Спецпохороны в полночь: Записки "печальных дел мастера"

ТРИУМФЫ РЕПРЕССАНТОВ

Они возвращались… Они, то есть, по сути, для нас, простых смертных, — инопланетяне. Я смотрел на них с ужасом и известной долей робости. Внутри копошились вопросы: "Неужели можно выжить после всего того, что с ними было? И еще чего-то хотеть? Смог бы ли я вытерпеть то, что они?" Одних я видел издали, с другими, общительными, сошелся, разговаривал.

Никогда не забуду друга Сергея Есенина Ивана Инякина, его серого, отечного лица и какой-то небрежно-ликующей манеры объясняться.

— Да, вот видишь, сохранился! Но не в том качестве! Старость, дружок, старость.

— В чем же вас обвинили, прежде чем посадить?

— Формулировочка? "Молчаливый протест великому вождю всего прогрессивного человечества".

— В чем же выражался этот протест?

— Ничего ни разу о великом вожде не писал, не восхищался его умом, мудростью, гениальностью, ну и так далее.

Исключительно искренний, прямой человек, Инякин и там, в лагере, вел себя "неразумно", "безответственно по отношению к своему будущему", не понимал, где находится и почему. Имел неосторожность недоумевать открыто и спрашивал начальство:

— Объясните мне, за что я здесь нахожусь? В чем моя вина?

Ответственные за его воспитание чины, большие и очень, очень маленькие, считали, что он над ними насмехается, не принимает всерьез их огромный, тяжкий труд по перековке инакомыслящих в продукт вполне сносный, не вносящий "беспорядок в хозяйственную деятельность пролетариата…"

Бог мой! Недавно в журнале "Родина" я прочел перепечатку из 1924 года "Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата", сочинение А. Залкинда. Так это же просто кодекс чести для тюремщиков эпохи всяческого социализма! Там же, по сути, прямо сказано, за что Инякину вырвали щипцами все зубы, едва он имел наглость заявить, что не понимает причин своего пребывания в лагере!

«“Не убий!“ — собственно говоря, для буржуазии — было ханжеской заповедью, так как она великолепнейшим образом убивала, когда это ей было нужно, и всегда получала потребное для этого божье благословение. Пролетариат — первый в истории класс, который не прибегает к ханжеству, — подойдет к этому правилу вполне откровенно, строго по-деловому, с точки зрения классовой пользы — диалектически. Если человек крайне вреден, опасен для революционной борьбы, и если нет других способов, предупреждающих и воспитывающих на него воздействий, — ты имеешь право его убить, конечно, не по собственному решению, а по постановлению законного твоего классового органа (в минуты острой опасности ждать, конечно, такого постановления было бы бессмысленно, но ты всегда обязан потом немедленно отчитаться перед классовым органом в своем действии)».

И далее до того тонко и "грамотно"! Стало быть так:

«Убийство во имя сведения личных, собственнических счетов, убийство по произволу — безнравственно с точки зрения пролетарской этики, преступно — должно жестоко караться пролетарской властью. Убийство злейшего, неисправимого врага революции, убийство, совершенное организованно классовым коллективом — по распоряжению классовой власти, во имя спасения пролетарской революции — законное, этическое убийство, законная смертная казнь. Пролетариат не жесток и при первой возможности заменит казнь более легкой степенью наказания, если острота опасности притупится, но в этой замене нет никакого псевдофилософского ханжества, так как метафизической самодовлеющей ценности человеческой жизни для пролетариата не существует».

Что? Съели? Кто? Да мы же все с вами, сумевшие притерпеться и к репрессиям всякого рода, и к убийствам, и к тому, что нет у нас благоговейного отношения к покойникам, если судить по той легкости, с какой разрываются, уничтожаются кладбища, калечатся надгробья, оскверняются могилы и памятники святых защитников Отечества!

«Девятого Мая ветераны боев за Москву, жители подмосковного города, пионеры и члены семей воинов, погибших на этом клочке русской земли, традиционно направились к памятнику воинам на братской могиле и увидели уничтоженный памятник. Следы вандализма не были скрыты, обломки валялись на могиле… Если бы люди, бросившиеся в Москву, несли с собой лозунги, на лозунгах было бы написано: “Генералы строят дачи на могилах“» — писал “Огонек“ в 1990 году.

