Спиноза

Глава девятая СПИНОЗИЗМ НАЧИНАЕТСЯ

К началу 1660-х годов Спиноза уже отнюдь не был тем безвестным философом-отшельником, каким его иногда представляют. Скорее, он был руководителем пусть и небольшой, насчитывавшей не больше сотни человек, но очень сплоченной общины своих последователей.

Община эта (да простят мне такое сравнение маститые исследователи, но оно уж очень тут напрашивается!) больше всего напоминала хасидские дворы в еврейских местечках Польши и Украины, которым еще предстояло возникнуть более чем через столетие.

Спинозе в этой игре отводилась роль ребе (духовного главы) и цадика (праведника, учителя, непререкаемого авторитета), а его последователям — верных хасидов, боготворящих своего ребе, готовых удовлетворить любые его нужды и соперничающих между собой за его благосклонность.

Правда, на том этапе Спиноза все еще считался прежде всего блестящим знатоком философии Декарта, ее толкователем и последователем, а не творцом собственной философской системы, но это как раз вскоре должно было измениться. Великий анатом Нильс Стенсен (Николас Стене) в одном из своих писем 1671 года вспоминает, что за десять лет до того, в период учебы в Лейденском университете, входил в ближайшее окружение Спинозы, и как бы невзначай роняет фразу о том, что в те годы «был знаком со многими спинозистами Голландии».

К числу тех «спинозистов», о которых упоминает Стенсен, несомненно, относились братья Ян (Йоханнес) и Адриан Курбах, учившиеся в Лейденском университете; Авраам (Абрахам) ван Беркель, друг братьев Курбах, будущий переводчик сочинений Гоббса; Борхардде Вольдер, учившийся в свое время в школе ван ден Эндена и, возможно, знавший Спинозу еще оттуда, а также многие другие.

Каждая лекция Спинозы, прочитанная в Лейдене, тщательно конспектировалась и пересылалась единомышленникам в Амстердам, и наоборот, так что связь между двумя кружками спинозистов осуществлялась постоянно. Возникшие по лекционному материалу вопросы они обсуждали между собой или обращались за ответами к самому Спинозе, который отвечал или в письмах, или во время очередной лекции. Позже в переписке участники кружков говорили об огромной силе убеждения, которой обладал Спиноза, тем более удивительной, что он никогда не повышал голоса и не пытался придать своим фразам изящную или, как написал один из его учеников, «элегантную» форму.

В его присутствии всегда возникала некая особая атмосфера, так как у всех собравшихся было ощущение (спинозовское «интуитивное знание»?), что вот сейчас они общаются с одним из величайших умов, который когда-либо рождало человечество за всю свою историю, — и это погружало их в благоговейный трепет, в некое почти гипнотическое состояние.

Среди тех, кто входил в ближайшее окружение Спинозы в 1662 году, следует особо упомянуть Иоганнеса Кайзеруса (Иоганна Кайзера), причем отнюдь не за его выдающиеся интеллектуальные достоинства.

Судьба его тем не менее любопытна. Иоганнес Кайзерус родился в 1642 году в Амстердаме и, видимо, учился в школе ван ден Эндена, когда там преподавал уже отлученный от синагоги Спиноза. Затем Кайзерус поступает в Лейденский университет, очень быстро входит в кружок поклонников Спинозы, а позже перебирается в Рейнсбург и… поселяется под одной крышей со Спинозой под тем предлогом, что хочет получать от него частные уроки философии Декарта.

Уже после переезда Спинозы в Ворбург Кайзерус направился доучиваться в Утрехтский университет, затем вернулся в Амстердам, где стал кальвинистским пастором. Потом в качестве пастора он уехал в Южную Индию, в Малабар, где стал близким другом губернатора, и там же в 1667 году скончался от дизентерии.

Сообщение о том, что Кайзерус живет в Рейнсбурге под одной крышей со Спинозой и тот дает ему частные уроки философии Декарта, по ходу которых у него рождается множество новых идей, вызвало настоящий приступ зависти у членов кружка Спинозы в Амстердаме.

«Счастлив, сто крат счастлив ваш домашний сожитель, который, живя под одним кровом с вами, имеет возможность — за завтраком, за обедом, во время прогулки — вести с Вами беседы о самых возвышенных предметах»[117], — писал Спинозе Симон де Врис в феврале 1663 года.

И Спиноза спешит ответить на это послание, причем дает Кайзерусу весьма двусмысленную оценку:

«Впрочем, сожителю моему вам нечего завидовать: никто не тяготит меня в такой мере и никого мне не приходится так остерегаться, как его. Вот почему я и прошу Вас и вообще всех знакомых не сообщать ему моих воззрений, пока он не придет в зрелый возраст. Он еще слишком юн, слишком неустойчив и более стремится к новизне, чем к истине. Но я надеюсь, что эти юношеские недостатки через несколько лет сгладятся; судя по его способностям, я даже почти убежден в этом. Природные же его качества заставляют меня любить его»[118].

Думается, двусмысленность этого письма[119] не только озадачит, но и насторожит многих современных читателей. Что это еще за «слишком юный сожитель», который, с одной стороны, тяготит Спинозу и заставляет себя остерегаться, а с другой — некие его «природные качества» заставляют его любить?

Начнем с того, почему Спиноза, как раз писавший тогда свой «еретический» «Краткий трактат», считал, что ему следует остерегаться Кайзеруса? Не подозревал ли он, что тот подослан к нему церковью, чтобы изобличить в атеизме и добиться его изгнания из Голландии? Куда в этом случае мог бы бежать Спиноза, было совершенно непонятно, а о том, что такие опасения у него были, свидетельствуют заключительные фразы «Краткого трактата», в которых Спиноза просит друзей показывать копии этого сочинения лишь тем, кому они доверяют.

