Срединное море. История Средиземноморья

Глава XIII КАТОЛИЧЕСКИЕ КОРОЛИ И ИТАЛЬЯНСКАЯ АВАНТЮРА

Тем временем в Западном Средиземноморье христианство вновь переживало период расцвета. События испанской Реконкисты развивались медленно, но 17 октября 1469 г. произошло важнейшее для Испании событие (возможно, это одна из наиболее значимых дат всей испанской истории) — бракосочетание Фердинанда II Арагонского и его кузины Изабеллы Кастильской. Ни один из них не владел короной; брак далеко не сразу положил начало существованию единой Испании; два королевства еще не слились воедино. Монархи — los Reyes Catolicos, «католические короли» (если воспользоваться наименованием, данным им испанским папой из рода Борджиа Александром VI), сделавшись вскоре владыками каждый в своей стране, оставались всего лишь консортами в государствах друг друга. Из двух стран Кастилия являлась «старшей»: по условиям брачного договора Фердинанд обязывался соблюдать законы и обычаи Кастилии, жить в Кастилии (и никогда не покидать ее без разрешения супруги) и всегда признавать ее старшинство как правительницы Кастилии. Сам же он носил королевский титул лишь как «титул учтивости». Тем не менее когда он унаследовал арагонский трон, его власть также распространилась на Каталонию, Валенсию и Балеарские острова, а также, конечно, и на великий город Барселону, торговое значение которого — с того момента, как падение Константинополя заставило Геную и Венецию присмиреть, — сделалось так же велико, как и у этих городов; она разместила свои фактории и консульства в Александрии и даже в еще более отдаленных краях.

Таким образом, с самого начала своего правления Фердинанд и Изабелла получили во владение гораздо большую часть территории Иберийского полуострова, нежели кому-либо довелось объединить за несколько предшествовавших столетий. Более того, им стоило немалых усилий продемонстрировать всем близость их отношений: почти все официальные документы издавались от имени их обоих, а их пропаганда бесконечно — и преувеличенно — подчеркивала любовь, которую они испытывают друг к другу. Поэтому представляется правомерным рассматривать их брак как первый камень, заложивший фундамент современной Испании, а обширнейшие территории, завоеванные ими впоследствии и присоединенные к королевству за годы их правления, дополнительно послужили укреплению единства страны.

Первым из этих завоеваний стало покорение мусульманского государства Гранада, которое, несмотря на свою малую величину, являлось примером высокоцивилизованной страны. Здесь царила роскошь, равной которой не было ни в Испании, ни где бы то ни было еще. Несмотря на арабские истоки здешней культуры, среди его жителей было относительно мало настоящих арабов, а приток арабского населения за последние несколько столетий был невелик. В городах ядро населения составляли берберы Северной Африки; в сельской местности преобладали коренные испанцы, семьи которых в далеком прошлом приняли ислам. В ходе Реконкисты размеры Гранадского эмирата постоянно уменьшались: Кордова была потеряна в 1236 г., Севилья — в 1248 г. К концу XV в. оно могло похвастаться лишь двумя значительными городами: самой Гранадой (с населением около 60 000 человек) и портом Малагой, через который проходило все золото, все войска и военное снаряжение из Африки и с Ближнего Востока для продолжения священной войны против христианской Испании.

2 января 1492 г., после десяти лет противостояния, последний правитель-мавр, Абу Абдулла Мохаммед XII (известный европейцам под именем Боабдила), капитулировал и удалился в Фес (хотя его жена Фатима и их дети крестились в христианскую веру и поселились в Мадриде). Его капитуляция ознаменовала начало четырехмесячного периода, имевшего решающее значение для истории Испании, если учесть, как усилились в то время преследования по религиозным мотивам, оказавшие затем столь катастрофическое воздействие на силу и жизнеспособность этой страны, а также то, что в этот момент была начата самая знаменитая в истории человечества исследовательская экспедиция.

Мало найдется в европейской истории правителей, показавших себя более ограниченными или более фанатичными, нежели Изабелла. Уже в 1478 г. она и ее муж затребовали у папы буллу, согласно которой в Кастилии была бы введена инквизиция. В то время инквизиция в основном (что весьма удивительно) действовала против евреев, обратившихся в христианство (в народе их именовали marranos — «свиньи», что вполне очевидно показывало, как мало способствовала перемена веры улучшению их участи). Через три года от всех марранов, обвиненных в ереси, потребовали отречься; в противном случае их ждала смерть на костре. Первое аутодафе было совершено в 1481 г.; число жертв равнялось шести. К моменту смерти Изабеллы в 1504 г. их количество перевалило за две тысячи.

Менее чем через три месяца после капитуляции Гранады королева сочла, что у нее хватит сил, дабы предпринять следующий шаг. Вдохновленная своим великим инквизитором Торквемадой (который сам по происхождению был евреем), 30 марта она постановила, что все евреи, не перешедшие в христианство, будут изгнаны из Испании, а их имущество — конфисковано. Эта участь постигла более 100 000 человек; в результате возникла огромная диаспора евреев испанского происхождения в северной Европе и на Ближнем Востоке. Несколько стран — особенно Нидерланды — оказали им теплый прием; османский султан Баязид II пошел еще дальше, выслав целый флот, чтобы их спасти.[193]

Настал черед и для мусульман. Они сдались при условии, что им гарантируют личную свободу, а также свободу религии; Изабелла не пыталась изгнать их — лишь потому, что ей не хотелось, чтобы страна обезлюдела, а торговля и сельское хозяйство пришли в полный упадок. Вместо этого она согласилась на создание того, что, по сути, представляло собой государство в государстве, — исламскую общину, религия, законы и обычаи которой остались бы нетронутыми. Тем не менее многие мусульмане пересекли проливы и отправились в добровольное изгнание в Африку, по большей части в Оран и Алжир. Для тысяч других уступки королевы должны были показаться слишком хороши, чтобы оказаться правдой, — это вскоре и подтвердилось. На этот раз Изабелла действовала более осторожно, сжимая тиски постепенно. Однако буквально с наступлением каждого нового месяца отношение к мусульманам ухудшалось; их начали воспринимать как парий, отправлять религиозные обряды им становилось все труднее, их все настойчивее побуждали к переходу в христианскую веру. Эти попытки насильственного обращения в христианство вызвали серьезные восстания, и в 1502 г. вышел королевский декрет, где предлагался все тот же выбор: принятие христианства, изгнание или казнь. В отличие от евреев подавляющее большинство мусульман выбрали первое. К 1503 г., по крайней мере формально, мусульман в Кастилии не осталось, но так как мало кто верил в искренность их веры во Христа, мориски (как именовали обращенных) стали новой желанной добычей для инквизиции.

Война с Гранадой потребовала больших затрат; с ее окончанием высвободились силы, и именно это обеспечило возможность организовать давно планировавшееся путешествие генуэзца Христофора Колумба, которому суждено было завершиться открытием Америки. Хотя Колумбу пришлось отстаивать свое предложение перед лицом двух комиссий — первая состояла по большей части из церковников и теологов, вторая — из философов, астрономов и космографов, — основания, на коих католические короли в конечном итоге дали свое соизволение на отправку экспедиции, лежат на поверхности: установление власти турок над Восточным Средиземноморьем полностью перекрыло с давних времен существовавший средиземноморский торговый путь на Восток. К счастью, теперь всеми было признано, что Земля — шар и что до Индий, следовательно, можно добраться вне зависимости от того, в каком направлении плыть. Возникал, однако, новый важный вопрос: какой путь короче? Португальцы, перенявшие искусство кораблевождения от генуэзцев и ныне вдохновленные блистательным принцем Энрике Мореплавателем, выбрали путь на восток; они уже вложили деньги и прощупывали путь к югу вдоль побережья Африки.

