Срединное море. История Средиземноморья

Глава XXXI БАЛКАНСКИЕ ВОЙНЫ

В первые годы независимости Греция по-прежнему оставалась несчастной страной. Особое разочарование вызывал ее новый король. Вероятно, не следовало чересчур надеяться на то, что семнадцатилетний Оттон, не знавший ни слова по-гречески и даже не исповедовавший православную веру, внушит к себе любовь своим смуглым подданным, испытанным воякам. По этой причине отец короля, Людвиг I Баварский, от имени держав Лондонской конференции — Британии, Франции и России — назначил регентский совет из трех человек; все это были баварцы, и только один из них вообще когда-либо бывал в Греции. Никто из членов совета ни в малейшей степени не интересовался местными обычаями или традициями, строя по своему вкусу систему законов и образования, оказывая давление на прессу и вводя налоги столь же тяжкие, сколь и несправедливые. Они продолжали действовать в таком духе три года — этот период получил название баварократии, власти баварцев, — но даже после того как в 1835 г. Оттон достиг совершеннолетия, в реальности мало что изменилось. Неужели, спрашивали себя греки, они боролись столь долго и доблестно именно за это? Их новые правители оказались еще хуже турок.

Нарыв, если можно так выразиться, вскрылся в 1843 г., когда практически бескровный военный переворот вынудил Оттона даровать конституцию. На бумаге она выглядела достаточно либеральной, среди прочего обеспечивая почти всеобщее избирательное право среди мужского населения (хотя женщинам пришлось дожидаться возможности отдать свои голоса на выборах до 1952 г.). Одновременно баварские министры освобождались от своих обязанностей; их место заняло новое министерство, состоявшее исключительно из греков, а также греческое Национальное собрание. Надо сказать, что из-за долгой турецкой оккупации традиционное общество в Греции развивалось совершенно иначе, нежели общества Западной Европы, и люди оказались совершенно не готовы к сложностям современной демократии. Тем не менее представлялось, что Греция сделала значительный шаг вперед, и появились основания думать, что впереди лучшие времена.

Увы, надежды оказались напрасны: все свелось к тому, что баварскую олигархию сменила греческая, правившая еще более грубыми методами, нежели ее предшественница. Весьма понятно, что, когда в марте 1854 г. разразилась Крымская война, греки приняли сторону России — на тот момент единственной страны, где православие являлось государственной религией, — и яростно противостояли Османской империи, державшей их в рабстве почти пятьсот лет. С другой стороны, потерпевшее полную неудачу вторжение в Фессалию и Эпир, находившиеся под властью турок, было очевидным безрассудством; единственным его следствием стало то, что британский и французский флоты оккупировали Пирей и высадили соединения иностранных войск, остававшиеся на территории Греции вплоть до 1857 г. На том, казалось, и покончено с недавно обретенным и столь превозносившимся суверенным статусом Греции.

В последние годы правления Оттон проявил подлинный патриотизм в отношении усыновившей его страны, и на него значительное влияние оказала так называемая великая идея: если описать ее вкратце, то речь шла об изгнании османов и замене их государства возрожденной Византией — греческой христианской империей, столицей которой вновь станет Константинополь. Но этот государь никогда не пользовался популярностью у своих подданных. В 1862 г., во время одного из его путешествий по Пелопоннесу, в старой венецианской крепости Воница вспыхнуло восстание. Прежде чем королевская яхта успела вернуться в Афины, правительство объявило короля низложенным. Оттон возвратился в Германию и поселился в Бамберге, где через пять лет скончался.

Великие державы не возражали против его изгнания, и бывшие подданные Оттона начали искать ему преемника. На это ушло два года. Поначалу их выбор пал на принца Альфреда, второго сына королевы Виктории; к несчастью, однако, в соглашениях 1827 и 1830 гг. присутствовало правило, согласно которому члены царствующих домов трех держав не могли занимать греческий трон, и поэтому предложение тут же отвергли. Лишь тогда греки обратились к семнадцатилетнему сыну Христиана IX Датского, чья сестра Александра недавно стала женой принца Уэльского. Его звали Вильгельмом; это имя слишком напоминало о севере и с некоторыми трудностями поддавалось записи на греческом языке, но он с большой радостью сменил его; таким образом, он взошел на трон под именем Георгия I, короля эллинов, и занимал его следующие полвека, вплоть до 18 марта 1913 г., когда его убили в Фессалониках во время послеобеденной прогулки.

Правление короля Георгия имело благоприятное начало: Британия добровольно — несмотря на мощное противодействие со стороны Уильяма Эварта Гладстона — уступила Греции Ионические острова, находившиеся под их протекторатом с 1815 г.[381] За этим последовал успех — введение в 1864 г. новой конституции, ставшей громадным улучшением по сравнению с конституцией 1844 г. Популярность, которую Георгий снискал впоследствии, во многом была связана с тем, что он усвоил принципы поведения, полностью противоположные принципам Оттона. Вместо того чтобы стремиться к лидерству и лично участвовать во всем, он взял себе за правило оставаться номинальной фигурой, вмешиваясь в дела правительства как можно меньше и позволяя министрам делать практически все, что им заблагорассудится.

