Спиноза

Глава пятая ИЗГОЙ

В 2006 году автору этой книги довелось послушать лекцию о Спинозе профессора философии из США. К сожалению, со временем его имя стерлось из памяти, и восстановить его с помощью поисковика в Интернете не удалось. Среди прочего запомнилась проведенная лектором аналогия между личностями Бенедикта Спинозы и Иисуса Христа.

Так же как Иисус, пояснил профессор, Спиноза в детстве и отрочестве считался гением в области изучении Торы и Закона; так же как родоначальник христианства, Спиноза был признан за свои идеи еретиком и отвергнут собственным народом. Вместе с тем, как и Иисус, Спиноза отнюдь не призывал полностью отменить законы, провозглашенные Моисеем, но, напротив, стремился развить его учение, сделать его «еще более гуманистическим» и придать ему более широкий характер. В итоге Спинозе — как и Иисусу Христу — удалось, по большому счету, создать новую мировую религию, отталкивающуюся от того же иудаизма.

Большинство представителей современной западной цивилизации, причем как те, кто относят себя к атеистам или агностикам, так и регулярно посещающие церковь, по мнению этого американца, на самом деле веруют именно в «Бога Спинозы» и ориентированы на его этические идеалы, хотя почти никто из них этого не сознает. Как и Христос, Спиноза проповедовал свое учение в основном лишь среди довольно узкого круга учеников, и прошло 100 лет со времени его ухода, прежде чем это учение получило признание и начало завоевывать мир — трудами тех, кто считал себя его последователями.

Наконец, так же как в случае с Христом, жизнь (или, если угодно, «житие») Спинозы имеет не меньшее значение, чем его идеи. Его поведение и образ жизни вызывают восхищение верностью этим идеям и неразрывной связью с ними, а его жизнеописания, оставленные современниками, очень сильно и по стилю, и по структуре напоминают Евангелия или христианские жития святых. И в силу парадоксального совпадения, вдобавок ко всему, автор одной из таких биографий называет себя Лукасом — Лукой.

На самом деле все вышесказанное отнюдь не бесспорно (и, как оказалось, не ново — подобные аналогии еще в позапрошлом веке проводили Николаус Ленау и другие поклонники Спинозы), и в то же время нельзя не признать, что в проведении такой аналогии «что-то есть». Если продолжить ассоциацию, отталкиваясь, как и уважаемый профессор, от христианской Священной истории, то отлучение Спинозы — это, безусловно, его Голгофа, пусть он и прожил после нее еще двадцать необычайно насыщенных лет.

Чтобы читатель понял всю неординарность этого события, отметим, что отлучение от общины является одним из самых древних видов наказания у евреев. Вспомним, что в Пятикнижии Всевышний велит Моисею (Моше) выгнать свою сестру, пророчицу Мариам (Мирьям) за пределы стана на семь дней за злословие (Числ. 12:14).

Во Второзаконии (27:15–26) содержатся перечисления тех грехов, за которые может пасть проклятие на голову еврея и всего еврейского народа, и в значительной степени этот перечень стал основой того списка правонарушений, за которые может последовать отлучение. И первым в этом ряду стоит именно грех идолопоклонства: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом» (Втор. 27: 15).

Но на практике отлучение, видимо, начинает широко применяться только во времена Второго храма, причем следует четко различать два его вида. Первый — «нидуй» (буквально «отстранение», «отдаление») — всегда носит временный и ограниченный характер; для его понимания больше подходит современное слово «санкции». А вот второй — «херем», куда серьезнее. Это наказание может носить как временный, так и постоянный характер; оно почти всегда сопровождается требованием изгнания отлученного; и, к примеру, популярный «Еврейско-русский словарь» Михаэля Дрора дает следующие его значения: «1. Бойкот; 2. анафема, отлучение; 3. табу, запрет; 4. истребление; 5. мерзость»[44].

Точных данных, когда именно был разработан текст и церемония херема, нет, но произошло это, видимо, в раннем Средневековье, когда вся жизнь человека, а тем более еврея была неразрывно связана с общиной, и потому не было страшнее наказания, чем отлучение и изгнание из нее.

Такой изгой оказывался не только без крыши над головой, но и без защиты, без средств к существованию; он и в самом деле оказывался «вне закона» (в этом и заключается суть херема) абсолютно для всех.

В то же время отметим, что не только херем, но и нидуй накладывался довольно редко, в чрезвычайных случаях.

Массовое обращение испанских евреев в иудаизм привело к тому, что эта мера у сефардов стала использоваться чаще, чем у ашкеназов, но все равно она применялась лишь при исключительных обстоятельствах.

Стивен Надлер, основательно переворошивший архив амстердамской еврейской общины, пишет, что у ее правления и раввинов было много способов наказать члена своей паствы и без херема: запретить являться в синагогу в Судный день, прекратить его вызывать в субботу к чтению свитка Торы, лишить его на какое-то время права вообще участвовать в общественной молитве и занимать какие-то посты в общине; объявить временный торговый бойкот — запретить что-либо покупать у провинившегося или что-либо тому продавать.

Обычно нидуй длился недолго — уже спустя несколько недель тот, на кого он был наложен, спешил покаяться, принести публичные извинения и внести какую-либо сумму в знак искупления своей вины.

Что касается херема, то в период с 1622 по 1677 год он был наложен в Амстердаме на 69 мужчин и одну женщину. И в шестидесяти восьми случаях херем был отменен в течение срока от двух дней до одиннадцати лет. И лишь на Баруха Спинозу и на несчастную жену некого Якова Морано херем был наложен навечно[45].

При этом последняя была отлучена от общины за то, что принимала в своем доме друга мужа в его отсутствие (хотя и клялась, что они вели чисто светские беседы и никакой связи между ними не было).