Но это — в наши "окаянные" дни. А вернемся, так сказать, к первоисточнику морали и этики пролетариата. "Чти отца!" — не отрицает данную заповедь и А. Залкинд, но трактует ее во имя пользы для всех нас таким вот образом:

«Пролетариат рекомендует почитать лишь такого отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения, который сознательно и энергично защищает классовые интересы пролетариата… Других же отцов, враждебно настроенных против революции, надо перевоспитывать: сами дети должны их перевоспитывать (что и делают сейчас комсомольцы, пионеры). Если же отцы ни за что не поддаются революционному воспитанию, если они всячески препятствуют и своим детям воспитываться в революционном духе, если они настойчиво пытаются сделать из своих детей узких хозяйчиков, мистиков, — революционным детям не место у таких родителей…»

Смеяться? Плакать? Но дальше-дальше! Ибо даже вообразить невозможно человеку нормальному, до каких "высот целесообразности" способно вознести наше созидающе усердное перо философствующего "пролетарского" теоретика! Вдумайтесь.

«Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания.

Половая жизнь рассматривается классом — как социальная, а не как — узколичностная функция, и поэтому привлекать, побеждать в любовной жизни должны социальные, классовые достоинства, а не специфические физиологические половые приманки, являющиеся в подавляющем своем большинстве либо пережитком нашего докультурного состояния, либо развившиеся в результате гнилостных воздействий эксплуататорских условий жизни… Каково в классовом отношении будет потомство, созданное родителями, главными достоинствами которых, явившимися основными половыми возбудителями, были: бессильная и кокетливо-лживая женственность матери и “широкоплечая мускулистость“ отца? Революция, конечно, не против широких плеч, но не ими же, в конечном счете, она побеждает, и не на них должен строиться, в основе, революционный половой подбор. Бессильная же хрупкость женщины ему вообще ни к чему экономически и политически, то есть и физиологически, женщина современного пролетариата должна приближаться и все больше приближается к мужчине».

Бред? Бред! Но ведь выданный на-гора! Шизофрения? Паранойя? Да не все ли равно! А мы еще удивлялись и поражались годы и годы, отчего это там, "на разлагающемся Западе", именно наши замечательные лозунги и призывы пугают, как кошмар. У нас же "под руководством" очередного "мудрого вождя" все идет как надо и исключительно на благо человека.

— Все до одного мои здоровые зубы щипцами повыдергали. Ну еще б не больно, — Инякин усмехается, он как-то же притерпелся к тому, что "они" — это они и действуют соответственно своим понятиям, а он — все-таки он и все-таки сам по себе, несмотря ни на что. — Вот, выжил. Случай помог. Слепил как-то по просьбе тех же начальников бюст Сталина. Очень им понравился. Заказали еще. Потом еще. Это же такой тогда полезный товар был, нарасхват. Оттрубил все сроки и, как видите, — жив.

Триумф репрессанта-фигуранта…

Но разве с реабилитацией этих несчастных, измордованных вконец, кончилась абсурдность нашей "системы"? По всем направлениям победили умные, а дураки, в том числе патологические, — попрятались под лавками? Отказались от возможности направлять и руководить? И всем страшненьким курьезам пришел конец?

… Одна из "освобожденных", известная писательница С., получившая в какой-то мере воздаяние за свои муки и преданность идеалам марксизма-ленинизма, умерла в Переделкине, на даче. Моя забота — отвезти тело в ЦДЛ, чтобы родные, друзья и представители широкой общественности могли проститься… И я уже знал — к Дому литераторов прибывают с этой целью писатели, журналисты… Мимо нашего катафалка, набравшего хорошую скорость, мелькают придорожные березки, ели, голоногие осинки…

И вдруг… Да уж, с Минским шоссе шутки плохи и расслабляться ни к чему, если твой путь проходит по этому гладкому, ровному заповедному асфальту. Итак, нашу машину останавливает представитель ГАИ. Требование в одном слове:

— Нельзя.

И жезлом в сторону, мол, гони по Окружной.

Беда! По Окружной долго, не успеть к началу церемонии. Хотя, конечно, какая же без нас церемония… Пробую объяснить молодому, голубоглазому:

— Это же катафалк! Везем гроб с телом известной писательницы. В Доме литераторов уже ждут! Нельзя подвести людей! Вот мое удостоверение.

Он, не тратя слов, жезлом в сторону Окружной. Я не отстаю:

— Это очень большая, великая писательница! Ее книги издаются за рубежом! Она много лет сидела в лагерях, реабилитирована, с ней сам Суслов беседовал…

Капитан проявил интерес к моему удостоверению, вгляделся, вчитался и… спрятал удостоверение себе в карман.

