Срединное море. История Средиземноморья

Глава XVII ЛЕПАНТО И ИСПАНСКИЙ ЗАГОВОР

Неудача экспедиции, отправленной на Кипр, стала большим ударом и унижением и для Венеции, и для папства, однако уже шли переговоры насчет более прочного и эффективного союза. Главным поборником этой новой инициативы явился папа. Пий V долго и упорно думал о турецкой угрозе и понял, что в любом случае главное препятствие для установления подлинного взаимопонимания между Венецией и Испанией состояло в том, что Венеция рассматривала проблему с точки зрения безопасности своих колоний в Леванте, тогда как Испанию гораздо больше беспокоила угроза, которую мавританские вассалы султана создавали для ее собственных колоний в Северной Африке. Поэтому он заключил, что главная цель христиан должна состоять в восстановлении контроля над Центральным Средиземноморьем: требовалось отрезать территории, принадлежавшие султану в Африке, от его европейских и азиатских владений и, таким образом, фактически разделить его империю на две части. Соответственно в 1570 г. он созвал собрание, дабы набросать хартию новой Священной лиги, и в течение последующих месяцев — терпеливо приводя нужные аргументы и с активной помощью венецианцев — наконец одолел короля Филиппа.

Итоговый договор был официально оглашен 25 мая 1571 г. в соборе Святого Петра. Он должен был быть долгосрочным; речь в нем шла как о наступательной, так и об оборонительной стратегии, причем направленной не только против турок-османов, но также и против их вассалов мавров и единоверцев, обитавших вдоль побережья Северной Африки. Подписавшие договор государства — Испания, Венеция и папа (для императора и французского короля оставалась возможность присоединиться к ним, коли они того пожелают) — должны были совместными усилиями оборудовать 200 галер, 100 транспортных судов, подготовить 50 000 пехотинцев и 4500 кавалеристов, а также артиллерию и снаряжение в необходимом количестве. Силы их должны были собираться каждый год (самое позднее в апреле), дабы участвовать в летней кампании там, где сочтут нужным. Каждую осень в Риме должны были проводиться совещания, чтобы определиться с деятельностью на следующий год. Если на Испанию совершится нападение, то Венеция должна будет прийти ей на помощь, и наоборот; обе страны обязуются защищать папскую территорию всеми доступными им силами. Вся борьба будет вестись под знаменами лиги; важные решения будут приниматься большинством при голосовании, в котором станут принимать участие трое командующих: Себастьяно Вьенер от Венеции, Маркантонио Колонна от имени папских сил и капитан-генерал объединенного флота, единокровный брат короля, дон Хуан Австрийский от Испании.

Дон Хуан был незаконным сыном Карла V от немецкой дамы по имени Барбара Бломберг. Двадцатишестилетний, исключительно привлекательной внешности и прирожденный лидер, он уже успел прославиться — или приобрести некоторую известность — в недавние годы, подавив крупное восстание морисков в Испании. Венецианцы выразили удовлетворение по поводу его назначения; возможно, они действительно были рады, так как в первый момент выбор короля (по счастью, затем он передумал) пал на Джан Андреа Дориа. Но они радовались бы куда меньше, если бы знали, что Филипп, подозревавший, что молодой принц храбр, но ему недостает рассудительности, приказал ему ни в коем случае не давать бой, если Дориа не выразит на то согласия.

Хотя, очевидно, было слишком поздно, чтобы действовать в соответствии с расписанием, упомянутым в договоре; союзники договорились, что нельзя упускать случая предпринять какие-либо действия летом 1571 г. и что силы для проведения кампании в первый год с момента подписания договора должны как можно скорее собраться в Мессине, откуда им предстоит отплыть на поиски османского флота. К началу августа все они прибыли на место, и дон Хуан объявил, в каком порядке предстоит плыть. Сам он, вместе с Вьенером и Колонна, возьмет 64 галеры и займет центр. Правое крыло — 54 галеры — поступает в распоряжение Дориа; левое — 53 — в распоряжение венецианца Агустино Барбариго. Вдобавок предполагался небольшой авангард из восьми галер и арьергард из шести, соответственно поступавшие в распоряжение дона Хуана де Кардона и маркиза Санта Крус. Каждой группе следовало придать по шесть галеасов. Галеоны и тяжелые транспорты, которые, не будучи снабжены веслами подобно галерам, обладали куда меньшей маневренностью и должны были составить отдельный конвой.[229]

Турки, расхрабрившиеся после падения Фамагусты и отбытия практически всего венецианского флота из Мессины, к этому моменту ввели в Адриатику значительные силы; их высадки на Корфу и на побережье Далмации пробудили у венецианцев растущие опасения насчет внезапного вторжения: в этом случае город оказался бы практически беззащитен. Однако при приближении объединенного флота турки быстро отошли к своим базам в Греции: им не хотелось оказаться блокированными врагом со всех сторон в узком море. В итоге случилось так, что они отплыли 6 октября с Лепанто (современного Навпактоса в Патрасском заливе), чтобы встретить продвигающийся вперед флот христиан.

Христиане были в боевом настроении. За два дня, близ Кефалонии, они услышали о падении Фамагусты и, что произвело на них особое впечатление, о смерти Маркантонио Брагадина; в их сердцах закипели ярость и гнев. В тот же день, однако, произошел инцидент, который едва не обернулся катастрофой. Испанский офицер и несколько человек с галеры Себастьяно Веньера оскорбили венецианцев, и в последовавшей драке кое-кто из них погиб. Веньер, не посоветовавшись ни с кем, по своей инициативе повесил всех участников на топе мачты. Когда об этом сообщили дону Хуану, он впал в ярость и распорядился арестовать капитана; если бы этот приказ был исполнен, то в результате, весьма вероятно, во флоте произошел бы раскол. К счастью, мудрые советы — возможно, поданные Колонна — перевесили, и принца убедили отменить приказ, но он так и не простил Веньера. Отныне взаимодействие с венецианским контингентом дон Хуан осуществлял, обращаясь к заместителю командующего.

