Срединное море. История Средиземноморья

Глава XXVIII РИСОРДЖИМЕНТО

«Италия, — заявил как-то Меттерних, — это понятие географическое». То, что он говорил, соответствовало истине. Никогда в своей истории Апеннинский полуостров не населяла одна нация; даже в эпоху Римской империи он был лишь частью — и, как правило, меньшей — Римского государства. Однако со времен раннего Средневековья — и, вероятно, даже раньше — представление об итальянской государственности существовало в умах как труднодостижимый идеал: Данте и Петрарка мечтали о ней, как и позднее Макиавелли. В географическом и языковом отношениях это, очевидно, имело смысл; но страна сама столь сильно разрывала себя на части, жестокие средневековые ссоры и соперничество между различными городами, гвельфами и гибеллинами, императором и папой были столь ожесточенными, что прошла уже большая часть девятнадцатого века, прежде чем единство Италии стало хотя бы возможно.

Но затем пришел quarantotto и все переменилось. Далекая мечта неожиданно стала вполне достижимой целью. Граф Камилло Кавур не имел особых резонов называть свою газету «Иль Рисорджименто»[352] — ведь невозможно ставить вопрос о восстановлении того, чего никогда не существовало, — но это слово обладало невыразимым обаянием и вскоре было у всех на устах. Теперь речь шла о том, кто возьмет на себя руководство.

Когда начался 1849 г., существовал только один серьезный претендент национального уровня на роль объединителя Италии. Венеция-Ломбардия до сих пор находилась под властью Австрии. Рим, очевидно, исключался сразу; хотя папа Пий уже несколько недель находился в добровольном изгнании, проблема папства — и, следовательно, папского государства, которое делило Апеннинский полуостров пополам, — оставалась неразрешенной. Неаполь, находившийся под властью не способного, к несчастью, примириться с переменами Короля-бомбы, едва ли мог рассматриваться всерьез, да и другие государства Италии были столь же малы и слабы. Очевидно, наибольшие шансы оказывались у Пьемонта. Хотя пьемонтцы до сих пор страдали от поражения в предыдущей войне, они отличались энергией, честолюбием, и число их постоянно росло.[353] Их король Карл Альберт взошел на трон в 1831 г. и занял бескомпромиссную антиавстрийскую позицию.

Однако Карл Альберт, будучи правящим монархом, не мог стать харизматическим лидером движения (помимо прочего, являвшегося во многом республиканским по духу), в котором оно, очевидно, нуждалось. Эту роль — по крайней мере в первые годы — играл Джузеппе Мадзини. Он родился в Генуе в 1805 г., но через десять лет решения Венского конгресса автоматически превратили его в пьемонтского подданного; хотя он изучал медицину и право урывками, со времен студенчества укрепился в мысли о возрождении Италии — кстати, его подрывная деятельность имела результатом приговор об интернировании, за которым в феврале 1831 г. последовало изгнание в Марсель. Живя преимущественно там и в Лондоне, Мадзини вынужден был оставаться на чужбине, по сути, всю оставшуюся жизнь.

После своего прибытия в Марсель Мадзини основал общество, которое назвал «Молодая Италия». Как это и подразумевало название организации, ее деятельность прежде всего была рассчитана на людей в возрасте до 40 лет в надежде на развитие в них национального самосознания. Предполагалось, что она станет великой итальянской национальной ассоциацией, цель которой — добиться освобождения Италии, и если потребуется — с помощью революции. Результаты не замедлили сказаться: за два года после основания общества оно могло уже похвалиться 60 000 членов. Также выходило периодическое издание носившее то же название, что и общество. Шесть его номеров вышли из печати в течение первых двух лет его существования: серьезное достижение, если учесть, что каждый номер содержал примерно 200 страниц, причем значительная часть материалов принадлежала самому Мадзини.

К 1833 г. он был готов действовать. Его организация имела немало сторонников среди молодых офицеров и солдат армии Пьемонта. Со своим юным другом Якопо Руффини Мадзини планировал теперь одновременные восстания в Генуе и Алессандрии, которые, как он верил, распространятся по всей стране, свержение правительства и в конечном итоге — самого Карла Альберта. Увы, еще до того, как эти восстания начались, заговор раскрыли. Оба его руководителя не несли ответственности за провал, но практически все заговорщики были арестованы, а 12 — расстреляны. Руффини вскрыл себе вены в тюрьме.

Самому Мадзини, находившемуся за границей, во Франции, непосредственная опасность не угрожала, но Марсель наводнили пьемонтские агенты и он вскоре для большей надежности перебрался в Женеву. Однако три года спустя, после еще менее удачных заговоров, даже Швейцария стала ненадежным местом для него. В январе 1837 г. он приехал в Лондон, где провел последующие одиннадцать лет и который стал ему вторым домом. Здесь Мадзини снова развил бурную деятельность: вдохнул новую жизнь в «Молодую Италию», помог многим итальянским иммигрантам, создал несколько свободных школ для итальянских детей, основал еще одну газету. Ежедневно он писал по дюжине писем итальянским патриотам и изгнанникам по всему миру, поскольку к этому времени революционные комитеты существовали не только в Италии, но и в нескольких других европейских странах, а также в США, Канаде, на Кубе и в Латинской Америке.

Энергия и усердие Мадзини были таковы, что этот выдающийся итальянец стал в Лондоне чрезвычайно заметной фигурой. Через семь лет после прибытия сюда он неожиданно приобрел большую известность, которую использовал на благо своего дела. В начале 1844 г. Мадзини заподозрил, что его письма перед отправкой тайно вскрываются — факт, который подтвердился после несложной проверки. Он сразу же пожаловался на это своему другу, члену парламента, который оказал ему услугу и поставил вопрос в палате общин. Министр внутренних дел Англии сэр Уильям Грэхем поначалу отклонил обвинение, но затем под давлением улик ему пришлось признать, что его подчиненные занимались вскрытием писем по просьбе австрийского посла. Результатом скандала (люди стали писать на конвертах «Не для Грэхема») стало не только то, что Мадзини оказался в центре внимания; это дало ему возможность написать открытое послание Грэхему, где он в деталях изложил итальянскую проблему, и, поскольку оно повсюду перепечатывалось, обеспечило широкую известность, в которой он так нуждался. Его друг Томас Карлейль утверждал, что вскрытие писем Мадзини было самой большой удачей, которая только могла выпасть на долю Мадзини.

Поспешный отъезд папы застиг Рим врасплох. Первый министр папского правительства Джузеппе Галлетти, старый друг Мадзини, который возвратился в Рим по амнистии и отважно стал преемником убитого Росси, сразу же отправил делегацию в Гаэту, чтобы убедить Пия IX вернуться. И только когда тот отказался дать посланцам аудиенцию, Галлетти потребовал создания Римской конституционной ассамблеи в составе 200 выборных членов, которая и собралась в городе 5 февраля 1849 г. Времени было мало, но необходимость диктовала свои условия и 142 депутата, как и полагалось, явились во дворец Канчелляриа в назначенное время, и уже через четыре дня, в два часа, ночи 120 голосами при десяти против и двенадцати воздержавшихся было принято решение положить конец временной власти папы и установить в Риме республику. Мадзини не присутствовал при этом; наиболее влиятельной личностью в этих условиях оказался сорокаоднолетний авантюрист по имени Джузеппе Гарибальди.

Родившийся в 1807 г. в Ницце, которой предстояло в 1860 г. войти в состав Франции, Гарибальди, как и Мадзини, был пьемонтцем. Он начал свою трудовую жизнь в качестве моряка на торговом судне, а в 1833 г. стал членом общества «Молодая Италия». Всегда оставаясь человеком действия, в следующем году он принял участие в неудачном восстании, одном из многих провалившихся в те годы заговоров. Был выдан ордер на его арест, однако он сумел вовремя бежать во Францию. Тем временем в Турине его in absentia[354] приговорили к смертной казни за государственную измену. После недолгого пребывания на французском торговом судне Гарибальди присоединился к флоту тунисского бея, который предложил ему пост командующего, но он отказался и наконец в декабре 1835 г. отплыл в качестве второго помощника капитана на французском бриге в Южную Америку. Здесь он провел следующие двенадцать лет. Первые четыре года Гарибальди сражался на стороне небольшого государства, безуспешно пытавшегося освободиться от бразильского господства. В 1841 г. он и его бразильская любовница Анита Рибейру да Силва переселились в Монтевидео, где Гарибальди вскоре встал во главе уругвайского флота, а также принял командование над легионом итальянских изгнанников, первых из числа «краснорубашечников», с которыми впоследствии всегда ассоциировалось его имя. После победы в небольшой, но героической битве при Сант-Антонио в 1846 г. слава Гарибальди облетела всю Европу. Теперь он стал профессиональным повстанцем, чей опыт партизанской войны должен был сослужить ему службу в ближайшие годы.

