Срединное море. История Средиземноморья

Глава IV РИМ: РАННЯЯ ИМПЕРИЯ

Битва при Акции имела два результата огромной важности: на первый план в политическом отношении вышли Италия и западные провинции. Обширные грекоязычные области в Восточном Средиземноморье попали в свое время по соглашению, заключенному после битвы при Филиппах, под власть Марка Антония, и если бы он победил, то почти наверняка продолжал бы выказывать им свою благосклонность самыми различными способами. При Октавиане же главенство сохранялось за Римом, и так продолжалось еще три столетия, пока Константин Великий не покинул его, перебравшись в 330 г. до н. э. в новую столицу — Константинополь. Вторым следствием битвы при Акции стало то, что тридцатидвухлетний Октавиан, самый могущественный человек, который когда-либо жил, стал бесспорным хозяином всего известного тогда мира. Главный вопрос для него состоял в том, как лучше всего укрепить свое положение. Было совершенно очевидно, что республика перестала существовать, но открытая автократия привела Юлия Цезаря к гибели, и великий племянник диктатора не собирался повторять его ошибку. Какое-то время, по крайней мере для видимости, нужно было сохранять старые республиканские формы. Ежегодно, с 31 по 23 г. до н. э., Октавиан занимал консульскую должность, используя ее в качестве конституционной основы своей власти, но принятие им 16 января 27 г. до н. э. нового титула «Август» ясно свидетельствовало о наступлении нового порядка вещей.

Невозможно назвать точную дату установления Римской империи — это был постепенный процесс, но, по-видимому, так определить происходившее правильнее. В молодости Август явно жаждал власти, но, достигнув ее, остепенился и стал государственным деятелем. Трудно перечислить все его последующие достижения. Он реорганизовал управление и армию, создал постоянные морские базы на побережье Северной Африки и даже Черного моря. Рим стал теперь бесспорным хозяином Средиземноморья. Период между 200 г. до н. э. и 200 г. явился временем более интенсивного торгового мореплавания по сравнению с последующим тысячелетием.[63] В 26–25 гг. до н. э. Август лично провел боевые операции по усмирению восставших племен северной Испании, основав не менее двадцати двух колоний, которые заселил римскими гражданами. Позднее он, или, точнее, его военачальники вдвое увеличили владения Рима. Но важнее всего то, что из старых республиканских форм он вылепил нечто новое, ставшее необходимым в результате активной экспансии, и тем или иным образом примирил с этим все классы римского общества, сплотив их вокруг нового режима. О нем говорили, что он нашел Рим кирпичным, а оставил мраморным, но он сделал больше — нашел его республиканским, а оставил императорским.

Эта империя включала в себя римскую провинцию Сирия, захваченную во время войн с царем Митридатом в первой половине I в. до н. э. Римские чиновники не рассматривали ее как что-то особенное, но именно здесь в 6-м или 5 г. до н. э.[64] в скромной, но глубоко набожной иудейской семье родился человек, который, вероятно, изменил мир более радикально, чем кто-либо до или после него. Здесь не место рассматривать вопрос о воздействии на современников личности Иисуса Христа, равно как и о длительном влиянии основанной им религии, которое могло быть другим, если бы прокуратор Иудеи в 26–36 гг. Понтий Пилат[65] не уступил без особой охоты требованиям народа и не отдал приказ распять его. Однако он уступил. В течение тридцати лет святой Павел, первый из великих христианских миссионеров, чье существование можно доказать, распространил новое учение по Восточному Средиземноморью. За последующие триста лет, как мы вскоре увидим, веру, которую он проповедовал, приняла и сама империя.