Флоты встретились на рассвете 7 октября на расстоянии одной-двух миль от мыса Скрофа при входе в залив Патрас. Галеоны еще не прибыли, но дон Хуан был решительно настроен тут же начать битву. Лишь слегка изменив боевой порядок — Барбариго и Дориа получили каждый еще по десять галер, — он приказал своим кораблям выстроиться для атаки и устремился вперед. Турки ожидали его; их флот, практически равный по численности христианскому, образовывал гигантский полумесяц, протянувшийся от одного берега залива до другого. Адмирал Али-паша командовал стоявшей в центре эскадрой численностью 87 галер; справа находился Мехмед Саулак, правитель Александрии, с 54 галерами; слева от него, напротив Дориа — Ульдж-Али с 61 кораблем.

Битва началась примерно в половине одиннадцатого утра на северном фланге, где левое крыло дона Хуана под командованием Барбариго вступило в схватку с правым крылом Али, предводительствуемым Саулаком. Закипел ожесточенный бой; в какой-то момент на флагманский корабль самого Барбариго напало пять турецких судов, одновременно осыпавших его дождем стрел, одна из которых смертельно ранила венецианского адмирала в глаз. Его племянник Марко Контарини принял командование, но через пять минут погиб сам. И все же сражение окончилось полной победой христиан, которые в конце концов сумели оттеснить все правое крыло турок к самому берегу. Османы покинули корабли и пытались спастись среди близлежащих холмов, но венецианцы преследовали их и перебили во время бегства. Саулака взяли в плен, однако он был серьезно ранен и протянул недолго.

Теперь главные события происходили в центре. Там в одиннадцать часов или около того галеры дона Хуана, продвигавшиеся, выстроившись в линию, сблизились с судами Али-паши, и два флагманских корабля устремились прямо друг на друга. Они встретились и сцепились между собой; по обе стороны от них с другими галерами произошло то же самое. Все суда одновременно сближались к середине, пока между ними не стало видно моря. Люди прыгали и карабкались с корабля на корабль, сражаясь врукопашную с мечами, абордажными саблями и ятаганами. Дважды отборное войско Али, состоявшее из четырехсот янычар, устремлялось на борт «Реала» — флагманского корабля дона Хуана; трижды испанцы атаковали в ответ (в последний раз — под мощным огневым прикрытием, организованным Колонна, который только что вывел из строя галеру Пертау Паши, заместителя Али). Именно тогда, при третьей атаке, Али поразило в голову пушечное ядро. Не успел он упасть, как его голову отсек солдат из Малаги, надел на пику и, подняв, начал размахивать ею, воодушевляя своих товарищей. Когда турецкий адмирал погиб, а флагманский корабль оказался захвачен, османы быстро пали духом. Многие из их кораблей были уничтожены, пока шла рукопашная схватка; те, которые удалось вывести с места боя, повернули и, спасаясь, поспешно удалились.

Тем временем южнее события развивались менее удачно.

С самого начала продвижения, примерно с десяти часов утра, Джан Андреа Дориа пришлось нелегко. Правое крыло турок под командованием Ульдж-Али, противостоявшее ему, было длиннее и сильнее; кроме того, оно тянулось далеко на юг и грозило обойти христиан с фланга. Именно для того чтобы избежать этой опасности, он сменил курс движения к югу, но из-за этого решения между кораблями дона Хуана и судами Дориа возникла брешь, которая стала быстро увеличиваться. Ульдж-Али увидел ее и немедленно изменил свои планы, направив суда к северо-востоку с целью прорваться через строй христиан и напасть на них с тыла. В результате он оказался напротив южного края эскадры дона Хуана, состоявшего из нескольких судов, предоставленных мальтийскими рыцарями. Рыцари храбро сражались, но у них не было никаких шансов выдержать удары значительно превосходившего их по силе флота; перебили всех до одного. Флагманский корабль взяли на буксир, и Ульдж-Али поднял захваченное знамя на своем судне.

В этот момент дон Хуан де Кардона, чьи восемь галер находились в резерве, поспешил на выручку рыцарям. Когда он приблизился, шестнадцать турецких галер напали на него. Последовала самая яростная и кровопролитная стычка за весь день. Когда она завершилась, 450 из 500 бойцов на галере Кардона были убиты или ранены, и сам Кардона находился при смерти. Когда позже несколько судов были взяты на абордаж, оказалось, что на них находятся лишь мертвецы. Тем временем на выручку спешили другие — второй резерв под командованием Санта Крус и (едва он смог покинуть свой участок боя) сам дон Хуан. Ульдж-Али не стал задерживаться; он приказал гребцам тринадцати из своих галер грести быстрее и направился с ними на полной скорости на северо-запад, в сторону Лефкаса и Превезы. Оставшиеся устремились в противоположном направлении и возвратились в Лепанто.

Несмотря на замешательства в ходе битвы, а также ужасающие потери, понесенные в результате трусости и чрезвычайно низкого уровня мореходного искусства Джана Андреа Дориа — а многие его товарищи после сражения обвиняли его и в том и в другом, — битва при Лепанто была ошеломляющей победой, одержанной христианским миром. Согласно наиболее достоверным подсчетам, у христиан затонуло только 20 галер, и одна была захвачена; турецкие потери исчислялись 113 и 177 соответственно. Обе стороны понесли тяжелые потери, что было неизбежно в рукопашной схватке, но в то время как потери христиан не превышали 15 000 человек, турки, как считается, лишились вдвое большего числа людей, не считая 8000 взятых в плен.[230] К тому же христиане захватили невероятное количество добычи — только на флагманском корабле Али-паши было обнаружено 150 000 цехинов. Наконец упомянем еще одну цифру: 15 000 христиан, обращенных в галерных рабов, вышли на свободу, и это вызвало особую радость. При этом львиная доля заслуг принадлежала самому дону Хуану, который искусно руководил своим громоздким, столь различным по составу флотом; блестящее использование им артиллерийского огня впоследствии оказало продолжительное воздействие на развитие военного искусства на море. В будущем исход морских битв решали в гораздо большей степени пушки, нежели фехтовальное искусство. Это, в свою очередь, привело к появлению более мощных и тяжелых судов, которые могли плыть лишь под парусом. Лепанто стало последним великим морским сражением, в котором участвовали весельные галеры, таранившие друг друга носами. Началась, так сказать, эпоха бортовых залпов.