Идея обогнуть Африку на корабле была не нова. Если верить Геродоту, финикийцы сделали это около 600 г. до н. э. Генуэзцы предприняли еще одну попытку в 1291 г., отправив братьев Уголино и Гвидо Вивальди на двух галерах, чтобы те разведали путь в Индию через океан. (Венецию это не беспокоило: она не нуждалась ни в чем подобном благодаря договору с египетскими мамлюками и полному контролю над морским путем через Красное море.) Вивальди не повезло — их корабли потерпели крушение у Канарских островов, и в течение XIV в. подобные попытки не предпринимались. В конце XV в., однако — к этому времени кораблестроение, искусство мореплавания и навигации значительно продвинулись, — ситуация сложилась иная. Португалец Бартоломеу Диаш обогнул мыс Бурь (переименованный Жоаном II Португальским в мыс Доброй Надежды) в 1488 г.; после этого открытие пути в Индию сделалось лишь вопросом времени.

Давнее соперничество Испании и Португалии, естественно, подталкивало испанцев к тому, чтобы выбрать западный вариант, и когда Колумб начал убеждать Изабеллу и Фердинанда в его преимуществах, во многом он, так сказать, обращал уже обращенных. Однако главная цель его путешествия, как и всегда у испанских первооткрывателей, была двоякой: золото и Евангелие. Полагали, что из Индии (существовало представление, что на некоторых территориях в этих краях проповедовал Евангелие святой Фома) можно будет не только начать выгодную торговлю с Востоком, славившимся своею роскошью, но и, воспользовавшись помощью Великого Хана, полностью мифической фигуры, которого считали другом христиан, а может быть, и вовсе христианином, распространить христианство на неведомом субконтиненте. Это предложение пришлось чрезвычайно по сердцу Изабелле. Правда, ее собственное королевство формально было очищено от заразы ислама, но в Восточном и Центральном Средиземноморье продвижение османов продолжалось и, судя по всем признакам, не тяготело к замедлению. Османы добрались даже до Италии, где конные отряды ополченцев заполонили Фриули, опустошили сельскую местность и подобрались к Венеции так близко, что с вершины колокольни Святого Марка отчетливо виднелись пылающие деревни. В 1480 г. султан отправил флот из ста парусных кораблей против порта Отранто в Калабрии и с легкостью захватил его. Теперь Неаполь и даже сам Рим оказались под угрозой. Очевидно, христианам следовало предпринять решительные действия, но как? Папа Пий II уже дважды (по разным поводам) пытался объявить Крестовый поход, однако почти не встретил отклика. Что ни говори, османская армия состояла из хорошо обученных профессионалов. В прямой схватке она была бы непобедима.

Здесь, возможно, и находилось решение проблемы: приступить к турецкой орде с востока, нанести удар в тыл, где она слаба и практически не защищена. Изабелла более не колебалась. Королева верила, что финансирует не просто экспедицию для открытия новых важных торговых путей, — она делала первый, но важный шаг к тому, что может завершиться последним Крестовым походом против неверных. Фердинанд также преисполнился энтузиазма; впоследствии говорили, что Колумб вызвал улыбку на монарших устах, высказав предположение, что доходы, полученные от его великого предприятия, позволят оплатить взятие Иерусалима. Конечно, улыбка могла выглядеть циничной, но Фердинанд вряд ли мог забыть старинное пророчество насчет «обетованного принца», который поднимет свое знамя над Святым городом и будет править миром. Он и Изабелла дали свое формальное одобрение 17 апреля 1492 г., предоставив в распоряжение Колумба три крохотные каравеллы (самая большая из них едва превышала в длину 100 футов), благодаря чему мир кардинально изменился.

Здесь не место рассказывать историю Христофора Колумба и его эпического странствия. Однако оно все-таки имеет значение для нашего повествования благодаря тому воздействию, которое оказало на судьбы Средиземноморья. Всего за пять лет до отплытия «Ниньи», «Пинты» и «Санта-Марии» Диаш обогнул мыс Доброй Надежды; всего шесть лет спустя, 20 мая 1498 г., его соотечественник Васко да Гама бросил якорь в Каликуте (Кожикоде) на Малабарском побережье Индии. Приезд да Гамы не ознаменовался практическим успехом: никто не хотел покупать дешевые товары, привезенные им с собой, и он, по-видимому, восстановил против себя принимавших его местных жителей — что было вовсе не нужно — своей надменностью и обидчивостью. На обратном пути неудачи также преследовали его. Он пропустил период муссонов; из его матросов 30 человек умерли от цинги; один корабль разбился, и мы даже не знаем даты его возвращения в Лиссабон. Но когда он вернулся, его ожидал восторженный прием. Он не только обнаружил путь в Индию, целиком пролегавший по морю, но и доказал, что португальские корабли могут — пусть и едва-едва — доплыть туда и вернуться обратно.

До тех пор когда путь вокруг мыса Доброй Надежды стал использоваться регулярно, прошло еще более ста лет; в течение всего XVI в. средиземноморское судоходство оставалось оживленным. Но отныне его судьба была предрешена. Даже если бы турки не создавали мореплавателям трудностей — а они обычно делали это, — все товары, отправлявшиеся на Восток, приходилось выгружать в Александрии или в одном из левантинских портов. Оттуда их нужно было либо транспортировать по суше до Красного моря, кишевшего пиратами, либо вверять какому-нибудь медленно тащившемуся каравану верблюдов, которому требовалось два, а то и три года, чтобы добраться до места назначения. Теперь купцы могли предвкушать, как в будущем смогут отплыть из Лондона или Лиссабона и прибыть в Индию или Китай на одном и том же судне. Вместе с тем открытый Колумбом и теми, кто отправился вслед за ним, Новый Свет, как оказалось, принес безмерно более выгод, нежели Старый: он действительно обладал сказочными богатствами, львиная доля которых хлынула в Испанию — причем вполне законно. Прошло всего семь месяцев после первой высадки Колумба, когда папа Александр издал первую из пяти своих булл, призванных урегулировать соперничество между Испанией и Португалией, претендовавших на вновь открытые территории[194]; в течение двадцати пяти лет галеоны регулярно возвращались к родным берегам, нагруженные добычей до самого планшира. Неудивительно, что наследники Фердинанда и Изабеллы устремляли столь пристально свои взоры на Запад. Иерусалим мог и подождать.

То, что внезапное открытие океанов с обеих сторон нанесло средиземноморской торговле, как оказалось впоследствии, смертельный удар, стало ясно далеко не сразу. Постепенно, однако, все поняли, что — по крайней мере с коммерческой точки зрения — Средиземное море, так сказать, превратилось в болото. К востоку от Адриатики проплыть теперь было трудно, и плавание было сопряжено со значительным риском. К западу на море все еще господствовали итальянцы, но в те дни французы сочли, что их северные порты на Ла-Манше приносят куда большую выгоду, нежели Марсель и Тулон, тогда как у Испании, вступавшей в годы своего величия, имелась более выгодная и легкая добыча. И должно было пройти еще целых триста лет, чтобы был построен Суэцкий канал, и чтобы Средиземноморье вернуло себе прежнее значение главной торговой артерии мира.