Чего достигла Римская республика за 500 лет своего существования? Первое, о чем следует упомянуть, это то, что римляне всегда воспринимали себя как наследников греков. Начиная со II в. до н. э. в Восточном Средиземноморье сосуществовали бок о бок две цивилизации, и хотя они имели разные политические формы, в культурном отношении, как хотелось думать римлянам, они продолжали эллинскую традицию. Например, два величайших римских поэта — Вергилий и Гораций, оба, между прочим, друзья Октавиана, — открыто признавали, что многим обязаны своим греческим предшественникам. При написании своей огромной эпической поэмы «Энеида» Вергилий, совершенно очевидно, вдохновлялся творениями Гомера (хотя стиль и язык у римлянина более изощренные), и в поэме нашел воплощение важнейший миф о связи Рима с Троей: по ходу сюжета троянский герой, бежавший в свое время от греческих завоевателей, после многих удивительных приключений прибыл в Италию, где его потомки Ромул и Рем основали Рим. Также «Эклоги» и «Георгики» если и не восходят напрямую к столь древнему поэту, как Гесиод, все же следуют почтенной буколической традиции эллинов. Гораций, родившийся в 65 г. до н. э. (на пять лет позже Вергилия), учился в Академии в Афинах, перед тем как сражаться на стороне Брута и Кассия при Филиппах. Его фамильное поместье было конфисковано победителями-триумвирами, но друг Горация, Меценат (с ним познакомил поэта Вергилий), покровитель литературы, богатейший и великодушнейший человек, примирил его с Октавианом и подарил ему имение в Сабинских горах, где тот счастливо провел остаток жизни. Именно здесь Гораций написал свои знаменитые «Оды»[66], в которых гордо заявил, что взял за образец ранних греческих поэтов — Алкея, Пиндара и Сапфо. Возможности писателей-прозаиков ограничивало то, что жанр романа еще не существовал[67], но среди них были такие блестящие эпистолографы, как Плиний Младший, ораторы, как Цицерон, и прежде всего великие историки — Ливий, Тацит и, конечно, Юлий Цезарь.

В изобразительном искусстве мы наблюдаем то же самое влияние. Восхищение римлян творениями греческих ваятелей было таково, что императоры и нобили заполнили свои дворцы и сады копиями статуй Фидия и Праксителя. Многие шедевры эллинского искусства дошли до нашего времени только благодаря римским копиям. Собственно, римская скульптура, образцы которой иногда производят прекрасное впечатление, так и не смогла усвоить греческий дух — что-то достойное мраморов Элгина[68] у римлян отсутствует, не говоря уже о величайших произведениях греческой классической скульптуры — например, дошедшем до нас так называемом саркофаге Александра в Археологическом музее Стамбула.[69] Что же касается живописи, то здесь трудно провести серьезное сравнение, поскольку за исключением ваз до нашего времени дошло слишком мало ее образцов. Если же говорить о римской живописи, если вообще можно говорить о ней как о римской, то более всего поражают погребальные портреты, большей частью датируемые I–II вв., найденные в районе Фаюма, примерно в восьмидесяти милях к юго-западу от Каира. Эти портреты являют собой наиболее выдающиеся творения античной живописи, сохранившиеся до нашего времени.

Однако достижения римлян не ограничиваются изящными искусствами. Римляне были юристами, учеными, архитекторами, инженерами и, конечно, воинами. Именно две последние сферы деятельности стали причиной создания великолепной сети дорог, пересекавших Европу вдоль и поперек, прежде всего, конечно, для быстрой переброски армии. По таким дорогам можно было легко путешествовать в любую погоду. Конечно, дороги нужно было мостить, ну и, само собой, надлежало строить прямые как стрела дороги везде, где это только возможно. Первый участок Аппиевой дороги построили еще в 312 г. до н. э., а в 147 г. до н. э. появилась Постумиева дорога, пролегавшая от моря до моря — от Генуи на Тирренском до Аквилеи на Адриатическом. Эти общины, как и многие другие, подобные им, которые в первые века республики представляли собой не более чем маленькие поселения, теперь превратились в цветущие города с храмами и общественными зданиями таких размеров, о которых в прежние времена и не мечтали.