Галера «Анджело» привезла новости в Венецию после 18 октября. Горожане по-прежнему оплакивали потерю Кипра, негодовали из-за зверской расправы над Брагадином и в страхе гадали, какие еще перемены к худшему таит в запасе будущее. В течение часа после появления «Анджело», у которой за кормой в воде полоскались турецкие флаги, а на палубе громоздились трофеи, настроение у всех переменилось. Венеции не пришлось долго дожидаться возможности отомстить — отмщение свершилось. Внезапно город возликовал; все поспешили на площадь Сан-Марко, чтобы узнать о подробностях сражения и отпраздновать случившееся. Тут же была объявлена амнистия, и ворота долговой тюрьмы открылись, тогда как турецкие купцы, напротив, забаррикадировались на всякий случай за стенами Фондако деи Турчи до окончания всеобщего волнения. В Сан-Марко вслед за Те Deum[231] последовала благодарственная месса; в ту ночь в городе вряд ли было хоть одно здание, не озаренное внутри и снаружи светом свечей и факелов. Дабы увековечить память о событии, главный портал у входа в арсенал расширили и украсили фигурой льва святого Марка (с соответствующей надписью) и двумя крылатыми изображениями Победы. Через год или два фронтон увенчали статуей святой Джустины, в день которой была выиграна великая битва, и с 1572 г. до самого падения республики в 1797 г. в этот день — 7 октября — ежегодно совершалось торжество: процессия, в которой участвовали дож и синьория, шествовала в церковь той же святой, принесшей им удачу. Были выставлены знамена, захваченные у турок.

Таким образом, Лепанто запомнилось как одна из решающих битв в мировой истории и величайшее морское сражение, хронологически расположенное между битвой при Акции (кстати, разыгравшейся всего-навсего в 60 милях от места описанного события) и Трафальгарским сражением. Правда, в Англии и Америке оно обязано своей неувядающей известностью в основном стихотворению Г.-К. Честертона, производящему ошеломляющее впечатление (хотя и знаменитого своей неточностью), но в католических странах Средиземноморья, так сказать, сломило барьеры истории и, подобно Ронсевалю, стало легендой. Однако заслуживает ли оно в полной мере ту репутацию, которая за ним закрепилась? Формально, а также с тактической точки зрения — да (после 1571 г. битвы на море приобрели принципиально иной характер по сравнению с прежними временами), но политически — нет. Лепанто вопреки надеждам победителей не стало той точкой, откуда маятник качнулся в обратном направлении, поворотным пунктом в судьбах христианского мира, объединившим их усилия и позволившим отбросить турок в сердце Азии, туда, откуда они пришли. Венеция не вернула себе Кипр и всего два года спустя заключила сепаратный мир с султаном, отказавшись ото всех претензий на остров. Битва при Лепанто также не положила конец ее потерям: в следующем столетии она таким же образом лишилась Крита. Что касается Испании, то ее контроль над Центральным Средиземноморьем существенно не усилился; лишь семнадцать лет спустя историческое поражение великой армады от британцев нанесло ее власти на море удар, от которого она долго не могла оправиться. Ей также не удалось разрушить связи между Константинополем и мавританскими князьями Северной Африки. В течение трех лет турки изгнали испанцев из Туниса, превратили местных правителей в своих вассалов и свели статус этой области — как уже было с Алжиром, лежащим западнее, и Триполитанией, лежащей восточнее, — к положению османской провинции.

Но для всех христиан, ликовавших в те октябрьские дни, истинное значение Лепанто не сводилось к тактике или политике — прежде всего победа имела моральное значение. Образно говоря, тяжелая черная туча, нависавшая над ними два столетия и ставшая с 1453 г. угрожающей настолько, что они чувствовали, что их дни сочтены, вдруг внезапно исчезла. Надежда возродилась в одно мгновение. Возможно, венецианский историк Паоло Парута лучше всего подвел итог всеобщим переживаниям в своей траурной речи на площади Сан-Марко, говоря о тех, кто погиб в битве:

Для каждого патриотически настроенного венецианца представлялось насущно необходимым сейчас же закрепить результаты славной победы. Туркам нельзя давать передохнуть — их нужно теперь же преследовать и вовлечь в битву, прежде чем у них появится возможность восстановить свои силы, пока союзники по-прежнему не ослабляют натиска. Именно это сообщило правительство республики своим испанским союзникам и папе, но его доводы не были услышаны. Сам дон Хуан, по-видимому, втайне согласился с ними и был бы только рад атаковать зимой, но получил недвусмысленные инструкции от Филиппа. По условиям, принятым лигой, союзные силы должны были встретиться весной, а до наступления этого времени он вынужден проститься с ними. Дон Хуан и его флот возвратились в Мессину.

К весне 1572 г. венецианцам стало очевидно, что их предчувствия оправдались. Испания, как всегда, увиливала и мешкала, выдвигая одно возражение за другим. Папа Пий делал все возможное, дабы заставить ее действовать, но к этому времени заболел и 1 мая скончался. С его смертью лига лишилась объединявшего ее духа. В конце концов, отчаявшись получить от испанцев помощь, Венеция решила предпринять экспедицию самостоятельно; к ней добровольно присоединился Маркантонио Колонна со своей эскадрой папских галер. Лишь тогда испанцы решили действовать. Они не хотели оставаться в стороне, коль скоро в самом деле предстояла еще одна победа. Филипп отказался от своих возражений, и в июне дону Хуану в конце концов позволили присоединиться к союзникам.

Флот собрался близ Корфу и двинулся к югу на поиски противника. Союзники узнали (и это вызвало у них некоторое беспокойство), что за восемь месяцев, прошедших с момента битвы при Лепанто, султан Селим сумел построить новый флот в 150 галер и 8 галеасов — последние явились новшеством для турок, на которых, очевидно, произвело глубокое впечатление блестящее использование их доном Хуаном. Однако пошли слухи, что корабельные плотники, боясь участи, уготованной им султаном, если они не поспеют к указанным им срокам, вынуждены были использовать сырую древесину. Кроме того, пушки, дескать, отливали столь поспешно, что многие из них оказались непригодны, а судовые команды, насильно навербованные после ужасающих потерь при Лепанто, были почти не обучены. Короче говоря, казалось почти невероятным, что они доставят союзникам серьезные неприятности. Главная проблема заключалась в том, чтобы заставить их вступить в бой.