Но если это так, то зачем он пустил Кайзеруса в дом? И что означает слово «сожитель»? Не связывали ли тридцатилетнего философа и двадцатилетнего юношу гомосексуальные отношения?

Надо заметить, что впервые версию о том, что Бенедикт Спиноза был гомосексуалом, автор этих строк услышал в 1995 году, когда интервьюировал одного из наиболее известных открытых гомосексуалов Израиля — журналиста и критика Михаэля Охада.

Это было время, когда в Израиле еще можно было открыто спорить о причинах гомосексуализма и о том, каким должно быть отношение общества к этому явлению. Будучи наслышан о взглядах и сексуальной ориентации моего собеседника, я намеренно позволил себе несколько острых реплик по поводу того, какое место это явление должно занимать в жизни общества и как к нему следует относиться. «Тень, знай свое место!» — напомнил я в начале разговора знаменитые слова Шварца.

В ответ Михаэль Охад заметил, что, по его мнению, от толерантного отношения к секс-меньшинствам общество только выиграет, и напомнил, что многие выдающиеся личности прошлого были гомосексуалами. И дальше мне был представлен весьма неожиданный и одиозный список, в котором среди прочего фигурировало и имя Бенедикта Спинозы. Я попытался возразить, что Спиноза был асексуалом; у него никогда не было интимных отношений с кем-либо, и это общеизвестно.

«Но это не так! — заметил в ответ Михаэль Охад. — Мы действительно знаем, что в жизни Спинозы никогда не было женщины, но вот насчет мужчины можно поспорить. Известно, что в период жизни в Рейнсбурге он жил под одной крышей с молодым мужчиной и их связывали близкие отношения. Биографы Спинозы спорят о том, как звали этого мужчину — Иоганнес Кайзерус или Альберт Бург. С последним философ позже переписывался, но не исключено, что слово «сожитель» применимо и к тому и к другому. Такой же сексуальной ориентации тайно придерживались и многие друзья Спинозы. Если вы обратитесь к книгам об этих людях, то увидите, к примеру, что ни Симон де Врис, ни Ярих Йеллес никогда не были женаты и ушли из жизни, не оставив прямых наследников. Де Врис пытался все свое состояние завещать Спинозе. Далее, вспомните об уничтоженном альбоме с рисунками Спинозы. Что там было такого компрометирующего, из-за чего он был уничтожен? Мы знаем, что Спиноза нарисовал себя в образе Мазаньелло. Но если вы видели портреты Мазаньелло, то не могли не почувствовать, что в них есть гомосексуальный подтекст».

Михаэль Охад на этом не остановился и высказал предположение, что гомосексуальная ориентация могла быть причиной наложения херема на Спинозу. Понятно, что это не афишировалось, но поначалу раввины могли объявить его в нарушении фундаментальных заповедей Бога, объявившего сексуальные отношения между двумя мужчинами «мерзостью». Поэтому для Спинозы так важно было доказать, что Библия — это не Боговдохновенная книга, а творение рук человеческих, и люди отнюдь не должны слепо следовать всем ее заповедям и установкам.

Признаюсь, я тогда отмахнулся от этих слов моего собеседника, но спустя более двух десятилетий, когда приступил к работе над этой книгой, поставленные им вопросы обрели остроту.

В версии Михаэля Охада, вне сомнения, была своя логика. А учитывая его огромную эрудицию в области истории и культуры ЛГБТ-общины, эта версия просто не могла родиться на пустом месте — он явно на чем-то основывался.

Вместе с тем, несмотря на все усилия, мне так и не удалось обнаружить ни одного достоверного документа, который утверждал бы, что Спинозу с кем-либо из его учеников связывали гомосексуальные отношения.

Согласно всем источникам речь идет о подлинно мужской дружбе, основанной на общности интересов. Всех участников кружка Спинозы сжигала жажда понять, что же на самом деле представляет собой бытие и тот мир, в котором они живут; они мечтали сбросить с себя средневековые заблуждения и предрассудки. А в том, что многое из того, что им внушалось в детстве, это именно заблуждения и предрассудки, они уже не сомневались.

Исключение представляет книга Жоржа Валенсена «Кошерный секс», в которой написано, что «Спиноза, за которым не числится ни одного приключения с женщиной, утверждал, что гетеросексуальные отношения ему отвратительны, ибо «приходится связывать представление о любимой с потайными местами ее тела и естественными отправлениями». Однако под его кровом постоянно жил его любимый ученик, что возбуждало ревность и подозрения в гомосексуализме»[120], но этот автор — не из тех, кто заслуживает доверия, так как в его книге слишком много явных передергиваний и ошибок.

И современники Спинозы, и последующие исследователи его философского наследия, и биографы вплоть до наших дней убеждены, что Спиноза от юности до последнего дня вел крайне аскетичный образ жизни, в котором не было и намека на сексуальность. Можно предположить, что он сублимировал свое сексуальное влечение в философском творчестве и опять-таки в соответствии с собственной философией переплавлял его в «любовь к Богу».

Могла ли его гомосексуальность сознательно замалчиваться теми, кто старался донести подробности его жизни до потомков?

Безусловно, могла — как с учетом отношения к этому явлению в обществе того времени, так и со стремлением его последователей создать легенду о «подлинном философе», в которой Спиноза предстоял бы идеальным, освободившимся, как и предписывает его учение, от всех пороков и страстей человеком. Когда Пол Стретерн пишет, что у него такое ощущение, что еще немного — и Спинозу канонизируют как святого, он не так уж далек от истины[121].

В то же время не следует забывать, что еще даже не столетия, а всего лишь десятилетия назад представления о сексуальности у большинства людей были совершенно иные, чем сегодня. Например, современные историки до хрипоты спорят, были ли Ричард Львиное Сердце и французский король Филипп Август любовниками или нет?