Как и прежде, оно оставалось местом сражений. Для Италии 1492 г. также стал важнейшей вехой: скончались Лоренцо Медичи (Лоренцо Великолепный), правитель Флоренции, и, всего через три месяца, папа Иннокентий VIII. Лоренцо теперь помнят главным образом как покровителя искусств, однако во многом его заслугой является и сохранение шаткого равновесия, существовавшего между итальянскими государствами; поддержав союз Флоренции, Милана и Неаполя, он создал центр притяжения для малых государств — таких как Мантуя и Феррара — и некоторых частей Папской области. Он также держал под контролем опасные амбиции Венеции. С его смертью и переходом власти к его беспомощному сыну Пьеро этому сдерживающему влиянию пришел конец. При всей своей развращенности и склонности к непотизму папа Иннокентий также стоял за мир; Родриго Борджиа — испанец, пришедший ему на смену — заботился лишь о собственной выгоде. Италия вновь оказалась беззащитной перед лицом внешних сил, и нападение не замедлило произойти.

Причиной войны стал Неаполь. Хотя он по-прежнему считался частью территории Сицилийского королевства, фактически он был отчужден от острова еще со времен Сицилийской вечерни, когда владыки из дома Анжу были изгнаны правителями Арагона и удалились на континент. В 1435 г. линия Ангевинов прервалась со смертью королевы Иоанны II, и трон на континенте, в Неаполе, оставленный ей родственникам Ангевинам, оказался захвачен Альфонсо Арагонским, который правил островом. Таким образом, два королевства в конечном итоге объединились, но каждое сохраняло свои, лишь ему присущие особенности, а после смерти Альфонсо в 1458 г. они вновь оказались отделены друг от друга, так как материковая часть перешла к его внебрачному сыну Фердинанду.[195] В наследство Фердинанд получил то, что по всем показателям по-прежнему представляло собой средневековую монархию. Здесь все так же господствовали феодальные принципы, а о муниципальных свободах (вспомним модель, распространенную на севере Италии) никто и слыхом не слыхивал. Подданные боялись и ненавидели короля — жадного, безжалостного, но одаренного человека; те же чувства питал к нему и его сын Альфонсо, взошедший вслед за ним на престол в январе 1494 г. Но внук узурпатора и сын незаконнорожденного, по общему мнению, вряд ли мог претендовать на трон. Позиции Альфонсо были весьма уязвимы, и вызов последовал 1 сентября 1494 г., когда двадцатидвухлетний король Франции Карл VIII (историк г. Фишер описывает его как «безнравственного молодого человека, горбуна, чье психическое здоровье вызывает сомнения») вторгся в Италию с армией численностью около 30 000 человек, дабы самому, в качестве потомка Карла Анжуйского, занять неаполитанский трон. В одно мгновение двухсотлетняя вражда дома Анжу и дома Арагона вспыхнула вновь.

Карл обладал внешностью, неожиданной для энергичного молодого вояки-авантюриста. «Его величество, — сообщал венецианский посол[196] в том же году, — мал ростом, плохо сложен, лицом уродлив, с тусклыми глазами, близорук; нос его слишком длинен, а губы неестественно пухлы; рот всегда открыт. Он совершает руками судорожные движения, смотреть на которые в высшей степени неприятно, а речь его чрезвычайно замедленна». В его судьбе 1492 г. также сыграл важную роль: в этом году он освободился от жесткого контроля со стороны бывшей регентши — своей старшей сестры Анны де Боже. Она, конечно, никогда бы не одобрила приключений наподобие тех, навстречу которым сейчас отплыл ее брат; его министры также сделали все возможное, чтобы отговорить его от дела, правота которого у него не вызывала сомнений. Карл возражал, что не желает завоевывать чужую территорию, но хочет лишь установить власть над землями, принадлежащими ему по праву, а в их число, с его точки зрения, несомненно, входило и Неаполитанское королевство. Он приводил и еще один довод: в течение грех столетий с этим королевством ассоциировался титул короля Иерусалимского — титул, который даст ему авторитет, необходимый для того, чтобы (когда он благополучно закрепит за собой свои итальянские владения) начать и возглавить столь долго откладывавшийся Крестовый поход, о котором он мечтал.

Начало экспедиции оказалось многообещающим. Карл вместе со своим троюродным дядей герцогом Орлеанским и его армией (входившая в ее состав кавалерия состояла из высшей знати и дворянства Франции) — швейцарскими алебардщиками и немецкими копейщиками, гасконскими лучниками и скорострельной легкой артиллерией — пересекли Альпы безо всяких затруднений, воспользовавшись перевалом Монженевр, в то время как тяжелую артиллерию на кораблях отдельно доставили в Геную. Милан, где правил блистательный и всемогущий Лодовико Сфорца, встретил его с энтузиазмом; то же случилось в Лукке и Пизе; во Флоренции, приветствуемый как освободитель доминиканским проповедником Джироламо Савонаролой, король воспользовался случаем и изгнал Пьеро де Медичи (не обнаруживавшего никаких качеств государственного деятеля, присущих его отцу Лоренцо). 31 декабря перед ним открылись ворота Рима, где напуганный папа Александр на короткое время укрылся в замке Святого Ангела, прежде чем неохотно прийти к соглашению с королем. Наконец 22 февраля 1495 г. Карл вошел в Неаполь, в то время как население, всегда считавшее враждебный Анжу дом Арагона не чем иным, как иностранными захватчиками, радостно приветствовало его. Соперники короля из дома Арагона бежали на Сицилию, и 12 мая Карл во второй раз короновался.

Он не задержался надолго в своем новом королевстве — фортуна изменила ему. Неаполитанцы, обрадованные тем, что избавились от арагонцев, вскоре обнаружили, что иностранные захватчики весьма похожи между собой. Среди населения малых городов также нарастала тревога, поскольку ему пришлось обеспечивать всем необходимым (непонятно почему) недовольных и зачастую распущенных солдат французских гарнизонов. За пределами Неаполитанского королевства люди также забеспокоились. Даже те государства — как в Италии, так и за ее пределами, — прежде с одобрением относившиеся к продвижению Карла, теперь спрашивали себя: как далеко намерен зайти молодой император? Фердинанд и Изабелла решили направить на Сицилию флот; император Священной Римской империи Максимилиан[197], испугавшись, что успех Карла, в свою очередь, подтолкнет его к тому, чтобы потребовать его собственную корону, также начал приготовления; папа Александр, никогда не симпатизировавший Карлу, нервничал все сильнее; даже Лодовико Сфорца в Милане, к настоящему моменту встревожившийся так же, как и все, имел еще один повод для недовольства — продолжавшееся присутствие в близлежащем Асти герцога Орлеанского, чьи претензии на Милан, возможные благодаря его бабке, герцогине Валентине Висконти, были столь же сильны, сколь претензии Карла на Неаполь. В результате возникло то, что известно под названием Священной лиги, якобы мирной, но на самом деле имевшей одну цель — выдворить прочь нового короля.