Ладно, допустим, с женщиной все понятно.

Но что же столь недопустимого должен был сделать Бенто Спиноза, чтобы на него было наложено вечное наказание?!

Этот вопрос, начиная с Колеруса, не дает покоя всем биографам Спинозы, поскольку в том самом архиве еврейской общины Амстердама на него нет никакого ответа!

В некоторых исследованиях выдвигается версия, что причиной отлучения стало то, что, начав общаться с ван ден Энденом и коллегиантами, Спиноза все реже и реже посещал синагогу, а затем и вовсе перестал являться на молитву; его стали часто замечать в тавернах, где он открыто ел некошерную пищу, а затем стал столь же открыто нарушать законы субботнего покоя.

Публичное осквернение субботы является, с точки зрения иудаизма, одним из наиболее тяжких преступлений. Согласно Талмуду (трактат «Хулин»), «…тот, кто нарушает субботу, как бы отрицает всю Тору», и с этой точки зрения за это и в самом деле мог быть наложен херем.

Именно такой точки зрения придерживается Колерус — наш главный источник знаний о жизни Спинозы, которому, как уже было сказано выше, далеко не всегда следует доверять.

«Научившись латинскому языку, — пишет Колерус, — Спиноза решил заняться Теологией, изучению которой он и предавался несколько лет подряд. Однако умственные силы и способности его, и без того уже весьма значительные, с каждым днем все более и более развивались, так что, почувствовав в себе более склонности к естествознанию, он оставил Теологию, чтобы всецело отдаться физике. Долгое время он раздумывал над выбором ученого, сочинения которого могли бы руководить им в его новых планах. Наконец, он наткнулся на сочинения Декарта и с жадностью прочел их. Впоследствии он часто высказывал, что Декарту он был обязан всеми своими сведениями по философии. Правило этого философа, гласящее, что ничто не должно быть признано истинным, пока не будет доказано на основании веских и прочных аргументов, пришлось ему в высшей степени по душе. Он сделал из него тот вывод, что учение и нелепые принципы еврейских раввинов не могут быть приняты ни одним здравомыслящим человеком; ибо все эти принципы имеют своим единственным основанием авторитет самих раввинов, а вовсе не исходят от Бога, как они на то претендуют, не имея за себя в этом отношении ни тени какого бы то ни было основания.

С этих пор он стал крайне сдержан в обращении с учителями Еврейской мудрости и, насколько было возможно, избегал каких бы то ни было сношений с ними. Его редко видели в синагоге, куда он заходил, очевидно, только для соблюдения некоторой формальности, что, понятно, в высшей степени раздражало их против него. Ибо они не сомневались, что он в скором времени совсем покинет их и обратится в христианство»[46].

Но израильский историк Ашаэль Эвельман в своей статье, посвященной причинам отлучения Спинозы, пишет, что эта версия не выдерживает критики. Ирония истории, говорит Эвельман, как раз заключается в том, что не было в XVII веке более веротерпимого города, чем Амстердам, а в еврейском мире — более либеральных раввинов, чем амстердамские.

«Многие амстердамские евреи, — пишет Эвельман, — колеблясь между иудаизмом и христианством, не обрезали детей; открыто нарушали кашрут; посещая нееврейские таверны или захаживая в гости к неевреям; ходили в синагогу в лучшем случае только по праздникам; высказывали еретические мысли, но раввины отнюдь не спешили отлучить их от общины. Напротив, они старались всеми силами удержать их в лоне иудаизма, не дать угаснуть их еврейскому самосознанию. Таким образом, это не могло стать причиной отлучения — для этого Спиноза должен был совершить нечто куда более страшное и тяжкое с точки зрения Закона. Но что?!»[47]

Материалы Амстердамского городского архива также убедительно свидетельствуют, что еще весной 1656 года Спиноза, если и не регулярно, то время от времени посещал синагогу и делал пожертвования на благотворительные цели.

Напомним также, что к этому времени он еще не опубликовал ни одной своей работы, так что формально повода для обвинения его в ереси у лидеров общины не было. И вместе с тем он, очевидно, все больше и больше погружался в свои размышления о Боге, мироздании, назначении человека и его природе и, оказавшись в колее Декартовой философии, все больше отдалялся от основных догматов иудаизма.

Первый ключ к разгадке причин отлучения Баруха Спинозы мы находим… в архиве инквизиции. Святые Отцы в Мадриде продолжали пристально следить за тем, что происходит с марранами в Голландии, что было обусловлено целым рядом причин и, прежде всего, разумеется, тем, что у многих из них в Испании и Португалии оставались близкие родственники. В связи с этим святая инквизиция нередко вербовала агентов среди моряков и купцов, которым доводилось часто бывать в Нидерландах.

Один из таких агентов, капитан Мигель Перес де Мальтранила (второе имя означает, что он и сам был потомком крещеных евреев), в отчетах о посещении Амстердама в 1655 и 1656 годах сообщал, что в одной из таверн города столкнулся с двумя молодыми евреями — Бенто Спинозой и Хуаном Прадо. По словам капитана, оба они вели с ним странные разговоры о Боге и о Священном Писании, утверждая, что последнее не является делом рук Божьих, а написано разными людьми; что они не верят в вечность души и загробное воздаяние, а потому перестали следовать предписаниям Моисеева закона.

Имена Спинозы и Прадо мы находим и в отчете другого агента инквизиции — августинского монаха Томаса Солано Рублеса, побывавшего в Амстердаме в 1658 году. В целом этот документ совпадает с отчетом капитана де Мальтранилы и представляет собой меньший интерес, так как в 1658 году и Спиноза, и Прадо (к которому мы еще вернемся) уже были отлучены от синагоги. Но там есть одно любопытное замечание: больше всего Рублеса потрясла фраза его собеседников о том, что «о существовании Бога можно говорить только в философском смысле этого слова». Забегая вперед заметим, что фраза необычайно характерна для Спинозы; можно даже с определенной натяжкой сказать, что это и есть спинозизм в чистом виде.