Теперь, когда Ионические острова оказались благополучно включены в состав королевства, настало время решения новой территориальной проблемы — критской. Этому острову пришлось пережить куда более долгий период иностранного владычества: после четырехсот лет под властью Венеции он — в отличие от Корфу и большей части островов архипелага[382] — уже двести лет находился под игом османов, остававшимся таким же прочным, как и раньше. В дни владычества Венеции здесь непрестанно вспыхивали восстания, а война за независимость еще более усилила националистические настроения среди христианского населения — настолько, что критяне направили свои усилия не просто на изгнание турок, но и на объединение с новым греческим королевством. Крит направил делегатов в Национальное собрание, заседавшее в Аргосе в 1829 г., но на следующий год, как мы знаем, султан Махмуд даровал остров Мухаммеду Али в качестве награды за службу во время недавних военных действий. Этот союз с Египтом — мягко говоря, неестественный — продолжался всего десять лет; в 1840 г., разъяренный самовольством своего вице-короля, султан отнял остров обратно.

Для греков не имело особого значения, под властью египтян или турок они будут находиться. Они стремились к союзу с Грецией. Восстания продолжались; самые кровавые из них разразились в 1866 г. Именно тогда Манесес, настоятель монастыря в Аркадии и один из величайших героев в истории Крита, взорвал свой пороховой склад — хотя кого-то может удивить сам факт, что монастырь имел таковой, — чтобы не сдаваться. Последовавшая кровавая бойня, во время которой было хладнокровно убито множество женщин и детей, вызвала международный скандал; в особенности подверглось жестокому порицанию британское правительство, когда обнаружилось, что оно отдало королевскому флоту приказ не спасать критских граждан от резни, какого бы пола и возраста те ни были, дабы подобные действия не были расценены как отход от строгого нейтралитета, которого твердо решила придерживаться Британия.

Наконец султан, разгневанный очевидной поддержкой, которую греческое правительство оказывало критским инсургентам, в 1868 г. предъявил ему ультиматум: в течение пяти дней Греция должна прекратить работы по снаряжению кораблей, строившихся для нападений на турок. Были и другие пункты, но они представляли собой условности. Греция с негодованием отказалась повиноваться. Последовал разрыв дипломатических отношений, и некий Хобарт-паша, отставной капитан королевского флота, находившийся на службе у султана и в тот момент командовавший турецким флотом, пригрозил Греции установить блокаду. Война казалась неизбежной, но конференции послов европейских держав удалось убедить греков принять условия турок и на следующий год отношения возобновились. Взамен султан даровал Криту конституцию, которая обеспечивала островитянам частичное самоуправление и — по крайней мере на время — смягчила их чувства.

Летом 1876 г. пламя охватило Балканский полуостров.[383] Конфликт вспыхнул, когда сербское православное население Боснии и Герцеговины восстало против своих турецких владык. Сербия и близлежащее княжество Черногория — где население также исповедовало православие и говорило по-сербски — поспешили на помощь, и нечего было и думать, что единственный оставшийся славянский народ на Балканах — болгары — окажутся в стороне. Восстание в Вилайете на Дунае — так официально называлась Болгария — вспыхнуло в мае 1876 г. Само по себе оно было весьма незначительным, но подавили его с почти невероятной жестокостью. В Бараке — деревне, которая уже сдалась после недолгого сопротивления, — перебили большинство мужского населения; женщин и детей загнали в сельскую церковь и в школу, а затем подожгли оба здания. Только Барак потерял около 5000 из 7000 жителей; согласно подсчетам, общее количество христиан, убитых за этот месяц, достигало почти 12 000 человек.

Цивилизованный мир встретил эту новость с негодованием — особенно это касалось России, где царь немедленно выразил солидарность с единоверцами. В Лондоне «болгарские жестокости» стали темой яростного памфлета мистера Гладстона, к тому времени оставившего свой пост, который также подверг критике протурецкую политику администрации Дизраэли. Возмущение, выраженное повсюду, проявилось даже в Константинополе, где примерно 6000 студентов-теологов устроили массовую демонстрацию, требуя смещения великого визиря и главного муфтия. Султан Абдул-Азиз тут же капитулировал, но демонстранты — и, без преувеличения, народ в целом — остались неудовлетворены. С этого момента, по словам британского посла, «слово „конституция“ было на устах у всех».

Тем временем турецкая армия наголову разбила сербов и двинулась бы на Белград, если бы великие державы — теперь к ним присоединились Германия и Австрия — вовремя не воспротивились; они настояли на перемирии. Царь вместе с австрийским императором при поддержке Германии набросал документ, получивший название Берлинского меморандума, составленного, дабы оказать на Порту давление с целью проведения в стране радикальных реформ, и теперь запросили Британию о поддержке. Дизраэли ответил решительным отказом. С Британией, подчеркивал он, не посоветовались заранее; он отвергает предложение присоединиться к трем державам, желающим «вонзить нож в горло Турции». Более того, дабы поддержать боевой дух турок, он приказал эскадре средиземноморского флота занять позиции в устье Дарданелл. Собираясь предотвратить войну, которую, очевидно, решила затеять Россия, он затем созвал конференцию шести стран. Предполагалось, что она состоится в Константинополе в декабре текущего года.

Ситуацию в городе не улучшал тот факт, что состояние психического здоровья султана давало основания для серьезного беспокойства. Абдул-Азиз наследовал своему единокровному брату Абдул-Меджиду в 1861 г. Среди султанов нового времени мало кто являлся столь устрашающей фигурой. Будучи почти семи футов ростом — его восьмифутовую кровать до сих пор можно видеть во дворце Долмабаше, — с густой черной бородой и жестоким нравом, он для многих своих придворных символизировал возврат к худшим дням XVII или XVIII вв. В 1867 г., когда ему исполнилось 37 лет, Наполеон III пригласил его во Францию на Большую Всемирную выставку, и он по дороге посетил Вену и Лондон. Абдул-Азиз стал первым султаном в истории Османской империи, с миром пришедшим в христианскую Европу, и этот опыт далеко не благотворно повлиял на него: он преисполнился решимости завести современный военный флот (несмотря на смутивший присутствующих случившийся с ним приступ морской болезни во время осмотра британского военно-морского флота метрополии вместе с королевой Викторией на Спитхедской стоянке), а также приобрел страсть к железным дорогам, которые ему удалось провести в Константинополь только шесть лет спустя. Но с каждым годом его необузданные припадки становились все более бурными и неуправляемыми, и к 1876 г. сумасбродство привело страну на грань банкротства.