Когда Гарибальди услышал о революциях 1848 г., он собрал своих «краснорубашечников», взял корабль и отплыл в Италию. Вначале он предложил свои услуги папе и затем Пьемонту, но оба отвергли его предложение — Карл Альберт, в частности, не забыл, что над тем тяготеет смертный приговор. Тогда Гарибальди прибыл в Милан, куда уже приехал Мадзини, и сразу же стал искать приключений. Перемирие, которое заключил Карл Альберт после поражения при Кустоце, он просто проигнорировал, продолжая вести собственную войну против австрийцев до тех пор, пока в конце августа перед лицом превосходящих сил противника у него не осталось иного выхода, кроме как отступить в Швейцарию. Здесь Гарибальди провел три месяца с Анитой, но, услышав о бегстве папы, тотчас поспешил со своим добровольческим отрядом в Рим. Его избрали членом новой ассамблеи, и именно он официально предложил, чтобы отныне Рим стал независимой республикой.

Мадзини, как это ни удивительно, отсутствовал во время волнующих событий. Из Милана он отправился во Флоренцию, которую спешно покинул великий герцог Леопольд, в напрасной надежде убедить ее правительство провозгласить республику и объединиться с Римской республикой. Лишь в начале марта он впервые направился в новую столицу, где его ожидало депутатское кресло в ассамблее. Как и следовало ожидать, все приветствовали героя и пригласили занять место по правую руку от председателя.

К несчастью, король Пьемонта именно в это время решил расторгнуть перемирие, заключенное менее чем за семь месяцев до того, и возобновить войну с Австрией. Почему он так поступил, остается загадкой. Возможно, король боялся нового восстания и потери трона; более вероятно, однако, что Карл Альберт именно себя видел в роли защитника и освободителя Италии и не считал, что поражение при Кустоце положило конец его деятельности как военачальника. Неудача, однако, продемонстрировала ему, что он никудышный полководец. На следующем этапе войны, сохраняя за собой номинальное командование, король доверил руководство армией ветерану наполеоновских войн, поляку по имени Войцех Хржановский.

Несомненно, Хржановский делал все, что мог, но как военачальник лишь немногим превосходил Карла Альберта. Менее чем через две недели после возобновления войны пьемонтцы сразились с Радецким при Новаре, примерно в тридцати милях к западу от Милана. Как и при Кустоце, австрийцы несколько уступали им по численности, однако были гораздо более дисциплинированны и обучены. Карл Альберт продемонстрировал примерную храбрость, бесстрашно разъезжая по полю, когда вокруг свистели ядра. Он остался невредим, но его армия была разбита и проиграла сражение. Город Брешиа в одиночку продержался несколько дней, однако вскоре его покорил с присущей ему и всем известной жестокостью и свирепостью австрийский генерал Юлиус фон Хайнау.[355] Карл Альберт, объявив, что не может подписать другого перемирия, отказался от престола в пользу своего сына Виктора Эммануила, герцога Савойского. Получив соответствующее разрешение, он пересек австрийскую границу и удалился в Опорто, где скончался всего через четыре месяца — по-видимому, от сердечного приступа.

Джузеппе Мадзини долгое время верил, что вслед за императорским и папским Римом может наступить черед третьего Рима — народного. Теперь эта мечта осуществилась. Ассамблея провозгласила республику, вверив власть триумвирату. Из трех его членов двое, однако, являлись условными фигурами, Мадзини стал теперь подлинным диктатором Рима. Он оказался не первым и не последним в этом качестве, но можно с уверенностью сказать, что подобного ему не существовало: в своем тесном кабинете в Квиринальском дворце он был доступен для всех посетителей; ел каждый день в одной и той же дешевой траттории; ежемесячное жалованье в тридцать две лиры отдавал на благотворительные цели. Теперь, таким образом, пропагандист и демагог стал вполне добросовестным администратором. Мадзини отменил смертную казнь, провозгласил полную свободу прессы и восстановил порядок в Папской области, которую терроризировали экстремисты-республиканцы. Он сделал бы и еще больше, но знал, что для этого пока не пришло время. «Мы должны действовать так, как поступают люди, когда враг стоит у ворот, — говорил Мадзини на заседании ассамблеи, — и в то же время как люди, которые трудятся для вечности». Он говорил правду. В начале апреля пришли грозные вести из Парижа. Французские войска были уже на марше.

18 февраля папа Пий, находившийся в Гаэте, обратился с официальным призывом о помощи к Франции, Австрии, Испании и Неаполю. Ни одна из этих четырех держав не осталась глуха к его призыву. Для Мадзини, однако, наибольшую угрозу представляла Франция, чья реакция, очевидно, зависела от характера вновь установленной там республики и, в частности, от принца Луи Наполеона, недавно избранного ее президентом. Примерно за двадцать лет до того принц впутался в антипапский заговор и был изгнан из Рима. До сих пор он не испытывал особых симпатий к папству. С другой стороны, после сражения при Новаре он мог убедиться, что позиции Австрии в Италии сильны более, чем когда-либо. Мог ли он спокойно смотреть на то, что австрийцы имеют возможность двинуться на юг и восстановить власть папы на своих условиях? В случае бездействия с его стороны они, в чем можно было не сомневаться, так и сделают.

Президент отдал соответствующий приказ, и 25 апреля 1849 г. генерал Никола Удино, сын наполеоновского маршала, высадился во главе девятитысячного корпуса в Чивитавеккье и начал сорокамильный марш на Рим. С самого начала он находился во власти ложных представлений, считая, что республику установила кучка революционеров вопреки желанию народа, и она скоро рухнет, а потому ожидал, что его и французскую армию встретят как освободителей. Удино распорядился не признавать официально триумвират и ассамблею, но занять город мирно, по возможности без единого выстрела.

Его ждал неприятный сюрприз. Хотя римляне и не особенно надеялись защитить свой город от хорошо обученной и экипированной армии, они были тем не менее полны решимости сражаться. Их силы состояли из регулярных папских войск, carabineri — особых частей итальянской армии с полицейскими функциями, 1000 гражданских гвардейцев, добровольческих отрядов города численностью 1400 человек и самого народа, также представлявшего немалую силу, хотя и с оружием у кого какое было. Однако общая численность римлян была до печального малой, и они возликовали, когда 27-го числа Гарибальди вошел в город во главе своих 1300 легионеров, которых он набрал в Романье. Двумя днями позже прибыл полк ломбардских берсальеров, которые выделялись своими широкополыми шляпами и плюмажами из черно-зеленых петушиных перьев. Защитники Рима собрались в полном составе, но численный перевес противника был и теперь очень значителен, и они знали об этом.

Сражение началось 30 апреля. День закончился удачно для оборонявшихся по причине некомпетентности и недомыслия Удино. Он не взял с собой осадной артиллерии и штурмовых лестниц; только когда его колонна, продвинувшаяся к Ватикану и Яникульскому холму, была встречена огнем орудий, Удино начал понимать всю серьезность ситуации. Вскоре легионеры Гарибальди отбросили его, за ними быстро последовали берсальеры. Шесть часов французские солдаты сопротивлялись, как могли, но с наступлением вечера им оставалось только признать свое поражение и пуститься в долгий путь к Чивитавеккье. Они потеряли 500 человек убитыми, 365 попали в плен, но хуже всего было, видимо, постигшее их унижение.

В ту ночь в Риме устроили праздничную иллюминацию, но все понимали, что французы вернутся. Те же, в свою очередь, убедились, что Рим гораздо более крепкий орешек, чем они ожидали, но, несмотря ни на что, собирались разгрызть его. Всего немногим более месяца спустя, когда Гарибальди со своими легионерами и берсальерами выступил на юг, чтобы встретить вторгшуюся неаполитанскую армию, и без труда изгнал их с территории республики, Удино получил подкрепление, о котором просил — 20 000 солдат и значительно более мощное вооружение, — и двинулся на Рим во второй раз.