И действительно, так оно и было. Два флота встретились близ Модона — двести пятьдесят лет здесь находился один из главных торговых пунктов Венеции на Пелопоннесе, пока султан не захватил его в 1500 г., — и турки немедленно устремились в гавань. Союзники последовали за ними, заняли позиции на рейде близ Наварина (совр. Пилос) и стали ждать. Они знали, что Модон — неподходящее место для размещения такого большого флота в течение долгого времени. Гористые районы, расположенные вглубь от прибрежной полосы, были бесплодны и лишены дорог; все ресурсы нужно было подвозить морем. Врагу придется выйти из убежища — это был лишь вопрос времени, — и тогда последует второе Лепанто.

Увы, Венеции вновь суждено было поставить крест на своих надеждах, и виновниками этого опять оказались испанцы. 7 октября — в первую годовщину великой битвы — дон Хуан внезапно объявил, что не может дольше оставаться в греческих водах и возвращается на запад. Капитан-генерал Венеции Джакомо Фоскарини, ошарашенный, спросил почему. Когда принц пробормотал что-то неубедительное — дескать, осталось мало продовольствия, — Фоскарини тотчас же предложил ему снабжать из своих запасов и приказать подвезти из Венеции дополнительный провиант, если это потребуется. Но дон Хуан, очевидно, действовавший согласно новым полученным из Испании приказам, оставался непоколебим. По непонятной причине Колонна принял его сторону. Фоскарини оказался перед фактом, что его флот недостаточно силен, чтобы сражаться с турками в одиночку. Разозленный из-за сознания упущенной возможности, он, не имея выбора, отдал приказ возвращаться.

Всю зиму венецианский посол в Мадриде пытался воздействовать на короля Филиппа. Турки, доказывал он, стремятся к мировому господству; они неуклонно расширяли свои территории в течение пяти сотен лет и продолжают делать это; чем дольше им позволят продвигаться, тем труднее будет противостоять и тем сильнее они станут. Несомненно, долг короля перед всем христианским миром — и перед самим собой, если он хочет сохранить свой трон, — поднять против них оружие и не останавливаться, пока дело, столь славно начатое при Лепанто, не будет полностью завершено. Но Филипп отказался слушать. Он ненавидел Венецию и не доверял ей; что касается турок, то он выполнил свое дело в прошлом году, и весьма успешно: после такой победы пройдет немало времени, прежде чем враг вновь поднимет голову. Между тем он был поглощен восстанием Вильгельма Молчаливого в Нидерландах. Он не жаловался Венеции, не просил ее о помощи и не видит причин, почему ему нужно оказывать ей какую-либо помощь в решении ее собственных проблем.

Более того, в ту же самую зиму Карл IX Французский также был весьма занят интригами против Филиппа, так сказать, на трех фронтах. В Нидерландах он оказывал всевозможную поддержку восстанию; в Средиземноморье строил планы, дабы взять под контроль Алжир (вполне возможно, что именно его махинации стали причиной того, что дона Хуана отозвали из-под Наварина); в Венеции и Константинополе его послы изо всех сил трудились, чтобы помочь заключению мира между султаном и республикой. К началу весны они преуспели в этом. Венеция не желала чего-либо подобного: со времен Лепанто она сделала все, что было в ее силах, чтобы не дать лиге распасться и убедить своих товарищей по союзу осуществить вместе с ней тотальный натиск, остановившись — с Божьей помощью — лишь у самого Константинополя, но потерпела неудачу. Филипп открыто выказал свою незаинтересованность, новый папа Григорий XIII вряд ли продемонстрировал большее участие. Покинутая союзниками, хорошо понимая, что продолжать войну в одиночку означало бы спровоцировать новые вторжения турок в Адриатику и, по всей вероятности, захват Крита — последнего ее оплота в Леванте, — она не имела иного выхода, кроме как принять предложенные ей условия. 3 марта 1573 г. договор был подписан. Венеция обещала, среди прочего, в течение трех лет выплатить султану 300 000 дукатов и отказаться от всех своих притязаний на Кипр.

Во владениях «католичнейшего короля» раздались крики ужаса. В Мессине охваченный яростью дон Хуан сорвал знамя лиги с верхушки мачты и поднял испанский флаг. Насколько прав был Филипп, говорили его подданные, не доверяя этим венецианцам! Они бы непременно предали его рано или поздно. Все произошло так, протестовали они, словно никогда и не была выиграна битва при Лепанто!

Так оно и было. Вопреки всему ликованию, радости и крикам, вопреки созданию великой легенды о Лепанто, существующей и по сей день, правда заключается в том, что одна из знаменитейших морских битв в истории человечества не имела никаких долгосрочных стратегических последствий. И те, кто стенал громче всего, должны бы были проклинать лишь самих себя.

После битвы при Лепанто — что любопытно — в Средиземноморье воцарилось спокойствие. Казалось, что весь гигантский бассейн каким-то образом истощил свои силы. До последней четверти XVI в. — хотя под конец этого периода государства северной Европы могли бы оспорить этот факт — Срединное море в самом буквальном смысле являлось центром западного мира. Теперь оно утратило эту роль.

Для Испании Христофор Колумб и те, кто последовал его путями, открыл новые — и восхитительные — горизонты. Ее права на Неаполь и Сицилию на юге и на Милан на севере[232] более не оспаривались; Сардиния также находилась под ее властью, а Генуя фактически стала испанским портом; учитывая все это, остальная территория Италии и Средиземноморья перестала интересовать ее. Правда, в 1601 г. она вместе с рядом итальянских государств (Венеция не входила в их число) отправила мощные силы — 70 галер и 10 000 человек, — чтобы захватить врасплох и занять Алжир. (Так как экспедицией командовал Джан Андреа Дориа, она была обречена на неудачу.) Однако главным образом внимание Испании сосредоточилось на западе и севере, где постоянные проблемы с Нидерландами и соперничество с Англией отнимали у нее почти все время.