Показания же испанского капитана являются однозначным свидетельством того, что в 1655–1656 годах Спиноза уже выстроил фундамент будущей философской системы — он отрицал принцип отделения мира от Бога, и наоборот; сомневался в Боговдохновенности Священного Писания; в Богоизбранности еврейского народа и во многих других догматах. Причем высказывал свои взгляды публично, порой совершенно незнакомым людям, каким для него, безусловно, был капитан де Мальтранила, и уж само собой, позволял себе это среди своих соплеменников или знакомых христиан.

В связи с этим логично предположить, что рано или поздно эти разглагольствования Спинозы и его приятеля Хуана Прадо должны были дойти до слуха раввина Мортейры и тот обязан был вызвать бывшего ученика своей школы на беседу.

То, что такая беседа, а возможно и не одна, имела место, почти не вызывает сомнений. Более того, это прямо следует из текста о наложении на Спинозу херема, с которым читателю еще предстоит познакомиться. Ссылаясь на статью Франциска Гальма о жизни Спинозы, Колерус утверждает, что незадолго до отлучения во время таких примирительных бесед «евреи предложили ему денежную пенсию, надеясь таким путем склонить его остаться в их среде и не переставать хотя бы время от времени появляться в их синагогах. Сам Спиноза не раз подтверждал это в разговорах со своим хозяином ван дер Спиком, а также и с некоторыми другими лицами, прибавляя, что пенсия, которую они ему предлагали, простиралась до 1000 флоринов. Но он говорил при этом, что, если бы ему предложили сумму и в десять раз большую, он никогда не согласился бы на такое предложение и не стал бы посещать их собраний из подобных побуждений; потому что он не был лицемером и искал одной только истины»[48].

В большинстве книг о Спинозе этот отрывок трактуется однозначно: испугавшись вольномыслия Спинозы, раввины решили заставить его замолчать с помощью денег, но он, как и полагается истинному философу и великому человеку, с презрением отверг предложение о подкупе.

Однако тот, кто знаком с особенностями жизни еврейской общины, а также распространенном в еврейских источниках взгляде на Спинозу как на талантливого, но недоучившегося студента ешивы, наверняка поймет вышеприведенный отрывок по-другому. В еврейской общине Амстердама, как и во всякой другой, был специальный фонд вспомоществования студентам ешив, чтобы они какое-то время могли целиком посвятить себя изучению Торы и Талмуда, не заботясь о хлебе насущном.

По всей видимости, раввин Мортейра пытался убедить Спинозу в том, что многие его сомнения и поспешные выводы объясняются недостатком образования; тем, что пока он лишь скользил по верхам еврейской науки. Ну а чтобы Бенто смог восполнить этот пробел, из уважения к его способностям и заслугам его отца, так много сделавшего для общины, главный раввин и члены правления общины готовы был выделить ему щедрую стипендию из этого фонда. Таким образом, не было подкупа — было искреннее желание помочь молодому человеку, который сбился с пути истинного (а в этом раввин Мортейра и члены правления, будучи людьми своего времени, не сомневались).

Однако, судя по словам Колеруса, Бенто высокомерно отверг это предложение, заявив, что он уже выучил в школе все, что было возможно, и это, безусловно, крайне обострило отношения между Спинозой и лидерами общины, сделав все последующие события неотвратимыми.

Но даже всего этого Стивен Надлер считает недостаточным для наложения на Спинозу херема и выдвигает весьма спорную, но в то же время вполне вероятную версию истинной подоплеки отлучения.

Предположение Надлера заключается в том, что хотя официальной датой написания «Краткого трактата о Боге, человеке и его блаженстве» официально считается 1660 год, а «Богословско-политического трактата» — вообще 1670-й, на самом деле Спиноза мог начать делать наброски двух этих произведений еще в 1655–1656 годах.

Не случайно же в «Богословско-политическом трактате» Спиноза говорит, что эта работа является плодом его многолетних раздумий! Не исключено, что он зачитывал свои наброски на собрании коллегиантов или где-нибудь еще, а присутствовавший там соглядатай (а они во все времена были непременными участниками таких собраний) по памяти записал высказывания Спинозы и сообщил, что тот готовится издать их в виде книги.

Забегая вперед скажем, что те страницы «Трактата о Боге, человеке и его блаженстве», где Спиноза говорит о Боге как о единственной существующей бесконечной субстанции с бесконечными атрибутами и спорит с каббалистической концепцией о том, что для сотворения мира Бог «ограничил Самого Себя» (ибо как, спрашивает Спиноза, неограниченная субстанция может себя ограничивать?!), могли показаться раввину Мортейре спорными, но все еще лежащими в рамках иудаизма и даже небезынтересными.

Но вот как раввин, да и любой верующий человек, независимо от вероисповедания, должен был отреагировать, к примеру, на такую сентенцию из этого трактата: «Теперь наступает время рассмотреть вещи, которые они приписывают Богу и которые, однако, не принадлежат ему, каковы: всеведение, милосердие, мудрость и т. д., которые, будучи лишь определенными модусами мыслящей вещи, никоим образом не могут ни существовать, ни быть поняты без субстанции, модусы которой они составляют, и поэтому не могут быть приписаны существу, состоящему только из себя самого»[49]?!

А теперь представим, что к этому времени уже имеются и наброски первых глав «Богословско-политического трактата» — тех, в которых отрицается Богоизбранность еврейского народа и то, что весь текст Пятикнижия от начала до конца был продиктован Моисею Всевышним.