Поскольку он наступал с запада, его ближайшей целью стали исторические Вилла Памфили и Вилла Корсини на вершине Яникульского холма. К концу дня обе оказались в его руках, и французские орудия установили на Яникуле. Рим был обречен. Защитники города отчаянно сражались за соседний холм, но к утру 30 июня Мадзини обратился к ассамблее. Существует, сказал он, три возможности: обороняющиеся могут капитулировать; они могут продолжать борьбу и умереть на улицах города; наконец, могут отступить в горы и продолжать борьбу. Около полудня появился Гарибальди, покрытый пылью, его рубашка пропиталась кровью и потом; он уже принял решение. О капитуляции речь не идет. Борьба на улицах, указал он, также невозможна — когда Трастевере[356] будет оставлена — а это неизбежно, — французские пушки могут просто разрушить город. — Остается — уходить в горы. «Dovunque saremo, colá sará Roma»[357], — сказал он собравшимся.

Как это ни странно, большинство депутатов не согласились с Гарибальди, предпочтя четвертый вариант: не сдаваться, а объявить о прекращении огня и остаться в Риме. Эту возможность Мадзини предварительно не рассматривал. В конечном счете он, однако, согласился. Французы, думавшие, что это всем ненавистный тиран, удивились, увидев, что он без боязни расхаживает по улицам и его приветствуют и выражают почтение везде, где он появляется, и не решились арестовать его. Однако Мадзини знал, что даже если и останется на свободе, отныне он будет лишен власти, и через несколько дней отплыл в Лондон. «Италия — моя родина, — сказал он, — но Англия — мой дом, если у меня он есть».

Тем временем Гарибальди обратился к добровольцам. «Я предлагаю, — объявил он, — не жалованье, не жилище и не питание. Я предлагаю только голод, жажду, утомительные марши, сражения и смерть. Те, у кого любовь к родине в сердце, а не только на устах, следуйте за мной». 4000 человек тут же присоединились к нему, однако через месяц лишь совсем немногие остались с ним, спасаясь от целых трех вражеских армий и медленно продвигаясь к маленькой республике Сан-Марино.[358] Здесь отряд был распущен, и Гарибальди с Анитой и несколькими наиболее верными ему людьми отправились в единственную итальянскую республику, которая все еще продолжала бороться за свое выживание, — Венецию.

Увы, судно, на котором они плыли, перехватил австрийский военный корабль. Гарибальди попытался высадиться на отдаленном участке побережья, известном ныне как Порто Гарибальди, и прежде чем достиг венецианских лагун, его возлюбленная Анита скончалась у него на руках. На какое-то время он совсем пал духом. Потом Гарибальди вновь покинул Италию и через несколько недель прибыл в Нью-Йорк. Начался второй период его американского изгнания.

Даже если бы Гарибальди сумел достичь Венеции, то все равно мало что смог бы сделать для нее. В течение всей предшествующей зимы, несмотря на то усиливавшуюся, то ослабевавшую австрийскую блокаду, Даниэле Манин сосредоточил все усилия на создании боеспособной армии — эту задачу он доверил генералу Пепе, который радостно объявил о своей готовности отдать жизнь за Италию и Венецианскую республику. Будучи калабрийцем, Пепе сумел начать вербовку большого числа солдат и офицеров, служивших в неаполитанской армии. В результате к началу апреля 1849 г. образовались достаточно дисциплинированные вооруженные силы численностью примерно 20 000 человек, что дало ассамблее смелость для того, чтобы издать следующий героический декрет: «Венеция будет сопротивляться Австрии всеми силами. Президент Манин для этой цели наделяется неограниченными полномочиями».

Операция по блокированию продолжалась до мая 1849 г., пока наконец австрийский командующий не понял, что полностью охватить лагуну окружностью девяносто миль невозможно, тогда как город с населением 200 000 жителей сможет долго выдерживать голод. Не оставалось ничего, кроме как начать правильную осаду. Первой целью стал форт в Мальгере (ныне Маргера) на том конце железнодорожного моста, что находился на материке. После трехнедельного обстрела этот участок был сдан, однако сам мост с несколькими импровизированными фортами вдоль его линии каким-то образом по-прежнему удерживался защитниками. В начале июля австрийцам пришла в голову экстравагантная идея попытаться бросать бомбы на Венецию с большого воздушного шара. Эксперимент потерпел фиаско и позволил венецианцам по крайней мере посмеяться над осаждающими, но не более того. В конце концов осада привела к нехватке продовольствия, и по прошествии месяца город оказался на грани голода. Даже рыбы, главного продукта для Венеции, уже недоставало, поскольку лагуна была слишком мала, чтобы обеспечивать все население. Ввели нормирование хлеба, однако ситуация продолжала ухудшаться. 28 июля Маний обратился к членам ассамблеи с вопросом: возможно ли дальнейшее сопротивление? Те выразили готовность бороться до конца.

В ночь на 29-е начался мощный обстрел Венеции. Он затронул только западную часть города, поскольку австрийские пушки, установленные даже на самых высоких точках, не могли посылать ядра на большее расстояние. К счастью, Пьяцца не пострадала от вражеской артиллерии. К тому же большинство метательных снарядов были обычными ядрами, которые не разрывались при ударе. Австрийцы часто раскаливали их на огне, но печей не хватало, чтобы раскалить их все, и незначительные локальные пожары тушились венецианскими пожарными бригадами, в работе которых участвовал теперь и Даниэле Манин.

Тем не менее сам по себе интенсивный обстрел в течение трех с половиной недель не мог не сказаться на боевом духе венецианцев и теперь город оказался еще и жертвой нового бедствия, самого страшного из всех — холеры. К концу июля болезнь свирепствовала во всех кварталах города. В условиях августовской жары она распространялась еще более активно, особенно в районе Кастелло, где царила страшная скученность, поскольку сюда бежали люди из подвергавшейся обстрелу западной части Венеции. Могильщики работали без устали; похороны в Венеции были делом непростым, и тела ожидали своей очереди в грудах на campo, площади перед старым кафедральным собором Сан-Пьетро ди Кастелло. Запах стоял зловонный.

Не вызывало сомнений, что конец близок. 19 августа две гондолы под белым флагом отплыли к Местре. Три дня спустя было подписано соглашение. Условия, выдвинутые австрийцами, оказались неожиданно великодушными. Главное требование осаждавших состояло в том, чтобы все офицеры и итальянские солдаты, являвшиеся подданными империи, немедленно покинули Венецию. Сорок виднейших венецианцев подлежали изгнанию. 27 августа австрийцы вновь заняли город. В полдень того же дня французское судно «Плутон» отплыло из Джудекки. На его борту вместе с тридцатью семью другими находились Гульельмо Пепе, Никколо Томмазео и Даниэле Манин.

Последний вместе с женой и дочерью поселился в Париже, где стал писать статьи для французских газет и давать уроки итальянского. К этому времени он отказался от республиканских идеалов. Как и Мадзини, он выступал теперь за объединение Италии. «Я убежден, — писал он, — что наша главная задача — сделать Италию реальностью… республиканская партия заявляет савойскому дому: „Если вы создаете Италию, мы с вами; если нет — нет“». Он умер в Париже 22 сентября 1857 г. в возрасте 53 лет. Одиннадцать лет спустя его останки были перевезены в Венецию и захоронены в особой могиле напротив собора Святого Марка. Рядом с его домом на бывшем кампо Сан-Патерниан (ныне кампо Манин) прижался к земле огромный бронзовый лев.

Напрасен ли оказался quarantotto? Осенью 1849 г. это казалось очевидным. Австрийцы возвратились в Венецию и Ломбардию; Пий IX возвратился в оккупированный французами Рим; в Неаполе Король-бомба отменил конституцию и еще более укрепил свою абсолютную власть; Флоренция, Модена и Парма, находившиеся под австрийским протекторатом, пребывали в точно таком же положении. На всем полуострове только Пьемонт оставался свободным, однако он тоже изменился. Высокий, статный, идеалистически настроенный Карл Альберт умер. Его сын и преемник Виктор Эммануил II был низеньким, толстым и уродливым, более всего интересовавшимся (или выглядел так) охотой и женщинами. Но он был гораздо умнее, чем казалось. Несмотря на природную застенчивость и неуклюжесть на публике, он редко ошибался, рассуждая о политике. Трудно представить Рисорджименто без него.