Что касается Франции, то это было уже далеко не то королевство, что при Франциске I. Рискованные предприятия на юге стали для нее делом прошлого; дела пошли иначе: ее почти буквально раздирали на части так называемые религиозные войны, которые продолжались почти 30 лет и привели страну на грань распада. Даже в Италии было тихо — по крайней мере по итальянским меркам. Помимо Неаполя и папства, на полуострове находилось лишь одно сильное государство, а Венецианская республика была всегда слишком занята коммерческими делами, чтобы воевать без крайней необходимости. Между рядом итальянских городов-государств, как всегда, продолжалась междоусобная борьба, но по большей части она оказывала весьма незначительное — пусть и продолжительное — влияние на Средиземноморье.

Нужно упомянуть Османскую империю. Но даже у турецкой «колесницы Джаггернаута»[233], если так можно выразиться, иссяк пар. Великие дни владычества Сулеймана Великолепного давно прошли, а его наследник Селим Пьяница умер в 1574 г. соответствующей смертью — залпом выпив целую бутылку крепкого кипрского вина и поскользнувшись на мокром полу ванной. Правда, в том же году старый корсар, адмирал Килидж Али, отнял Тунис у испанцев — город и территории за ним стали османской провинцией, — однако это подвело итог приобретениям турок в Средиземноморье. Сын Селима Мурад III — взошедший на трон лишь после того, как приказал задушить пятерых своих братьев, — куда более интересовался землями, лежавшими за восточными границами его страны, и сосредоточивал свое внимание на Грузии и Кавказе. По-видимому, его наследники исходили примерно из того же самого, и так случилось, что в течение почти целого столетия турки почти ничего не предпринимали, чтобы изменить карту Срединного моря.

Единственная попытка в этом направлении, сделанная после взятия Туниса, последовала оттуда, откуда никто не ожидал. В 1578 г. племянник Филиппа II, упрямый Себастьян, молодой король Португалии, откликнулся (по до сих пор непонятным причинам) на призыв о помощи от шерифа Феса, незадолго перед тем изгнанного из города соперником, другим претендентом на власть. В свою очередь, Себастьян обратился к дяде, и тот с некоторой неохотой согласился поддержать его; таким образом, он смог пересечь Гибралтарский пролив с армией, состоявшей из испанцев и португальцев и насчитывавшей примерно 15 000 человек. 3 августа он достиг города Алькасеркивир; на следующий день обнаружилось, что его ожидает значительно превосходящая его мавританская армия, выступившая, чтобы сразиться с ним. У него не было выбора — пришлось драться, и в последовавшей битве погибли и он сам, и оба шерифа, и более 8000 его солдат. Прочие почти все попали в плен; спастись бегством сумело менее 100 человек.

Единственным, кто одержал подлинную победу в «битве трех королей», стал Филипп Испанский. Своими действиями Себастьян так ослабил и деморализовал Португалию, что два года спустя Филипп с легкостью смог поглотить ее, разом удвоив свои колониальные владения и получив весьма полезные гавани в Атлантике, а кроме того, торговый флот. Не ранее 1640 г. Португалия смогла вернуть свою независимость.

Филиппу суждено было прожить еще двадцать лет; он скончался в возрасте 71 года в 1598 г. Ни один король не относился столь серьезно к своим обязанностям; ни один не работал столь упорно. Не доверяя никому, он провел последние 40 лет жизни в Мадриде или в своем дворце Эскориале, лично вникая в каждую деталь деятельности правительства и администрации, не давая себе времени оторваться от рабочего стола и подольше задержать взгляд на окружающем мире. Исполненный какого-то болезненного благочестия, он был настроен выполнять то, что считал предначертанной ему свыше задачей: сохранять католическую религию. Во имя ее он мог быть безжалостным, жестоким тираном; но он любил книги и картины и проявлял себя — когда у него возникала такая возможность — любящим мужем и отцом. Он был женат четырежды (если перечислять по порядку, жены его были из Португалии, Англии, Франции и Австрии) и четырежды овдовел; однако у него родилось всего двое сыновей. Первый, душевнобольной, умер при несколько подозрительных обстоятельствах в тюрьме в возрасте 23 лет; второй — от последней жены — пережил его и стал Филиппом III. Главным достижением Филиппа II, по нашему мнению, явилось усиление военной мощи его державы на суше и на море; к 1570 г. его флот стал по крайней мере в четыре раза больше, чем во времена его отца. Но он был печальным одиночкой и подданные не слишком горевали о нем.

Отсутствие активности со стороны главных держав Средиземноморья давало простор для деятельности корсарам, которые с приходом нового столетия стали еще более значительным злом. Их число, несомненно, не ограничивалось исключительно берберийскими мусульманами; среди них было множество европейских моряков вроде печально знаменитого капитана Джона Варда, который в 1605 г. прибыл в Тунис. Там он достиг соглашения с беем, по которому обещал нападать на всех христиан, исключая англичан, и делиться полученной добычей. Он действовал столь успешно — особенно против венецианцев и рыцарей ордена Святого Иоанна, — что вскоре смог построить себе в Тунисе дворец, «богато украшенный мрамором и алебастром» и уступавший своим великолепием лишь дворцу самого правителя. В 1609 г. у него даже появился заместитель, человек благородной крови — сэр Фрэнсис Верни Клайдон из Бэкингем-шира, который в прошлом году с отвращением покинул свое выдающееся семейство и вскоре, по словам английского историка, «стал разорять соотечественников… купцов Пула и Плимута».[234] Тогда, чтобы выстоять, Алжир заручился поддержкой некоего Симона Данзера, или Данскера (кто он был по национальности, мы точно не знаем), пользовавшегося, если можно так выразиться, подобным же успехом. От этих людей берберийские корсары, до тех пор использовавшие лишь галеры, научились искусству плавания под парусом. Стремительная атака, предпринятая в 1609 г. испанским адмиралом доном Луисом Фахардо на пиратский флот Варда, Верни и их товарищей, пока те стояли в тунисской гавани, нанесла им серьезный урон, но адмиралу не дали развить свой успех: в решающий момент он получил приказ из Мадрида, предписывавший ему принять участие в массовом изгнании морисков из Испании.