Когда известие о лиге достигло Карла, находившегося в Неаполе, он впал в ярость, но не стал недооценивать опасность, с которой столкнулся. Всего через неделю после коронации он покинул свое новое королевство навсегда и направился на север. Проследовав по западному побережью полуострова вверх до Ла Специя, он затем свернул на горную дорогу, которая повела его через северные отроги Апеннин и вновь вниз, в Ломбардию. Даже в середине лета тащить тяжелую артиллерию через высокогорный перевал оказалось сплошным кошмаром. Подъем был, само собой, труден, но спуск — во много раз хуже; люди были полностью истощены, и иногда требовалось не менее ста человек (они связывались попарно), чтобы удержать тяжелую пушку и не дать ей упасть в пропасть, — замешкайся они, пушка утащит их с собой. Наконец 5 июля Карл увидел внизу маленький городок Форново и развернутые прямо за ним примерно 30 000 солдат лиги под командованием герцога Мантуанского Франческо Гонзага.

Все преимущества были на стороне армии Гонзаго. Численностью она превосходила французскую в соотношении три (а может, и четыре) к одному. Отдохнувшая, она не испытывала недостатка в провианте; у нее была масса времени, чтобы выбрать позицию и подготовиться к надвигающемуся сражению. Французы, напротив, были изнурены, голодны и не хотели драться. И все же они дрались, и король сражался так же храбро, как и все; произошедшее сражение стало самым кровопролитным из всех, которые видела Италия в течение двух столетий. Оно, однако, продолжалось недолго; по словам очевидца, французского посла в Венеции Филиппа де Коммина, все было кончено в четверть часа. Каким-то образом Гонзага удалось представить случившееся как победу и даже, вернувшись в Мантую, построить chiesetta di vittoria («часовню в честь победы»), для которой он специально заказал Мантенье[198] запрестольный образ. Однако не все согласились с ним. Да, французы лишились своего обоза, однако потери их мало отличались от потерь итальянцев, чья попытка остановить врагов полностью провалилась. Последнее стало ясно, когда Карл и его люди продолжили свой марш в тот же вечер и благополучно достигли Асти всего несколько дней спустя.

Здесь их ожидали плохие новости. Французская морская экспедиция против Генуи закончилась провалом, в результате чего большая часть флота оказалась захвачена. Людовика Орлеанского осаждала в Наварре миланская армия, и, похоже, долго держаться он не мог. Феррантино, сын Альфонсо, высадился в Калабрии, где, поддерживаемый испанскими войсками с Сицилии, быстро двигался на Неаполь. 7 июля 1495 г. он вновь взял город. Всем прошлогодним успехам французов пришел конец в мгновение ока. В октябре Карлу удалось заключить соглашение со Сфорца, положившее конец успехам лиги; спустя одну-две недели он повел свою армию назад через Альпы, оставив позади герцога Орлеанского, дабы тот утверждал французское присутствие в Италии как сумеет.

Как ни парадоксально, наиболее продолжительное воздействие авантюра Карла в Италии оказала на северную Европу. Король распустил свою армию в Лионе в ноябре 1495 г., она рассеялась по континенту, неся вести о теплой, солнечной земле, населенной людьми, ведущими жизнь, исполненную изысканности и утонченности, которую невозможно представить себе в куда более серых и холодных северных краях, и вдобавок слишком разобщенных, дабы защитить себя от целеустремленных интервентов. Когда весть распространилась, а художники, скульпторы, штукатуры и резчики по дереву, которых Карл привез с собой из Италии, начали превращать его старый замок Амбуаз во дворец в стиле Ренессанса, Италия стала еще более желанной для своих северных соседей, маня и бросая им вызов, который они не замедлили принять в грядущие годы.

Распущенные наемники привезли также кое-что гораздо более смертоносное, нежели любая мечта о завоевании. Три корабля Колумба, вернувшиеся из Карибского моря в Испанию в 1493 г., привезли первых больных сифилисом, известных в Старом Свете. Испанские наемники, посланные Фердинандом и Изабеллой в поддержку короля Альфонсо, стали переносчиками болезни, быстро распространившейся в Неаполе, где она была обычным делом к моменту прибытия Карла. После трехмесячного dolce far niente[199] его люди должны были, в свою очередь, нахвататься заразы, и все доступные свидетельства подтверждают, что именно на них лежит вина за появление болезни к северу от Альп. К 1497 г. появляются сообщения о случаях болезни даже в таких отдаленных местностях, как Абердин в Шотландии. В том же году Васко да Гама достиг Индии, где сифилис был зафиксирован в 1498 г.; через семь лет он объявился в Кантоне.

Но как ни быстро распространилась morbo Gallico — «французская болезнь», как ее называли, — смерть пришла к Карлу VIII еще быстрее. Находясь в Амбуазе накануне Вербного воскресенья 1498 г., он направился к замковому рву, чтобы посмотреть игру в мяч с ракеткой, и по пути ударился головой о низкую арку. Он пошел дальше и посмотрел игру, но по дороге обратно в комнаты, как раз в тот момент, когда проходил место, где это случилось, рухнул без чувств. Хотя это был самый грязный и обветшалый уголок замка — «место, где всякий, кто хотел, справлял нужду» (фыркает Коммин), — его слуги по некоторым причинам решили, что господина лучше не трогать. На этом грубом ложе он пролежал девять часов; здесь же, вскоре после полуночи, он и скончался. Ему было двадцать восемь лет.

Так как единственный сын Карла умер во младенчестве, трон теперь перешел к его троюродному дяде, герцогу Орлеанскому, с этого момента известному как Людовик XII. Для итальянских правителей, немало пообщавшихся с Людовиком в недавние годы, его восшествие на престол могло означать лишь одно — новое вторжение на полуостров, на этот раз с целью не только восстановить власть Ангевинов над Неаполем, но и установить владычество герцога Орлеанского над Миланом. В свете последнего они не удивились, узнав, что новый монарх демонстративно принял при коронации титул герцога Миланского. Битва при Форново доказала превосходство французского оружия, а армия, подготовкой которой занялся Людовик, вероятно, должна была быть существенно больше, лучше экипирована и более разумно организована, нежели войско его предшественника. Папа Александр, возможно, возражал, но Людовику удалось купить его, предложив сыну папы, Чезаре — который, устав быть кардиналом, решил отказаться от церковной жизни ради полной приключений жизни воина, — богатое герцогство Валентинуа и руку Шарлотты д’Альбре, сестры короля Наваррского.

Второе вторжение началось в августе 1499 г. 2 сентября герцог Лодовико Сфорца, захватив с собой все сокровища, бежал в Тироль, и 6 октября король Людовик торжественно вступил в Милан. Дела все еще шли не совсем так, как ему хотелось (ровно четыре месяца спустя, когда король отбыл во Францию, Сфорца вновь вернулся в город), но в конечном счете французская армия оказалась достаточно сильной и в апреле герцог попал в плен (он так никогда больше и не вышел на волю). Людовик, однако, по-прежнему не был удовлетворен: его манил Неаполь. Племянник его Карл завоевал город, но утратил его; сам он должен быть осторожнее. В ноябре 1500 г. он заключил с Фердинандом Арагонским секретный Гранадский договор, согласно которому два владыки должны были завоевать Неаполь совместно. В обмен на участие в коалиции — или по крайней мере невмешательство — Фердинанд получал добрую половину королевства, в том числе провинции Апулию и Калабрию. К Людовику отходили сам Неаполь, Гаэта и Абруцци. Папа в должном порядке дал свою санкцию, и в мае 1501 г. французская армия, пополненная четырехтысячным отрядом швейцарских наемников, двинулась в поход.