Однако даже Виктор Эммануил мог бы потерпеть неудачу, если бы не его премьер-министр Камилло Кавур, ставший преемником решительного антиклерикала Массимо д’Азельо в конце 1852 г. и остававшийся у власти с короткими перерывами последующие девять лет, которые стали решающими для Италии. Внешность Кавура, как и его повелителя, была обманчивой. Невысокий и толстый, с покрытым пятнами лицом, редкими волосами и глазами немного навыкате, невзрачно одетый, на первый взгляд он не производил особого впечатления. В то же время его ум напоминал рапиру, и едва Кавур начинал говорить, мало кто не поддавайся его обаянию. Внутри страны он продолжал осуществлять разработанную д’Азельо программу церковной реформы — зачастую вопреки мнению благочестивого и набожного короля-католика, — а также делал все, что мог, для укрепления экономики. Внешняя же политика его была направлена на осуществление мечты о единой Италии с Пьемонтом во главе.

Однако можно спросить: какое отношение имела к объединению Италии Крымская война, в которую Пьемонт вступил в январе 1855 г. вместе с западными державами? В пользу этого у Кавура были следующие доводы. Прежде всего он знал, что Англия и Франция надеются втянуть в войну Австрию; это могло привести к длительному австро-французскому союзу, который уничтожил бы шансы на ликвидацию австрийского господства на Апеннинском полуострове. С другой стороны, если бы Италия могла продемонстрировать миру свой боевой дух, то это был бы подходящий случай; чем больше ее военная слава, тем скорее Англия и Франция воспримут ее устремления всерьез. Опыт оказался не вполне удачным: пьемонтцы приняли участие только в одном сражении, к тому же не самом значительном. 28 из их числа погибли — совсем не много по сравнению с двумя тысячами умерших от холеры к концу года. Особенно неприятно было то, что именно угроза вступления в войну Австрии побудила Россию искать мира. Но если пьемонтцы не слишком преуспели в своем желании показать себя на поле боя, то Виктор Эммануил по крайней мере получил приглашение нанести государственные визиты королеве Виктории и Наполеону III в декабре 1855 г. и занял место среди победителей при заключении мира двумя месяцами позже. Более того, в ходе переговоров с Францией у Кавура появились новые и весьма воодушевляющие надежды: после бесполезных усилий прошлых лет Наполеон III будет теперь готов к тому, чтобы посодействовать долгожданному изгнанию австрийцев.

Любопытно, что взяться за оружие на стороне Италии, кажется, императора побудил в конечном счете заговор итальянских патриотов с целью его убийства. Попытка последнего имела место 14 января 1858 г., когда он и императрица направлялись в театр слушать оперу «Вильгельм Телль» и в его карету бросили бомбу. Монарх не пострадал, хотя несколько охранников и просто находившихся рядом людей получили ранения. Руководитель заговора, Феличе Орсини, был хорошо известен как республиканец, организовавший немало заговоров. Ожидая в тюрьме суда, он написал императору послание, которое во всеуслышание зачитал во время открытого суда и опубликовал во французской и пьемонтской печати. Оно заканчивалось словами: «Помните, что, поскольку Италия не является независимой, мир для Европы и вашего величества остается лишь пустой мечтой… Сделайте мою родину свободной, и ее двадцатимиллионный народ будет благословлять вас везде и всегда».

Хотя эти благородные слова и не спасли Орсини от расстрела, но, как представляется, засели в уме Наполеона III, который в середине лета 1858 г. окончательно пришел к мысли о совместной операции по вытеснению австрийцев с Апеннинского полуострова раз и навсегда. Однако он руководствовался не совсем идеалистическими мотивами. Правда, Наполеон искренне любил Италию, и ему нравилась мысль, что мир будет видеть в нем ее освободителя. Но он также знал, что его престиж и популярность падают, и отчаянно нуждался в войне, и притом победоносной, чтобы восстановить их. Австрия являлась единственным потенциальным противником, над которым можно было одержать победу. Далее требовалось обсудить положение дел с Кавуром, и они тайно встретились в июле 1858 г. на маленьком курорте Пломбьер-ле-Бен в Вогезах. Им удалось быстро прийти к соглашению. Пьемонт должен был затеять распрю с герцогом Моденским и ввести войска якобы по призыву населения. Австрия, обязанная помочь герцогу, объявит войну Пьемонту, который обратится за поддержкой к Франции. В обмен он уступит ей Савойю и город Ниццу. Отказ от Ниццы, родного города Гарибальди, был горькой пилюлей для Кавура, но ее приходилось принять в качестве платы за освобождение.

В качестве гарантии соглашения оба монарха пошли на династический брак. Старшей дочери Виктора Эммануила, принцессе Клотильде, предстояло выйти замуж за племянника императора, принца Наполеона. Когда об этих обязательствах стало известно, то нашлось немало тех (особенно в Пьемонте), кого они привели в ужас. Принцесса была в высшей степени умной, благочестивой и привлекательной пятнадцатилетней девушкой, а жених — всем известным распутником тридцати семи лет от роду со скандальной репутацией. Виктор Эммануил, с которым, очевидно, заранее не посоветовались, не скрывал своего неудовольствия и оставил окончательное решение вопроса за самой Клотильдой. Она согласилась на этот брак (что свидетельствует о ее высоком чувстве долга), который, ко всеобщему удивлению, оказался вполне счастливым.

Свадебная церемония состоялась в конце января 1859 г. Тем временем Франция и Пьемонт активно и открыто готовились к войне. Вскоре после этого у Наполеона III начали меняться взгляды на все дело. Они весьма обеспокоили Кавура, который прекрасно знал, что его страна не может противостоять Австрии в одиночку. Хуже всего было то, что Англия, Пруссия и Россия поговаривали о созыве международного конгресса, где почти наверняка встал бы вопрос о добровольном разоружении Пьемонта. Таким образом, Кавур оказался лицом к лицу с серьезной угрозой. Спасение пришло в самый критический момент от Австрии, которая 23 апреля предъявила ультиматум Турину, потребовав того же самого разоружения в течение трех дней. Теперь она сама выступила в роли агрессора. Наполеон мог больше не скрывать своих планов, да и не пытался. Он приказал немедленно начать мобилизацию французской армии. Ее численность составила 120 000 человек, из которых одна часть вступила в Италию, перейдя Альпы, тогда как другая переправилась морем и высадилась у Генуи.

Кавур отлично понимал, что все это требует времени; австрийцы уже были на марше. По крайней мере в течение двух недель пьемонтцам предстояло один на один противостоять австрийцам — пугающая перспектива. К счастью, ему опять повезло — время было потеряно из-за проливных дождей и споров по поводу стратегии в австрийских штабах. Задержка дала время для прибытия французов. Их возглавлял сам император, который высадился в Генуе 12 мая, впервые в жизни приняв на себя командование армией. 4 июня произошло первое крупное сражение — при Мадженте, деревушке приблизительно в четырнадцати милях западнее Милана. Здесь французские войска под Руководством генерала Мари Патриса де Мак-Магона, которого Наполеон впоследствии повысил в чине до маршала и сделал герцогом Маджента, разбили пятидесятитысячную австрийскую армию. Потери были огромными с обеих сторон и оказались бы еще больше, если бы пьемонтцы, задержавшиеся из-за нерешительности их командующего, не подошли лишь какое-то время спустя после окончания сражения. Однако эта неприятность не помешала Наполеону и Виктору Эммануилу с триумфом вступить в Милан через четыре дня.

После битвы при Мадженте франко-пьемонтская армия соединилась с Гарибальди, который в 1854 г. возвратился из Америки, полный прежней энергии и энтузиазма. Теперь Виктор Эммануил предложил ему сформировать бригаду cacciatori delle Alpi — альпийских стрелков, и тот одержал замечательную победу над австрийцами примерно за десять дней до того при Варезе. Армия и cacciatori затем наступали вместе и 24 июня столкнулись с крупной австрийской армией при Сольферино, к югу от озера Гарда. Разгоревшееся сражение, в котором приняло участие более 250 000 человек, приобрело масштабы, неслыханные со времен Лейпцигской битвы 1813 г. В это время Наполеон III оказался не единственным монархом, который принял на себя командование: то же самое сделали Виктор Эммануил и двадцатидевятилетний австрийский император Франц Иосиф, ставший преемником своего дяди Фердинанда в 1848 г. Однако лишь французы смогли продемонстрировать секретное оружие — нарезную артиллерию, которая значительно повысила точность и дальность огня их пушек.

