобы кормилец был непременно похоронен здесь же, на Переделкинском кладбище. А директор кладбища, голубоглазая женщина в полном соку, боролась за то, чтобы получить с них хорошие, не менее тысячи, деньги за вымаливаемое разрешение. И я знаю, что эта руководящая дама как-то заодно и, вероятно, искренне верила в Бога, чуть чего крестилась. И объясняла свою тягу к чужим деньгам одним: мол, надо и могильщиков ублажить… И ей верили. А я — нет. Я знал, что в этой должности пребывает ее личный муж.

Новая жена известного поэта С. П. истово "боролась" за счастье. Едва вышла за старика замуж — закрутила роман с иностранцем. Друзья поэта возмутились, и один из них, литначальник, даже вызвал темпераментную даму к себе в кабинет и попробовал поговорить по душам.

— Люся, почему ты обижаешь пожилого человека, классика?

— Он меня обманул.

— Как же он мог тебя обмануть? Женился, предоставил в твое распоряжение деньги, вещи, дачу, машину…

— Все равно обманул. Когда женился на мне, говорил, что не проживет и двух лет, а уже четвертый год пошел…

Вскоре поэт умер, и кладбищенские старожилы имели возможность наблюдать, как безутешная вдова целовалась у могилы со своим любовником-иностранцем.

Фамилию не сменила, предпочла навек остаться П-ой и, как вдова классика, любит отдыхать на море в Пицунде…

Боролся и борется за то, чтобы быть "в первых рядах" и "пролетарский” поэт С. К. В первых рядах при Ленине, в первых рядах при Сталине, при Хрущеве, при Брежневе. И это ему вполне удавалось. Такая удача постигла человека — его молодое лицо попало в объектив фотокорреспондента вместе с лицом Владимира Ильича! Эта фотография кормила его все сто четыре года жизни! С. К., энергичный и неутомимый, с того же 1919 года уже ездил по стране с рассказами, "как он оказался на одной фотографии с вождем мирового пролетариата".

Когда ему исполнилось сто лет — пришел к секретарю Союза писателей:

— Не пора ли меня принять в члены?

Приняли. На сто пятом году потерял свою последнюю жену, однако борьбу за место в первых рядах не оставил. Когда я ехал с ним в машине с кладбища, сказал:

— Я, Лев Наумович, еду читать лекцию.

Удивлению моему не было предела. Ведь рядом со мной сидел ослепший от древности человек…

— О ком же я буду читать лекцию? — пытает он меня дальше.

— Догадываюсь…

— Ошибаетесь! Не о нем! А о… Троцком! Вы спросите, кого я знал лучше, Ленина или Троцкого? Так вот, вообразите себе, — Льва Давыдовича! Я же спал с ним в одной комнате на полу! Мне есть что рассказать о нем, раз теперь это можно делать и не оглядываться!

Трех его жен я помогал ему хоронить… Признавался мне:

— Стараюсь не переживать долго. Зачем? Надо действовать, бороться…

В свои сто лет почувствовал как-то себя неважно, вызвал "скорую".

— Но я, Лев Наумович, не сказал им, что мне сотня. Я сказал, что всего девяносто восемь. Медики очень не любят стариков.

И писатель С. М. всю жизнь, тоже долгую, умудрился быть в фаворе у любых властей, тоже боролся за место "в первых рядах"… И всюду он зван: то в президиум большого собрания, то на банкет, то в Кремль… И всегда издается исправно, несмотря на любые колебания "погоды"… И денег у него куры не клюют. И когда полюбил постороннюю женщину, его вызвали "наверх", пожурили и сказали: "Жить с ней — живи, но с женой не разводись", — он так и сделал… Раз партия сказала… Чтоб, значит, народ продолжал верить в непогрешимость известного поэта… А народу верить всегда полезно…

Не так давно я помогал ему хоронить жену. Отпевали в просторной, сияющей позолотой церкви. Гроб с телом струил хрустальный свет — такой он был белый, сверкающий, дорогой, необыкновенный… Тоже ведь итог борьбы… Такая царственная церемония, горы цветов, изысканная публика.

…Приходит новое лето. Меня остановит кто-нибудь из знакомых и непременно спросит:

— Лева, где же ты так чудесно загорел?

— Да на кладбище! — режу правду-матку. — И пока ожидаю начальство, чтобы выбить кусочек землицы для могилы. Пока бегаю из конторы в контору.

— Лева, тяжела у тебя жизнь, как посмотрю, — посочувствует душевно.

— Да разве это жизнь? — отзовусь по случаю. — Борьба это, дружок, чистой воды борьба.