Случилось так, что вскоре после разгона демонстрации теологов ранним утром 30 мая того страшного года два батальона пехоты под началом главнокомандующего армии Хусейна Авни окружили Долмабаше, тогда как морская эскадра немедленно разместилась напротив, в Босфоре. Войдя во дворец, командующий немедленно очутился лицом к лицу с султаном, стоявшим на лестнице в ночной рубашке, с обнаженным мечом. Однако когда ему предъявили акт о низложении, Абдул-Азиз не оказал сопротивления и покорно взошел на парадный баркас, доставивший его в старый дворец Топкапи. Здесь его оставили (проявив, пожалуй, некоторую нечуткость) на ночь в комнате, где в 1808 г. был убит один из его предшественников, Селим III. На следующий день его отвезли вверх по Босфору в Сираганский дворец (близ которого в наши дни возвышается один из лучших отелей современного Стамбула). Всего через 4 дня его нашли мертвым в новом обиталище: он перерезал себе вены ножницами. Пошли обычные слухи о чем-то куда более зловещем, нежели самоубийство, однако в конце концов заключение 18 докторов, гласившее об обратном, было принято за истину.

Все это было само по себе волнующе, но драма только начиналась. Через неделю любимая жена Абдул-Азиза, черкешенка, умерла при родах. Эта трагедия так потрясла ее брата, служившего конюшим при дворе султана, что 14 июня он ворвался в зал, где проходило заседание совета министров, и застрелил и главнокомандующего, и министра иностранных дел. Такое развитие событий оказало сильнейший эффект на нового султана, Мурада V. Еще услышав о смерти своего дяди, он упал в обморок, а затем его рвало тридцать шесть часов; известие о двух последних убийствах повергло его в глубокую депрессию, облегчению которой мало способствовал его хронический алкоголизм. В последний день августа он последовал за Абдул-Азизом. На сей раз, однако, ножниц не нашлось: Мураду пришлось оставаться узником Хирагана следующие двадцать восемь лет.

Что касалось нового султана, Абдул-Хамида II, то можно было с уверенностью сказать, что он был лучше двух своих предшественников, однако не слишком-то превосходил их. В возрасте семи лет он лишился матери-черкешенки; отец, Абдул-Меджид, игнорировал его, и мальчик полностью ушел в себя; у него совершенно не было друзей и даже товарищей. Жестокий и мстительный интриган в личном общении, слабый и нерешительный правитель, он всю жизнь мучился страхом насильственной смерти и практически не появлялся на людях. Он ненавидел дворец Абдул-Меджида, Долмабаше, стоящий на возвышенности на берегу Босфора, и выстроил себе новый, ставший центром управления и власти, за неприступными стенами своего парка в Йылдызе, высоко среди холмов. Отсюда этот сутулый крючконосый чернобородый человек с землистым цветом лица, все время прикрывавшийся, по-видимому, от некоего воображаемого противника, плел сети интриг, тайно принимая целые полки шпионов и информаторов, и кое-как управлял своей трещавшей по швам империей.

Может показаться, что Абдул-Хамид был не из тех правителей, которые даруют конституцию своему народу, однако ему хватило проницательности, чтобы понять, что если он не предпримет хоть что-то, чтобы успокоить недовольство народа, то вполне может стать третьим султаном, потерявшим трон, за этот роковой год. Он также очень хотел успокоить делегатов грядущей конференции: в конце концов, если теперь можно было убедиться, что у Турции имеется план полного конституционного реформирования страны, то какую роль должны были здесь играть великие державы? Декрет о даровании новой конституции был опубликован в то самое утро, когда открылась конференция, и это, несомненно, не было простым совпадением. Но нечего и говорить, что это не убедило ее участников. Даже лидер британской делегации, маркиз Солсбери, от которого можно было ожидать, что он, являясь министром по делам Индии в правительстве Дизраэли, разделяет симпатии своего шефа, не пытался скрыть своего омерзения. В отличие от большинства своих спутников он удостоился аудиенции у Абдул-Хамида, но впоследствии описал его как «жалкое, ничтожное создание, сказавшее мне, что он не смеет даровать то, чего мы требуем, поскольку его жизнь в опасности».[384]

Так, отчасти из-за конституции, которая, как вскоре оказалось, не стоила даже бумаги, на которой ее напечатали, и действие которой, так или иначе, вскоре было приостановлено[385], а отчасти из-за того, что султан не желал даровать автономию Болгарии, Боснии и Герцеговине просто потому, что этого требовали великие державы, Константинопольская конференция окончилась полным провалом. Теперь война была неизбежна.

Первым государством, перешедшим к действиям, стала Россия: ее армии одновременно пересекли азиатскую и европейскую границы Турции 24 апреля 1877 г. Через месяц Румыния объявила о своей независимости и вступила в борьбу; вскоре турки стали отступать по всем фронтам. Наконец 31 января 1878 г. султан согласился на перемирие. Фактически то был акт капитуляции, но даже это не смогло уменьшить панику, воцарившуюся на Босфоре. Возможность того, что более чем через четыреста лет полумесяц вновь уступит кресту, казалась вполне реальной.