Те, кто убежден, что два короля были содомитами, напоминают, что во время осады Акко в 1189–1191 годах они нередко спали в одной постели. Однако их противники говорят на это, что в те времена, да и много позже мужчины нередко спали в одной кровати, и при этом у них не возникало и не могло возникнуть и мысли о сексе, так как их либидо было направлено исключительно на дам. А потому давайте не будем без излишних на то оснований выдвигать какие-либо новые версии об особенностях личности и сексуальной ориентации Спинозы.

Не дает таких оснований и цитируемое выше письмо Симона де Вриса, из которого, во-первых, видно, насколько он благоговеет перед Спинозой, а во-вторых, что в начале 1663 года кружок его последователей уже действовал вовсю, и де Врис детально описывает принципы, на которых он строился:

«Что касается нашего кружка, то он основан на следующих началах: один из нас (по очереди) прочитывает, делает объяснения сообразно со своим пониманием и затем доказывает все то, о чем идет речь, следуя расположению и порядку Ваших теорем. Если случается, что мы не можем удовлетворить друг друга, мы признали полезным отмечать непонятное, а затем обращаться к Вам, чтобы Вы по возможности рассеяли неясности и чтобы мы под Вашим руководством могли защищать истину против суеверно-религиозных людей и против христиан, и тогда могли бы устоять под натиском хотя бы всего мира…»[122]

В-третьих, де Врис задает вопросы, которые возникли у него и у других членов кружка в связи с рядом аксиом и теорем Спинозы, из чего явственно следует, что уже в период жизни в Рейнсбурге тот приступил к написанию «Этики» — своего главного, как обычно считается, сочинения.

Стивен Надлер, анализируя текст этого письма де Вриса, приходит к выводу, что речь в нем идет об уже написанной вчерне первой части «Этики», а само письмо он считает поворотной точкой в истории, с которой и следует начинать отсчет «спинозизма» как нового учения.

Сам стиль работы кружка, о котором рассказывает де Врис, отмечает Надлер, ничем не отличался от обычных собраний коллегиантов, но впервые на подобном собрании обсуждался не текст Священного Писания, а сочинение Спинозы, которое едва ли к нему не приравнивалось.

Судя по всему, к этому времени Спиноза уже закончил читать Кайзерусу лекции о картезианской философии, в ходе которых воплотил в жизнь мечту Рене Декарта о превращении философии в такую же точную, основанную на неопровержимых логических посылках науку, как математика. В этом случае, по мысли Декарта (которую, вне сомнения, разделял Спиноза), философия и в самом деле представляла бы людям объективные знания о мироздании и собственной природе, а значит, и помогала бы найти ответ на вопрос, как прожить жизнь «так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Но сам Декарт почти не предпринял никаких шагов в этом направлении — его сочинения подчас больше напоминают философские поэмы, чем труды математика. Спиноза, видимо, решил в этом отношении завершить труд учителя и построить философскую систему на той же основе, на какой строится самая фундаментальная из наук — математика. А точнее — на хорошо знакомой любому образованному человеку того времени евклидовой геометрии, которая начинается с семи определений, пяти постулатов, девяти аксиом, и дальше уже начинается доказательство теорем.

Читая Кайзерусу свои лекции по философии Декарта, Спиноза стал представлять ее положения в виде теорем, которые на основе определенных исходных посылок можно доказать столь же неопровержимо, как, скажем, теорему Пифагора.

Открытая им новая методика разъяснения философских идей, видимо, очень быстро захватила все существо Спинозы. Как следствие, к уже написанному «Краткому трактату о Боге, человеке и его блаженстве» он решил составить специальное «Приложение», представив в нем семь аксиом и три теоремы, и продолжил и дальше двигаться в этом направлении. Но пытаясь уверить самого себя и своих последователей, что с помощью строгих, однозначных математических понятий можно описать все происходящее в мироздании, Спиноза забывал или при всем его уме отказывался понимать, что «вне сферы математики, в особенности в области человеческой жизни, такого рода точность составляет скорее исключение, чем правило»[123].

В XX веке попытку математизировать философские истины предпринял Бертран Рассел, но также потерпел неудачу на этом пути.

Математические приемы изложения философских проблем неминуемо должны были начать пробуксовывать, что в итоге и произошло в «Этике».

Но в апреле 1663 года, когда Спиноза решил перебраться из Рейнсбурга в Ворбург, до решающей фазы работы над «Этикой» было еще очень далеко.

Спинозу пока одолевали другие идеи и другие заботы.

Мы можем только догадываться, что именно привело Спинозу к переселению в Ворбург.

Не исключено, что Надлер прав, когда утверждает, что главным в этот решении стал тот факт, что Ворбург находился также недалеко от Гааги, как и Рейнсбург от Лейдена, а в Гааге незадолго до того возник еще один кружок спинозистов, в который вошли представители самых высших слоев общества.

Жизнь в Ворбурге, который хотя был и больше Рейнсбурга, но все равно считался деревней, — развивает свою мысль Надлер, — позволяла Спинозе, с одной стороны, наслаждаться сельской тишиной, а с другой — часто бывать в Гааге и общаться со своими новыми последователями. Да и те могли без труда приезжать к нему, когда пожелают.

Вместе с тем новое место жительства обладало одним существенным недостатком — оно располагалось значительно дальше от Амстердама, где жили самые преданные друзья и ученики. Но неужели мы оскорбим великого философа подозрением, что внимание сильных мира сего льстило ему настолько, что он готов был отдалиться от друзей, чтобы быть поближе к первым?!

Впрочем, даже если у кого-то и могли возникнуть подобные мысли, Спиноза мог с чистой совестью ответить на это, что сообщение между городами Голландии было в то время уже так хорошо налажено, что ничто не мешало ему, живя в Ворбурге, бывать в Амстердаме столь же часто, как и прежде, а его амстердамским друзьям приезжать к нему в гости в Ворбург.