Сражение, во многих местах перешедшее в рукопашный бой, началось ранним утром и продлилось большую часть дня. Лишь вечером, после потери 20 000 своих солдат, в условиях проливного дождя, Франц Иосиф отдал приказ начать переправу через реку Минчо. Но это была пиррова победа: французские и пьемонтские войска понесли почти такой же урон, что и австрийцы. После битвы началась эпидемия, вероятно, тифа, которая унесла еще несколько тысяч жизней с обеих сторон. Сцена кровавого побоища произвела глубокое впечатление на молодого швейцарца Анри Дюнана, который находился там и организовал вспомогательную службу помощи раненым. Через пять лет прямым следствием этого опыта стало то, что он создал организацию Красный Крест.

Но Дюнан оказался не единственным, кто испытал отвращение от увиденного при Сольферино. Наполеона III это также глубоко шокировало, и его неприязнь к войне и тем ужасам, которые она несет, стала, вероятно, одной из причин того, что немногим более чем через две недели после сражения император заключил сепаратный мир с Австрией. Имелись и другие. Дела у австрийцев шли плохо, но они находились в безопасности в так называемом четырехугольнике, который образовывали четыре большие крепости — Пескьера, Верона, Леньяго и Мантуя, и вытеснить их оттуда Наполеон особых надежд не имел. Его также беспокоила реакция Германии. Германская конфедерация мобилизовала примерно 350 000 человек; если бы они перешли в наступление, то 50 000 французских солдат, оставшихся на родине, были бы уничтожены.

Наконец назрела ситуация в самой Италии. Недавние события заставили некоторые малые итальянские государства, особенно Тоскану, Романью, герцогства Модену и Парму, задуматься о свержении своих правителей и подумать о вхождении в состав Пьемонта. В результате могло возникнуть большое государство, непосредственно граничащее с Францией, куда вошла бы вся Северная и Центральная Италия, и которое со временем поглотило бы частично или полностью Папскую область и даже Королевство обеих Сицилий. Не за это ли отдали свои жизни те, кто пал при Сольферино?

И вот 11 июля 1859 г. императоры Франции и Австрии встретились в Виллафранке близ Вероны, и будущее Северной и Центральной Италии решилось в одночасье. Австрия удерживала за собой две крепости в четырехугольнике — Мантую и Пескьеру; остальная Ломбардия отходила к Франции, которая должна была передать ее Пьемонту. Прежних правителей Тосканы и Модены надлежало восстановить на их престолах[359], а папу сделать почетным президентом Итальянской конфедерации. Венеция и Венето должны были стать членами последней, но при сохранении над ними австрийского суверенитета.

Легко представить себе ярость Кавура, когда он ознакомился с условиями соглашения в Виллафранке. Без Пескьеры и Мантуи Ломбардия не могла стать полностью итальянской. Что же касается Центральной Италии, то ее потеряли, не успев получить. Сам он не собирался мириться с договором в Виллафранке. После долгих неприятных бесед с Виктором Эммануилом он согласился подать в отставку. «Мы опять пойдем по пути заговоров», — писал он другу. Постепенно, однако, он пришел в себя. По крайней мере в соглашении не было упоминания о присоединении Савойи и Ниццы к Франции, с которым он неохотно согласился в Пломбьере. Нынешняя ситуация была лучше, чем год назад, — если не во всех, то в некоторых отношениях.

Через несколько месяцев положение еще более улучшилось, поскольку постепенно стало ясно, что Тоскана и Модена отказываются смириться с той судьбой, которая им уготована. Они дали понять, что не собираются принимать обратно своих прежних правителей. Во Флоренции, Болонье, Парме и Модене появились фактически диктаторские режимы. Все они выступали за слияние с Пьемонтом. Единственным препятствием был сам Пьемонт. Условия соглашения в Виллафранке вошли в состав договора, подписанного в Цюрихе, и генерал Альфонсо Ла Мармора, преемник Кавура на посту премьер-министра, без особого энтузиазма относился к акциям неповиновения. Но диктаторы были готовы ждать своего часа. Тем временем Флоренция провозгласила свою независимость. Романья (включая Болонью), Парма и Модена объединились, создав новое государство, которое назвали Эмилией, поскольку римская Эмилиева дорога (via Aemilia) пересекала территорию всех троих.

Камилло Кавур, после отставки удалившийся в свое поместье в Лери близ Верчелли, с удовлетворением следил за развитием событий: Виллафранкский договор был не так уж плох. И когда в январе 1860 г. Виктор Эммануил, хотя самому ему этого не особенно хотелось[360], вновь обратился к нему, предложив возглавить новое правительство, он был рад вернуться в Турин. Едва он занял прежнюю должность, как оказался втянут в переговоры с Наполеоном III. Им не потребовалось много времени для того, чтобы заключить два договора: Пьемонт аннексирует Тоскану и Эмилию; в обмен Савойя и Ницца отходят к Франции. Во всех этих государствах провели плебисцит, и в каждом из них подавляющее большинство высказалось в пользу договора. В Эмилии, например, 426 000 человек проголосовали за, тогда как против — только 1500; в Савойе 130 500 и 235 соответственно. Как и следовало ожидать, Гарибальди впал в ярость, но против подавляющего большинства населения он мало что мог сделать. Однако в действительности из заинтересованных сторон лишь население присоединенных территорий было по-настоящему довольно. Пьемонтцев возмущала потеря Савойи и Ниццы, Франция не испытывала восторга по поводу аннексии Тосканы, что, как опасался император, слишком усилит Пьемонт за счет центрального итальянского королевства, которое он предпочитал куда больше. Австрия, и без того лишившаяся Ломбардии, оплакивала отъезд герцогов Тосканского и Моденского, которых она с успехом контролировала.

Одним из ближайших политических соратников Гарибальди был сицилийский юрист Франческо Криспи. В 1855 г., находясь в изгнании в Лондоне, этот человек стал также другом Мадзини, а тот долгое время мечтал о вторжении на Сицилию. Через четыре года Криспи приехал на Сицилию тайно и под чужим именем и возвратился в Лондон в убеждении, что остров созрел для новой революции. Достаточно небольшой военной экспедиции, и весь остров восстанет. Вопрос лишь в том, кто возглавит ее? Сразу же прозвучало имя Гарибальди, но тот колебался. Он все еще пребывал в возбуждении из-за договора в Виллафранке и вынашивал другую мечту: захватить Ниццу и возвратить Пьемонту.

Однако вскоре мысли о Ницце пришлось отложить на неопределенный срок. 4 апреля 1860 г. началось народное восстание в Палермо. Если бы все развивалось согласно плану, то в нем приняла бы участие и аристократия. Однако произошел сбой. Неаполитанские власти получили секретную информацию, и повстанцев окружили еще до того, как они покинули свои дома. Всех, кого не убили на месте, казнили позже. Операция, подобно практически всем мероприятиям, которые подготавливал Мадзини, закончилась полным провалом, однако это стало толчком к возмущению на севере Сицилии и власти не смогли совладать с ним. И они не сумели пресечь слухи о скором прибытии Гарибальди, которые, подобно лесному пожару, распространились по всему острову, подлив масла в огонь революции.

Было бы полезно хорошенько поразмыслить, прежде чем проявлять активность, однако как только Гарибальди услышал о случившемся, он сразу начал действовать. Кавур отказался предоставить ему бригаду пьемонтской армии, но тот менее чем за месяц собрал отряд добровольцев, который отплыл из маленького порта Кварто (ныне часть Генуи) в ночь на 5 мая 1860 г. и, не встретив сопротивления, высадился 11-го числа в Марсале на западе Сицилии. Среди людей Гарибальди были представители самых различных слоев итальянского общества. Половину отряда составляли люди умственного труда, такие как юристы, врачи и университетские лекторы, другую половину — люди труда физического. Некоторые до сих пор оставались республиканцами, но их предводитель понимал, что они сражаются не за Италию, а за короля Виктора Эммануила, но объяснять это было бы несвоевременно.