Раввин Саул Леви Мортейра был достаточно образован и умен, чтобы понять: если такая книга выйдет в свет, она произведет эффект взрыва бочки с порохом.

Ну а то, что автор такой книги является еретиком и сам выводит себя за рамки иудаизма, также не вызывало сомнений. Ведь основные постулаты в свое время были четко определены великим Маймонидом (Рамбамом) в «Тринадцати принципах веры», и отказ от любого из них равнозначен отречению от веры и от своего народа.

«Я верю полной верой, что вся Тора, находящаяся сейчас в наших руках, — это та, что была дана Моше-рабейну — да покоится он в мире» — так звучит восьмой из принципов, а Спиноза явно собирается его опровергнуть.

«Я верю полной верой, что Творец, Чье имя благословенно, знает все дела людей и все их мысли, как сказано: «Создающий все их сердца — понимает все их дела. Я верю полной верой, что Творец, Чье имя благословенно, воздает добром соблюдающим Его заповеди и наказывает нарушающих Его заповеди»[50], — гласят десятый и одиннадцатый принципы Рамбама, а Спиноза утверждает, что ни всеведение, ни милосердие, ни мудрость и т. д. не могут быть атрибутами Бога!

Автор таких мыслей был уже не просто заблудшей душой, которой следовало оказать помощь. Нет, он был «эпикойрес»[51] — опаснейшим именно в силу своей большой образованности еретиком, которого следовало отрезать от еврейского народа, подобно тому, как ампутируют пораженную гангреной руку, чтобы спасти все тело. Таким образом, это отлучение должно было быть непохожим на все остальные нидуи и херемы — куда более жестким и страшным. И специально для подготовки и согласования текста такого отлучения раввин Мортейра весной 1656 года спешно выехал в Венецию.

Здесь пришло время вспомнить рассказ Яна Максимилиана Лукаса о тех событиях, которые предшествовали отлучению Спинозы.

«Среди тех, кто с наибольшей пылкостью и настойчивостью искал общения с ним, были два молодых человека, которые, притворяясь его задушевными друзьями, упрашивали поведать им свои подлинные взгляды. Они делали вид, что, каковы бы ни были его суждения, ему нечего опасаться с их стороны, их любопытство не преследует иной цели, кроме как рассеять собственные сомнения. Юный школяр (Спиноза. — П. Л.), удивленный столь неожиданными речами, некоторое время оставлял их без ответа; но в конце концов, терзаемый их навязчивостью, в шутку сказал, что у них есть Моисей и пророки, бывшие истинными сынами Израиля и уже рассудившие обо всем, — за ними и надлежит следовать без сомнений, коль вы сами истинные израилиты.

— Если верить им [пророкам], — отвечал один из молодых людей, — тогда я не вижу, ни что есть нематериальное сущее (etre immatdriel), ни что у Бога нет тела, ни что душа бессмертна, ни что ангелы суть некая реальная субстанция. А как вы считаете? — продолжил он, обращаясь к нашему школяру. — Есть ли у Бога тело? Существуют ли ангелы? Бессмертна ли душа?

— Сознаюсь, — ответствовал школяр, — что так как в Библии нельзя найти ничего о нематериальном или бестелесном, ничто не мешает нам верить, что Бог — это тело; тем более что, как говорил царь-пророк, Бог велик (Dieu dtant grand), а невозможно мыслить величину без протяжения (une grandeur sans étendue) и, следовательно, без тела. Насчет духов Писание определенно не говорит, что это реальные и постоянные субстанции, а не просто фантомы, именуемые ангелами и служащие Богу для провозглашения Его воли. Одного сорта с ангелами и все прочие виды духов, невидимые лишь оттого, что материя их весьма тонка и прозрачна, так что ее возможно увидеть, как видят фантомы, только в зеркале, во сне или же в ночи; подобно тому, как Иаков во сне видел ангелов, взбиравшихся и нисходивших по лестнице. Вот почему мы не прочтем, что евреи изгнали саддукеев за то, что те не верили в ангелов, — ибо в Ветхом Завете и не сказано ничего об их [ангелов] сотворении. Что касается души, то повсюду, где о том говорится в Писании, слово «душа» употребляется в значении «жизнь» или для [обозначения] всего живущего. Бесполезно было бы искать там подтверждение ее бессмертия. Обратное же мы видим в сотне мест, и нет ничего легче, чем доказать это; но тут не место и не время говорить о том.

— То немногое, что вами сказано, — отвечал один из двух друзей, — убедило бы и самых недоверчивых. Но этого недостаточно для удовлетворения ваших друзей, ожидающих нечто более основательное, да и материи эти слишком важны, чтобы затрагивать их так вот вскользь. Мы оставляем вас теперь лишь при условии, что вы продолжите в другой раз.

Школяр, искавший повода прервать разговор, обещал им все, что они хотели. Однако впоследствии он всячески избегал случаев, которые казались ему подходящими для возобновления беседы; и памятуя, сколь редко человеческое любопытство проистекает из добрых намерений, он исподволь изучал поведение своих друзей и открыл в нем столько дурного, что порвал с ними и не пожелал больше говорить.

Его друзья, обнаружив его намерение, довольствовались тем, что перешептывались о нем меж собой, полагая, что их лишь испытывают. Однако когда они увидали, что смягчить его не удастся, то поклялись отомстить; и чтобы сделать это вернее, принялись очернять его в глазах людей. Они говорили, что люди ошибаются, веря, что этот юноша мог бы стать одним из столпов синагоги; что скорее он сделается ее разрушителем, ибо не испытывает ничего, кроме ненависти и презрения к Закону Моисееву; что они часто навещали его, вняв свидетельству Мортейры, пока наконец не распознали за его речами настоящего безбожника; и что раввин, сколь он ни проницателен, был неправ и тяжко обманывался, составив о нем хорошее мнение, — беседа с ним повергла их в ужас.