— Зачем? Как? — я совсем растерялся.

— Раз не слушаете, что вам говорят, — получите удостоверение в канцелярии Леонида Ильича.

Я оглянулся на прискорбную свою процессию, словно ища защиты… Но автобус-катафалк сам, вроде, ждал от меня помощи… Абсолютно пустынное Минское шоссе тоже молчало, но так, знаете ли, снисходя, свысока, мол, получил? Ну то-то же! А не претендуй на то, на что не положено!

И я понял — нельзя мне, простому смертному, проявлять хоть какой-то намек на собственное мнение перед лицом великого события — шоссе используется в этот час для проезда "самого" Леонида Ильича. А дальше что со мной? Как с ослушником, возможно, затаившим некие далеко идущие, коварные замыслы? И как с телом писательницы быть? Я… я — кидайте в меня камни! — встал перед капитаном на колени…

Он этого не ожидал, он даже несколько оторопел… Я же по сравнению с ним уже пожилой человек… Сунул руку в карман — протянул мне "корочки":

— Ладно. Только больше не вступайте в пререкания с властями.

Понеслись по Окружной и запоздали на целых два часа. Потому что в тот час Окружная была плотно забита транспортом… В ЦДЛ на меня с кулаками набросился весь секретариат… "Какое безобразие! Сорвал похороны!"

Однако, как выяснилось, неожиданное фиаско потерпели именно они, работники писательского аппарата, отнюдь не по моей вине. Они были уверены, что проститься с писательницей, можно сказать, всю себя отдавшей изучению жизни и трудов Карла Маркса и Фридриха Энгельса, уж непременно прибудут представители ЦК партии. Оргсекретарь долго стоял на улице, чтоб не пропустить важных гостей…

И все зря. Обидно? Конечно, обидно. Тем более все видели, что столь терпеливое ожидание пошло впустую. Как говорится, победила непредсказуемость "точки зрения" партаппаратчиков, оставивших нас, простых смертных, гадать: «За что же они так-то с писательницей, автором многотомья, нацеленного на утверждение их могучего, несокрушимого права "вести" массы, "направлять", "нацеливать" и т. п.?»

Впрочем, самый эффектный сюрприз преподнесла сама усопшая… И именно тогда, когда от нее это менее всего ожидали. Уже после того даже, как состоялись похороны.

Как сейчас помню, длинный стол, уставленный, как положено, едой и питьем, звон ножей, вилок, бокалов… Любезные родственники писательницы с удовольствием угощают и выслушивают слова соболезнования, сочувствия. Одним словом, поминки идут своим чередом и никто не сомневается, что на славу потрудившаяся писательница оставила родным немалый капитал. Хотя, ходили слухи, — отношения между ней и близкими были довольно натянутые.

И вот, когда несколько осоловелые от еды и выпивки гости уже собирались прощаться, — вдруг встал с места молодой красивый брюнет, личный шофер усопшей писательницы, и произнес, обращаясь к ее ближайшей родне:

— Я знаю, что мое сообщение огорчит вас и очень. Но что же делать? Лучше вам все узнать сразу, сейчас. Простите, но согласно завещанию покойной, единственный ее наследник — я.

То, что затем произошло в доме, в молодежной среде именуется словечком "отпад". Растерянные, внезапно окаменевшие лица… Тишина воистину гробовая…

Юноша продолжал свою речь:

— И дача, и все вещи, вклады — все по завещанию принадлежит мне. Я не хочу получать то, что по праву ваше. Но воля покойной есть воля покойной… У меня есть ключи от машины, которую она тоже завещала мне. Я сейчас сажусь в эту машину и уезжаю… Всего вам хорошего.

И ушел. И не скоро еще хозяева и поддавшиеся их настроению гости пришли в себя…

Ничего себе? Как вам нравится этот триумф своеволия бывшей репрессантки-фигурантки? Но кто знает, что она должна была пережить, в чем, до какой степени разочароваться, какие иллюзии развеять без следа, прежде чем изо всего "прогрессивного человечества" выделить и приблизить к себе этого молодого парня? Ведь он выполнял при ней и секретарские обязанности, и хозяйственные… Ему приходилось нелегко. Помимо всего прочего в последние месяцы жизни своей хозяйки был при ней и в качестве няни, санитара. Однажды пожаловался мне: "Тяжело переворачивать… очень уж грузная женщина". А за рулем ее шикарной "Волги", со стороны, гляделся эдаким баловнем судьбы, которому все нипочем.