Однако подобная перспектива мало устраивала Австрию, которая теперь бросала жадные взоры на Боснию и Герцеговину, а также Британию: Дизраэли всегда был другом Турции, а народ, по-прежнему помнивший Крымскую войну, охотно распевал во всю глотку песенку из репертуара тогдашнего мюзик-холла:

Чтобы еще более наглядно продемонстрировать свою позицию, в середине декабря Британия отправила эскадру из числа кораблей своего средиземноморского флота, дабы та проследовала через проливы Мраморного моря, открыв огонь в случае нападения на нее, и разместилась на стоянке напротив города. Если, как можно предположить, эти действия были рассчитаны на то, чтобы успокоить кого-либо, то они не имели успеха. Султан перепугался сильнее, чем когда бы то ни было, тогда как русские предпочли воспринять случившееся как акт враждебности и сами двинулись в Мраморное море, остановившись лишь близ Сан-Стефано (ныне Ешилькей, месторасположение международного аэропорта). В ситуации, когда Британия и Россия были ближе к войне, чем когда-либо, великий князь Николай Николаевич, командующий русскими силами, согласился не двигаться дальше, а адмирал сэр Фиппс Хорнби — отвести свои суда к Принцевым островам, расположенным примерно в 8 милях к югу от бухты Золотой Рог.[387]

Что касается греков, то недавние события показали, что великая идея, пожалуй, перестала быть несбыточной мечтой, как прежде. Перед видением греческого флага, реющего над Святой Софией, не мог устоять ни один истинный грек. Вдобавок появилась надежда, что открытые военные действия побудят греческое население Османской империи поднять восстание. И волнения действительно разразились — в Фессалии, Эпире и опять-таки — что было неизбежно — на Крите. Таким образом, Греция вступила в войну. Увы, она не могла выбрать более неподходящего момента — объявила войну 2 декабря 1878 г., не зная о перемирии, заключенном всего 48 часов назад. Греческую армию, уже пересекшую турецкую границу, поспешно (и не без некоторого замешательства) отозвали обратно. Вскоре мир в Эпире был восстановлен, а в конечном итоге — и в Фессалии; на Крите, однако, разрозненные силы продолжали бороться.

Перемирие привело к подписанию 3 марта русскими и турецкими делегатами Сан-Стефанского договора. То было странное соглашение: оно не удовлетворило никого, кроме Болгарии[388], так как фактически восстанавливало некогда великую болгарскую средневековую империю и положило конец всем надеждам греков в Македонии. Другие его условия нас не интересуют; достаточно сказать, что их невозможно было бы провести в жизнь. Поэтому великие державы (теперь включая и Османскую империю) встретились всего через три месяца в Берлине, где поначалу их дискуссии, как казалось, могли привести к куда более положительным для Греции результатам. Однако османское правительство отказалось от своих обещаний, постоянно увиливая и мешкая, и Греции удалось получить только часть того, что ей присудили, лишь через три года. В конечном итоге им пришлось удовлетвориться Фессалией — правда, весьма ценной провинцией, принадлежавшей туркам пятьсот лет, — и частью Эпира, включавшей Арту.

Крит по-прежнему оставался в руках турок. В том же, 1878 г., однако, султан даровал ему то, что, по сути, являлось чем-то вроде конституции. Согласно ей, была создана генеральная ассамблея, состоявшая из 49 христиан и 31 мусульманина; среди прочего греческий утверждался в ней в качестве языка как ассамблеи, так и судов, а половина ежегодных доходов направлялась на строительство школ, больниц, гаваней и дорог — со времен венецианского владычества на все это не тратилось практически ничего. Благодаря этим послаблениям на острове в течение десяти лет было относительно спокойно; новый мятеж вспыхнул только в 1889 г., а в 1896–1897 гг. за ним последовали еще два. Эти восстания оказались куда более серьезными; второе из них привело к массовым убийствам христиан на улицах Канеи и сожжению христианского квартала города.

После подобных жестокостей Греция не могла больше бездействовать. Принц Георгий, второй сын короля, покинул Саламин с флотилией торпедных катеров, дабы предотвратить высадку турецких подкреплений; 15 февраля 1897 г. 1500 греческих добровольцев высадились близ Ханьи — их воодушевляли воспоминания о «краснорубашечниках» Гарибальди на Сицилии, — дабы взять власть на острове именем короля. Возможно, даже теперь твердые и решительные действия европейских держав могли предотвратить открытый военный конфликт, которого не желали ни король, ни султан, но с их стороны ничего не последовало, и 17 апреля Турция объявила войну.

Сам король заверил иностранных посетителей, что в случае войны по всей Османской империи греческие общины восстанут против своих угнетателей и что большинство других христианских общин последуют за ними. Увы, ничего подобного не произошло; Тридцатидневная война, как ее впоследствии стали называть, положила начало почти непрерывной цепи катастроф, обрушившихся на Грецию. Согласно «Кембриджской современной истории», «греческий флот, превосходивший турецкий… не совершил ничего, не считая обстрела Превезы, не приведшего ни к чему, и захвата груза овощей в Санти-Каранта, а также поддерживавшего турок члена британского парламента». На суше греки действовали с почти столь же малым успехом. Им повезло, что державы наконец вмешались и вынудили воюющие стороны заключить перемирие. Все греческие бойцы должны были покинуть Крит, охрану которого предстояло обеспечивать международным силам. Греция — уже находившаяся на грани банкротства — должна была выплатить султану огромную компенсацию. В свою очередь, Абдул-Хамиду наконец пришлось выполнить свое обещание двадцатилетней давности насчет формальной передачи Фессалии.

