Ах, как соблазнительно было бы начать эту биографию расхожим штампом: «Все мы родом из детства, и величайший философ всех времен и народов Барух-Бенедикт Спиноза не был в этом смысле исключением».
Автор этой книги так было и начал, и ему пришлось несколько раз отходить и вновь возвращаться к компьютеру, чтобы удержать себя от этого соблазна.
«Во-первых, — сказал он сидящему внутри любителю штампов и банальностей, — как этот вероотступник может быть «величайшим философом всех времен и народов»? Разве ты можешь сравнить его по интеллектуальной мощи и значению с Платоном и Аристотелем, Кантом и Гегелем? Да вся его философия — это по сути смесь Декарта с Рамбамом, приправленная Гоббсом!»
«Хорошо! — парировал любитель штампов. — Пусть Спиноза не «величайший». Хотя в тысячах книг его называют «философом философов», а некоторые сравнивают его значение для человечества с Иисусом Христом, и нравится тебе это или нет, но на его идеях построено все здание современной западной цивилизации. Но не будешь же ты спорить с Сент-Экзюпери о том, что «все мы — родом из детства»?!»
Что ж, возможно, мы и в самом деле «родом из детства», но только не из своего.
Вольно или невольно мы растем на страхах и духовных метаниях наших родителей, их ошибках и прозрениях, которые передаются нам отнюдь не генетическим путем. Нет, они разлиты в самой атмосфере родительского дома, в мимолетных обмолвках родителей о прошлом; в тех или иных деталях быта; и в итоге определяют наше сознание и становятся тем самым «горбом», который мы, не осознавая того, тащим на себе всю жизнь.
Невозможно понять личность Спинозы, а вместе с ней и его философию, ее истоки, сам ход его мыслей, без учета того факта, что он был евреем. Не случайно Иоганн Коле-рус, по сути главный биограф Спинозы, начал свое сочинение словами «Спиноза — Философ, имя которого гремит по всему свету, — был по происхождению Евреем»[16].
Правильнее было бы написать: «испанским евреем, чьи предки переехали в Португалию, там крестились, а затем вернулись в лоно иудаизма, бежали во Францию и под конец обрели покой в Нидерландах».
Каждая из этих деталей, как поймет читатель чуть позже, необычайно важна.
История жизни и духовных исканий Спинозы начинается задолго до его рождения; она вместила в себя всю историю еврейского народа от Авраама, Исаака и Иакова до середины XVII века, и автор, разумеется, не намерен утомлять читателя столь длительным пересказом.
Однако нет сомнений, что Барух-Бенедикт Спиноза был порождением трагической судьбы евреев Испании, которые в течение многих веков мирно жили на территории этой страны, внося огромный вклад в развитие экономики и культуры как христианской, так и мусульманской ее части, одновременно не забывая и о собственной национальной культуре.
Среди евреев Испании были не только искусные ремесленники, выдающиеся банкиры, экономисты, врачи и ученые, но и великие мистики, толкователи Священного Писания, поэты и писатели. Как утверждает французский историк Лев Поляков, в период Золотого века испанского Средневековья евреи, мусульмане и христиане часто ходили друг к другу в гости, приглашали друзей-иноверцев на свадьбы, евреи и еврейки выступали в роли крестных отцов и матерей на крестинах, а христиане участвовали в обряде обрезания. Порой даже устраивались совместные молебны, исходя из того, что все три авраамические религии по существу обращены к одному и тому же Богу[17].
Этот Золотой век подошел к концу уже в XII столетии, а с началом активного этапа испанской Реконкисты, проходившей под знаком усиления католической церкви (так как для Реконкисты была крайне важна религиозная идея), превращение Испании в монорелигиозную, католическую страну стало главной политической задачей.
Уже в XIII веке начинаются гонения на евреев и одновременно среди них ведется активная проповедь христианства и вводятся различные санкции, принуждающие их к крещению. В XIV–XV веках эти тенденции усиливаются, евреев под страхом лишения прав, имущества, а также угрозами изгнания все чаще вынуждают креститься.
В результате испанское еврейство раскалывается на две части: тех, кто решил во что бы то ни стало, пусть даже ценой жизни, сохранить верность вере предков, и «конверсос» — тех, кто избрал крещение. Последних евреи стали называть «анусим» («принужденные», «изнасилованные»), а испанцы — «марранос».