Эти ложные слухи, мало-помалу рассеиваемые, вскоре проникли в умы людей, и как только представился подходящий случай подкрепить их, они [лжедрузья] отправились с доносом к главам синагоги, которых рассердили до того, что [обвиняемому] едва не вынесли приговор, даже его не выслушав. Когда первоначальный пыл иссяк (первосвященники Храма подвержены гневу не менее прочих), его обязали предстать пред ними. Чувствуя, что ему не в чем себя упрекнуть, он охотно пошел в синагогу, где его судьи с удрученным видом и как люди, снедаемые заботой о доме Божьем, сообщили ему, что после великих надежд, которые возлагались на его благочестие, им трудно было поверить идущей о нем дурной молве и что они с горьким сердцем призвали его, с тем чтобы получить доказательства его веры; что он обвиняется в самом черном и самом великом из всех преступлений, каковым является пренебрежение Законом [Моисея]; что они горячо жаждут, чтобы он обелил себя; но если же его изобличат, то нет кары достаточно суровой для его наказания. Затем они заклинали его сознаться, если он виновен; и, увидев его отказ, его ложные друзья, там присутствовавшие, выступили вперед и бесстыдно засвидетельствовали, что слышали, как он осмеивал евреев — «суеверное племя, рожденное и выросшее в невежестве, не знающее, что такое Бог, и при этом дерзнувшее называть себя Его [избранным] народом, в ущерб прочим нациям. Что до Закона, его установил человек более ловкий, чем другие, в политике, но не слишком сведущий ни в физике, ни даже в богословии; что любой, имея толику здравого смысла, смог бы раскрыть обман и что нужно было обладать глупостью евреев времен Моисея, чтобы принять того за человека благородного (galant homme)».

То, что они присочинили к его речам о Боге, ангелах и о душе, про которые обвинители тоже не позабыли упомянуть, возмутило умы [судей], и те провозгласили анафему, даже не дав обвиняемому времени оправдаться.

Судьи, проникнувшись святой жаждой мщения за осквернение Закона, допрашивали его, оказывали давление, угрожали и старались запугать. На все это, однако, обвиняемый отвечал лишь, что эти их гримасы вызывают жалость и что, ввиду показаний столь верных свидетелей, он сознался бы в содеянном, если бы для подтверждения не требовались неоспоримые доводы»[52].

Да простит мне читатель столь пространную цитату, но она и в самом деле в данном случае необходима.

Думается, автор вряд ли ошибется, если предположит, что у читателя-христианина этот отрывок невольно вызовет ассоциации со страницами Евангелий. Но еще больше ассоциаций с жизнью Иисуса из Назарета (которого еврейские источники называют также Иешуа бен Стада или Иешуа бен Пандира) возникнет у того, кто знаком с версией тех же событий в изложении Талмуда.

«Ко всем виновным в смертных грехах не применяют мер тайного розыска, за исключением подстрекателя. А как поступают с ним? К нему приставляют двух ученых мужей во внутреннем помещении, а он сидит в наружном помещении, и зажигают у него светильник, чтобы его видели и слышали его голос. Так поступили с бен Стада в Луде: назначили к нему двух ученых и побили его камнями… свидетели, слушающие снаружи, приводят его на суд и побивают камнями. Так поступили с бен Стада в Луде, и его повесили накануне пасхи», — говорится в талмудическом трактате «Сангедрин» (Тос. Санг. X, 11; Санг. 67 а)»[53].

Итак, прежде чем отдать под суд человека, заподозренного не просто в еретических мыслях, но и в попытке пропаганды своей ереси (а именно в этом был обвинен Иисус), Талмуд требует абсолютно убедительно доказать справедливость этих обвинений. Для этого к подозреваемому подсылаются два провокатора, которые должны вызвать его на откровенный разговор, и весь этот разговор должен происходить днем или при свете лампы, чтобы два свидетеля, которым поручено за ним наблюдать, могли однозначно удостоверить, что подстрекательские речи высказывал именно подозреваемый, а не один из провокаторов.

Так как для раввина Мортейры было очевидно, что Спиноза подстрекает евреев и неевреев против Бога, то не исключено, что он и подослал к нему двух его бывших однокашников, которые должны были вызвать его на откровенность и засвидетельствовать, что донос, полученный Мортейрой ранее, говорит правду. Когда же такие свидетельства были получены, у раввина Мортейры не осталось никакого иного выхода, как вызвать Баруха Спинозу в раввинатский суд Амстердама.

Согласно Лукасу, Спиноза явился по этому вызову. Так как, по Галахе, раввинатский суд должен состоять из трех судей, то, видимо, в синагоге в качестве судей заседали все три ведущих раввина общины — Мортейра, Абоаб и бен Исраэль, а в качестве зрителей присутствовали члены ее правления (маамада).

Вести заседание по праву старшинства должен был раввин Мортейра, но он, видимо, запаздывал, и собрание было решено начать без него. Взявший на себя функции председателя суда раввин Исаак Абоаб сообщил Спинозе, что он обвиняется в таком страшном преступлении, как безбожие и публичное отрицание Закона Моисея как перед евреями, так и перед неевреями. Раввин Абоаб добавил, что ему очень хотелось, чтобы эти обвинения оказались ложными и Спиноза обелил себя, но если они подтвердятся, то он вынужден будет требовать для еретика самого сурового наказания.

Спиноза в ответ заявил, что категорически отрицает обвинение в безбожии: он всю жизнь верил в существование Бога и продолжает верить в Него по сей день.