Все это сделало возможным, по-видимому, одно важнейшее открытие в истории архитектуры. Древним грекам арка была неизвестна. Все конструкции их зданий основывались на простом принципе горизонтальной перемычки, лежавшей на вертикально стоявших колоннах. Хотя этот принцип не мешал им возводить здания выдающейся красоты, такие постройки имели жесткие ограничения по высоте и ширине. С открытием арки и свода появились новые и очень значительные возможности. Достаточно напомнить о Колоссеуме, об огромных сооружениях вроде Пон-дю-Гар близ Нима или о громадном — сто девятнадцать арок — акведуке в Сеговии (Испания), чтобы иметь представление о масштабах и характере архитектурных творений, на создание которых теперь были способны римляне.

Однако размышления о Колоссеуме заставляют задуматься и о других, менее приятных сторонах дела. Римлян отличали талант, рационализм и усердие. Из них получались прекрасные художники и писатели, и они распространили свою цивилизацию на весь известный тогда мир. Почему, однако, они так демонстративно проявляли свою страсть к насилию? Почему они десятками тысяч сбегались, чтобы глазеть на гладиаторские поединки, которые неизбежно заканчивались гибелью как минимум одного из участников, и веселиться, когда ни в чем не повинных и беззащитных мужчин, женщин и детей разрывали на куски дикие животные или когда, в свою очередь, эти самые животные предавались медленной и ужасной смерти? Какой еще из народов Европы, живший до или после римлян, публично демонстрировал такую жестокость и садизм? И речь идет не только о толпе. Сами императоры, по крайней мере первые два столетия Римской империи, все более и более развращались и морально падали; да, такое встречалось не только у них, но ниже не опускался никто. Историк Светоний рассказывает нам о педофилии Тиберия, который, удалившись на Капри, обучал мальчиков плавать вокруг него и щупал под водой самые чувствительные части тела[70]; об обжорстве Вителлия, который, согласно Гиббону, на одну только еду тратил не меньше шести миллионов в пересчете на наши деньги в течение семи месяцев[71]; о жестокости Калигулы (его прозвище означает «сапожок»), который, не удовлетворившись инцестом с одной из сестер, регулярно отдавал двух других «на изнасилование своим старым любовникам»[72] и распиливал пополам невинных людей, чтобы развлечься во время трапезы.[73]

Но были также и хорошие императоры. «Золотым веком» Римской империи являлся период с 98 по 180 г., когда римская держава охватывала прекраснейшую часть земного шара и наиболее цивилизованную часть человечества.[74] Это началось при Траяне, который расширил границы империи, завоевав Дакию, примерно совпадающую по территории с нынешней Румынией, и Аравию Петрею, простиравшуюся от Финикии на севере до побережья Красного моря на юге. Он также украсил столицу некоторыми великолепными сооружениями и управлял огромной империей достойно, уверенно и гуманно — все эти качества редко встречались в Риме в I и III вв. н. э. Такое положение сохранялось и при его преемнике и земляке, испанце Адриане[75], по-видимому, наиболее способном из всех императоров, занимавших римский трон. За двадцать один год своего правления он побывал во всех уголках своей державы, даже в Британии, где в 122 г. приказал соорудить огромный вал от Солвея до Тайна, до сих пор носящий его имя. После его смерти к власти пришли Антонины. Первым из них был Антонин Пий, чье долгое и мирное правление дало римлянам желанную передышку после бесконечных забот, выпавших на их долю при его двух предшественниках, а вторым — император-философ Марк Аврелий, чьи «Размышления», написанные по-гречески (вероятно, во время кампании против восставших германских племен), — единственное дошедшее до нас сочинение, которое позволяет проникнуть в сознание древнего правителя.[76] Но увы, «золотой век» империи закончился так же неожиданно, как и начался; случилось это при преемнике и сыне Марка Аврелия Коммоде, обладателе гарема из 300 женщин и стольких же мальчиков, который вернул Рим ко временам упадка.

История Римской империи III в. представляет собой не особенно поучительную картину. Историки повествуют о кровожадном Каракалле, объявленном цезарем в восемь лет, который в 215 г. приказал устроить массовую резню в Александрии, когда погибли многие тысячи ни в чем не повинных граждан, и о бисексуальности его преемника Элагабала (взявшего имя в честь сирийского солнечного бога, с которым он себя отождествлял): во время торжественного вступления в Рим в 219 г. он нарумянился, украсил себя драгоценными камнями и нарядился в пурпур и золото. Именно о нем Гиббон писал:

При подобных правителях разложение все более охватывало римское общество, доведя его до такого состояния, при котором закон и порядок почти полностью исчезли, а в правительственных институтах царил хаос. И весьма показательно, что Септимий Север, скончавшийся в 211 г. н. э. в Йорке, стал последним за истекшие восемьдесят лет императором, который умер в собственной постели.