В Ворбурге Спиноза снял комнату в доме на Церковной (то есть главной) улице в доме художника Даниэля Тидемана, официально исповедовавшего кальвинизм, но тайно симпатизировавшего коллегиантам. Которые, как уже догадался читатель, и помогли Спинозе обрести новый дом.

Очень скоро Спиноза стал своим человеком в местной общине коллегиантов, да и во всем Ворбурге, и в 1665 году даже оказался втянутым во внутридеревенские распри, помогая Тидеману и его единомышленникам составить письмо против кандидатуры пастора, которого намеревалась прислать консистория Дельфы и который считался среди коллегиантов крайним реакционером.

Тогда же 53 жителя Ворбурга, считавших кандидатуру пастора вполне приемлемой, подписали и направили в магистрат деревни петицию, в которой указывали: «Богопротивное прошение это составил жилец Тидемана, некий Спиноза, родителями которого были евреи, а сам он атеист и хулитель любой религии по образу мыслей и вредный для общества субъект».

Но все это будет позже. А пока почти сразу после переезда в Ворбург, едва разместив на новом месте родительскую кровать с балдахином и оборудование для шлифовки стекол, Спиноза направился в Амстердам.

Дело в том, что после того как он закончил диктовать Кайзерусу свои лекции по второй части «Основ философии» Декарта, члены амстердамского кружка немедленно попросили учителя снять копии со сделанных Кайзерусом конспектов и прислать их с Питером Баллингом, часто курсировавшим между Лейденом и Амстердамом.

Прочитав рукопись, де Врис, Йеллес и все остальные пришли в полный восторг, а Людовик Мейер (который часто совершенно независимо от Спинозы высказывал сходные с ним идеи) заявил, что уже давно мечтал изложить философию Декарта в математической или близкой к математической форме, но у него из-за занятости все не доходили руки. Спиноза, по мнению Мейера, проделал блестящую работу, которая должна быть издана в виде книги — и для того, чтобы познакомить знатоков с новым подходом к философии Декарта, и для того, чтобы мир узнал, наконец, о существовании Спинозы.

Идея издания книги и привела Спинозу весной 1663 года в Амстердам, о чем он затем подробно рассказал в письме Генриху Ольденбургу:

«Переправив сюда (в Ворбург. — П. Л.) в апреле месяце свою домашнюю утварь, я отправился в Амстердам. Там некоторые друзья обратились ко мне с просьбой, чтобы я сделал для них копию одного трактата, содержащего в кратком изложении вторую часть «Начал» Декарта, доказанную геометрическим способом, а также краткое изложение важнейших проблем метафизики. Трактат этот был продиктован некоторое время тому назад одному юноше, которому я не желал открыто преподавать моих собственных мнений. Затем друзья мои попросили меня, чтобы я как можно скорее изложил тем же методом и первую часть «Начал». Чтобы не противиться друзьям, я немедленно приступил к выполнению этого. В две недели работа была готова, и я передал ее друзьям, которые в конце концов попросили меня, чтобы я разрешил им издать все это. Они без труда получили мое разрешение под тем, однако, условием, чтобы кто-нибудь из них в моем присутствии украсил мою работу более элегантным стилем и снабдил ее небольшим предисловием, предуведомляющим читателей, что я разделяю не все, что содержится в этом трактате, так как я изложил в нем немало такого, что совершенно противоположно моим собственным воззрениям. Все это должно было быть пояснено на одном или двух примерах. Исполнение всего этого взял на себя один из моих друзей, который и наблюдает за изданием этой книжки. Вот это-то и задержало меня на некоторое время в Амстердаме.

По возвращении же в это село, в котором я теперь живу, я почти не принадлежал самому себе вследствие посещений, которыми меня удостоили мои друзья. Теперь, наконец, любезнейший друг, я располагаю некоторым временем, чтобы сообщить Вам все это, а вместе с тем объяснить, что побудило меня решиться на издание упомянутого выше трактата. А именно: быть может, при этом случае найдутся какие-нибудь люди из занимающих первые места в моем отечестве, которые пожелают познакомиться с другими моими работами, содержащими мои собственные взгляды, и которые позаботятся о том, чтобы я мог опубликовать их, не подвергаясь никаким неприятностям. Если это случится, я не задумаюсь издать некоторые мои работы; если же нет — буду лучше хранить молчание, чем навязывать людям мои взгляды против воли отечества и тем наживать себе врагов. Поэтому, достопочтенный друг, прошу Вас подождать до того времени, и тогда Вы получите или самый трактат в напечатанном виде, или извлечение из него, как Вы просите. Если же пока что Вы пожелаете иметь один или два экземпляра той книжки, которая сейчас находится в печати, то я исполню Ваше желание, как только узнаю о нем, а также о том способе, каким можно будет с удобством переслать эту книжку»[124].

Вот так-то! Оказывается, и по отношению к Спинозе вполне можно произнести: Homo sum, humani nihil а те alienum puto. Он тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо, в том числе и тщеславие — он надеется, что после выхода его первой книжки и им, и другими его сочинениями заинтересуются, наконец, первые лица в государстве и предоставят ему свободу безбоязненно их публиковать. В первую очередь он, видимо, рассчитывал на публикацию уже завершенного и ждущего своего часа в столе «Краткого трактата о Боге, человеке и его блаженстве».

К тому же, как видим, Спиноза осознает всю стилистическую слабость своей латыни и необходимость серьезного редактирования книги. За эту задачу и взялся Людовик Мейер. Он же был одним из инициаторов издания книги, которую взялся издать в своей типографии Ян Риувертс, а все расходы на подготовку ее к печати взял на себя, по-видимому, Ярих Йеллес.

Начав редактирование книги, Мейер мгновенно обратил внимание на те места, которые, возможно, будучи тривиальными для евреев, вызвали бы резкое отторжение у любого, даже либерально мыслящего христианина. Мейер обратился к Спинозе с вопросом, что ему делать в подобных случаях; разрешает ли тот внести ему «небольшие поправки», в целом не меняющие смысла, и Спиноза ответил: «Поступайте, как считаете нужным!»