Тогда раввин Абоаб вызвал двух свидетелей — тех самых школяров, бывших приятелей Спинозы по школе, которые провоцировали его на откровенные разговоры о его видении Бога.

Эти двое, по словам Лукаса, «бесстыдно засвидетельствовали, что слышали, как он осмеивал евреев — «суеверное племя, рожденное и выросшее в невежестве, не знающее, что такое Бог, и при этом дерзнувшее называть себя Его [избранным] народом, в ущерб прочим нациям. Что до Закона, его установил человек более ловкий, чем другие, в политике, но не слишком сведущий ни в физике, ни даже в Богословии; что любой, имея толику здравого смысла, смог бы раскрыть обман и что нужно было обладать глупостью евреев времен Моисея, чтобы принять того за человека благородного (galant homme)».

Такие обвинения, как и ожидалось, повергли всех собравшихся в ярость, и члены маамада стали требовать немедленного отлучения осквернителя самых основ веры, но тут в синагогу вошел запозднившийся раввин Саул Леви Мортейра. И хотя Лукас пишет, что он тут же занял место среди судей, из дальнейшего его текста видно, что раввин Мортейра, вероятнее всего, играл роль адвоката.

«Неужели ты забыл все, чему тебя учили?! Неужели твой мятеж стал плодом этой учебы?! И неужели ты не боишься Всевышнего?! Ты уже наделал немало шума своими еретическими воззрениями, но у тебя есть время на покаяние. И если ты покаешься, то все еще можно исправить!» — таков был основной смысл речи раввина Мортейры.

Закончив говорить, раввин сделал долгую паузу и затем грозным голосом сказал, что он ждет от него знака покаяния, но если его не последует, то как бы ему ни было больно, он лично потребует от собравшихся подвергнуть еретика отлучению.

И снова ответ Спинозы нам известен только от Лукаса: «Я знаю, чего стоит эта угроза, и в возмещение труда, который вы затратили на обучение меня еврейскому языку, я готов преподать вам урок отлучения!»

Об истоках этой дерзости и того вызова, который Спиноза бросил своим судьям, догадаться нетрудно. В школе ван ден Эндена по определению не могли не говорить о суде над Галилео Галилеем и, видимо, произнесенный старым ученым текст отречения не раз трактовался там как малодушие, в то время как истинный подвижник должен быть готов пойти на смерть во имя истины. И вот сейчас, по мнению Спинозы, пришел его час. Пусть он стоит не перед инквизиторами, а перед раввинами и главами общины, но разница на самом деле невелика! Правда, немаловажным его отличием от Галилея было то, что ему костер в любом случае не грозил, и все же…

Дерзость Спинозы настолько вывела раввина Мортей-ру из равновесия, что он, видимо, дал волю эмоциям, обрушился на подсудимого с новыми, еще более страшными угрозами, а затем поспешно вышел из синагоги, но, успокоившись, вернулся и продолжил увещевать подсудимого.

Сколько времени все это длилось, неизвестно, но, согласно постановлению Маймонида (Рамбама), еврею, которому грозит отлучение, следует дать месяц, чтобы он мог хорошенько обдумать свои поступки и раскаяться. Если же он не раскается в течение этого месяца, ему дают еще месяц — и только после этого объявляют херем.

Никаких архивных документов, свидетельствующих о том, что Спинозе были даны эти два месяца на раздумья, обнаружено не было.

Но из текста Лукаса следует, что закон этот все же был соблюден: посыльный с сообщением о том, что его ждет отлучение, явно явился в дом Спинозы спустя много дней после вышеописанного заседания.

«Время, данное ему, чтобы представить, в какую пропасть он готов себя ввергнуть, минуло понапрасну — настал час его отлучения, — сообщает Лукас. — Только услыхав об этом, он приготовился к отъезду и, нисколько не напуганный, сказал принесшему эту новость: «Пусть так, меня не заставят сделать что-либо вопреки себе, ибо скандал меня не страшит. Но раз они так хотят, я с радостью вступаю на уготованный мне путь, утешаясь тем, что мой отъезд будет еще безвиннее, чем былой исход евреев из Египта, — пускай мои припасы и меньше, чем у них. Я не возьму ничего ни у кого, и сколь бы несправедливо со мной ни поступили, я могу гордиться тем, что меня не в чем упрекнуть»[54].

Обратим внимание на всю многозначительность этой фразы.

Как известно, согласно Торе евреи уходят из Египта, взяв по повелению Всевышнего в качестве платы за годы рабства ценное имущество своих соседей-египтян. Спиноза говорит, что евреям, от которых он уходит, в отличие от египтян не в чем будет его упрекнуть. Вместе с тем он сравнивает свой уход от еврейского народа с исходом из Египта не случайно. Так же как они выходили из «страны рабства», чтобы получить новое учение Творца, несущее свет истины всему миру, так и он уходит, чтобы принести этому миру новое учение, новую истину, выводящие человечество на иной уровень познания Бога и мира.

Жиль Делёз, конечно же, прав, когда пишет, что лидеры еврейской общины готовы были простить его и принять назад и отлучение Спинозы состоялось «лишь потому, что он сам искал повода для разрыва»[55].

И уж, конечно, как опять-таки верно замечает Делёз, он искал этот повод отнюдь не для того, чтобы вступить в какое-либо новое, пусть даже самое либеральное сообщество своего времени. Нет, он уходил, чтобы создать собственную общину; для того, чтобы стать если и не мессией, то новым пророком человечества. Только этим мотивом, только сжигающим его изнутри чистейшим и благороднейшим пламенем честолюбия и жажды познания одновременно можно объяснить всю его последующую жизнь.