Спустя уже девяносто пять лет тот же самый город Йорк стал свидетелем еще одной смерти, последствия которой оказались чрезвычайно важными для мировой истории. В то время правил император Диоклетиан, который быстро понял, что его империя слишком громоздка, его враги слишком многочисленны, а коммуникации слишком растянуты, чтобы державой мог управлять один монарх. Поэтому он решил разделить императорскую власть между четырьмя людьми — двумя августами (он сам и его старый и близкий товарищ по оружию Максимиан) и двумя подчиненными правителями с титулами цезарей, которые получали верховную власть над вверенными им территориями и которые, в свою очередь, должны были стать августами, когда подойдет срок. Власть над северо-западной частью империи — с особой задачей восстановления римского господства в мятежной Британии — он доверил одному из своих лучших военачальников, Констанцию Хлору, который стал одним из двух цезарей. Другим цезарем сделали Галерия, грубого жестокого воина-профессионала из Фракии, на которого было возложено управление Балканами.

В 305 г. произошло не имеющее аналогов в истории Римской империи событие — добровольный отказ императора от власти. Диоклетиан решил, что с него достаточно. Он удалился в свой огромный дворец, в Салоне (совр. Сплит) на побережье Далмации, и принудил сложить власть и Максимиана, который очень этого не хотел. Неожиданно Констанций Хлор оказался старшим августом, но ему не пришлось долго наслаждаться доставшимся ему наследством. Несколько месяцев спустя, 25 июля 306 г., он скончался в Йорке. Едва он испустил дух, как его друг и союзник с восхитительным именем Крок, царь алеманнов, провозгласил августом молодого Константина вместо его покойного отца. С криком одобрения британские легионы возложили на его плечи пурпурную тогу, подняли его на щитах и стали приветствовать громкими возгласами.

В это время Константину исполнилось тридцать с небольшим. Отец его был самого высокого происхождения; с другой стороны, его мать Елена отнюдь не являлась дочерью Кола, мифического основателя Колчестера, как пытается внушить нам писатель XII в. Гальфрид Монмутский (и позднее Ивлин Во), и Старого Короля Коля из детской песенки, а скорее всего происходила из семьи скромного трактирщика из Вифинии — провинции на азиатском берегу Боспора, простиравшейся вдоль южной части Черного моря. (Другие, менее авторитетные историки дошли до того, что уверяли, будто до замужества Елена помогала отцу в его деле, отдаваясь за дополнительную умеренную плату постояльцам.) Лишь на склоне лет, когда ее сын достиг высшей власти, она стала самой почитаемой женщиной в империи. В 327 г., когда ей уже перевалило за семьдесят, Елена, страстно уверовав в Христа, совершила свое знаменитое паломничество в Святую землю, где чудесным образом обрела Честной Крест Господень и благодаря этому заняла почетное место в святцах.

Но вернемся к Константину. Прежде всего следует отметить, что ни один правитель в истории — ни Александр, ни Альфред, ни Карл, ни Екатерина, ни Фридрих, ни даже Григорий — не заслуживал титула «Великий» в большей степени, чем он. В течение короткого времени, примерно пятнадцати лет, он принял два решения, каждое из которых изменило будущее цивилизованного мира. Первым явилось принятие христианства. Ведь всего поколением раньше, при Диоклетиане, преследования христиан были более жестокими, чем когда-либо, а теперь христианство стало официальной религией Римской империи. Вторым по важности стало решение о переносе столицы империи из Рима в новый город, построенный на месте старого греческого поселения Византия, которое в последующие шестнадцать веков будет носить его имя — город Константина, Константинополь. Оба этих решения и их последствия оказались столь значительными, что это дает основание рассматривать его как человека, оказавшего наибольшее влияние на мировую историю из всех живущих, за исключением Иисуса Христа, пророка Магомета и Будды.