Только теперь великие державы предприняли серьезные усилия, чтобы решить критскую проблему раз и навсегда. Султана убедили сделать дальнейший шаг — даровать острову автономный статус в рамках Османской империи. В ноябре 1898 г. последние турецкие войска были отозваны с Крита; с конца этого года верховный комиссар в лице принца Георга, второго сына греческого короля, управлял из Ханьи, в то время как английские, французские, итальянские и русские войска оккупировали главные города. Крит получил свой флаг, монету и почтовый штамп.

Власть Абдул-Хамида на острове еще больше ослабла. Однако даже теперь он не мог решиться уйти отсюда. И прошло еще пятнадцать лет, прежде чем критяне добились желаемого.

Берлинский конгресс повлиял на судьбу другого крупного средиземноморского острова. Кипр находился под властью Османской империи с тех пор, как турки отняли его у венецианцев в 1570 г. На первых порах подавляющая часть местных жителей приветствовала перемену правления. Турки легализовали на острове деятельность греческой православной церкви, иерархи которой вскоре приняли на себя роль представителей своей паствы, постоянно выступая в качестве выразителей ее мнения и посредников в отношениях с турецкой администрацией. Феодальная система была отменена, рабы — освобождены. Киприоты вновь получили право владеть землей, хотя и становились при этом налогоплательщиками. Куда менее их обрадовал тот факт, что около 3000 турецких солдат получили землю и поселились на острове. Подобное развитие событий привело к тяжелым последствиям в наши дни. Так как две общины оставались полностью чужими по отношению друг к другу и в отношении языка, и в отношении религии, между ними совсем — или почти совсем — не совершались браки. Таким образом, с самого начала киприоты оказались резко разделены между собой, и это разделение сохраняется и поныне.

Когда в Греции разразилась война за независимость, турецкий правитель острова серьезно обеспокоился. Призвав архиепископа Киприана и других высших иерархов — среди них были епископы Пафосский, Китийский и Киренейский и аббат Киккского монастыря — в Никосию, он затем хладнокровно перебил их.[389] Другим влиятельным духовным лицам дали приют иностранные консулы в Ларнаке, но могущество церковной иерархии на Кипре угасло буквально в один день.

К середине столетия состояние дел на острове вновь начало улучшаться. Султан Абдул-Меджид даровал равенство в обращении по отношению ко всем своим подданным вне зависимости от их национальной принадлежности и вероисповедания и упразднил крайне несправедливую практику откупов.[390] Он также приказал, чтобы в будущем на пост губернатора чиновников назначали, а не продавали тому, кто больше заплатит, как это делалось прежде. В 1869 г. пришла волнующая новость об открытии Суэцкого канала, в результате чего значение Кипра для коммерции неизмеримо выросло. Одним из первых государственных людей, осознавших это, стал Бенджамин Дизраэли, сумевший заключить с Турцией соглашение, известное под названием Кипрской конвенции. По ее условиям Британия обещала присоединиться к султану для защиты его азиатских владений от любых атак России в дальнейшем. Дабы она могла наиболее эффективно это осуществлять, султан передал ей Кипр, так же как так называемый «плацдарм» в Леванте за взимавшуюся ежегодно плату.

До этого момента единственной связью между Британией и Кипром, имевшей место в истории, было завоевание острова Ричардом Львиное Сердце в 1191 г. Теперь — хотя формально он оставался частью Османской империи до 1914 г., когда Британия аннексировала его, — он вновь фактически оказался в руках англичан. Так как Константинополю по-прежнему приходилось платить, остров всегда был для Британии финансовой обузой; тем не менее и до, и после аннексии — более восьмидесяти лет — Британии приходилось вкладывать в него деньги, перестраивать его сельское хозяйство, вводить в действие сложные программы по высадке лесов, строительству дорог и общественных зданий. Короче говоря, никогда еще Кипр так не благоденствовал — хотя греческое население редко забывало об «эвносисе».

Однажды, в конце лета 1901 г., американка мисс Хелен Стоун, участница протестантской миссии из Бостона, проезжая в экипаже возле города Банко, попала в засаду, устроенную македонскими революционерами. С ней ехала ее приятельница; о ней известно лишь то, что ее звали мадам Цилка. Обеих женщин быстро окружили и увезли в горы. Лишь тогда похитители обнаружили, что кое-что усложняет дело: мадам Цилка была беременна. Им ничего не оставалось делать: они обращались с пленницами со всей предупредительностью, какую позволяли обстоятельства, пока наконец, одной дождливой ночью, в деревенском винном погребе на свет не появилась здоровая девочка. Все были рады; повсюду жители пили за здоровье матери и дочери. Когда же вскоре после этого деревня подверглась нападению турецких войск, и всем пришлось бежать, мадам Цилка уехала, в то время как один из комитаджей, на другой лошади, вез ее ребенка.

Выкуп, равный 66 000 долларов, добровольно выплатило правительство Соединенных Штатов (хотя одобрение президента Мак-Кинли, несомненно, подделали, так как в тот момент он лежал на смертном одре, раненный пулей террориста несколькими днями ранее). Глава миссии, к которой принадлежала мисс Стоун, доктор Хаус, лично привез золото, упакованное в деревянные ящики, в Банско, но как раз вовремя узнал, что турки собираются захватить его в момент вручения. По этой причине, любезно предупредив вначале похитителей о том, что собирается предпринять, доктор Хаус затем спрятал золото в условленном месте и наполнил сундуки железным ломом. Турки, как и планировали, напали на него, отвезли ящики назад в Серрес и лишь потом обнаружили обман. Тем временем две женщины и ребенок были освобождены в соседнем городе Струмице. Все остались довольны; мисс Стоун в особенности была в таком восхищении от того, как с ней обращались, что по возвращении в Бостон стала самым активным участником Македонской революционной организации, вскоре получившей известность под названием ИМРО.