Видимо, с одной стороны, ему уж очень хотелось увидеть книгу со своим именем на обложке, подержать ее в руках, почувствовать запах типографской краски — чувства, которые так хорошо знакомы любому автору. Впоследствии он избавится от этой слабости, но не тогда, в 1663 году.

С другой стороны, книга эта еще не содержала собственных взглядов Спинозы. Он это постоянно подчеркивал — и это в какой-то степени освобождало его от ответственности за текст; давало возможность не трястись над каждой буквой и запятой.

Тот факт, что он за две недели проделал поистине гигантский труд и завершил изложение в «геометрической форме» первой части «Начал» Декарта, свидетельствует о том, что на самом деле эта часть книги давно уже сложилась у него в голове.

В то же время надежды Спинозы на то, что книгу можно будет издать максимально быстро, уже к лету, не оправдались. Во-первых, у Мейера постоянно возникали какие-то вопросы к Спинозе, требовавшие его личного вмешательства, а во-вторых, тот же Мейер написал пространное предисловие к книге и хотел согласовать его со Спинозой.

А потому в августе 1663 года книга все еще находится в верстке, а Спиноза пишет Мейеру экстренное письмо:

«Предисловие, которое Вы мне прислали через нашего общего друга де Вриса, отсылаю Вам обратно с ним же[125]. Кое-что я, как вы увидите, отметил на полях, но остаются еще некоторые пункты, которые я счел более удобным изложить Вам в письме. Итак, во-первых, я хотел бы, чтобы, кроме Вашего высказывания на стр. 4 относительно повода, побудившего меня изложить первую часть, Вы нашли возможным упомянуть где-нибудь о том, что я составил эту часть в течение каких-нибудь двух недель. После такого предупреждения никто не станет думать, что это представлено в столь ясной форме, что яснее нельзя изложить этого, и, таким образом, читатели не будут задерживаться на таких словах, которые они, быть может, найдут темными в том или другом месте.

Во-вторых, я просил бы Вас предупредить [читателей], что многие доказательства я провел иначе, чем Декарт, и не для того, чтобы исправлять Декарта, но чтобы иметь возможность последовательнее придерживаться моего собственного порядка и не слишком увеличивать количество аксиом. По этой же причине я должен был снабдить доказательствами некоторые положения, которые Декартом просто утверждаются без всякого доказательства, и прибавить кое-что, совершенно опущенное у Декарта»[126].

Но самым таинственным является следующее место этого письма Мейеру:

«Наконец, убедительнейше прошу Вас, дорогой друг, чтобы Вы совершенно выпустили и уничтожили все, что было приписано Вами в конце по адресу одного известного Вам человека. К этому меня побуждают многие соображения, но приведу Вам только одно из них. А именно: мне хотелось бы, чтобы всякий мог легко убедиться в том, что сочинение это опубликовывается в интересах всех людей и что Вы, издавая эту книжку, одержимы одним только желанием служить распространению истины, что Вы в соответствии с этим всячески заботитесь о том, чтобы произведеньице это встретило у всех благосклонный прием, что Вы доброжелательно и радушно приглашаете людей к изучению истинной философии и стараетесь о пользе всех людей. Всякий легко поверит этому, видя, что никто в этом сочинении не задевается и что в нем не предлагается ничего такого, что могло бы оказаться оскорбительным для кого-либо. Если бы, однако, после этого человек этот или кто-нибудь другой захотел проявить свой дурной и завистливый нрав, то тогда Вы сможете не без успеха разоблачить его характер и образ жизни. Итак, я прошу Вас подождать пока что. Примите благосклонно мою просьбу и будьте уверены в моей полнейшей преданности Вам»[127].

Мейер выполнил эту просьбу друга, и потому мы не знаем и, скорее всего, так никогда и не узнаем, о каком именно человеке говорил Спиноза.

Автор этой книги предполагает, что речь могла идти о Кайзерусе, который вначале, возможно, пытался издать конспекты Спинозы под своим именем или, в подражание древним грекам, в виде своих диалогов с философом. Когда же ему дали понять, что ни то ни другое неприемлемо, молодой человек стал настаивать, чтобы его имя было хотя бы упомянуто в книге. Мейер, видимо, решил выполнить эту просьбу, но упомянул имя Кайзеруса с крайним сарказмом, чему Спиноза воспротивился, так как ему совсем была не нужна склока.

Но все это, повторим, не более чем гипотеза. Тайну «имени одного известного Вам человека» Спиноза и Мейер унесли с собой в могилу.

Когда вчитываешься в пространное предисловие Людовика Мейера к «Основам философии Декарта», понимаешь, что он учел все просьбы Спинозы.

Мейер с ходу обращает внимание читателей на то, что принципиальная новизна книги заключается в том, что философские идеи Декарта, как и философские идеи вообще, доказываются в ней математическим методом, представляющим «лучший и надежнейший путь для нахождения и сообщения истины»[128].

Мейер был убежден, что подобно тому, как, к примеру, решение математического уравнения приводит нас к однозначному ответу, так и доказанная математическим путем философская идея превращается в однозначную и неоспоримую истину — в отличие от всех предыдущих философских сочинений, авторы которых «не доказывают своих утверждений никакими прочными доводами, но лишь стараются подкрепить их вероятными и правдоподобными основаниями»[129].

Таким образом, Мейер считает, что речь идет о ноу-хау Спинозы, которое должно стать основой дальнейшего развития философии, и мельком роняет, что у него были сходные идеи и он даже начал работать в этом направлении, «хотя сознавал свою неподготовленность для столь серьезного дела».