Сразу после провозглашения его императором Константин, естественно, отправил послание своему соправителю августу Галерию, чья резиденция находилась теперь в Никомедии (совр. Измит), на берегу Боспора. Но Галерий, очень неохотно согласившийся признать его цезарем, категорически отказался видеть в нем августа, уже назначив таковым некоего Валерия Лициниана, именовавшегося также Лицинием, одного из своих давних собутыльников. Кажется, Константин не проявил особого беспокойства из-за этого. Возможно, он еще не чувствовал себя годным для высшей власти. Во всяком случае, он оставался в Британии и Галлии в течение шести месяцев, управляя этими двумя провинциями мудро и умело. Только после смерти Галерия в 311 г. он начал готовиться к тому, чтобы провозгласить себя императором, и не раньше лета 312 г. пересек Альпы, двигаясь на своего первого и наиболее опасного соперника, собственного тестя Максенция, сына старого соратника Диоклетиана, императора Максимиана.[77]

Две армии встретились 27 октября 312 г. н. э. в семи-восьми милях к северо-востоку от Рима, где над Тибром пролегает мост Мильвио.[78] Сражение у Мульвийского моста прежде всего вспоминается в связи с легендой, рассказанной современником Константина, епископом Евсевием Кесарийским, который, по его словам, от самого императора слышал, что «уже после полудня, когда солнце начинает клониться к закату, он собственными глазами увидел в небе выше солнца образ сияющего креста, на котором была начертана надпись „Сим победиши“ [hoc vinces]. Это зрелище привело его в изумление, и его армию тоже».[79]

Вдохновленный, как он уверял, этим видением, Константин нанес сокрушительный удар армии своего тестя и обратил ее в бегство, гоня вражеских воинов на юг, к старому мосту. Здесь было тесно, и Максенций на случай поражения приказал сделать рядом с Мульвийским мостом другой, наплавной мост, по которому мог бы при необходимости отступить, сохраняя порядок, и затем сломать его посредине, чтобы предотвратить преследование. Уцелевшие воины армии Максенция двинулись по нему, и все могло бы кончиться хорошо, если бы инженеры, ответственные за мост, не потеряли голову и не извлекли болты слишком рано. Внезапно вся конструкция обрушилась в быстротекущую реку. Те, кто еще не ступил на новый мост, в ужасе устремились к старой каменной переправе, и это привело к роковым последствиям. Была такая теснота, что многие оказались задавлены насмерть, кого-то затоптали, других просто выталкивали в реку, несшую свои воды внизу. Среди последних оказался и сам Максенций, чье тело позднее течением прибило к берегу. Его отрубленную голову, насаженную на копье, несли перед Константином во время его вступления в Рим.

Победа у Мульвийского моста сделала Константина полновластным повелителем западного мира от Атлантического океана до Адриатического моря, от вала Адриана до гор Атласа. Трудно сказать, стала ли эта победа причиной его обращения в христианство, но с этого момента он становится активным защитником и патроном своих подданных — христиан. По возвращении в Рим Константин тотчас оказал помощь из своих личных средств двадцати пяти уже существовавшим церквам и нескольким новым. Он подарил только что избранному папе Мельхиаду старый дом семьи Латеран на холме Целий, который оставался дворцом пап в течение следующей тысячи лет. В дополнение к этому император приказал построить — опять-таки на собственные средства — первую из Константиновых базилик, храм Святого Иоанна Латеранского, который до сих пор является кафедральным собором города. Тем более удивительно, что изображения на его монетах последующих двенадцати лет связаны не с христианскими символами, а с популярным в то время культом Sol invictus — «непобедимого солнца»; также удивителен его отказ принять крещение, которое он откладывал четверть столетия, до своего последнего часа.