Происхождение слова «марранос» остается загадкой. Большинство исследователей производят его от староиспанского таггапо — «свинья», но есть и версии, по которым оно происходит от ивритских слов «марэ айн» («для отвода глаз») и «мумар» («выкрест»); от арабского «мухаррам» («запретное») или «мураин» («ханжа»), а то и от арамейского «мар анус» («принужденный»).
Сами марраны тоже разделились на две группы. Часть из них и в самом деле пришла к выводу, что у иудаизма нет будущего, и стала истово верующими христианами. Но другая часть крестилась лишь для вида и продолжала втайне соблюдать еврейские обычаи.
Впрочем, большинству испанцев и, тем более католической церкви, до этого разделения не было никакого дела. Все марраны были под подозрением, что они тайно исповедуют иудаизм. Их ненавидели в не меньшей, а может, даже в большей степени, чем тех, кто остался евреями. И уж само собой, их отказывались признавать такими же христианами, как чистокровные испанцы.
Резня 1391 года дала старт целой череде еврейских погромов, которые то и дело вспыхивали на протяжении всего следующего столетия, и марраны становились жертвами заодно с евреями.
Затем по всей Испании запылали костры инквизиции. На них сжигали не только раввинов — еврейских священнослужителей, пытавшихся вернуть марранов в иудаизм или поддержать в них слабый огонек еврейства, но и в первую очередь самих марранов, заподозренных в измене христианству. Достаточно было, чтобы в субботу над домом марранов не было замечено дыма, — и они обвинялись в следовании еврейскому обычаю не зажигать в этот день огня. Обжаривание мяса в растительном масле вместо сала означало, что марран остерегается есть свинину. Даже тень улыбки во время службы в костеле — насмешку над Богоматерью.
В 1492 году с падением Гранады Реконкиста завершилась, и около полумиллиона евреев были выдворены из Испании. Изгнанники попытались найти убежище в Северной Африке, на просторах Оттоманской империи, в Португалии и Италии, где инквизиция свирепствовала не так сильно. Однако, оказавшись за тысячи километров от столь несмотря ни на что любимой Испании, эти евреи продолжали гордо именовать себя «сефардами», или «сфарадим» — производного от «Сфарад» — еврейского названия Испании. Тем самым они отделяли себя от «ашкеназов», «ашкеназим» (от ивритского «Ашкеназ» — Германия), то есть от евреев других стран Европы, к которым сефарды долгое время относились пренебрежительно.
С этого момента по существу начинается закат Испании как великой державы. Историки сходятся во мнении, что причиной этому стали два фактора. Во-первых, открытие Америки, в результате чего Испания забросила развитие собственной экономики и решила жить за счет заокеанских колоний, а во-вторых, потеря наиболее экономически активной части населения, сильно замедлившая дальнейшее развитие страны.
Евреев — врачей, ювелиров, ремесленников, картографов, купцов, ростовщиков и т. д. — Испания потеряла, а марранов в ней всячески дискриминировали, не давая им развернуться. Огромные деньги, конфискованные у евреев, изгнанных из страны и приговоренных к сожжению на костре, быстро закончились, а развитие экономики резко затормозилось.
Спустя несколько лет волна испанских событий достигла Португалии: там принялись за принудительное крещение евреев, а не согласившихся менять вероисповедание стали изгонять. Следующий, XVI век прошел под знаком новых гонений на евреев во всем мире, поисками убежища и духовными метаниями этого народа.
Новообращенные христиане объединенного с частью Португалии Испанского королевства продолжали держаться обособленно от коренного христианского населения, вступали в браки только друг с другом и продолжали активно заниматься финансовыми операциями и международной торговлей.
Второе и третье поколение марранов, чувствуя неприязнь испанцев и португальцев, принималось изучать отвергнутый отцами и дедами иудаизм и в итоге возвращалось к вере предков. Но евреи, никогда не предававшие своей веры, относились к ним крайне настороженно. Даже когда марраны проходили обряд обрезания и начинали открыто исповедовать иудаизм, бывшие соплеменники отнюдь не спешили признать их равноправными членами общины.