«Поэтому, — продолжает Мейер, — я с большим удовольствием услышал, что наш автор, преподавая философию Декарта одному из своих учеников (обратим внимание, что имя ученика не названо! — П. Л.), диктовал ему в форме геометрических доказательств всю вторую часть и кое-что из третьей части Декартовых «Начал философии», а также некоторые из важнейших и труднейших вопросов метафизики, еще не решенных Декартом, и по настоятельной просьбе своих друзей позволил издать продиктованное со своими исправлениями и дополнениями. Поэтому и я присоединился к ним и охотно предложил свое содействие, поскольку оно было необходимо при издании. Я просил также автора изложить тем же способом и первую часть Декартовых «Начал», чтобы все целое, представленное таким способом, с самого начала могло быть лучше понято и встретило большее одобрение. Видя основательность всех этих доводов, автор не хотел отказать просьбам друзей и ожиданиям читателей и передал мне заботы о печати и издании, потому что сам жил в деревне, далеко от города, и, таким образом, не мог наблюдать за этим изданием»[130].

По просьбе Спинозы Мейер подчеркнул в предисловии, что для автора было «вопросом совести» не отступать от воззрений Декарта «ни на вершок»[131], но вместе с тем чуть ранее он отмечает, что новизна работы Спинозы заключается не только в том, что он пользуется способом доказательства, отличным от способа Декарта, но в том, что «он должен был также доказать многое, что было выставлено Декартом без всякого доказательства, и прибавить кое-что, совсем обойденное им»[132].

Кроме того, продолжает Мейер, сам автор принимает далеко не все идеи Декарта, а напротив, по ряду вопросов сильно с ним расходится, и прежде всего — по вопросу о сущности человеческой души.

И, наконец, крайне важным для верного понимания философии Спинозы в предисловии Мейера является замечание о том, что «употребляемое в некоторых местах выражение «то или иное превосходит человеческое понимание» относится сюда же, т. е. оно употребляется лишь в смысле Декарта, и его не следует понимать так, будто автор высказывает это как свое собственное мнение. По мнению автора, не только все это, но и еще более высокое и более тонкое может быть точно и ясно понято и, более того, даже без труда объяснено, если только наш ум для исследования истины и познания вещей пойдет по другому пути, чем тот путь, который был открыт и испытан Декартом. Поэтому, по его мнению, заложенные Декартом основания наук и то, что он на них построил, недостаточны, чтобы распутать и разрешить все затруднительные вопросы, возникающие в метафизике, но необходимы еще другие для того, чтобы поднять наш разум на вершину познания»[133].

Это уже, согласитесь, открытая декларация ограниченности философии Декарта, того, что она является лишь промежуточной станцией на пути к «вершинам познания».

Перед самим текстом книги Спинозы Мейер поместил специально написанное в честь нее стихотворение Яна (Иоганна) Боуместера:

Живший в Амстердаме поэт Ян Боуместер вошел в кружок поклонников Спинозы еще в 1650-е годы. Он явно был среди тех, кто прочитал «Основы философии Декарта» еще в рукописи, и выразил свое восхищение книгой в этих несколько высокопарных строках. Судя по последним, Боуместер был убежден, что Спиноза, с одной стороны, разъяснил философию Декарта так ясно и убедительно, что последний оказался перед ним в неоплатном долгу, а с другой — пошел дальше своего учителя.

В первой части «Основ философии Декарта» Спиноза касается базисных идей его философии и действительно старается не выходить за ее рамки. После этого он переходит к обсуждению проблемы существования Бога и человека, облекая их в форму теорем, которые сопровождает элегантными доказательствами. Ряд этих теорем, вне сомнения, может быть интересен и современному читателю, занятому поиском ответов на важнейшие вопросы бытия.

Вот, к примеру, теорема 6, которую мы приводим без следующей за ней довольно обширной схолии:

«Теорема 6

Существование… Бога доказывается a posteriori уже из одного того, что идея Бога находится в нас.

Доказательство. Объективная реальность каждой нашей идеи требует причины, в которой эта реальность содержится не только объективно, но формально или эминентно (по акс. 8). Но мы имеем идею Бога (по опр. 2 и 8), и объективная реальность этой идеи не содержится в нас ни формально, ни эминентно (по акс. 4) и не может содержаться не в чем ином, как только в самом Боге (по опр. 8). Следовательно, эта идея Бога, которая есть в нас, требует самого Бога в качестве причины, и потому Бог существует (по акс. 7)»¹.

В самом деле, как объяснить тот удивительный факт, что идея Бога в той или иной модификации возникает почти у всех народов планеты, зачастую разделенных друг от друга десятками тысяч километров и никак друг с другом не контактирующих?!

И от этой теоремы Спиноза переходит к следующей, седьмой теореме, согласно которой «существование Бога доказывается также тем, что мы сами, имея его идею, существуем»[134].

Ряд следующих теорем по самим своим формулировкам скорее перекликается с работами Маймонида и других еврейских философов, которые Спиноза опять-таки очень изящно подгоняет под философию Декарта (или, наоборот, — философию Декарта подгоняет под еврейскую философию).

Например:

«Теорема 11

Нет нескольких Богов.

Доказательство. Если кто это оспаривает, то пусть представит себе, если возможно, несколько Богов, например А и В. Тогда (по т. 9) как А, так и В необходимо будут всеведущи, т. е. А знает все, следовательно, себя и В, и, наоборот, В знает себя и А. Но так как А и В (по т. 5) необходимо существуют, то В является само причиной истины и необходимости своей идеи в А; и, наоборот, А является причиной истины и необходимости своей идеи в В. Таким образом, в А будет совершенство, исходящее не из него самого, и в В совершенство, исходящее не из него, а потому оба (по пред, теореме) не будут Богами. Поэтому нет нескольких Богов, что и требовалось доказать.