Та же осторожность чувствуется и в Медиоланском эдикте, который Константин издал совместно с другим августом (и к тому же зятем)[80], Лицинием, в 313 г., представляя его целью «обеспечение уважения и почтения к божественности; мы даруем христианам и всем остальным право на ту форму культа, которая им угодна, ибо какое бы божество ни обитало на небесах (курсив мой. — Дж. Н.), оно будет благосклонно к нам и ко всем, кто живет под нашею властью». Два августа могли договориться, когда речь шла о религиозной терпимости, но в других вопросах им не удавалось прийти к согласию и последовало десятилетие гражданской войны, прежде чем Константин смог окончательно сокрушить своего последнего соперника. Только в 323 г. он сумел установить мир во всей империи под своей единоличной властью.

К этому времени Константин стал уже полноценным христианином — разве только не по имени, но как раз в это время христианская церковь претерпела первый в своей истории великий раскол. Его виновником стал некий Арий, пресвитер Александрии, который считал, что Иисус Христос не единосущен Богу Отцу и не является одной из его ипостасей, но создан им в какой-то момент, чтобы стать орудием спасения мира. Таким образом, хотя и будучи совершенным человеком, Сын должен всегда подчиняться Отцу, имея природу скорее человеческую, нежели божественную. Последовавший диспут быстро стал cause celebre[81], когда Константин решил вмешаться. Он поступил так на Первом вселенском соборе, который состоялся между 20 мая и 19 июня 325 г. н. э. в Никее (совр. Изник) с участием примерно 300 епископов. Заседание открыл сам император, и именно он предложил включить в Символ веры ключевое слово homoousios, «единосущный», призванное описать отношение Бога Сына к Богу Отцу. Его принятие было почти равносильно осуждению арианства. Сила убеждения императора была такой, что к концу Собора только семнадцать участвовавших в нем епископов остались в оппозиции, а затем, в связи с угрозой изгнания и возможного отлучения от церкви, сократилось до двух.

Но Арий не прекратил борьбы, и это продолжалось где-то до 336 г. Во время последнего испытания его веры, когда он вел себя особенно дерзко благодаря защите со стороны последователей, он неожиданно отступился по зову сердца. И сразу же, как сказано, «низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его».[82]

Эта история, как можно предполагать, принадлежит перу главного оппонента Ария, александрийского архиепископа Афанасия, но малоприятные обстоятельства смерти засвидетельствованы слишком многими писателями-современниками, чтобы вызывать серьезные сомнения. Как и следовало ожидать, происшедшее приписали божественному возмездию: ссылка архиепископа на Библию давала понять, что Ария постигла судьба, подобная той, что выпала на долю Иуды Искариота.

Мечтам Константина о духовной гармонии среди христиан не суждено было сбыться при его жизни. И по сей день нам остается лишь ожидать этого.

Когда Константин обратил внимание на Византий, этот город существовал уже примерно тысячу лет. Согласно античной традиции его основал в 658 г. до н. э. некий Бизас в качестве мегарской колонии. Можно было почти не сомневаться, что небольшое греческое поселение на этом месте процветало уже в начале VI в. до н. э., и император, очевидно, не ошибся, выбрав место для новой столицы. Рим уже давно напоминал болото; никто из диоклетиановских тетрархов и не думал жить там. Главная угроза безопасности империи нависала теперь на восточной границе: сарматы на нижнем Дунае, остготы в северном Причерноморье и — представлявшие главную угрозу — персы: Сасанидская империя теперь простиралась от римских провинций Армении и Месопотамии до самого Гиндукуша. Но основания для переноса столицы носили не только стратегический характер. Фокус цивилизации неумолимо перемещался на восток. В интеллектуальном и культурном отношении Рим все более проигрывал новым прогрессивным учениям эллинистического мира. Римские учебные заведения и библиотеки все более уступали александрийским, пергамским и антиохийским. То же можно сказать и об экономике, поскольку сельскохозяйственные и минеральные ресурсы краев, известных pars orientalis[83], намного превосходили ресурсы Апеннинского полуострова с распространенной там малярией и сокращавшимся населением. Наконец, старые римские республиканские и языческие традиции не оставляли места для новой христианской империи Константина. Настало время начать все сначала.