Первое известие о коалиции, достигшее короля Федерико (брата и наследника Феррантино, скончавшегося вскоре по возвращении в свой город), пришло из Рима в виде папской буллы, в которой он объявлялся низложенным, а его королевство — разделенным в соответствии с условиями соглашения, заключенного в Гранаде. Он удалился на остров Искья, где по прошествии некоторого времени принял предложение Людовика обрести убежище во Франции. Через два дня после его отъезда французские войска заняли неаполитанские замки, в то время как прочие контингенты направились на север в Абруцци. Одновременно знаменитый испанский капитан Гонсало де Кордова занял часть королевства, предназначенную его господину.

Но увы, Гранадский договор разрешал далеко не все вопросы. В нем ничего не говорилось ни о провинции Капитаната, лежащей между Абруцци и Апулией, ни о провинции Базиликата, расположенной на месте «подъема» итальянского сапожка — между Апулией и Калабрией. Казалось, можно было, не делая названные территории «яблоком раздора», уладить проблемы мирным путем, но нет: к июлю Франция и Испания уже воевали между собой. Война, то вспыхивая, то затихая, продолжалась два года. В конечном итоге победили испанцы, разбившие в 1503 г. французскую армию при Чериньоле. 16 мая Гонсало вступил в Неаполь. В последний день декабря он вновь атаковал французов близ реки Гарильяно. На этот раз битва имела решающее значение — она ознаменовала конец французского присутствия в Неаполе. Гаэта, последний в королевстве французский гарнизон, сдалась испанским войскам 1 января 1504 г. Отныне и впредь королевский дом Арагона правил в материковой части страны, а также на Сицилии и в Испании, и никто не смел бросить ему вызов.

В этом месте истории наш взгляд ненадолго задержится на Кипре. Примерно два с половиной столетия назад Ричард Львиное Сердце даровал остров безнадежному неудачнику Ги Лузиньяну, и хотя время от времени Кипр подпадал под иностранное влияние (упоминания заслуживают случаи с Генуей в XIV в. и с Каиром в 1426 г.; Каиру Кипр по-прежнему платил дань), дом Лузиньянов продолжал править островом. Однако в 1460 г. Иаков Лузиньян, незаконный сын бывшего короля Иоанна II, отнял трон у своей сестры королевы Шарлотты и ее мужа Людовика Савойского, вынудив их укрываться в замке Кирения в течение трех лет, пока им не удалось бежать в Рим. Когда Иаков стал королем, ему понадобились союзники; вернувшись в Венецию, он формально просил руки Екатерины, прекрасной юной дочери Марко Корнаро (или Корнера, как произносят венецианцы), семья которого с давних времен была связана с островом. Марко и сам прожил там много лет и стал близким другом Иакова, для которого он выполнил несколько деликатных дипломатических поручений, тогда как дядя Екатерины Андреа вскоре стал аудитором королевства. Со стороны матери ее род был еще более знатным: она могла похвастать тем, что ее прадедом был не кто иной, как Иоанн Комнин, император Трапезундский.

Перспектива появления на Кипре королевы-венецианки оказалась слишком соблазнительной, чтобы сенат Серениссимы смог устоять против нее; дабы Иаков не переменил своего решения, сенат устроил немедленную свадьбу по доверенности. 10 июля 1468 г., со всей грандиозной помпой и великолепием, на которые была способна республика, сорок знатных матрон препроводили четырнадцатилетнюю Екатерину из Палаццо Корнер на Сан-Поло во Дворец дожей. Там дож Христофоро Моро вручил послу Кипра кольцо, которое тот от имени своего господина надел на палец невесте. Затем ей даровали титул Дочери святого Марка — беспрецедентная честь, по поводу которой епископ Туринский ядовито заметил, что он никогда не знал, что святой Марк был женат и что, даже если это так, его жена должна была быть старовата для того, чтобы иметь четырнадцатилетнее дитя. Четыре года спустя, 10 ноября 1472 г., Екатерина отплыла в свое новое королевство в сопровождении четырех галер.

На следующий год, однако, король Иаков внезапно скончался в возрасте тридцати трех лет, оставив жену, бывшую на последних месяцах беременности. Неизбежные подозрения насчет отравления были, по всей вероятности, лишены оснований, но Венеция, боясь переворота с целью сбросить с престола Екатерину и вновь возвести на него Шарлотту, не желала рисковать. Капитан-генерал Пьетро Мочениго тут же отправился с флотом на Кипр, формально для того, чтобы защитить молодую королеву, а на деле — чтобы присмотреть за соблюдением интересов Венеции; ему был отдан приказ удалить всех, чья лояльность могла оказаться под вопросом, с постов, дававших власть и влияние. Тот факт, что Кипр — независимое суверенное государство, не заботил республику ни в малейшей степени; Мочениго получил инструкции по мере возможности действовать через королеву, однако был специально уполномочен при необходимости применять силу.

К несчастью, принятые им меры привели лишь к росту возмущения, которое и без того испытывала знать на Кипре по поводу продолжавшегося вмешательства Венеции в ее дела. Вскоре сложился заговор под предводительством архиепископа Никосийского, и за три часа до рассвета 13 ноября 1473 г. несколько человек — в их числе и сам архиепископ — пробрались во дворец в Фамагусте и зарезали управляющего и врача королевы у нее на глазах. Затем они отыскали ее дядю и двоюродного брата Марко Бембо. Обоих постигла одна и та же участь; их тела, с которых была сорвана одежда, сбросили в пересохший ров у нее под окном, где они и оставались до тех пор, пока их наполовину не обглодали городские собаки. В конце концов Екатерина была вынуждена дать согласие на помолвку внебрачной дочери своего покойного мужа с Альфонсо, незаконным сыном неаполитанского короля, и признать Альфонсо наследником кипрского трона — несмотря на то что Иаков оставил королевство именно ей и что к этому времени она сама родила сына.

Вскоре Мочениго схватил большую часть виновников случившегося. Один-два, включая архиепископа, бежали; что до прочих, то главари были повешены, оставшиеся — брошены в тюрьму. Были сделаны новые распоряжения относительно престолонаследия, отменявшие прежние, и венецианский сенат выслал двоих заслуживавших доверия представителей знатных фамилий, которые, приняв титул советников, фактически взяли в свои руки управление островом, действуя от имени Екатерины. Несчастная королева оставалась на троне, будучи лишенной какой бы то ни было власти. Ее сын, младенец Иаков III, умер в 1474 г., не дожив и до года; с этого момента ей приходилось бороться с интригами и своей золовки Шарлотты, и молодого Альфонсо Неаполитанского, тогда как главные представители знати острова, видя в ней скорее марионетку Венеции, нежели свою королеву, готовили против нее один заговор за другим. Ее выживание, как она хорошо понимала, зависело лишь от защиты, которую обеспечивали ей венецианцы, но даже это становилось невыносимым; все значительные придворные должности находились в руках венецианцев. В какой-то момент она и ее отец вынуждены были подать жалобу, что ее защитники стали больше похожи на тюремщиков: ей запретили покидать дворец, у нее отняли всех слуг и даже заставляли есть в одиночестве за маленьким деревянным столиком. Теперь ей было ясно, что вне зависимости от того, именуют ее Дочерью святого Марка или нет, она стала лишь помехой как для своих подданных, так и для республики, и они не замедлят избавиться от нее, когда настанет подходящий момент.