Надо заметить, что из одного того, что вещь заключает в себе необходимое существование, как это имеет место в Боге, необходимо следует, что эта вещь единственна. При внимательном размышлении всякий заметит это сам; и я мог бы это здесь тоже доказать, но, конечно, не таким общепонятным образом, как это сделано в этой теореме[135].

Теорема 12

Все существующее сохраняется лишь силою Бога.

Доказательство. Если кто оспаривает это, пусть допустит, что нечто сохраняет само себя; тогда (по лемме 2 к т. 7) его природа содержит необходимое существование, и потому (по кор. к лемме 1, т. 7) оно должно быть Богом; тогда было бы несколько Богов, что противоречиво (по т. 11). Итак, все сохраняется силою Бога, что и требовалось доказать…

Теорема 13

Бог в высшей степени правдив и никоим образом не может быть обманщиком.

Доказательство. Богу нельзя приписать ничего (по опр. 8), что содержит несовершенство. Но всякий обман (как само собою разумеется) или всякое намерение обмануть исходит лишь из злобы или страха, а страх предполагает умаляющую силу, злоба же — недостаток доброты. Поэтому Богу, как наиболее могущественному и в высшей степени благому существу, нельзя приписать обмана или намерения обмануть; он должен скорее считаться в высшей степени правдивым и ни в коей мере не обманщиком, что и требовалось доказать. См. «Ответ на вторые возражения» № 4 Декарта…

<…>

Теорема 16

Бог бестелесен.

Доказательство. Тело есть непосредственный субъект местного движения (по опр. 7): так что, если бы Бог был телесен, то он мог бы делиться на части. Но так как это содержит несовершенство, то было бы противоречием допускать это о Боге (по опр. 8).

Другое доказательство. Если бы Бог был телесен, то он мог бы быть разделен на части (по опр. 7). Но каждая из этих частей либо могла бы существовать сама по себе, либо нет; в последнем случае она была бы подобна остальным вещам, созданным Богом, и потому, как всякая созданная вещь, созидалась бы далее той же силою Бога (по т. 10 и акс. 11), и потому, как все остальные сотворенные вещи, уже не принадлежала бы природе Бога, что противоречиво (по т. 5). Если же каждая часть существует сама по себе, она должна включать необходимое существование (по лемме 2, т. 7), и потому каждая часть была бы существом в высшей степени совершенным (по кор. к лемме 2, т. 7). Но это также нелепо (по т. 11), следовательно, Бог бестелесен, что и требовалось доказать.

Теорема 17

Бог простейшее существо.

Доказательство. Если бы Бог состоял из частей, то эти части (как каждый легко согласится) должны были бы, по крайней мере по их природе, предшествовать Богу, что нелепо (по кор. 4 кт. 12); следовательно, Бог — простейшее существо, что и требовалось доказать.

<…>

Теорема 19

Бог вечен.

Доказательство. Бог в высшей степени совершенное существо (по опр. 8), отсюда следует (по т. 5), что он необходимо существует. Если же приписать ему ограниченное существование, то пределы его существования необходимо должны познаваться, если не нами, то Богом (по т. 9), так как он всеведущ. Таким образом, Бог познавал бы, что он, будучи совершеннейшим существом (по опр. 8), не существует за этими пределами, что нелепо (по т. 5); поэтому Бог имеет не ограниченное, а беспредельное существование, что обозначают вечностью (ср. гл. 1, ч. II моего «Приложения»). Поэтому Бог вечен, что и требовалось доказать.

Теорема 20

Бог все предопределил от вечности.

Доказательство. Так как Бог вечен (по т. 19), то и разум его вечен, ибо он принадлежит его вечной сущности (по кор. к т. 17). Но его разум по существу не отличается от его воли или решения (по кор. к т. 17); поэтому, когда говорят, что Бог от вечности познал все вещи, то одновременно говорят, что он от вечности все вещи восхотел или решил, что и требовалось доказать…»[136]

Повторим, все положенные в основу вышеприведенных теорем максимы содержатся в работах средневековых еврейских философов, и для знакомства с ними Спинозе вовсе не нужно было открывать сочинения Декарта — почти все это он наверняка слышал еще в школе «Талмуд — Тора» от преподававших там раввинов. И все же освященные авторитетом Декарта, эти идеи, вне сомнения, приобретали для него новую ценность, а для европейцев, будучи вдобавок «доказаны математическим методом», приобретали характер откровения.

И, согласитесь, насколько смешными и нелепыми представляются после этих теорем попытки некоторых исследователей советской эпохи представить Бенедикта Спинозу как последовательного и законченного материалиста и «короля атеистов».

Во второй части книги Спиноза практически ступает след в след за Декартом, знакомя читателей с его представлениями о пространстве, времени, природе материи и т. д., и часть рассматриваемых в ней вопросов предвосхищает механику Ньютона, и сегодня многие из этих страниц отнесли бы скорее к физике, чем к философии.

Однако и здесь в ряде случаев Спиноза идет чуть дальше Декарта, все еще оставаясь в рамках его философской системы. Некоторые из теорем этой части прозвучат для современного читателя, мягко говоря, странно и вызовут у него улыбку — дескать, вот что значит жить за три столетия до начала проникновения науки в строение материи. Например, пятая теорема этой части книги заключена в трех словах: «Нет никаких атомов». Но давайте вчитаемся в приводимое Спинозой доказательство:

«Атомы суть части материи, не делимые по своей природе (по опр. 3), но, так как природа тела состоит в протяжении (по т. 2, ч. II), которое по своей природе, как бы оно ни было мало, делимо (по акс. 9 и опр. 7), то всякая самая малая часть материи по природе делима, т. е. нет никаких атомов или неделимых по своей природе частей материи, что и требовалось доказать».