Кроме того, по возвращении в лоно иудаизма многие его запреты и ограничения, вполне логичные и необходимые с точки зрения религиозного еврея, «возвращенцам» начинали казаться излишними и надуманными. А это, в свою очередь, порождало их неминуемый конфликт с раввинами и еврейской общиной в целом.
Именно такой витиеватый путь от верного служения иудаизму к крещению, затем к тайному исповедованию заповедей иудаизма и возвращению к вере отцов прошла вместе с десятками тысяч других евреев и семья Спинозы.
Нет никакого сомнения, что эта фамилия (в оригинале d'Espinoza) происходит от испанского слова espinas — «шип», «колючка» и может быть истолкована как «выходец из колючего, недоброго места», под которым, возможно, понимается Испания, где евреям и марранам приходилось особенно несладко. Вероятно, предки великого философа взяли эту фамилию, перебравшись из «колючей» Испании в Португалию, где в итоге им пришлось еще хуже.
Как и все марраны, чувствующие себя чужими и среди христиан, и среди евреев; отвергнувшие христианство, но одновременно сомневающиеся в истинности некоторых аспектов иудаизма, ближайшие предки Спинозы неминуемо должны были нести в себе эту двойственность сознания. Последняя, в свою очередь, во многом определила и личную индивидуальность героя этой книги, и характер его философии.
Чрезвычайно показательна в этом смысле судьба голландского философа Уриэля Акосты, которого обычно считают собратом по судьбе и предтечей Спинозы.
Уриэль (Габриэль) Акоста родился в португальском городе Опорту, в семье марранов. Но если отец Уриэля, Бенто Акоста, преуспевающий финансист и предприниматель, был истово верующим христианином и хотел видеть сына священослужителем, то его мать Сара втайне следовала заповедям иудаизма и мечтала о возвращении всей семьи в его лоно.
Получив в университете в Коимбре лучшее в то время юридическое образование, Акоста возвращается на родину и становится казначеем кафедрального собора. Но именно в этот период жизни его начинают одолевать многие вопросы об истинности христианской веры, и в поисках ответа он обращается к Ветхому Завету.
Вскоре он приходит к выводу, что подлинным монотеизмом и истинным источником веры является иудаизм, сообщает матери и братьям о своем решении стать евреем и встречает их полную поддержку. В 1617 году Уриэль Акоста вместе с матерью и четверыми братьями (отца к тому времени давно не было в живых) бежит в Амстердам, где вся семья переходит в иудаизм и примыкает к местной еврейской общине.
Однако знакомство с повседневной жизнью евреев, с необходимостью строгого следования предписаниям о соблюдении кашрута[18], субботы[19] и т. д. вызвало у Акосты как недавнего христианина отторжение. Он не находит такой детализации заповедей в Торе (Пятикнижии Моисеевом), а утверждения раввинов, что они содержатся в Талмуде[20], являющемся записью той части Торы, которая была передана пророку Моисею устно, вызывают у него большие сомнения.
К примеру, Акоста, будучи профессиональным юристом, отказывался понять, на каком основании мудрецы Талмуда трактуют принцип «зуб за зуб, око за око» как предписание взыскать с человека, нанесшего другому то или иное физическое увечье, денежную компенсацию в пользу его жертвы, возмещающую физический и моральный ущерб. Мудрецы выводили это правило из анализа текста Пятикнижия, но Акоста настаивал, что его следует понимать буквально.
Вслед за этим он засомневался и в бессмертии человеческой души, так как об этом говорится напрямую только в Талмуде и нигде столь же однозначно не сказано в тексте Ветхого Завета.
Результатом всех этих сомнений стали книги «Исследование традиции фарисеев в сравнении с Писаным Законом» и «О смертности человеческой души», изобилующие цитатами из Священного Писания. Это было уже прямое покушение на самые основы иудаизма, а с учетом вывода о том, что душа умирает вместе с телом, — и христианства.
В 1623 году первая книга Акосты была сожжена, а сам он подвергся отлучению (херему, то есть бойкоту) от еврейской общины, штрафу и изгнанию из города на 15 лет.