К этому времени Македония являлась частью Османской империи более пятисот лет. Она не доставляла своим оккупантам особого беспокойства до 1870 г., когда Россия, намеренная распространить свое влияние на Балканах посредством православной веры, убедила Турцию разрешить формирование автокефальной болгарской церкви. Это, как и следовало ожидать, вызвало гнев и Греции, и Сербии. Патриарх Греции объявил новую церковь еретической и активно противостоял распространению влияния Болгарии — как национального и культурного, так и церковного — в Македонии. Сербы, будучи также славянами, тем не менее испытывали сходное негодование в адрес своих соседей. Так началась борьба трех сил за эту провинцию, ставшая борьбой четырех с появлением македонских сепаратистов, основавших тайное общество ИМРО в 1896 г. и отчасти наивно избравших себе в качестве знамени черный флаг с темно-красным черепом и скрещенными костями.

Дело Хелен Стоун создало организации именно ту международную известность, в которой она нуждалась. Взоры великих держав обратились к Македонии, и османское правительство со вздохом вновь стало слушать нотации западных послов о важности дальнейших реформ в балканских странах; эти поучения звучали еще более весомо в условиях, когда количество взрывов бомб в Фессалониках и других местах резко увеличилось.[391] Однако все державы, кроме одной, по существу, оставались сторонниками сохранения правления турок. Лишь Британия хотела, чтобы османские войска полностью покинули эту область.

Державы, однако, не до конца осознавали, что султан столкнулся с более неотложными проблемами. Самую важную из них создало еще одно тайное общество, на этот раз образовавшееся прямо под боком, — младотурки. Сформировалось оно, по-видимому, также в последнее десятилетие XIX в. — говорят, правда, что на самом деле первую ячейку студенты-медики создали еще в 1889 г., — и хотя никоим образом нельзя утверждать, что ее члены поголовно были военными, практически все принадлежали к офицерской молодежи. На этом раннем этапе они не стремились уничтожить Османскую империю — они хотели только реформ, и в особенности вестернизации. Тем не менее эта организация таила в себе возможную угрозу и с течением времени доставляла все больше беспокойства тайной полиции Абдул-Хамида. Отчасти это беспокойство было вызвано тем фактом, что младотурки нашли исключительно удачные возможности для пополнения своих рядов на Балканском полуострове, особенно в Македонии, привнеся еще один фактор в область, которая быстро становилась похожа на кипящий котел. Там многие основали собственные организации. Одна из них, появившаяся в 1906 г., называлась Ватан, или Движение за отечество. Ее создал двадцатипятилетний капитан штаба; родившийся в Фессалониках, он за политическую деятельность был выслан в отдаленный Дамаск. Его звали Мустафа Кемаль; через тридцать лет он стал известен всему миру под именем Ататюрка — Отца Турок.

Существовавшие внутри страны организации наподобие Ватан по необходимости являлись тайными; напротив, за пределами империи младотурки стремились к тому, чтобы их движение приобрело как можно более широкую известность. Они созвали свой первый конгресс в Париже уже в 1902 г.; второй прошел там же в декабре 1907 г. Именно после этого руководители организации дали ей имя — Комитет по объединению и прогрессу (КОП[392]), создали постоянно действующий секретариат и включили в свои ряды множество маленьких организаций (в том числе и Ватан), прежде чем те подверглись действию центробежных сил и начали соперничать друг с другом.

События достигли апогея в 1908 г., когда 3 июля некий майор Ахмед Ниязи, находившийся в глубоком тылу в Македонии, между Монастиром и озером Охрид, поднял своих людей на открытое вооруженное выступление. Многие младшие офицеры, дислоцированные в других пунктах в Македонии, присоединились к нему, КОП с энтузиазмом поддержал его, и к концу лета большая часть северной территории нынешней Греции восстала с оружием в руках. Войска, поспешно отправленные через Анатолию, почти тотчас же заражались господствующим настроением, и Абдул-Хамид понял, что должен действовать быстро, если желает удержаться на троне. 24 июля он объявил, что конституция 1876 г., действие которой было приостановлено, немедленно вступает в силу. За этим известием последовала общая амнистия для всех политических заключенных и ссыльных. Наконец 1 августа еще одним постановлением султан упразднил тайную полицию, отменил произвольные аресты, провозгласил право на заграничные путешествия, религиозное и расовое равенство и пообещал реорганизовать все существующие в стране органы управления.

Благодаря быстроте и масштабам реакции на происходящее султану удалось нанести КОП серьезный удар, но остальные его подданные ликовали. Они ожидали, что Абдул-Хамид будет продолжать неукоснительно держаться тех абсолютистских принципов, которые лелеял прошедшие двадцать два года, и что если он и пойдет на уступки, то их из него придется просто «выжимать». Теперь внезапно случилось так, причем без единого выстрела (если не говорить о Македонии), что он буквально поднес им на блюдечке с голубой каемочкой куда больше, чем они смели надеяться. В ту пятницу он проследовал по улицам Константинополя через ликующие топы на молитву в соборе Святой Софии — после турецкого завоевания 1453 г. его превратили в мечеть. За четверть века он впервые набрался храбрости, чтобы пересечь бухту Золотой Рог.