То, что Спиноза вполне мог и до, и после отлучения повернуть назад, свидетельствует история его близкого приятеля Хуана Прадо — того самого, в компании с которым Спинозу часто встречали в Амстердаме осведомители инквизиции капитан Мигель Перес де Мальтранила и монах Томас Рублес.

Не исключено, что на протяжении 1650-х годов Прадо был одним из самых близких друзей и единомышленников Спинозы, и потому на его фигуре стоит остановиться особо.

Хуан, он же Даниэль, Прадо родился в 1612 году в Андалусии, в семье марранов, в юности учился медицине в Толедском университете и в 1638 году получил диплом врача. В 1639 году он создал кружок марранов, взвешивавших возможность возвращения в иудаизм и желающих изучать Тору и Галаху. Естественно, на хвост Прадо сразу же села инквизиция, но при этом он ни разу не был арестован и допрошен — возможно потому, что был в то время личным врачом архиепископа Севильи. Однако в начале 1650-х годов Прадо почувствовал, что инквизиция собирается заняться им всерьез, и вместе с женой и детьми в 1654 году перебрался в Гамбург. Еще спустя год Прадо переехал в Амстердам, где объявил о своем возвращении в лоно иудаизма и стал посещать уроки в ешиве раввина Мортейры «Кетер Тора».

Вскоре он близко сошелся со Спинозой, стал сопровождать его в прогулках по городу, сиживать с ним в тавернах, где публично выражал сомнение в существовании Бога, добавляя, что если тот и существует, то нет никакой разницы, какую религию исповедовать — все они должны вести к спасению. Когда выяснилось, что Прадо излагал подобные взгляды еще в 1640-х годах, в период жизни в Испании, над ним, как и над Спинозой, нависла угроза отлучения.

Более того — отлучение, по всей вероятности, состоялось, но летом 1656 года, видимо, сразу после отлучения Спинозы Хуан Даниэль Прадо поднялся на кафедру синагоги и зачитал следующий текст:

«После того как я оступился и укрепился в дурных верованиях, открылась мне снова святость служения Всевышнему и существование Священной Торы Его. И вот поднялся я к этому Священному Ковчегу Завета[56] по указанию людей Правления и своему свободному желанию, и признаю перед Благословенным Господом и его Святой Торой, и перед этим святым собранием. И признаю я, что сбился с пути истинного и согрешил словами и делами против Святого да будет благословен Он и святой Торы его, и тем самым вызвал возмущения внутри этой святой общины. И обо всем этом я очень сожалею и прошу снисхождения и прощения у Всевышнего и Его Торы и у всего святого собрания этого, которое я пытался ввести в заблуждение. И я обещаю совершенно раскаяться во всех грехах, как обязали меня господа и наставники наши, и не возвращаться более на эти пути, и просить у Владыки Вселенной милости и милосердия для грешника и мира для всего народа Израиля».

Этого публичного покаяния оказалось достаточно, чтобы с Прадо сняли херем, хотя очень скоро он вернулся к своему прежнему мировоззрению, за что и был снова отлучен в 1658 году.

Но, как уже понял читатель, для Спинозы с его равнением на Джордано Бруно, а не на Галилео Галилея такое лицемерие и впрямь было неприемлемо.

Думается, именно упорствование Спинозы в том, что раввины квалифицировали как «преступное заблуждение», а также — и это главное — его нежелание отказаться от публичной пропаганды своих идей и стало решающим фактором в наложении на него херема.

И всё же, всё же, всё же…

Все вышесказанное не дает исчерпывающего ответа на вопрос, почему то, что прощалось другим, не было прощено Баруху Спинозе? Кроме того, согласно законам своего времени Спиноза мог уже после отлучения подать апелляцию на решение маамада как во внутренний суд общины, так и в городской суд Амстердама, но он почему-то не сделал ни того ни другого.

Но почему?! Только ли потому, что сам хотел этого отлучения или на то были другие причины?!

Большинство биографов Спинозы не дают ответа на этот вопрос, но все они сходятся во мнении, что суд и отлучение над ним были сугубо внутриеврейским делом, и потому не жалеют эпитетов в адрес раввинов и других представителей еврейской общины — они и «низкие», и «невежественные», и «фанатичные», и «мстительные» и т. п.

Но да будет позволено автору этих строк выдвинуть свою версию о том, кто именно стоял за отлучением Спинозы.

Чтобы найти ответ на этот вопрос, не стоит забывать, что либерализм кальвинистской церкви и городских властей Амстердама был весьма относительным. Они и в самом деле признавали свободу вероисповедания, но именно вероисповедания. Атеизм, высказывание малейшего сомнения в существовании Бога, святости Библии и правдивости Священной истории считались тягчайшим грехом, угрожающим общественным нравам.

Известно также, что картезианцы, последователи философии Декарта, а также коллегианты и представители других религиозных сект, образовавшихся от ремонстрантов и социниан, воспринимались кальвинистами как еретики и атеисты. На любой коллегии всегда присутствовали соглядатаи от кальвинистов, представлявшие потом своим патронам письменные доклады обо всем, что там происходило.

Разумеется, они не могли не заметить появления на этих коллегиях молодого еврея и не обратить внимания на то, какой интерес вызывают его выступления у слушателей, которые под его влиянием все дальше и дальше отходят от традиционного христианства.

Когда доклад о речах Спинозы лег на стол пасторов кальвинистской церкви, те, возмутившись, немедленно передали его руководству еврейской общины с требованием самого сурового наказания еретика.

И вот здесь самое время вспомнить, что евреи жили в Амстердаме относительно недавно, все еще на положении гостей, и под страхом лишения их права на жительство и изгнания им было категорически запрещено уговаривать христиан пройти гиюр, то есть принять иудаизм.