Замысел этого мероприятия, ставшего одной из наиболее тяжелых катастроф за всю историю Испании, приписывают королю Филиппу III, но фактически он стал плодом размышлений его любимого советника, герцога Лермы. Филипп наследовал трон своего отца в возрасте двадцати лет. Воспитанный исключительно монахами и священниками, он не имел никакого представления об окружающем мире, был не слишком умным и в результате стал легкой добычей для герцога, который быстро сделался его «серым кардиналом». Этот близорукий фанатик происходил из знатного рода бывшего королевства Валенсия (вошедшего в состав Кастилии в 1479 г.), большую часть населения которого в то время составляли мориски — испанцы, чьи предки веками исповедовали ислам. Многие из них, формально приняв христианство, тем не менее сохранили симпатии к маврам. Мориски процветали, отличаясь трудолюбием; благодаря их усилиям Валенсия превратилась в одну из наиболее плодородных областей во всей стране. Но их благосостояние будило зависть в сердцах соседей, и в течение пятидесяти лет они подвергались поношениям. Излишне говорить, что эту кампанию возглавила инквизиция, утверждавшая (возможно, имея на то некоторые основания), что в душе те по-прежнему принадлежат к числу неверных. В 1566 г. Филипп II издал эдикт, запрещавший морискам Гранады говорить на родном языке, носить национальную одежду и фактически вводивший запрет на их культуру; три года спустя моральные мучения и преследования переполнили их чашу терпения, и они подняли восстание, доставив королю немало тревожных часов, пока мятеж не был безжалостно подавлен доном Хуаном Австрийским. Но это лишь усилило неприязнь к ним. Лерма ненавидел их, и для него не составило труда убедить глупого молодого короля, что его долг — очистить от них Испанию раз и навсегда.

Сделать так, чтобы область, некогда бывшая целым королевством, обезлюдела, было делом нешуточным. Многие из тех церковных и светских деятелей, которые приветствовали подавление морисков, отшатнулись, узнав об идее массовой депортации, но Лерма был преисполнен решимости довести свою политику до конца. Вселявший ужас эдикт опубликовали 22 сентября 1609 г. За исключением шести «старейших и наиболее глубоко верующих христиан» морисков в каждой большой деревне — они должны были остаться, чтобы научить других своей системе земледелия, — все до одного, как мужчины, так и женщины, подлежали депортации в Берберию. Им запрещалось брать с собой деньги; из личного имущества каждый имел право взять лишь то, что мог унести. Еще с весны в средиземноморских портах собрались большие флоты галер; теперь наконец люди узнали, для чего они предназначались.

В течение дальнейших шести месяцев около 150 000 валенсийских морисков было изгнано с земли, ставшей плодородной благодаря им и предкам. Их отправляли большими группами к ожидавшим кораблям, перевозили через Средиземное море и, не церемонясь, высаживали на североафриканское побережье. Но то, что было начато в Валенсии, продолжилось по всей Испании. В Кастилии и Арагоне, Андалусии и Эстремадуре людей, которых по подозрению причисляли к морискам, а отличить новых христиан от старых зачастую было невозможно, ловили, лишали имущества и изгоняли. Число их не поддается оценке, но в целом оно приближалось к полумиллиону, а могло быть и значительно больше. Среди тех, кто попал в число жертв в этих районах, были не только труженики-земледельцы, но и много художников и ремесленников, внесших огромный вклад в экономику Испании. Филиппа III и его советника-злодея нельзя обвинить в геноциде — правда, лишь потому, что они умышленно не постановили провести массовое уничтожение тех, кого изгнали. Но что касается этнической чистки (именно так мы с наших сегодняшних позиций должны определить их действия), то Европе суждено было стать свидетельницей подобных событий лишь три столетия спустя.

Для Испании было бы гораздо лучше, если бы герцог Лерма вообще не появлялся на свет. Теперь назовем другого герцога, современника Лермы, которому его родина обязана чрезвычайно многим. То был дон Педро Тельес Гирон, третий герцог Осуна, который почти в одиночку реформировал испанский флот. В 1603 г. молодым человеком Осуна посетил Англию, где пленил короля Якова I изяществом, с которым вел беседу на латыни, и серьезно изучил английский флот. Вернувшись в Испанию в 1607 г., он стал членом Тайного совета. Через год-два совет обсуждал назначение нового вице-короля Сицилии, и Осуна высказался. За прошедшие тридцать лет, подчеркнул он, берберийские корсары совершили более восьмидесяти нападений на остров и ни разу не понесли наказания. Нельзя допустить, чтобы дела продолжали идти таким образом. У короля только два выхода: или он «покупает» пиратов, платя им деньги за «защиту», либо делает Сицилию базой для нового, реформированного флота, который будет в состоянии прогнать корсаров, очистив от них море. Филипп, на которого его слова произвели большое впечатление, в соответствии с протоколом назначил его вице-королем, и Осуна приступил к делу.

Прибыв на остров в 1611 г., он обнаружил там всего 34 галеры: 12 из Неаполя, 10 из Генуи, 7 сицилийских и 5 мальтийских. Все они находились (что не вдохновляло) под командованием маркиза Санта-Крус — сына адмирала Непобедимой армады.[235] Первое, что сделал Осуна, — заказал еще шесть галер, которые должны были плавать под его собственным флагом; эти суда он мог использовать независимо от адмирала, по своему усмотрению. Затем он обратил внимание на свои команды: увеличил матросам жалованье, улучшил питание и условия, в которых они жили, провел тренировки, усилил дисциплину — словом, вскоре возник впечатляющий контраст между ними и их товарищами. Молниеносный рейд на Тунис увенчался полным успехом: десять кораблей корсаров сгорело на месте, не успев отчалить; еще несколько судов испанцы захватили. И это было только начало: на следующий год Осуна одержал целый ряд подобных побед. Радость охватила всех моряков, но Осуна еще не был удовлетворен. Флот по-прежнему состоял исключительно из галер; меж тем будущее, как он хорошо понимал, принадлежало парусникам. Он заложил на свои средства два галеона и в конечном итоге убедил правительство прислать ему еще двадцать под командованием принца Филиберта Савойского. Такого количества судов при умелом командовании было вполне достаточно, чтобы очистить все море от корсаров. Увы, Филиберт оказался капитаном наподобие Дориа — неспособным к решительным действиям. Он постоянно стремился возвратиться в гавань всего через несколько дней после того, как покинул ее, не сделав ни одного выстрела. Даже со своим огромным флотом он не смог полностью блокировать Наваринскую бухту, в которой скрывалось несколько пиратских судов, и дал всем им возможность уйти.