Акоста уезжает в Гамбург. Но местной еврейской общине уже известно о его отлучении. Евреи отстраняются от него, как от прокаженного, а наладить Отношения с местными христианами у него не получается. Он возвращается в Амстердам, где еще больше отдаляется от иудаизма, приходя к выводу, что все его заповеди надуманны и любому человеку достаточно исполнять семь основных заповедей, данных потомкам библейского Ноя.
Одновременно, осознав всю тяжесть наложенного на него наказания, Акоста в 1633 году соглашается пройти унизительный процесс покаяния и снятия херема.
Однако примирение с общиной было недолгим. Уличенный в публичном нарушении заповедей иудаизма, Акоста отказался покаяться еще раз и снова был отлучен. Спустя семь лет, устав от бойкота как со стороны общины, так и от членов своей семьи, единственных близких ему людей, Акоста согласился на покаяние, и херем был снят.
В том же 1640 году он попытался совершить покушение на жизнь человека, которого считал доносчиком и причиной всех своих несчастий. Но покушение оказалось неудачным, и Уриэль Акоста в отчаянии покончил жизнь самоубийством.
По поводу того, сталкивались ли Уриэль Акоста и Барух Спиноза на улицах Амстердама, где и как могли пересекаться их пути, существует множество спекуляций. Но независимо от того факта, имела ли место такая встреча или нет, многие историки философии сходятся во мнении: Спиноза был знаком с сочинениями Акосты, и они оказали на него определенное влияние.
«Идейное родство Акосты и Спинозы, — писал Моисей Беленький, — состоит прежде всего в выборе темы, в философской заинтересованности, в направленности вольномыслия. Акоста и Спиноза искренне верили, что их этика будет направлять всех людей на путь счастья»[21].
Но ведь можно взглянуть на это и по-другому: идейное родство Акосты и Спинозы объясняется не только тем, что Спиноза читал Акосту и стал в некоторой степени его учеником, а еще и тем, что оба они несли в себе этот «марранский» разлом сознания. Их волновали одни и те же вопросы и проблемы, которые обсуждались в домах амстердамских евреев, некогда «переплавленных» в христиан, а затем снова в евреев, и в итоге как бы оказавшихся между двумя стульями и мучительно отыскивающих третий.
Все это накладывалось на другой кризис, которым был в тот период охвачен весь еврейский мир. С одной стороны, трагические события в Испании и Португалии, в Польше и на Украине усилили в евреях мессианские чаяния, которые у некоторых принимали пугающе экзальтированные формы, а с другой… Часть евреев все больше и больше разочаровывалась в этих чаяниях. Они переставали верить в пророчества о возвращении евреев на историческую родину и возрождение Еврейского государства. Исполнение этих пророчеств начинало казаться им невозможным, а вслед за этим они утрачивали и веру в истинность Священного Писания.
Вместе с тем трудно не согласиться, пусть с несколько устаревшей по форме, но в целом верной по содержанию мыслью Моисея Беленького, что «на самом деле их (Акосты и Спинозы. — П. Л.) философия была по существу лишь отражением требований появившейся на исторической арене буржуазии, успешно расправляющейся с феодальным миром и создававшей новый социальный порядок»[22].
Вне сомнения, не случайным является и то, что сценой для основных событий жизненной драмы Бенедикта Спинозы и Уриэля Акосты выступает Амстердам — прекрасный, удивительный город, бывший если не колыбелью, то уж точно детскими яслями европейского капитализма.
После того как в 1581 году Нидерланды стали независимым государством, страна начала стремительно развиваться на основе Утрехтской унии 1579 года, а Амстердам на глазах превращался в новую торговую столицу Европы, в ее главного морского перевозчика и кладовщика.
Сюда поступали товары из обеих Индий, Испании и Португалии, Франции и Германии, стран Балтии и Дальнего Востока. В городе действовало несколько товарных бирж, процветали вексельные операции; здесь было множество таверн, в которых можно было вкусно поесть и выпить отличного голландского пива. Словом, жизнь в Амстердаме била ключом.
А еще в этом городе в то время жили выдающиеся мастера живописи и ученые мужи; здесь обретался величайший философ того времени Рене Декарт.