Это ограничение нисколько не беспокоило еврейскую общину, так как еврейская религия запрещает заниматься миссионерской деятельностью. Того, кто хочет присоединиться к еврейскому народу, следует не уговаривать, а, напротив, отговаривать от такого шага.

Но выступления Спинозы на собраниях коллегиантов были восприняты кальвинистской церковью именно как проповедь иудаизма, а значит, как нарушение условия проживания евреев в городе, и таким образом, опасность нависла над всей общиной.

Чтобы удостовериться в том, насколько справедливы выдвинутые против бывшего ученика его школы обвинения, раввин Мортейра и подослал к нему двух бывших одноклассников, в целом подтвердивших высказанные в его адрес христианами претензии.

После этого суд над Спинозой и его отлучение в случае отказа от дальнейшей публичной проповеди своих воззрений (то есть от общения с коллегиантами) стали неминуемы — раввинам надо было спасти свою паству от страшных обвинений и сохранить за евреями право жить в Амстердаме.

Для Спинозы же было немыслимо отречение не только от еретических высказываний, но и от своих новых друзей, ставших для него (вновь в данном случае трудно удержаться от аналогии с Иисусом) ближе любых родственников.

Таким образом, круг замкнулся.

То, что должно было по необходимости свершиться, неминуемо свершилось — в полном соответствии с его философией.

«Обряд отрешения Баруха от синагоги был совершен в 1656 году, — сообщает Савелий Ковнер. — Старик Исаак Абоаб, год тому назад возвратившийся из Бразилии, торжественно произнес анафему с кафедры португальской синагоги. Он читал ее при свете факелов и грозных заунывных звуках рога, которые навели панический страх на всех присутствующих. По окончании чтения раввин потушил факелы, как бы желая этим дать знак, что отселе осужденный предоставлен своему собственному разуму и лишен Божественного света религии и небесной благости»[57].

На самом деле мы не знаем, в какой атмосфере проходило отлучение Спинозы. Не исключено, что оно и в самом деле проходило при свете факелов и черных свечей, а также под звуки шофара (бараньего рога, в который у евреев принято трубить в честь особо важных событий). Но вполне возможно, что было решено обойтись и без всей той высокой, несколько театральной символики, которая использовалась, скажем, при отлучении Уриэля Акосты.

Доподлинно известно лишь то, что отлучение и в самом деле состоялось 27 июля 1656 года в главной португальской синагоге Амстердама. Текст херема зачитывал раввин Исаак Абоаб, но Спиноза лично на церемонии не присутствовал.

Сам текст наложенного на Спинозу херема стал полностью известен только в 1862 году. Этот документ до сих пор не может не поражать своей уникальностью любого, кто хотя бы поверхностно знаком с иудаизмом и еврейской историей, и потому заслуживает того, чтобы на этих страницах был приведен полностью.

«Члены правления, Маамада, объявляют, что давно уже известясь о безбожии и скверных мнениях и поступках Баруха де Эспинозы и неоднократно пытавшись отклонить его с дурных путей различными средствами и уговорами. Но так как всё это ни к чему не привело, а, напротив того, с каждым днем приходили все новые и новые сведения об ужасной ереси, исповедуемой и проповедуемой им, и об ужасных поступках, им совершаемых, и так как всё это было удостоверено показаниями свидетелей, которые изложили и подтвердили все обвинения в присутствии означенного Эспинозы, достаточно изобличив его при этом, то по обсуждении всего сказанного в присутствии господ Ха-хамо решено было с согласия последних, что означенный Эспиноза должен быть отлучен и отделен от народа Израилева, посему на него и налагается херем в нижеследующей форме:

«По произволению ангелов и приговору святых мы отлучаем, отделяем и предаем осуждению и проклятию Баруха Эспинозу с согласия синагогального трибунала и всей этой святой общины перед священными книгами Торы с шестьюстами тринадцатью предписаниями, в них написанными, — тому проклятию, которым Иисус Навин проклял Иерихон, которое Елисей изрек над отроками, и всеми теми проклятиями, которые написаны в книге законов. Да будет он проклят и днем и ночью, да будет проклят, когда ложится и встает; да будет проклят и при выходе и при входе! Да не простит ему Адонай, да разразится его гнев и его мщение над человеком сим, и да тяготеют над ним все проклятия, написанные в Книге законов! Да сотрет Адонай имя его под небом и да предаст его злу, отделив от всех колен Израилевых со всеми небесными проклятиями, написанными в Книге законов! Вы же, твердо держащиеся Адоная, нашего Бога, все вы живы и поныне!

Предупреждаем вас, что никто не должен говорить с ним ни устно, ни письменно, ни оказывать ему какие-либо услуги, ни проживать с ним под одной крышей, ни стоять от него ближе, чем на четыре локтя, ни читать ничего, им составленного или написанного!».

Сам Спиноза на церемонию объявления херема не явился, да в этом — если только он не собирался сразу или спустя короткое время покаяться — не было и нужды.

Жизнь соблюдающего традиции еврея со всеми ее ограничениями да и сама еврейская среда его больше не привлекали; больше того — отталкивали. А вот новый круг общения, новые друзья, новые книги, бурные споры о прочитанном, напротив, манили все больше и больше.

Повторим: впоследствии многие молодые евреи проходили через похожие чувства и рвали отношения с религией и традициями своих предков. И потому к Спинозе можно с полным правом отнести строки жившего спустя почти три века после него Эдуарда Багрицкого:

Но проблема как раз и заключалась в том, что, искренне веря, что они «покидают старую кровать», такие евреи на деле нередко прихватывали ее с собой.

Спиноза отнюдь не был в этом смысле исключением. Причем, как мы увидим, отцовскую кровать он прихватил с собой в самом буквальном смысле слова.