Как всегда, Осуна точно знал, что ему нужно: в Нидерландах он видел маленькие голландские парусники, стоявшие прямо напротив испанских портов и эффективно блокировавшие их. Однако правительство в Мадриде отказало ему во всех его просьбах. И все же на худой конец он располагал двумя собственными галеонами, на одном из которых находилось 20 пушек, на другом — 46. Он отправил их в египетские воды, где они почти сразу же захватили эскадру из 10 турецких транспортных судов, направлявшихся в Константинополь. То было значительное достижение, достойное одобрения Мадрида, но испанское правительство, как всегда, не выразило одобрения, просто-напросто указав, что Осуна нарушил постановление вековой давности, запрещавшее экипировать парусные корабли (в противоположность галерам) для каперства. Тщетно он подчеркивал, что война на море уже не та, что была сто лет назад. Его продолжали игнорировать.

Так продолжалось до 1615 г., затем ситуация внезапно изменилась: Осуну назначили вице-королем Неаполя. Здесь он обладал куда большей свободой действий — и имел возможность расходовать куда большие суммы, — нежели на Сицилии. Немедленно он заказал пять новых галеонов — он назвал их Пятью Ранами Христовыми, а также еще пять более легких судов и полубаркас — все, кроме последнего, тяжеловооруженные. (Вооружение их было более мощным, нежели у какого бы то ни было английского судна, однако в остальном все было организовано в точности как у англичан.) Осуна также положил конец принципу двойного командования, с давних пор бывшему проклятием вооруженных сил Испании, согласно которому все солдаты, участвовавшие в данной экспедиции, подчинялись одному командиру, а все моряки — другому. Отныне командование всем кораблем передавалось одному офицеру. В июле 1616 г. младший адмирал Осуны Франсиско де Рибера с эскадрой из шести галеонов принял участие в битве с турецким флотом численностью 45 галер. Бой продолжался полных три дня, но на рассвете четвертого дня испанцы не увидели никаких признаков противника: турки признали свое поражение и увели в безопасные воды то, что еще оставалось от их разбитых кораблей.

По любым меркам то была незабываемая победа, однако случившееся содержало в себе и урок. Битву выиграл флот, который построили и которым командовали не по испанским, но по английским стандартам, и этот флот явил свое превосходство над турецким. Нельзя ли будет использовать его против самого страшного врага Испании на Апеннинском полуострове — Венецианской республики?

Неудивительно, что герцогу Осуне это приходило в голову. Будучи создателем обновленного испанского флота, он также являлся патриотом, посвятившим себя уничтожению врагов своей страны. Во многом благодаря именно ему, по мере того как XVII в. шел на убыль, испанская тень вновь начала разрастаться, еще более грозно нависая над Центральным Средиземноморьем. В течение ста лет честолюбивым планам Испании противостояла Франция, но после убийства Генриха IV в 1610 г., в результате которого трон перешел к его девятилетнему сыну Людовику XIII, а регентшей стала вдова короля, Мария Медичи, с ее отчетливо происпанскими настроениями, «католичнейший из королей» уверился, что не встретит более препятствий с этой стороны. Испания по-прежнему господствовала в Милане и Неаполе; во Флоренции кузен Марии великий герцог Козимо II находился в значительной мере под испанским контролем; так же благодаря влиянию иезуитов и испанских кардиналов обстояло дело и с папой римским. Лишь два итальянских государства были решительно настроены противостоять растущей угрозе. Первым было герцогство Савойское, где герцог Карл Эммануил II собрал армию численностью более 20 000 человек и был полностью готов принять вызов от любой силы, которую отправил бы против него испанский правитель Милана. Вторым была Венеция.

Пока Милан и Савойя чинили друг другу неприятности, Венеция столкнулась с еще большими трудностями в отношениях с другим испанским принцем на востоке — эрцгерцогом Габсбургским, Фердинандом Австрийским. Первопричиной стали пираты-ускоки — разношерстная, но чрезвычайно беспокойная община, состоявшая во многом (хотя и не целиком) из христиан, бежавших при продвижении турок. Они поселились в Сеньи (ныне Сень), а также распространились по всему побережью Далмации и занялись делом, традиционным для многих обитателей этих мест. Проблема была не нова: пираты, базировавшиеся на бесчисленных островах и в укромных бухтах вдоль восточного побережья Адриатики, представляли угрозу для венецианской торговли почти с момента возникновения республики. Однако в связи с ускоками существовала дополнительная сложность: их действия вызвали гнев турок, которые после каждого нападения ускоков на их торговые суда заявляли в адрес Венеции формальный протест, подчеркивая, что, будучи государством, претендующим на власть над Адриатикой, она должна эффективно обеспечивать безопасность в здешних водах. Так как Далмация теперь входила в состав империи, а «оскорбители» формально являлись подданными императора, Венеция, в свою очередь, выражала еще более настойчивые протесты Фердинанду, требуя принять против них меры. Однако, несмотря на многочисленные обещания, эрцгерцог ничего не предпринимал и ускоки оставались источником вечного беспокойства.

Вершина их зверств пришлась на 1613 г.: они обезглавили венецианского адмирала Кристофоро Веньера. Фердинанд по-прежнему отказывался и пальцем пошевелить; на самом деле по мере ухудшения отношений между Венецией и империей он смотрел на ускоков с нарастающей симпатией и, притворно выражая слабые протесты, оказывал им тайную поддержку всеми доступными ему способами. В конце концов Венеция — не впервые — взяла дело в свои руки и организовала карательную экспедицию. Фердинанд, в свою очередь, запротестовал. Последовала война; хотя и шедшая беспорядочно, она грохотала до осени 1617 г., когда Венеция, Савойя и империя заключили с трудом достигнутый мир. После этого судьбу ускоков можно было решить раз и навсегда. Их гавани и крепости уничтожили, корабли сожгли, а всех, кто избежал худшей участи, перевезли вместе с их семействами на внутреннюю территорию Хорватии, где они за счет браков постепенно смешались с местным населением, утрачивая свои отличительные черты.