Столь интенсивное развитие событий неизбежно оказало эффект далеко за пределами Османской империи. В Вене более всего беспокойства вызывала территория Боснии и Герцеговины. Хотя формально она принадлежала Турции, австрийцы уже много лет распоряжались в ней как в одной из своих провинций. Что, если окажется, что оттуда необходимо направить депутатов в новый двухпалатный парламент, открытие которого вскоре намечалось в Хираганском дворце? Правительство императора Франца Иосифа времени не теряло: 6 октября 1908 г., всего через неделю после имевших эффект разорвавшейся бомбы действий султана, оно издало постановление об аннексии Боснии и Герцеговины. За 24 часа до этого принц Фердинанд Саксен-Кобургский — ставший в 1887 г. князем Болгарским — избавился от османского сюзеренитета и объявил себя царем Болгарским (он вынужден был сменить этот титул на менее значимый и провозгласить себя королем; эту цену ему пришлось заплатить за то, что великие державы признали его несколько месяцев спустя). Тем временем Крит предпринял еще одну попытку осуществить свой долгожданный эвносис, хотя появление британской военной эскадры в критских водах послужило отрезвляющим напоминанием о том, что Британия не потерпит передачи власти, пока сама не будет готова к этому.

В Константинополе вскоре стало ясно, что события мирной революции зашли слишком далеко и развиваются слишком быстро. Исламские фундаменталисты, шокированные внезапным появлением на улицах женщин с неприкрытым лицами, начали кампанию за восстановление традиционных ценностей. С этой целью они создали так называемое Общество исламского единства, причем одним из членов-основателей стал четвертый сын султана. Ходило множество слухов о том, что оно получает финансовую поддержку из Йылдыза, однако они ни разу не подтвердились. В апреле 1909 г. еще одна демонстрация студентов-теологов — к ней, что удивительно, присоединилась часть войск из местных гарнизонов — пошла еще дальше, требуя отставки правительства и его замены сторонниками исламского фундаментализма, которые установят режим в строгом соответствии с законами шариата и усилят авторитет султана за счет придания ему религиозной роли Калифа. Абдул-Хамид одобрил эти требования (общественность сочла, что он сделал это, пожалуй, слишком охотно).

Тем самым он подписал себе приговор. В новом парламенте немедленно начались волнения. Был издан манифест, формально осуждающий действия султана. Он вновь уступил — но слишком поздно. Конституционное правление, наслаждаться которым теперь надеялись турки, нельзя было вверить властителю, который немедленно склонял голову при легком дуновении ветерка. 27 апреля 1909 г. Абдул-Хамид был низложен. О том, чтобы отправить его, подобно двум его предшественникам, в Хираганский дворец, теперь заполненный парламентариями, не могло быть и речи: вместо этого было решено отправить его в изгнание. Услышав эту новость, султан упал замертво в объятия своего главного евнуха. В ту же ночь с двумя принцами, тремя женами, четырьмя наложницами, пятью евнухами и четырнадцатью слугами его посадили в поезд, который примерно через 24 часа доставил его в город, где по иронии судьбы начались все его бедствия, — Фессалоники.

С исчезновением Абдул-Хамида со сцены Турция переменилась. Его единокровный брат и преемник Мехмед V, которому было шестьдесят четыре года, провел полжизни в отчасти вынужденном уединении, утешаясь огромным количеством алкоголя и полками наложниц. Он был неглуп и весьма начитан в персидской литературе, но полностью неспособен как правитель; правда, эта помеха практически не имела значения, поскольку его никогда не просили об этом. Теперь власть — по крайней мере теоретически — находилась в руках парламента. Сразу же последовало множество реформ во всех областях. В некоторых сферах ограничения сохранялись (это касалось, в частности, свободы печати и собраний); тем не менее если бы новому правительству было дано несколько лет мира и стабильности, оно могло бы многого достичь.

Увы, все вышло иначе. Дряхлая империя была слишком разобщена — и, откровенно говоря, слишком велика. В ней существовало чересчур много национальных меньшинств, чувствовавших себя, так сказать, гражданами второго сорта. Македония оставалась кровоточащей раной; в 1910 г. восстала Албания; последовали серьезные беспорядки в Армении; мусульмане из Сирии и Ливана основали движение младоарабов по образцу младотурок, тогда как их собратья на Аравийском полуострове и в Хиджазе инициировали волнения, вскоре вызвавшие беспокойство у константинопольского правительства — настолько серьезное, что ему пришлось направить большую часть своих гарнизонов, расквартированных на территориях, которые теперь составляют Ливию, в мятежные районы. В результате контроль Турции над отдаленными районами североафриканского побережья значительно ослаб, и итальянцы увидели в этом свой шанс.

В течение тридцати прошедших лет — с того момента как Франция оккупировала Тунис в 1881 г. — итальянцы бросали на Ливию жадные взгляды. Уход турецкой оккупационной армии, за исключением контингента численностью около 3000 человек, убедил их, что пришло время действовать; если они промедлят, можно не сомневаться, что французы вторгнутся с запада, расширив свою сферу влияния от Марокко до границ Египта. К лету 1911 г. стало ясно, что итальянские войска готовятся к нападению, а единственное, что могло сделать турецкое правительство, это убедиться, что местные племена хорошо обеспечены оружием и снаряжением.