Венецианское правительство выжидало время. С 1426 г. Кипр находился в вассальной зависимости от египетского султана, которому он обязан был выплачивать ежегодную дань в 8000 дукатов; его прямая аннексия вполне могла вызвать дипломатические осложнения, преодолеть которые Венеции было бы непросто. Но затем в 1487 г. султан уведомил Екатерину, что османский султан Баязид планирует провести крупную экспедицию против него и, весьма вероятно, попытается по дороге захватить и Кипр. Такой оборот событий, в результате которого возникала перспектива союза Венеции и Египта против общего врага, вдохновил сенат на решительный шаг; еще сильнее подтолкнуло к нему раскрытие летом 1488 г. нового заговора, имевшего целью выдать Екатерину замуж за Альфонсо Неаполитанского. Этого, очевидно, нельзя было допустить. В октябре 1488 г. решение было принято: Кипр следовало формально включить в состав венецианских владений, а королеву возвратить — по возможности с помпой, при необходимости — силой в тот край, где она родилась.

Предвидя, что Екатерина, возможно, будет возражать — ибо брак с Альфонсо вполне мог показаться ей желанной альтернативой ее нынешнему положению, — венецианский Совет Десяти дал тайные инструкции ее брату Джорджо, дабы тот убедил ее, что добровольное отречение от престола будет благом для всех заинтересованных лиц. В этом случае Кипр, до сих пор уязвимый, будет надежно защищен от жадных турок, тогда как она сама, принеся такой дар своей родине, будет вознаграждена славой и почестями. За это она вернется на родину, получит богатое поместье, как и подобает королеве, которой она останется навсегда. Ее родственники также приобретут огромную власть и будут пользоваться значительным авторитетом; если же она откажется, их уничтожат.

Екатерина отчаянно протестовала, но в конце концов покорилась. В начале 1489 г. в Фамагусте она отдала официальное распоряжение поднять знамя святого Марка во всех уголках острова, а с наступлением июня отплыла в Венецию. Дож в сопровождении свиты знатных дам взошел на борт своей «государственной барки», чтобы приветствовать ее. К несчастью, внезапно начался шторм; барке пришлось бороться с ним несколько часов, и когда Екатерина смогла пересесть на судно, его пассажиры выглядели не лучшим образом. Но несмотря на это, барка торжественно поднялась по Большому каналу; трубили трубы, звонили церковные колокола, и жители Венеции — их мало интересовала Екатерина, но они обожали парады — издавали приветственные возгласы, чего от них и ожидали.

Затем королеве пришлось принять участие в торжественной церемонии отречения в соборе Святого Марка, где она формально уступила свое королевство Венеции. В октябре она получила во владение Азоло — маленький город на холме, — где и оставалась в течение следующих двадцати лет. Ее окружал пусть скучный, но утонченный двор; она жила, наслаждаясь музыкой, танцами и вежливыми беседами с образованными людьми; и надо сказать, что, претерпев столько бедствий, она полностью заслуживала такую жизнь. Лишь в 1509 г., с возникновением угрозы со стороны приближавшейся армии императора Максимилиана, она должна была вернуться в родной город. Там она и умерла в июле 1510 г. в возрасте пятидесяти шести лет.

В феврале 1508 г. император Максимилиан вступил на территорию Венеции во главе большой армии. Формально он направлялся в Рим на коронацию. За год до этого он отправил республике предварительное уведомление, прося охранную грамоту, а также провиант для своих войск на время путешествия. Но венецианские агенты, находившиеся как при его дворе, так и вне его, недвусмысленно сообщали своим хозяевам, что главная его цель заключалась в изгнании французов из Генуи и Милана, а самих венецианцев — из Вероны и Виченцы: он хотел вновь заявить давнишние претензии империи на все четыре города. По этой причине дож вежливо ответил, что его императорское величество будут приветствовать со всеми подобающими ему почестями и уважением, если он явится «без шума и криков, напоминающих о войне, не бряцая оружием». С другой стороны, если его непременно должны сопровождать военные силы, договорные обязательства республики, а также ее политика нейтралитета, к сожалению, делают невозможным удовлетворение его требований. Придя в ярость от такого ответа, Максимилиан, невзирая ни на что, двинулся на Виченцу — и встретил куда более упорное сопротивление, чем ожидал. С помощью французов венецианцы не только обратили его вспять, но и заняли три самых важных имперских центра к северу от Адриатики — Горицию, Триест и Фьюме (ныне порт Риека в Хорватии). К началу апреля шестимесячный контракт его армии истек (денег на его продление у Максимилиана не было) и императору пришлось согласиться на трехлетнее перемирие, оставив за Венецией полученные ею территории. Для него это был полезный урок. С другой стороны, для папы Юлия II, который ненавидел Венецию и делал все, что мог, для ее уничтожения, она была образцом нетерпимого высокомерия. Когда через несколько недель республика отказалась выдать нескольких беженцев из Болоньи и назначила на вакантную кафедру в Виченце своего епископа, а не креатуру папы, он решил действовать. Эмиссары целым потоком хлынули из Рима к императору, во Францию и Испанию, Милан, Венгрию и Нидерланды. Все спешили с одним и тем же сообщением: папа призывал христианский мир Запада объединиться против республики для проведения совместной экспедиции и последующего расчленения ее владений. Максимилиан получит все территории по ту сторону реки Минчо, которые когда-либо входили в состав империи или находились во власти Габсбургов, включая такие города, как Верона, Виченца, Падуя и Тревизо, а также области Истрия и Фриули. К Франции отойдут Бергамо и Брешия, Крема и Кремона, а также все земли, города и замки к востоку от реки Адда и к югу вплоть до ее слияния с По. На юге Трани, Бриндизи и Отранто будут возвращены арагонскому королевскому дому; Венгрия получит назад Далмацию; к Кипру отойдет Савойя. Короче говоря, для каждого найдется его доля, за исключением Венеции, которая будет, так сказать, раздета догола.

Себе папа надеялся вернуть Червию, Римини и Фаэнцу, но долгосрочные цели, преследуемые им, не были связаны с какими бы то ни было вопросами территориальных границ. В его мечтах Италия виделась ему разделенной на три части. На севере лежал французский Милан, на юге — испанский Неаполь. Между ними было место еще для одного — и только одного — могущественного и процветающего государства, и властвовать в нем (Юлий был уверен в этом) должен был папа. Венеция может продолжить свое существование, но лишь как город; как империя она должна быть уничтожена.

Европейских владык эта теория не интересовала. Их, однако, весьма заботило, что Венеция обладала полным законным правом на территории, которые они планировали захватить, — правом, закрепленным договорами, добровольно заключенными и Францией, и Испанией, и, совсем недавно, самим Максимилианом. Чем больше они старались представить свои действия как удар, нанесенный во имя добродетели, дабы свершить суд над жадным агрессором, тем больше понимали, что их собственное поведение более предосудительно, чем поведение венецианцев, какую ситуацию ни возьми. Но искушение было слишком велико, а ставки — слишком высоки, и они приняли предложение. Итак, 10 декабря 1508 г. в нидерландском городе Камбре был подписан, казалось, смертный приговор Венецианской республике. Ей противостоял союз европейских держав; более грозного противника не имело ни одно итальянское государство за всю историю. 27 апреля 1509 г. папа торжественно произнес формулу отлучения от церкви и наложил интердикт на все венецианские владения.