За этим доказательством идет следующая схолия:

«Вопрос о существовании атомов всегда был труден и запутан. Некоторые утверждают, что атомы существуют, так как одна бесконечность не может быть больше другой, и если бы две величины, например Л и 24, были бесконечно делимы, то они могли бы могуществом Бога, который усматривает их бесконечные части одним взором, действительно быть разделены на бесконечно многие части. Но если, как сказано, одна бесконечность не может быть больше другой, то величина А была бы равна 24, что нелепо. Далее, задают вопросы, бесконечна ли также половина бесконечного числа, четная она или нечетная, и другие, подобные этим. Декарт отвечает на все это, что нельзя отвергать постижимое для нашего разума и представляемое ясно и отчетливо ради того, что превосходит наш разум и наше понимание и потому не постигается нами вовсе или же весьма недостаточно. Но бесконечность и ее свойства превосходят конечный по своей природе человеческий разум, и потому было бы безумно отвергать или сомневаться в том, что мы представляем ясно и отчетливо в отношении пространства, только потому, что мы не можем понять бесконечности. Поэтому то, в чем мы не замечаем никаких границ, каковы протяжение мира, делимость частей материи и т. д., Декарт обозначает как безграничное (indefinitum) (см. об этом § 26, ч. I «Начал»)»[137].

Таким образом, следует помнить, что в данном случае Спиноза выступает именно против взгляда на то, что существует некая неделимая далее частица материи, противопоставляя ему идею делимости материи до бесконечности, что вновь и вновь доказывают новейшие исследования строения атома и его составляющих.

Не менее важна и теорема 6 — «Материя безгранично протяженна, и материя неба и земли одна и та же» — декларирующая принцип бесконечности и единства строения материи, кажущийся сегодня многим таким очевидным и бесспорным, но, как уже говорилось, бывшим совсем неочевидным в XVII столетии.

И все же наиболее важной и интересной для современного читателя нам представляется не основной текст «Основ философии Декарта», а специально написанное для этой книги «Приложение, содержащее метафизические мысли, в которых кратко объясняются более трудные вопросы, встречаемые как в общей, так и в специальной части метафизики, относительно сущего и его определений, Бога и его атрибутов, а также человеческой души».

«Приложение» замечательно тем, что в нем Спиноза приоткрывает свое личное видение важнейших мировоззренческих вопросов и дает собственные определения важнейших понятий философии.

Именно в этой работе Спиноза декларирует свое глубокое убеждение, что в природе нет ничего случайного, так как все в мире существует по воле Бога, и «если в силу Божественного решения вещь существует, то она существует необходимо. В противном случае ее существование невозможно»[138].

Но так как Бог ничего не создает «просто так» и каждое Его творение необходимо и занимает свое уникальное место в Боге (ранее Спиноза провозглашает, что «творения находятся в Боге эминентно»), то, значит, такие понятия, как «возможное» и «случайное», — «лишь недостатки нашего разума». То есть случайными те или иные веши или явления кажутся нам лишь потому, что от нас скрыта причина их возникновения. Отсюда, как мы видим, остается даже не шаг, а полшага до чеканной формулы: «Случайность — это непознанная необходимость».

Еще более захватывающий характер для современников Спинозы, вне сомнения, носила вторая часть «Приложения» — «о Боге, его атрибутах и человеческой душе». И здесь явно ощущается перекличка между Спинозой и еврейской мистикой и философией.

Во всяком случае, утверждение еврейских мистиков о том, что для Всевышнего не существует понятия времени, и то, что определяется людьми как прошлое, настоящее и будущее, для Него протекает единовременно, полностью сочетается с мыслью Спинозы о том, что «поскольку бытие Бога вечно, т. е. в нем не может быть ни раньше, ни позже, ему никогда нельзя приписывать длительности»[139].

Перекликается с идеями таких еврейских рационалистов, как Маймонид и Ибн-Эзра, и мысль Спинозы о том, что «Бог ничего не делает против природы, но свыше природы, т. е. Бог, как я объясняю это, имеет много законов деятельности, которых он не сообщил человеческому разуму. Если бы эти законы были сообщены человеческому разуму, то они представлялись бы нам столь же естественными, как остальные»[140].

Впрочем, эта мысль содержится и в Талмуде, где утверждается, что Всевышний не может сам нарушить установленные Им же законы мироздания. Потому все описываемые в Священном Писании чудеса вроде рассечения Чермного моря, говорящей Валаамовой ослицы, колодца пророчицы Мириам и пр. были как бы «запрограммированы» заранее — сотворены в последний, шестой день творения и ждали лишь своего часа, чтобы проявиться.

Помимо вечности Бога Спиноза указывает на такие его атрибуты, как единство, неизмеримость, неизменность, простота. Но все эти качества Бога, безусловно, отличаются от традиционного понимания их в христианстве и — пусть и в значительно меньшей степени — в иудаизме.

Так, под вездесущностью Бога Спиноза полагал именно его имманентность, «его присутствие в каждой вещи»; Его неизменность означает бессмысленность утверждений, будто Бог «может быть разгневан или огорчен поступками людей», «ибо он — единственная причина всех вещей и не страдает ни от кого».

Всеведение Бога определяется Спинозой как «знание в высшей степени, то есть такое знание, которое не допускает и не предполагает никакого неведения или лишения знания, так как тогда в этом атрибуте и тем самым в Боге было бы несовершенство»[141].

«Основы философии Декарта» с предисловием Мейера и «Приложением, содержащим метафизические связи» были отпечатаны в конце осени 1663 года. Как уже было сказано, это — единственная книга, изданная под именем Спинозы при его жизни. Ирония судьбы заключается в том, что при всем множестве имеющихся в ней инноваций Спиноза остается в ней в тени Декарта, и сама эта работа имеет сегодня все же исторический, нежели какой-либо другой интерес.

Человечеству еще только предстояло узнать Спинозу как самостоятельного мыслителя, причем он еще долго будет оставаться в этом качестве без лица или под множеством масок.

И все же книга вышла в свет, его имя было брошено в мир, а значит — лед тронулся.