Благодаря этой маленькой победе Адриатика, да и все Центральное Средиземноморье, стала гораздо безопаснее, однако она мало изменила политическую ситуацию в целом. Главную угрозу миру в регионе создавала Испания, которая, защищая свои интересы, рассчитывала не только на вооруженные силы или на искусную дипломатию. Конец XVI — начало XVII в. было прежде всего временем господства интриг. Сама идея, конечно, была нисколько не нова: во Флоренции при Медичи, в Милане при Висконти, в Риме при Борджиа во множестве имели место заговоры и отравления, шпионаж и контршпионаж, случаи со стилетами под плащом. Но теперь во Франции и Англии, как и в Италии, заговор стал почти что образом жизни. Люди, еще не вышедшие из среднего возраста, помнили убийства адмирала Колиньи и самого Генриха IV, бесчисленные махинации, наложившие свой отпечаток на несчастную, тяжелую жизнь Марии Шотландской, — и последовавший затем, 5 ноября 1605 г., Пороховой заговор.

Ни одно европейское правительство не было вовлечено в мрачный мир интриг так глубоко, как правительство светлейшей республики. Каждое посольство и даже каждая иностранная семья были буквально нашпигованы венецианскими агентами, сообщавшими непосредственно страшному Совету десяти во всех подробностях о приходах и уходах, о вскрытых письмах и подслушанных разговорах. Специальная слежка велась за наиболее известными куртизанками; некоторые из них состояли на жалованье у государства за то, что сообщали содержание разговоров в постели, могущих представлять интерес для шантажа или иных целей. Как правило, однако, Совет десяти предпочитал исполнять наиболее отвратительные свои обязанности тайно. Именно поэтому рано пробудившиеся люди, пересекавшие Пьяцетту 18 мая 1618 г., с некоторым изумлением увидели два мертвых тела, каждое из которых было подвешено за ногу (несомненный знак того, что они виновны в измене) на поспешно воздвигнутой виселице между двумя колоннами на северном конце площади. Еще более удивляло, что даже после того как к двум трупам прибавился третий, носивший на себе несомненные следы пыток, не было объявлено ни кто были эти несчастные, ни по какой причине их постигла такая участь. Распространились неизбежные слухи; особенно много говорили о вероятности большого заговора против республики, у которого мог быть лишь один зачинщик. Близ испанского посольства начались враждебные демонстрации, в результате чего послу, маркизу Бедмару, пришлось просить власти об обеспечении специальной защитой силами полиции. Тем временем он сообщал в Мадрид:

Строго говоря, это не было правдой. В течение многих лет испанское посольство было активнейшим центром интриг в городе. В его приемных и коридорах толпились зловещие фигуры в широкополых шляпах, закрывавших им лица; они собирались группами и шептались в ожидании приема у посла. И когда в октябре того же года Совет десяти наконец раскрыл в полном отчете сенату детали произошедшего, выяснилось, что маркиз — все понимали, что так оно и будет, — является одной из главных фигур в том, что стало известно под названием испанского заговора.

В высшей степени показательно, что этот заговор должен был косвенным образом обеспечить Томаса Отвея материалом для его лучшей и наиболее известной пьесы «Спасенная Венеция». Подлинная история этих событий несет в себе все элементы мелодрамы XVII в.: вот злодей дон Педро, герцог Осуна и испанский вице-король Неаполя, намеренный положить конец власти Венеции в Средиземноморье; вот маркиз Бедмар, испанский посол, очаровательный, культурный человек, — однако на самом деле это «одна из самых могущественных и опасных натур, которые когда-либо породила Испания», посвятившая себя одной-единственной цели. Вот два главных орудия конспираторов: Жак Пьер, нормандский авантюрист, пират, а ныне испанский секретный агент на службе в венецианском флоте, практически неграмотный, но вместе с тем один из лучших моряков своего времени, и неразлучный с ним Николя Реньо, полная противоположность своему товарищу: образованный, внешне порядочный человек, в устах которого итальянский язык звучит так сладко и чей почерк столь изящен. И вот, наконец, герой — молодой француз Бальтазар Жювен, прибывший в Венецию, чтобы поступить на службу республике.

Сам заговор также был достаточно претенциозной историей, чтобы удовлетворить самого требовательного драматурга. Кроме того, как и все события такого рода, он был сложен и чрезвычайно «закручен». Полный отчет о нем был бы невыносимо скучен; ему нет места в этой книге.[236] За несколько недель до назначенного дня испанские солдаты в гражданском платье по двое-трое должны были проникнуть в Венецию и тайком получить оружие от Бедмара. Затем, когда все будет готово, галеоны Осуны под его личным штандартом войдут в Адриатику и высадят на Лидо экспедиционные войска; с ними прибудут плоскодонные баржи, которые перевезут эти войска через лагуну и доставят в город. Пьяцца, Дворец дожей, Риальто и арсенал будут захвачены, а оружейные хранилища в них — опустошены, чтобы дополнительно обеспечить оружием заговорщиков и тех венецианцев, которые будут готовы их поддержать. Наиболее знатных венецианцев перебьют или захватят в плен для получения выкупа. Сама Венеция перейдет во владение Осуны; добыча и деньги, полученные в качестве выкупа, достанутся прочим заговорщикам, и те разделят их между собой.

Кажется невероятным, чтобы такая сумасбродная затея при каких бы то ни было обстоятельствах могла осуществиться, но ее инициаторы не имели возможности попытаться проверить это. Раскрытие заговора произошло благодаря Жювену, к которому подошел его соотечественник по имени Габриель Монкассен, рассказал обо всей затее и предложил участвовать в ней. Монкассен не знал, что Жювен был гугенотом. Ненавидя Испанию и ее религию, он немедленно известил венецианские власти, и Совет десяти начал действовать. Жака Пьера арестовали и без промедления казнили, а тело зашили в мешок и выбросили за борт. Реньо и двух других заговорщиков, братьев Дебуло, захватили, пытали, а затем, когда они сознались, повесили вниз головой на Пьяцетте. Было поочередно уничтожено не менее 300 участников. Только Осуну и Бедмара не тронули: они были слишком могущественны. Они продолжали плести интриги из-за стен своих дворцов, но великий шанс был упущен, а Венеция — спасена.