Худшее было еще впереди. 9 мая близ деревни Аньяделло венецианская армия потерпела сокрушительное поражение от короля Людовика XII. Практически все владения Венеции на континенте фактически были потеряны; то, что осталось от них, было совершенно не защищено. Почти все цели, по поводу которых члены лиги договорились в Камбре, оказались достигнуты в результате одного удара. Если бы Венецию не окружало предательское мелководье, у нее бы оставалось мало шансов выстоять. Столетием ранее она могла обойтись без terra firma, но времена изменились. Ее торговля с Левантом так и не оправилась от удара, вызванного падением Константинополя в 1453 г. Господству ее в Восточном Средиземноморье также пришел конец; ее колониальная империя ныне сократилась до нескольких незначительных и маловажных точек опоры в османском мире. Если же турки закрыли бы для нее свои гавани, она не смогла бы рассчитывать на более отдаленные восточные рынки, чтобы спасти положение: этому помешали бы португальцы. Короче говоря, она не могла более жить за счет одного лишь моря. В те времена, о которых идет речь, венецианцы склонны были обращать взоры скорее на запад, нежели на восток — на плодородные земли Ломбардии и Венето, а также на сеть дорог и водных путей, связывавших их с богатыми торговыми городами Европы. Именно на континенте они теперь пускали в оборот свои богатства, именно на континент возлагали свои надежды. Они отступили назад, в Местре, лишь тогда, когда специально уполномоченные представители Максимилиана начали принимать изъявления покорности императору одного за другим городов: Вероны, Виченцы и Падуи, Роверето, Ривы и Читаделлы. Венеция потеряла всю Ломбардию и Венето.

По крайней мере так могло показаться в тот момент, но уже к июлю положение улучшилось. Многие сдавшиеся лиге большие и малые города были вполне довольны жизнью под управлением Венеции, и жители их начали испытывать возмущение, оказавшись под более тяжелой рукой; новая власть вызывала куда меньшие симпатии. Менее чем через два месяца после битвы при Аньяделло появились первые сообщения о стихийных выступлениях сторонников Венеции. Падуя, ставшая имперским городом, всего сорок два дня спустя вернулась, так сказать, обратно под крыло льва святого Марка; некоторые небольшие города в этом регионе последовали ее примеру. Тем временем condottierre[200] по имени Лючо Мальвеццо, находившийся в то время на венецианской службе, занял Леньяго, стратегически важный город на реке Адидже, откуда он мог угрожать Вероне и Виченце. Возможно, ситуация была не столь уж отчаянной, несмотря на все случившееся.

До этого момента император Максимилиан, формально добавив авторитета лиге своим участием в ней, пальцем о палец не ударил, чтобы помочь ей. Он до сих пор не послал армию и даже официально не объявлял войны до 29 мая, когда прошло уже три недели после битвы при Аньяделло. Новость об отвоевании Падуи, однако, заставила его действовать. В августе разношерстная неповоротливая армия двинулась в сторону города; по пути к ней присоединялись все новые силы: несколько тысяч французов, отряд испанцев и менее крупные соединения из Мантуи, Феррары, а также папские силы. Тем временем Максимилиан решил временно устроить главную квартиру в Азоло, во дворце кипрской королевы, которая вместе со своим многочисленным окружением поступила весьма разумно, бежав в Венецию при первом известии о его приближении.

Пока имперская армия собралась и приготовилась действовать, прошел целый месяц, и у падуанцев была масса времени, чтобы укрепить оборонительные сооружения города и значительно пополнить запасы продовольствия, воды и вооружения. Когда 15 сентября осада наконец началась всерьез, жители города вполне могли защитить себя. Две недели тяжелая артиллерия обстреливала стены с северной стороны, превратив их в руины, и тем не менее каким-то образом все атаки оказались отбиты. В конец концов император оставил свои попытки. Отдав поспешные распоряжения оставить часть его войска в Италии под командованием герцога Аихальтского, дабы разместить гарнизоны в других городах с менее строптивым населением и обеспечить присутствие военной силы, на случай если возникнет необходимость, он повел свою неповоротливую армию через Альпы, туда, откуда она пришла.

Венецианцы торжествовали. Само по себе восстановление власти над Падуей уже являлось победой, но удержать с успехом город против армии в 40 000 человек — это был настоящий триумф. А вскоре последовали и новые. В ноябре Анхальт сдал Виченцу без какого-либо серьезного сопротивления, а в последующие недели все больше и больше городов добровольно поддерживали Венецию. Услышав об отвоевании Падуи, папа Юлий впал в неистовую ярость, а когда после предпринятой Максимилианом неудачной осады узнал, что Верона тоже, вероятно, изменила и что герцог Мантуанский взят венецианцами в плен, то, как рассказывают, швырнул наземь свою тиару и хулил святого Петра. Но он остался неумолим, и венецианцы начали понимать, что, несмотря на недавние успехи, ситуация не претерпела существенных изменений. Лига по-прежнему была сильна; армия императора сохранила мощь. Французы в Милане также точили мечи. Венеция же по-прежнему пребывала в одиночестве; ее армия потерпела поражение, казна опустела, поступление доходов от континентальных владений по большей части прекратилось, и при этом у нее не было ни одного союзника. Когда венецианцы обратились за помощью к Англии, новый король Генрих VIII выразил сочувствие, но не предложил никакой реальной помощи. Наконец в отчаянии, переступив через свою гордость, они воззвали даже к султану, но не получили никакого ответа.

К концу года венецианцы полностью истощили свои силы и вынуждены были принять условия, на которых папа Юлий предлагал им мир. Как и следовало ожидать, они оказались тяжелыми. Республика не могла более сама назначать епископов и других духовных лиц. Это должно было вознаградить папу за все его затраты в попытке отвоевания принадлежавших ему ранее территорий и за сокращение его доходов. В будущем Адриатика становилась открытой для всех; все таможенные сборы, налагавшиеся Венецией на иностранные суда, отменялись. Наконец, в случае войны с турками, республика должна была снарядить за свой счет не менее пятнадцати галер. 24 февраля 1510 г. в ходе долгой и унизительной церемонии перед центральными воротами собора Святого Петра пятерым посланцам Венеции пришлось простоять на коленях больше часа, пока соглашение не было полностью прочитано; затем двенадцать присутствовавших здесь же кардиналов дали им двенадцать символических ударов розгами. (Сама порка была милостиво отменена.) Лишь когда венецианцы поцеловали ноги папе и получили отпущение, огромные врата открылись; все общество торжественно проследовало внутрь и вознесло молитвы близ главного алтаря, прежде чем отправиться слушать мессу в Сикстинскую капеллу, — все, кроме папы, который, как в своем отчете объяснял один из венецианцев, «никогда не посещает эти данные службы».

Новости о примирении папы с Венецией не слишком обрадовали его союзников, других членов лиги. В особенности старались французы, которые сделали все, что могли, чтобы отговорить его от этого шага, и, что подозрительно, посол Франции, а также империи и Испании (все они находились в Риме в тот момент), отсутствовали на церемонии отпущения. Если бы папа знал, какие последствия будет иметь эта церемония, его неодобрение уступило бы место тревоге и ужасу. Папа свел счеты с Венецией, но теперь пришла очередь Франции.