«В Амстердаме все было сконцентрированно, скученно: корабли, набитые в порту, как сельди в бочке, лихтеры, двигавшиеся по каналам, купцы на бирже, товары, которые поглощались складами и непрерывно выходили из них. Свидетель XVII века рассказывает: «Стоит лишь причалить какому-нибудь флоту, как при посредстве маклеров все это количество товаров на первом же собрании купцов на Бирже покупается, и корабли, разгруженные за четыре-пять дней, готовы для нового плавания». Покупались они наверняка не так быстро. Но склады были способны все это поглотить, а потом извергнуть все обратно. На рынке имелось огромное количество ценностей, материалов, товаров, всевозможных услуг — и все было доступно сразу же. Распоряжение — и машина пришла в движение. Именно этим Амстердам поддерживал свое превосходство. Всегда к вашим услугам изобилие, огромная масса денег, постоянно находившаяся в движении»[23], — писал в своей фундаментальной истории мировой экономики Фернан Бродель.
Однако евреев всего мира влекло в Амстердам, безусловно, не только его экономическое процветание. Куда большее значение имела для них провозглашенная Утрехтской унией веротерпимость, да и сами жизненные принципы жителей Нидерландов.
Напомним, что Нидерланды стояли в центре европейской Реформации, причем там как нигде оказались сильны позиции кальвинизма с его доктриной двойного предопределения, проповедью скромности в быту, но одновременно и с отношением к материальному достатку не как к пороку, а как к одному из проявлений Божьего благоволения к человеку.
Злейшими врагами кальвинистов были католики, которых они подозревали в стремлении восстановить власть Испании над Нидерландами, а потому голландцы благосклонно относились ко всем новым жителям страны — лишь бы те не были католиками. Как следствие практически полностью изгнанные в 1556 году испанским королем Филиппом II, в конце XVI века голландские евреи начинают возвращаться в страну, а вслед за ними здесь появляются и желающие вернуться в иудаизм марраны из Испании и Португалии.
В 1585 году в Голландию прибыла большая группа марранов из Антверпена, вскоре захваченного испанскими войсками. По некоторым данным, уже в 1590 году в Амстердаме существовала небольшая еврейская община.
Однако бывшие марраны поселяются в Амстердаме, видимо, лишь в 1602 году. Согласно еврейским хроникам в этом году два корабля с марранами, бежавшими из Португалии, причалили в порту Эмдена — города, расположенного в Нижней Саксонии.
Сойдя на берег, беженцы стали бродить по улицам и вскоре натолкнулись на дверь с надписью на иврите «На праве и милосердии стоит мироздание». Саму надпись они прочесть не смогли, но буквы были им знакомы, и они поняли, что в доме живут евреи.
Хозяин дома Моше-Ури Галеви и его сын Аарон радушно приняли гостей, и те поведали им, что они тоже «дети Израиля», мечтают пройти обрезание и вернуться к вере отцов. Отец и сын Галеви ответили, что столь быстро такие дела не делаются и посоветовали путникам для начала направиться в Амстердам, снять дом в квартале Йонкерстраат, а уж они затем прибудут туда и проведут все нужные обряды.
Так и было сделано. Беженцы из Португалии обосновались в Амстердаме, и спустя несколько недель туда прибыли Моше-Ури и Аарон Галеви. Они обрезали всех мужчин и дали наставления о порядке молитв, соблюдения субботы и праздников. Да и после этого отец и сын Галеви продолжали регулярно приезжать в Амстердам, чтобы обучать «возвращенцев» еврейской традиции и ивриту.
Еще через несколько месяцев после этих событий в полуподпольную синагогу, где шла молитва, вломились стражники. Как выяснилось, кто-то из местных жителей донес, что по субботам из дома доносятся звуки молитвы и пение на непонятном языке, и этого оказалось достаточно, чтобы Моше-Ури и Аарон Галеви были арестованы.
Правда, почти тут же в дело вмешался местный еврей Яков Тирадо, который объяснил властям, что все эти люди — евреи, а не католики, и молитва у них шла не на латыни, а на иврите. В тот же день все арестованные были освобождены, а евреям разрешили молиться в своих домах, ни от кого не скрываясь.
После этого число евреев в Амстердаме стало стремительно расти.