Когда момент настал — это произошло 27 сентября 1911 г., — последовала процедура, старая как мир: итальянцы предъявили ультиматум со множеством преувеличенных обвинений в сочетании с заведомо неприемлемыми требованиями; затем, когда они были отвергнуты, последовало немедленное объявление войны. 28 сентября итальянские войска осуществили одновременную высадку в Триполи, Бенгази, Дерне и Тобруке. Высадка сопровождалась первыми в истории авиационными рейдами: пилоты первых бипланов низко пролетали над своими целями и вручную сбрасывали на них маленькие бомбы. Против такого перевеса в силах турки мало что могли сделать. На внутренних территориях, однако, сложилась обратная ситуация. Интервенты, совершенно не представлявшие, как вести войну в условиях пустыни, не могли соперничать с представителями местных племен, и их попытка проникнуть далеко в глубь материка полностью провалилась. Но и частичного успеха оказалось довольно: 5 ноября итальянское правительство объявило о формальной аннексии Триполитании и Киренаики. Через пять месяцев, в апреле 1912 г., оно пошло значительно дальше: итальянская морская эскадра обстреляла форты, защищавшие вход в Дарданеллы. Когда ей не удалось захватить вход, она повернула обратно и заняла Родос и прочие острова Додеканесского архипелага, которые в течение предыдущих четырехсот лет были частью Османской империи.

Было очевидно, что империя зашаталась. Если Италия, ставшая единым национальным государством менее сорока лет назад, могла нанести ей такой ущерб, это, несомненно, означало, что путь открыт и для всех прочих врагов, и они могут действовать в своих интересах. К концу лета Сербия, Греция, Болгария и Черногория сумели отрешиться от существовавших между ними разногласий и образовать Балканский союз с целью изгнать турок с Европейского континента раз и навсегда. Военные действия начались в октябре, и неделю спустя в условиях численного превосходства над турецкими войсками в соотношении два к одному османское правительство в панике заключило мир с Италией, по условиям которого оно признавало власть последней над Триполитанией и Киренаикой в обмен на возвращение Додеканесских островов (итальянцы согласились на этот пункт, но так и не выполнили его). К концу ноября болгары заняли Фракию, сербы — Косово, Монастир, Скопье и Охрид, и, что важнее всего, в руках греков оказались Фессалоники — важнейший порт Средиземноморья.[393]

В декабре наступила пауза: Болгария, Сербия и Черногория договорились о перемирии — со стороны Греции последовал подчеркнутый отказ, — и за пять дней до Рождества в Лондоне открылась мирная конференция. Однако незавершенных дел оставалось слишком много, и в начале февраля 1913 г. война разразилась вновь. В середине апреля последовало новое перемирие, и 30 мая в Лондоне состоялось подписание мирного договора. Турция лишалась Крита (Греция официально аннексировала его 13 декабря), Македонии, Фракии, Албании и большей части принадлежавших ей островов в Эгейском море. От «Турции в Европе» остался лишь Константинополь и прилегающая к нему территория — чуть больше половины той области, которую город занимает в наши дни. Современная граница, проходящая сразу за Эдирне, появилась в результате событий, известных под названием Второй балканской войны, продолжавшейся всего одну-две недели. Виновниками ее стали болгары: недовольные приобретениями греков и сербов в Македонии, ранним утром 29 июня (того же 1913 г.) они внезапно напали на своих бывших союзников, к которым вскоре присоединилась Румыния. Турки решили организовать вторжение, и некий майор Энвер — впоследствии Энвер-паша — сломя голову промчался со своей кавалерией через Фракию к Эдирне и взял город без единого выстрела. То было отважное и успешное предприятие, но оно не могло скрыть того факта, что менее чем в течение года Османская империя потеряла четыре пятых владений в Европе и более двух третьих частей своего европейского населения.

Ответственность за эти потери, согласно общему мнению, несла армия. Очевидно, она нуждалась в широких преобразованиях и реконструкции. Людям не платили месяцами; все были измучены, многие голодали, и боевой дух упал настолько, что войска находились на грани мятежа. Флот также безнадежно устарел и был в ужасном состоянии. Говорят, что первые немецкие офицеры, прибывшие, чтобы вновь привести армию в порядок, ужаснулись, узнав, что в турецком языке нет слова, обозначающего техническое обслуживание.

Само собой разумеется, немцы знали свое дело. В течение нескольких лет кайзер Вильгельм II стремился, так сказать, осуществить мирное наступление на Востоке. Подобно главам ряда других держав он слышал об открытии огромных месторождений нефти в Месопотамии и жаждал получить согласие султана на постройку продолжения железной дороги Берлин — Константинополь на восток до Багдада. Впервые он нанес официальный визит в Константинополь, прибыв туда на своей яхте «Гогенцоллерн» на следующий год после восшествия на престол в 1889 г.; во время второго посещения в 1898 г. он и Абдул-Хамид пересекли Босфор и торжественно открыли великолепный новый Азиатский вокзал в Гайдарпаше. Затем он приплыл в Палестину, где 29 октября 1898 г. торжественно въехал в Иерусалим, став первым германским императором, совершившим это после Фридриха II (тот побывал в Иерусалиме в 1229 г.). Он ехал на угольно-черном скакуне, облаченный в парадную форму, в каске, увенчанной золотым орлом. Возможно, он производил слегка забавное впечатление — «мерзкое», как написала императрица Мария Федоровна своему сыну, царю Николаю II, — однако оно, несомненно, не дало легко забыть Вильгельма. Теперь же, 30 июня 1913 г. — в самый день неожиданного нападения болгар, — кайзер назначил генерала Отто Лимана фон Сандерса главой германской военной миссии в Константинополе.

Однако мы так и не узнаем, чего суждено было достичь этой миссии. Спустя год, почти день в день, эрцгерцог Франц Фердинанд пал жертвой пули убийцы в Сараево — и всю Европу охватила война.