Если рассуждать объективно, резкая перемена в действиях папы была достойна презрения и осуждения. Подвигнув французов выступить против Венеции с оружием в руках, Юлий теперь отказался дать им награды, которые сам же и обещал, жестоко обрушившись на них и излив всю свою злобу, прежде обращенную против венецианцев. Напротив, если еще недавно он был главным виновником обнищания и унижения Венеции, то теперь он неожиданно оказался ее спасителем. Он не только выступил могущественным ее защитником, которого она столь отчаянно искала, но и взял главную инициативу на себя. Теперь республика могла уйти со сцены. Отныне война должна была вестись в первую очередь между папой и королем Людовиком, а также его главным союзником в Италии герцогом Феррарским. Солеварни герцога в Комаччо и папские солеварни в Червии служили яблоком раздора между ними; более того, будучи мужем Лукреции Борджиа, герцог был зятем папы Александра VI — этого, в глазах Юлия, было более чем достаточно, чтобы подписать ему приговор.

Как всегда, папа боролся со своими новыми противниками всеми доступными ему средствами — военными, дипломатическими и духовными. Первое его военное предприятие против французов — попытка в 1510 г. изгнать их из Генуи — окончилось неудачей, но в дипломатической сфере он нанес им более меткий удар: несколько недель спустя признал Фердинанда Арагонского королем Неаполитанским, оставив без внимания давние претензии короля Людовика как представителя дома Анжу. Вскоре после этого в булле, написанной таким языком, что у святого Мартина волосы встали бы дыбом, он проклял и отлучил от церкви герцога Феррарского. К этому времени возраст папы приближался к семидесяти. В октябре, находясь в Болонье, где он тяжело заболел жестокой лихорадкой, он едва не попал в плен к французам, которые через несколько месяцев взяли город.[201] Еще один приступ болезни последовал летом 1511 г., во время которого положение казалось безнадежным. Но энергия, с которой он проводил свою политику кары и мщения, не слабела, и осенью он поправился настолько, что объявил о создании новой Священной лиги, на сей раз против Франции.

Король Людовик, однако, разыграл теперь новую сильную карту — своего племянника Гастона де Фуа, герцога де Немура, который в возрасте двадцати двух лет успел зарекомендовать себя одним из самых выдающихся полководцев своего времени. В феврале 1512 г. Немур начал головокружительную кампанию против папских и испанских войск; она завершилась в Пасхальное воскресенье близ Равенны, где произошла самая кровавая битва с момента вторжения Карла VIII, имевшего место почти двадцать лет назад. Когда она утихла, почти десять тысяч испанцев и итальянцев остались лежать на поле боя. Однако это была пиррова победа. Одна только французская пехота потеряла более 4000 человек; большая часть командиров — включая самого Немура — также погибли. Останься в живых, он, возможно, сплотил бы вокруг себя остатки своей армии и двинулся на Рим и Неаполь, заставил папу пойти на уступки и вернул королю Людовику неаполитанский трон; история Италии выглядела бы во многом иначе.

К этому времени расстановка сил среди трех главных участников войн Камбрезийской лиги менялась уже дважды. Вначале Франция и папство объединились против Венеции, затем Венеция и папство — против французов. Оставалось лишь Венеции и Франции создать коалицию против папства — что они и сделали, закрепив свой союз в марте 1513 г. Блуаским договором. Венеция, укрепив свою позицию на континенте, была решительно настроена не дать папе и императору поставить ей подножку, и так как французы более не представляли для нее никакой опасности, они, очевидно, являлись ее союзниками. Но на деле ситуация изменилась еще до подписания договора: 21 февраля 1513 г. семидесятилетний Юлий II скончался в Риме. Совершив один из самых постыдных актов официального вандализма в истории христианства, он полностью уничтожил собор Святого Петра. Новое здание работы архитектора Браманте едва начало строиться; осталась лишь одна крохотная часовня, в которой созванные кардиналы могли бы избрать нового папу. Их размышления показались чересчур долгими для тех, кто охранял конклав: пытаясь ускорить события, они постепенно уменьшали количество провизии (вначале во время каждой трапезы стали подавать только одну миску еды, а затем перевели собравшихся на полностью вегетарианскую диету). Но даже при этом прошла целая неделя, прежде чем был объявлен их выбор: он пал на кардинала Джованни деи Медичи, который принял имя Лев X.

«Господь даровал нам сан папы; будем же наслаждаться им». Произнес или нет на самом деле новый папа эти приписываемые ему в высшей степени циничные слова, неизвестно. Но если бы он и сказал это, то мало кого удивил бы из жителей тогдашней Италии. Льву было тридцать семь лет. Он был невероятно богат и могуществен — его семья вновь утвердилась во Флоренции в 1512 г., после семи лет изгнания, — и выказал куда большую любовь к великолепию, нежели когда-либо проявлял его отец Лоренцо Великолепный.

В отличие от Юлия он был миролюбив — в курии его именовали «Ваша Предусмотрительность», — и его избрание искренне приветствовалось всеми. С другой стороны, он реально смотрел на вещи, чтобы понимать, что король Людовик вскоре вновь вступит на тропу войны, и готов был защищать интересы папства в случае необходимости.

Однако приключениям Людовика в Италии настал конец. Император Максимилиан, присоединившийся в Священной лиге, постановил, что все подданные империи, сражавшиеся на стороне французов, должны под страхом смерти отправиться по домам, тогда как у самих французов возникла необходимость возвратиться на родную землю из-за того, что англичане — также члены лиги — вторглись во Францию и уже взяли Турне. Чтобы сражаться в Италии, попросту не осталось солдат; кроме того, король более и не хотел продолжать борьбу. Ему было уже пятьдесят два года, и он начал выказывать признаки преждевременной дряхлости, когда прошедшей осенью женился на принцессе Марии Английской, сестре Генриха VIII. Ей было всего пятнадцать, она блистала красотой и, как и ее брат, обладала неистощимой энергией. Людовик пытался показать себя в ее обществе с лучшей стороны, но усилия, которые ему пришлось прилагать для этого, оказались слишком велики: он прожил еще три месяца и умер в Париже 1 января 1515 г. Каким-то образом ему удалось снискать во Франции прозвище Отец народа; в Италии он не получил ничего подобного.

Всего год спустя, 23 января 1516 г., король Фердинанд Арагонский последовал за ним в могилу. Из всех монархов, вовлеченных в эту запутанную и бурную историю, лишь он во всех случаях выходил победителем. Он заключил с Людовиком секретный Гранадский договор, решивший судьбу Неаполя; по его условиям он получал более половины территории королевства, а также важные провинции Апулию и Калабрию. Вскоре после этого все королевство отошло к нему; оно оставалось под контролем испанцев в течение следующих двух столетий. После смерти своей жены Изабеллы в 1504 г. он правил и Кастилией (будучи регентом при своей сумасшедшей дочери Хуане) и Арагоном, а также Наваррой, Руссильоном и бывшим Гранадским эмиратом, не говоря уже о безграничных землях Нового Света. После себя он оставил Испанию, хотя и не полностью объединенную, но ставшую безмерно богаче, сильнее и могущественнее, чем когда-либо прежде; Испанию, стоявшую на пороге своего «золотого века».