Согласно документам Амстердамского городского архива, в 1606 году в городе насчитывалось уже около тысячи евреев, и ежегодно это число непрерывно увеличивалось. В том же 1606-м, а также в 1608 году еврейская община Амстердама «Бейт Яаков» («Дом Иакова», названная так в честь Якова Тирадо) обращалась в ратушу с просьбой разрешить ей создать еврейское кладбище в границах города, но оба раза получала отказ.
В 1609 году в Амстердам из Венеции прибывает раввин Иосиф (Йосеф) Прадо, чтобы стать раввином общины «Бейт Яаков». Но еще до этого, в 1608 году, в городе возникает еще одна еврейская община — «Неве Шалом» («Обитель мира»), во главе которой становится раввин Йегуда Вега из Константинополя.
В 1612 году в окрестностях Амстердама появляется первое еврейское кладбище, но вот просьба о строительстве в городе первой большой синагоги, поданная в 1616 году, городскими властями была отклонена.
Для нашего повествования наиболее важно, что в 1616 году в Амстердам из Венеции прибывает молодой раввин Саул (Шауль) Леви Мортейра (1596–1660), чтобы возглавить общину «Бейт Яаков», — ему предстояло сыграть немалую роль в судьбе как Уриэля Акосты, так и Баруха Спинозы.
Уроженец Германии, он, в отличие от остальных евреев Амстердама, был не сефардом, а ашкеназом, но члены «Бейт Яакова» приняли его безоговорочно, признав высшим религиозным авторитетом в городе. Да и как могло быть иначе, если сами они были совершенно безграмотны во всех вопросах, связанных как со Священным Писанием, так и с законами повседневной еврейской жизни?! А раввин Мортейра между тем прошел обучение в одной из лучших ешив[24] Венеции, где считался илуем, то есть юным гением в изучении Священного Писания, Талмуда и Галахи[25].
Раввин Саул Леви Мортейра был убежден, что ослабление веры, любое отступление от законов Галахи, пренебрежение их доскональным исполнением в итоге ведут евреев к ассимиляции среди местного населения и исчезновению как народа. Вот почему он с такой тревогой выслушал рассказы отца и сына Галеви о том, что амстердамские евреи любят заглядывать в местные таверны и пить там некошерное вино. Да и вообще не очень строго придерживаются законов кашрута, а порой и соблюдения субботы, так что их, безусловно, «следует укрепить в вере».
Будучи энциклопедически образованным для своего времени человеком, раввин Мортейра прекрасно понимал тяжесть предстоящей ему задачи. В его глазах евреи Амстердама еще не были евреями, а община «Бейт Лаков» — еврейской общиной в принятом смысле этого понятия. Для того чтобы сделать ее таковой, нужно было, прежде всего, наладить систему традиционного еврейского образования для мальчиков и взрослых мужчин, создать систему взаимовыручки и поддержки бедняков, открыть в городе еврейскую больницу и т. д.
Понятно, что такую огромную работу он не мог проделать в одиночку. Надо было найти и завязать дружеские отношения пусть и не с самыми богатыми, но инициативными членами общины, готовыми по складу души заниматься общественными делами; создать правление общины, а затем отдельные комитеты при правлении, которым надлежало заниматься образованием, благотворительностью и прочими делами.
Наконец, надо было подумать, откуда взять достойных учителей для начальной еврейской школы, а затем и для ешивы, где учеба посвящена изучению Талмуда и Галахи. И само собой, ему предстояло взять на себя тяжкую роль хранителя Закона — человека, который будет предостерегать от его нарушений и жестко осуждать преступивших Закон, а это неминуемо приведет к конфликтам.
Два других раввина, которым также предстояло в будущем стать руководителями амстердамской общины и решать судьбу Спинозы, — это Исаак (Ицхак) Абоаб да Фонсека (1605–1693) и Манассия (Менаше) бен Исраэль (около 1604–1657), — были в том, 1616 году еще детьми и учились у руководителя общины «Неве-Шалом» раввина Исаака (Ицхака) Узиэля.
Что касается представителей семьи Спиноза (или де Эспиноза), то первое упоминание о них за пределами Испании и Португалии датируется 1596 годом.