Из Марсалы «тысяча» (так они теперь стали называться, поскольку их действительно насчитывалось 1089 человек) направилась в глубь страны, где их число удвоилось за счет местных добровольцев. При Калатафими, примерно в тридцати милях к северо-востоку, они столкнулись с войсками Бурбонов, которые уже ожидали их. Сражение произошло 11 мая и продолжалось несколько часов. Большинство его участников перешли к рукопашному бою, используя не столько ружья, сколько штыки. Люди Гарибальди значительно уступали неприятелю по численности; с другой стороны, они обладали большим психологическим преимуществом. В глазах каждого итальянца эта армия «краснорубашечников» после ряда побед, одержанных ей как в Южной Америке, так и в Италии, была овеяна почти легендарной славой, а ее бойцы казались простым людям завороженными от пуль. Напуганные неаполитанские солдаты не слишком рвались в бой; «тысяча» сражалась за идеалы, в которые горячо верила, ею руководил вождь, имевший репутацию отчаянного рубаки, что сильно воодушевляло его людей. Гарибальди говорил им: если они сумеют победить в первом сражении, то очень вероятно, что всякое сопротивление прекратится, а затем, через неделю или две, они овладеют Сицилией.

И они выиграли его. Гарибальди оказался прав. По пути к Палермо его люди не встретили препятствий. Напротив, тысячи сицилийцев становились под его знамена, и когда 26 мая он дошел до города, оказалось, что жители уже подняли восстание против правительства Бурбонов. Завязались беспорядочные стычки, и вскоре неаполитанский командующий отдал приказ эвакуировать Палермо. К концу месяца Гарибальди овладел городом. Последовал недолгий период консолидации, когда подошли значительные подкрепления из Северной Италии. Затем, в начале июля, он продолжил наступление. Последний бой на Сицилии произошел у Милаццо, укрепленного порта примерно в пятнадцати милях к западу от Мессины. Борьба была более упорной, чем в других случаях, но успех открыл дорогу на саму Мессину, которая сдалась без сопротивления, чего нельзя сказать о маленьком, но отважном гарнизоне Бурбонов, который какое-то время продержался в цитадели.

Войска неаполитанского короля были изгнаны из всех городов и местечек, и почти вся Сицилия стала свободной. Кавур стремился к скорейшему официальному присоединению ее к быстро увеличивавшемуся королевству Виктора Эммануила. Это вызвало острое недовольство со стороны Гарибальди и Франческо Криспи, являвшегося его правой рукой. Они доказывали, что Сицилия и так, в сущности, является частью королевства. Сицилийцы, очевидно, именно так и считают, и с юридическими формальностями можно подождать до окончания борьбы. Они опасались, хотя открыто и не посмели сказать об этом, что если остров будет присоединен к Пьемонту, то Кавур сможет использовать новые возможности для того, чтобы воспрепятствовать им расценивать Сицилию в качестве плацдарма Для наступления на Неаполь, Рим и Венецию.

Эти опасения имели под собой серьезные основания. 1 августа Кавур писал в отчаянии главе кабинета и своему близкому другу Костантино Нигра:

Кавур уже убедил Виктора Эммануила написать Гарибальди официальное послание с просьбой не вторгаться на материк. Король так и поступил, но вслед за этим письмом составил другое, частного характера, с замечанием о том, что данными инструкциями можно пренебречь. Теперь есть основания предполагать, что это второе послание так и осталось неотправленным — когда его нашли, печать на нем не была сломана, но едва ли это имело значение: Гарибальди для себя уже все решил. Затем Кавур отправил agents provocateurs, чтобы вызвать волнения в Неаполе в надежде поднять либеральную революцию. Однако Неаполь в отличие от Палермо пребывал в оцепенении и апатии. Теперь не оставалось ничего иного, как предоставлять событиям идти своим ходом.

18 и 19 августа 1860 г. Гарибальди и его люди пересекли Мессинский пролив, что стало началом их наступления на Неаполь. Если Кавур забил тревогу, то король Франческо II[361], унаследовавший трон после своего отца Фердинанда в прошлом году, впал в панику. Британский дипломат Одо Рассел, который в это время состоял при миссии в Неаполе, сообщал, что, когда Гарибальди вступил в Палермо, король «пять раз в течение 24 часов телеграфировал папе, чтобы получить от него благословение», и «кардинал Антонелли… отправил три последних благословения без ведома его святейшества, сказав, что уполномочен на это». Франческо знал, что его армия не способна к дальнейшему сопротивлению казавшимся непобедимыми «краснорубашечникам» и что сам он равным образом не способен вдохнуть в своих солдат отвагу. Единственным выходом оставалось бегство. 6 сентября он поднялся на борт корабля, отплывавшего в Гаэту. Менее чем через 24 часа Гарибальди вступил в Неаполь.

Его продвижение по Калабрии протекало до смешного легко. Здесь ему противостояли 16 000 солдат, их авангард насчитывал только 3500, но после сопротивления, оказанного наступавшим близ Реджо, более никаких препятствий последние не встретили. Им предстояло преодолеть 300 миль под палящим летним солнцем, но войска Бурбонов сразу же складывали оружие, как только сталкивались с ними, и потому Гарибальди не опасался за безопасность своих бойцов. С другой стороны, он спешил как можно скорее попасть в Неаполь — он не верил Кавуру и боялся, что тот его опередит. К счастью для вождя «краснорубашечников», король Фердинанд успел построить в конце своего правления железную дорогу. Теперь Гарибальди реквизировал весь подвижной состав, какой только смог, и разместил на нем свои части. Сам он с шестью товарищами сел в открытую коляску и прибыл в Неаполь в полдень 7 сентября. В тот вечер он обратился к приветствовавшему его населению с балкона королевского дворца, поблагодарив неаполитанцев «от имени Италии, которая при их содействии стала единой нацией». Это была бесстыжая ложь — они и пальцем не пошевелили, но Гарибальди, несомненно, чувствовал, что немного лести не повредит.

Неаполь был крупнейшим городом Италии и третьим по величине в Европе. Следующие два месяца Гарибальди управлял и им, и Сицилией как полновластный диктатор. В это время он планировал свой следующий шаг — немедленную организацию похода в Папскую область и Рим. Но он так и не предпринял его. Кавур, не имевший возможности воспрепятствовать вторжению гарибальдийцев на материк, теперь решил остановить его, ибо отлично знал, что его продолжение может привести к войне с Францией. «Краснорубашечники» столкнутся с хорошо обученными французами, которые сильно отличаются от тех, с кем им приходилось иметь дело до сих пор, и тогда Италия может лишиться всего, что приобрела за последние два года. Были и другие соображения: Кавур опасался, что Гарибальди станет теперь более популярен, чем сам Виктор Эммануил; пьемонтская армия слишком ревниво относится к его последним успехам; наконец, всегда сохранялась опасность, что Мадзини, который прибыл в Неаполь 17 сентября, и его сторонники смогут убедить Гарибальди отступиться от короля Пьемонта и поддержать дело республиканцев.

Гарибальди прекрасно знал о враждебном отношении к нему Кавура и при этом считал, что король молчаливо поддерживает его самого, а потому вскоре после вступления в Неаполь зашел так далеко, что публично потребовал отставки первого министра. Однако, поступая таким образом, он явно перестарался. Виктор Эммануил, понимая, что не может более натравливать одного на другого, счел более правильным выбор в пользу политики правительства. Однако ни это, ни письма от известных иностранцев, составленные по наущению Кавура, начиная от венгерского патриота Лайоша Кошута и кончая английским социальным реформатором лордом Шефтсбери, не ослабили решимости Гарибальди начать марш на Рим. Единственным аргументом, который мог возыметь действие, был тот, который в конце концов и оказался задействован: force majeure.[362]

Неожиданно он узнал, что против него нацелены две мощные армии — неаполитанская и пьемонтская. Король Франческо, находившийся в Гаэте, сумел собрать новые войска, и вскоре Гарибальди и его люди оставили Неаполь, чтобы начать наступление на север, где столкнулись с 50 000 солдат, расположившимися вдоль берега реки Вольтурно. Здесь они потерпели свое первое поражение со времени высадки на Сицилию. Близ небольшого города Каяццо, когда предводитель на какое-то время отлучился, один из его помощников попытался переправиться через реку и потерпел неудачу, потеряв 250 человек. Однако 1 октября Гарибальди взял реванш, одержав победу в бою у самой Капуи, в маленькой деревне Сант-Анджело-ин-Формис и вокруг нее.[363]

Тем временем пьемонтская армия уже была на марше. Кавур, решив перехватить инициативу у Гарибальди, предпринял собственное вторжение в папские владения в Умбрии и Марке. Не трогая самого Рима, он осторожно избегал трений с Францией и, насколько возможно, с Австрией. Дорога на юг была перед ним открыта, и он мог объявить там (поскольку Гарибальди оставался диктатором в тех краях), что пьемонтская армия спешит спасти Неаполь от сил революции. Самое же главное состояло в том, что он устранял географический барьер, при сохранении которого оставалось бы деление Италии на две части, и ее объединение было бы невозможным. Сама кампания протекала не особенно впечатляюще, но успешно. Пьемонтские войска сломили активное сопротивление, которое им оказали в Перудже, одержали небольшую победу при деревушке Кастельфидардо недалеко от Лорето и добились куда большего успеха, когда после пятидневной осады овладели Анконой, захватив 154 орудия и 7000 пленных, в том числе и командующего папскими силами французского генерала Кристофа де Ламорисьера. Это был конец папской армии; больше она никаких беспокойств не причиняла.

Сам Виктор Эммануил в сопровождении своей давней любовницы Розины Верчелланы, разодетой в пух и прах, вновь прибыл для того, чтобы принять номинальное командование своей армией. С этого момента начался закат звезды Гарибальди. Сражение на берегах Вольтурно уже показало ему, что наступление на Рим более невозможно, и теперь, когда сам король встал на его пути, он понял, что его господству на юге вот-вот придет конец. Это подтвердилось в конце октября, когда в Неаполитанском королевстве, на Сицилии, в Умбрии и Марке состоялись плебисциты, участники которых изъявили желание, чтобы их земли стали частью Италии под властью Виктора Эммануила. В пользу этого высказалось подавляющее большинство: на Сицилии, например, — 432 053, против — 667.

Гарибальди уступил с истинным изяществом. Он отправился на север с большой свитой навстречу королю, и 7 ноября оба прибыли в Неаполь, сидя бок о бок в королевской карете. Он просил только об одной милости: разрешения управлять Неаполем и Сицилией в течение года на посту вице-короля, — но в этом ему отказали. В конце концов, он был опасным радикалом и антиклерикалом, по-прежнему мечтавшим отобрать Рим у папы и сделать столицей Италии. Пытаясь подсластить пилюлю, Виктор Эммануил предложил ему чин полного генерала, а также превосходное имение, но Гарибальди отказался и от того и от другого. Он остался революционером, и до тех пор пока Венето находилась под властью австрийцев, а папа оставался временным правителем Рима, был исполнен решимости сохранять свободу действий. 9 ноября он отплыл на свою ферму на маленьком островке Капрера близ побережья Сардинии. С собой он взял лишь немного денег — одолжив их, так как не сумел ничего скопить за те месяцы, что был у власти, — да сумку семян для своего сада.

В воскресенье, 17 марта 1861 г., Виктор Эммануил II был провозглашен королем Италии. Старый Массимо д’Азельо, предшественник Кавура на посту премьер-министра, по словам очевидцев, произнес, услышав эту новость: «L’ltalia á fatta; restano a fare gli italiani».[364] Но хотя первая половина высказывания была справедлива — итальянская нация действительно начала свое существование, пусть и не в полном составе, вторая часть была еще более верна. Франческо II продолжал сопротивление; страна оставалась разделенной со времен падения Римской империи, и лишь немногие представители двадцатимиллионного народа осознавали себя итальянцами. Север и юг не имели между собой ничего общего, их жизненные стандарты коренным образом отличались (как тогда, так и сегодня). На повестке дня стояло строительство новых дорог, в том числе и железных. Нужно было каким-то образом создать национальную армию и флот, а также общую для всех систему законов, гражданской администрации и единую валюту. В то время, о котором идет речь, не существовало иной возможности, кроме принятия пьемонтских институтов, однако эта насильная «пьемонтизация» вызвала широкое недовольство и мало помогла установлению единства. Даже решение короля сохранить в своем имени слово «Второй» вызвала сопротивление. В качестве короля Италии он, несомненно, являлся Виктором Эммануилом Первым; возникал вопрос, что же такое Рисорджименто: подлинное возрождение Италии или просто завоевание ее земель савойским царствующим домом?

Менее чем через три месяца объявления Виктора Эммануила королем Италии Кавур скончался. Последние недели своей жизни он провел в яростных спорах о будущем Рима — куда, следует отметить, ни разу не ступала его нога. Он доказывал, что все остальные крупные города Италии стали независимыми и получили самоуправление. Каждый дрался за свой угол, и лишь Рим, средоточие церковной жизни, остался выше подобного соперничества. Но хотя папу могут и попросить отдать власть, полученную им на время, независимость папства должна быть обеспечена любой ценой согласно принципу «свободная церковь в свободной стране». Он столкнулся с серьезным противостоянием. Наиболее резко выразил его Гарибальди, который появился из Капреры в апреле, пришел на заседание ассамблеи в своей красной рубашке и сером южноамериканском пончо и обрушил потоки оскорблений на тех, кто продал половину его родины французам и сделал все, что было в его силах, дабы предотвратить вторжение со стороны обеих Сицилий. Однако итогом его речи стало лишь одно: все лишний раз убедились, что, каким бы ни был он блестящим генералом, в государственных делах он ничего не смыслит. Кавур с легкостью получил вотум доверия на последовавшем голосовании. То была его последняя политическая победа: 6 июня он внезапно умер от обширного инсульта. Ему исполнилось всего пятьдесят лет.

Если бы Камилло Кавур прожил всего на десять лет больше, он увидел бы, как последние две части итальянского пазла очутились на своих местах. Что касается Рима, то разрешению ситуации не способствовало вмешательство Гарибальди, который в 1862 г. предпринял немного забавную попытку повторить свой триумф двухлетней давности. Под лозунгом «Рим или смерть!» он поднял 3000 добровольцев в Палермо и, возглавив их, занял сочувственно настроенную Катанью; затем в августе, командуя двумя местными пароходами, перебросил своих людей в Калабрию и начал новый марш на Рим. На этот раз, однако, правительственные войска приготовились к встрече. Он продвинулся лишь до горного массива Аспромонте на крайнем юге Калабрии (это мысок итальянского «сапожка») и подвергся нападению. Боясь развязать гражданскую войну, Гарибальди отдал своим людям приказ не отвечать на выстрелы, однако тем не менее жертвы были и самому ему раздробили правую лодыжку. Его арестовали и отправили на канонерской лодке в Неаполь, где поспешно выпустили: он оставался героем, и правительство не посмело действовать против него.

Тем временем скрытая дипломатия действовала более чем успешно. Папа Пий не уступал ни на йоту — ведь он властвует в Папской области во имя всего католического мира и клятва, произнесенная им при принятии сана, обязывает его передать эту власть своему преемнику. Напротив, Наполеон III постепенно все больше склонялся к тому, чтобы провести переговоры; по условиям документа, названного Сентябрьской конвенцией, подписанного 15 сентября 1864 г., он соглашался вывести свои войска из Рима в течение двух лет. Со своей стороны Италия обещала гарантировать защиту папской территории против любого нападения и выражала согласие на перенос столицы из Турина во Флоренцию в течение шести месяцев.

Конвенция, которая должна была оставаться в силе шесть лет, не оказала непосредственного воздействия на перспективы включения Рима в новое Итальянское государство, но все же казалось, что она, по крайней мере временно, гарантирует status quo. С другой стороны, положив конец пятнадцати годам французской оккупации, она подготовила почву для новых шагов, какими бы они ни были; заморозив ситуацию в Риме, она позволила правительству обратиться к решению другого вопроса, имевшего для итальянского единства первоочередную важность в то время: речь шла о восстановлении власти над Венето. За некоторое время до того король Виктор Эммануил забавлялся идеей вторжения на Балканы — нет нужды говорить, что поход должен был возглавить Гарибальди, — с целью поднять восстание среди народов, находившихся под властью Австрии; пока Австрия станет наводить порядок, занять итальянские земли будет проще простого. К несчастью, Наполеон III, поддержка которого была жизненно необходима, не придал значения этой идее и король с сожалением отказался от своего замысла.