В списках обретающихся во французском городе Нанте евреев значится некий купец Авраам де Эспиноза. Судя по всему, в конце 1580-х или в начале 1590-х годов Авраам Спиноза попал под подозрение инквизиции в тайном соблюдении еврейских обычаев и в том же году, вместе с женой и детьми, а также матерью и братом Исааком (Ицхаком) бежал во французскую Бретань.
В 1596 году амстердамский купец Иммануил (Иммануэль) Родригес Вега направляет в Нант заверенную нотариусом доверенность, в которой поручает Аврааму де Спинозе (перейдем к этой транскрипции) выкупить принадлежащий ему и брату и захваченный испанцами огромный груз с сукном, шелком и другими ценными товарами.
По всей видимости, за этим поручением последовали другие. Как следствие Авраам де Спиноза стал все больше сближаться с единоверцами из Амстердама, а около 1616 года решил переселиться в этот город.
В 1616 году — и это уже совершенно точно! — он живет в Амстердаме вместе с сыном Яковом и дочерью Рахиль (Рахель), которые, по всей видимости, родились во Франции. В архиве еврейской общины сохранилась квитанция, свидетельствующая о том, что 18 июня 1616 года Авраам Иешурун де Спиноза (таким было его полное имя) стал официальным членом фонда «Дотар», занимающегося помощью сиротам и бедным невестам, и внес полагающийся годовой взнос в размере 20 гульденов.
В последующие годы Авраам де Спиноза становится все более видным членом общины «Бейт Яаков».
С 1622 или 1623 года он является представителем общины на еврейском кладбище Амстердама «Бейт хаим» («Дом живых»), в 1624–1625 и 1627–1630 годах входит в состав правления общины, а в 1627—1628-м становится сеньором — членом особого, высшего комитета, который созывается лишь в чрезвычайных случаях.
Одновременно Авраам де Спиноза продолжает довольно успешно заниматься торговлей. Правда, судя по дошедшим до нас документам, он является скорее не самостоятельным купцом, а доверенным лицом. Чаще всего он представлял в Амстердаме интересы крупных купцов из Франции и Португалии — двух стран, где ему довелось пожить и с деловыми кругами которых он был хорошо знаком. Временами он сводил вместе продавцов и покупателей, получая посреднический процент; временами решался торговать сам — закупал орехи, миндаль, фрукты и оливковое масло в Португалии и перепродавал их во Францию.
Был ли он богат?
Согласно налоговым отчетам муниципалитета Амстердама, «проживающий в городе португальский купец Авраам де Спиноза» уплатил в 1631 году подоходный налог в размере 20 гульденов. Если учесть, что речь идет о налоге, составлявшем 0,5 процента общего дохода каждого жителя города, то Авраам де Спиноза заработал за год четыре тысячи гульденов.
На эти деньги в Амстердаме того времени можно было вести торговлю и достойный образ жизни, но огромными и даже большими их точно не назовешь. Многие еврейские купцы отчитывались в тот период о нескольких десятках тысяч гульденов годового дохода, а среди голландских купцов были и такие, что ворочали сотнями тысяч гульденов.
При этом удача была далеко не всегда благосклонна к Аврааму де Спинозе, и несколько раз ему пришлось побывать в долговой яме — то ли за собственные долги, то ли за долги тех, за кого он поручился.
Тем не менее Авраам де Спиноза, судя по всему, был убежден, что еврею куда лучше жить в Амстердаме, чем в Нанте, и в 1622 году он зазывает в город своего 33-летнего племянника Михаэля де Спинозу — сына Исаака. Почти сразу после приезда или спустя пару месяцев Михаэль женится на своей кузине Рахиль и начинает помогать тестю вести его дела.
О том, насколько близкими были отношения дяди и племянника, свидетельствует доверенность, которую Авраам де Спиноза выдал на имя Михаэля, чтобы тот мог распоряжаться его банковским счетом как своим.
Вскоре Михаэль стал считаться полноправным компаньоном дяди и тестя и значительно увеличил доходы от его бизнеса, идя подчас на рискованные, но и сулящие куда большие прибыли сделки.
Увы, успех в бизнесе не принес Михаэлю семейного счастья. В 1623 году сразу после рождения умер его первенец — младенцу даже не успели сделать обрезание и дать имя. Второй ребенок родился в 1624 году мертвым. А 21 февраля 1627 года совсем юная Рахиль де Спиноза скончалась, так и не оставив после себя детей.
Михаэль остался жить с дядей — теперь уже исключительно на правах племянника и компаньона, и когда в 1637 году скончался Авраам де Спиноза, дела его семейного торгового дома обстояли куда лучше, чем в день прибытия Михаэля в Амстердам.
Но сразу после похорон живший в Каире сын покойного Яков начал вести с Михаэлем судебный процесс за наследство отца, требуя себе ровно половину стоимости торгового дома де Спиноза — без учета того, что часть этой стоимости принадлежит Михаэлю по праву компаньона, а не зятя.
Началась долгая судебная тяжба, закончившаяся в 1639 году тем, что Михаэль — вдобавок к уже полученным Яковом деньгам отца — согласился выплатить еще 220 гульденов.
Это решение поначалу устроило Якова де Спинозу, но спустя 12 дней он передумал и заявил, что бывший шурин его нагло обманул, скрыв истинные размеры состояния покойного отца. Кузены направились в арбитражный суд еврейской общины, где Михаэль согласился выплатить Якову еще 440 гульденов. На этом дело было закрыто, и Михаэль де Спиноза стал единственным продолжателем бизнеса своего дяди в Амстердаме.
Впрочем, дела у него из-за сотрясавших Европу войн и экономических потрясений шли с переменным успехом. Он то зарабатывал довольно крупные суммы, то вдруг оказывался на грани банкротства, но для нас сейчас важно совсем не это.
В 1627 году, когда скончалась Рахиль, Михаэлю де Спинозе было 38 лет.
Он чувствовал себя находящимся в самом расцвете сил; ему нужна была женщина, он мечтал о наследнике и в 1628 году сочетался браком «по всем законам Моисея и Израиля» с Ханной Деборой (Дворой) — дочерью купца Энрико Гарсеса.
Матерью Ханны Деборы была Мириам (Мирьям) Нуньес — женщина поистине легендарная. Если верить еврейским хроникам, в 1593 году группа марранов пыталась бежать из Португалии, но в пути была захвачена англичанами и доставлена в Англию. Здесь некий английский аристократ обратил внимание на еврейскую красавицу, без памяти влюбился и стал умолять ее креститься и выйти за него замуж. Его страсть была так сильна, что он уговорил королеву Елизавету I вмешаться и попытаться убедить Мириам Нуньес ответить на его чувства. Но прекрасная еврейка осталась, несмотря на увещевания Ее величества, непреклонной. Освободившись в 1597 году из плена, она направилась в Нидерланды, где и вышла замуж за своего соплеменника Энрико Гарсеса.
В принципе, вот и все дошедшие до нас сведения о Ханне Деборе Гарсес и ее происхождении. Мы даже не знаем, сколько ей было лет, когда она стояла с Михаэлем де Спинозой под свадебным балдахином.
Доподлинно известно лишь то, что в 1629 году Ханна Дебора родила первую дочь, которую назвали Мириам — в честь ее матери. В 1630 или 1631 году у супругов родился сын, получивший имя Исаак — в честь деда со стороны отца.
А 24 ноября 1632 года Ханна Дебора родила еще одного мальчика.
Как и требует Тора, на восьмой день младенец был обрезан и назван в честь деда со стороны матери Барухом (буквальный перевод этого имени означает «Благословенный»).
Раввин Мортейра произнес над новорожденным все положенные в таком случае слова о приобщении мальчика к союзу Авраама, Исаака и Иакова и высказал традиционное пожелание о том, чтобы «этот малыш стал великим» — имея в виду, разумеется, великим именно в познании Торы.
Мог ли он знать, что спустя два десятка лет ему предстоит отлучить этого ребенка от еврейской общины, а его пожелание и в самом деле сбудется — хотя и совсем не в том смысле, какой он в него вкладывал?!
Именно этому младенцу и предстояло стать «философом философов» Бенедиктом Спинозой.
Тем самым, которого будут называть провозвестником атеизма и наступления секулярной эпохи в истории западной цивилизации и которому предстояло сыграть весьма неоднозначную роль в истории собственного народа.
Но до этого еще надо было дожить.