Но теперь благодаря в высшей степени неожиданной удаче появился deus ex machina[365], которому сужено было фактически, если можно так выразиться, бросить обе желанные для Италии территории прямо к ней в подол. То был прусский канцлер Отто фон Бисмарк, который в то время успешно шел по пути осуществления своего замысла объединения всех германских государств в единую империю. Единственной помехой оставалась Австрия, и он был полон решимости уничтожить ее влияние в Германии. С этой целью он предложил генералу Ла Мармора — вновь ставшему премьер-министром Виктора Эммануила — военный союз: Австрия будет атакована одновременно с двух сторон, Пруссией — с севера, Италией — с запада. В случае победы наградой Италии станет Венето. Ла Мармора с готовностью согласился, и Наполеон III сообщил, что не возражает. Подписание договора состоялось 8 апреля 1866 г., и 15 июня началась война.

Через шесть недель она завершилась. Для пруссаков оказалось достаточно одной битвы. Она произошла при Садове, примерно в 65 милях к северо-востоку от Праги, и в ней приняло участие самое большое количество войск — около 330 000 человек, — когда-либо собиравшееся на европейских полях сражений. (Она также стала первой битвой, в которой в значительных масштабах использовались железные дороги и телеграфная связь.) Пруссия одержала полную победу. Она исчерпала военные ресурсы австрийского императора Франца Иосифа и открыла пруссакам дорогу на Вену. Именно этого и хотел Бисмарк и достиг желаемого полностью; он с удовольствием согласился на просьбу Австрии о перемирии.

Италии, к несчастью, повезло куда меньше. Основная часть ее армии под командованием короля, Ла Мармора и генерала Энрико Чальдини, герцога Гаэта, несколько раз потерпела поражение при Кустоце (то было несчастливое место для савойского королевского дома), а на море противник уничтожил при Лиссе (ныне хорватский остров Вис) большую часть ее флота. Единственная хорошая новость пришла от Гарибальди, который с радостью откликнулся на требование повести тридцатипятитысячное войско в Тироль. Не одержав крупных побед, он, несомненно, доставил австрийцам множество неприятностей. Итальянское правительство, теперь находившееся во Флоренции, хотя и слегка задетое тем, что не участвовало в обсуждении условий перемирия, тем не менее приветствовало его — не в последнюю очередь потому, что предусматривало переход Венето к Италии. Так как Австрия до сих пор не признала новое Итальянское королевство, последовала та же процедура, что и пять лет назад: провинцию уступили Наполеону III, а тот немедленно передал ее Виктору Эммануилу.

Передача территорий подкреплялась плебисцитом, результат которого был предсказуем заранее. Некоторое разочарование вызвал тот факт, что переданная территория не включала в себя Южный Тироль — итальянцы называли его «Трентино» — и Венецию Джулию, куда входили Триесте, Пола и Фиуме (современная Риека); до их получения Италии пришлось ждать до конца Первой мировой войны. Но Венеция наконец стала итальянским городом, и страна могла похвастаться новым портом огромного значения в северной Адриатике.

Оставался только Рим.

К концу 1866 г. остатки французской армии покинули Рим. Пестрое войско наемников, которое сумел собрать папа Пий, казалось, не представляет ни для кого серьезной угрозы; к началу 1867 г. старые заговорщики вновь развернули бурную деятельность. Мадзини, играя на страхах Бисмарка относительно франко-итальянского союза, требовал денег и снаряжения, дабы сбросить правительство во Флоренции; Гарибальди уже не в первый раз готовил марш на Рим и действительно зашел так далеко, что выпустил прокламацию, призывавшую всех свободолюбивых римлян поднять восстание. Так как Сентябрьская конвенция должна была оставаться в силе еще четыре года, у правительства не было другого выхода, кроме как его арестовать и отослать назад в Капреру, но вскоре он бежал — к этому времени ему шел шестидесятый год, — вновь собрал своих волонтеров и начал обещанный марш.

Однако он не принял в расчет французов. Наполеон III, осознав, что слишком рано увел свои войска, направил в Италию свежую армию, вооруженную новыми смертоносными винтовками системы Шассепо. Она высадилась в Чивитавеккье в последние дни октября. Волонтеры, уступавшие им в численности и качестве оружия и подготовки, были обречены. Через день-два, при Ментане, они встретили свою судьбу. Самому Гарибальди удалось ускользнуть обратно через границу в Италию, где он попал в руки властей. Его вновь отправили в Капреру, где он был посажен под домашний арест и содержался на сей раз под усиленной охраной. Его людям повезло меньше — не менее 1600 попали в плен.

И вновь благодаря своей быстрой реакции император Наполеон спас временную власть папства. Никто не мог ожидать, что менее чем через три года он станет орудием ее падения. Первоначальный импульс опять-таки вновь исходил от Бисмарка, который ловко втянул Францию в войну, угрожая посадить принца из прусского царствующего дома Гогенцоллернов на испанский трон. Эту войну Франция (а не Пруссия) объявила 15 июля 1870 г. Борьба оказалась нешуточной; Наполеону потребовались все его солдаты до единого для предстоявших сражений. К концу августа в Риме не осталось ни одного французского военного.

Папа Пий полностью осознавал, какая опасность ему угрожает. Защитить его теперь могла лишь собственная маленькая наемная армия. Всего через три дня после объявления войны, во время Первого Ватиканского собора[366] (в тот момент бушевала такая сильная гроза, что ни один римлянин не помнил ничего подобного), он попытался укрепить свою позицию, провозгласив Доктрину о непогрешимости папы. Этот шаг, очевидно, принес его делу больше вреда, нежели пользы[367], но обсуждать его не имело смысла: поражение Наполеона при Седане 1 сентября ознаменовало конец существования Второй империи и крах последних надежд папы. Единственное, над чем ломали голову члены итальянского правительства, был вопрос времени: следует ли направить в Рим армию и занять его немедленно (Сентябрьская конвенция вскоре истекала, а с учетом того, что один из ее участников сошел со сцены, и вовсе прекращала действие) или нужно подождать народного восстания и беспорядков?

Тем временем Виктор Эммануил в последний раз обратился к папе, вложив в свое послание, как он сам выразился, «сыновнюю привязанность, веру католика, верность короля и душу итальянца». Безопасность Италии и самого Святого престола, продолжал он, зависит от присутствия итальянских войск в Риме. Неужели его святейшество не примет этот непреложный факт и не даст благосклонного согласия на сотрудничество? Увы, его святейшество не сделал этого, заявив, что подчинится только насилию и даже в этом случае окажет, по крайней мере формальное, сопротивление. Он сдержал слово: когда итальянские войска утром 20 сентября 1870 г. вошли в Рим через Порта Пиа, они столкнулись с ожидавшим их папским полком. Бой вскоре закончился, но не прежде, чем 19 убитых папистов и 49 итальянцев остались лежать на улице.

Через несколько часов итальянские войска наводнили Рим, за исключением Ватикана и замка Сант-Анджело, над которыми теперь развевались белые флаги — знак капитуляции. Больше никто не оказал им сопротивления. Папа Пий удалился за стены Ватикана, где оставался последние восемь лет своей жизни. На плебисците, проведенном вскоре после этого, был зарегистрирован 133 681 голос в пользу включения Рима в состав Итальянского королевства и 1507 против. Теперь Рим стал частью Италии не только в результате завоевания, но и согласно воле его жителей, и лишь город Ватикан оставался независимым суверенным государством.

Не ранее 2 июля 1871 г. Виктор Эммануил официально вступил в свою новую столицу. Улицы уже украшали в честь ожидавшегося события, когда он прислал телеграмму мэру, князю Франческо Паллавичини, запрещая как бы то ни было праздновать его. Как благочестивый католик, он не только огорчился, но и ужаснулся, когда его отлучили от церкви. Фердинанд Грегоровиус, прусский историк, исследователь средневекового Рима, отметил в своем дневнике, что процессия двигалась «без помпы, оживления, не была пышной или величественной; и так оно и должно было быть, ибо сей день ознаменовал конец тысячелетнего правления пап в Риме». Днем короля настойчиво приглашали за реку, в Трастевере, где население, по большей части рабочие, подготовили некую церемонию. Он категорически отказался, прибавив на пьемонтском диалекте несколько слов, из которых почти никто из окружающих ничего не понял: «Папа всего в двух шагах отсюда, он расстроится. Я и так уже причинил старику достаточно неприятностей».