Преимущества Византии как стратегического пункта прежде всего по отношению к восточным соседям были очевидны. Он расположен у порога Азии, на восточной оконечности треугольного выступа. С юга его омывают воды Пропонтиды (ныне Мраморное море), а с северо-востока — глубокого судоходного залива длиной примерно пять миль, известного с незапамятных времен как бухта Золотой Рог. Сама природа дала этому городу великолепную гавань, сделавшую его почти неприступной цитаделью, которой укрепления требовались только с западной стороны. Даже атака со стороны моря была достаточно сложным делом, поскольку Мраморное море находится под защитой двух длинных и узких проливов — Боспора (Босфора) на востоке и Геллеспонта (Дарданелл) на западе. Неудивительно, что беззаботность жителей Халкедона, основанного всего на семнадцать лет раньше Византия и находившегося напротив на низком и невыразительном берегу, вошла в поговорку.

Константин не жалел средств, чтобы сделать свою новую столицу достойной его имени. Десять тысяч ремесленников и рабочих трудились день и ночь. На старом акрополе, где в свое время находилось святилище Афродиты, выросла первая церковь в городе, храм Святой Ирины, посвященный не какой-либо святой или мученице, но святому миру Божьему.[84] Несколько лет спустя к ней присоединилась, затмив ее, более обширная и роскошная церковь Святой Софии, Премудрости Божьей. В четверти мили от Мраморного моря находился огромный ипподром с императорской ложей, соединенной переходом с императорским дворцом, располагавшимся за ним. Из всех крупных городов Европы и Азии, в том числе и из Рима, были похищены лучшие статуи, памятники в честь побед, произведения искусства для украшения и придания блеска Константинополю. Наконец все было готово, и в понедельник 11 мая 330 г. император посетил литургию в церкви Святой Ирины, во время которой торжественно вверил город Богородице. В этот день родилась Византийская империя.

И все же, по сути, ничего не изменилось. Для подданных государство по-прежнему было Римской империей, державой Августа, Траяна и Адриана; они по-прежнему оставались римлянами. Их столица переместилась, только и всего; прочее осталось не затронуто. Ввиду того что в течение столетий римлян окружал греческий мир, становилось неизбежным постепенное вытеснение латинского языка греческим, но это ни на что не влияло. Они, как и раньше, гордо называли себя римлянами (ромеями), пока продолжала существовать их империя, и когда через 1123 года она наконец пала, они погибли как настоящие римляне.

Что же касается описываемого времени, то самому Константину оставалось жить еще семь лет. Весной 337 г., уже будучи больным человеком, император отправился в путешествие к Еленополю, городу, который он заново отстроил в память о своей матери, где, как он надеялся, горячие целебные воды будут для него благотворны. Увы, этого не произошло. На пути домой, в столицу, его состояние быстро ухудшилось, и стало ясно, что он не сможет продолжать путь. Таким образом, этот выдающийся человек, который в течение многих лет являлся самозваным епископом христианской церкви, принял в конце концов крещение не в Константинополе, а в Никомедии. Евсевий сообщает, что по завершении церемонии Константин «надел императорское облачение, белое и излучавшее свет, и лег в нем в белоснежное ложе, даже отказавшись вновь надевать пурпур».

Можно задаться вопросом: почему он так долго тянул с крещением? Наиболее вероятным ответом будет самый простой: это таинство полностью очищало его от всех грехов, но, к несчастью, к нему можно прибегнуть только один раз. Следовательно, наиболее разумно было откладывать его на сколь возможно долгий срок, чтобы сократить вероятность возвращения на неправедный путь. Возможно, этот последний пример балансирования был самым подходящим завершением правления Константина, продолжавшегося тридцать один год и ставшего самым долгим в истории Рима со времен Августа. Оно завершилось в полдень, в праздник Пятидесятницы, 22 августа 337 г. Его похоронили в недавно построенной им церкви Святых Апостолов. На основании посвящения храма «он поставил двенадцать саркофагов в этой церкви подобно священным столпам, в память о числе двенадцати апостолов. В центре их стоял его собственный [саркофаг], а с каждой его стороны — по шесть других».

Единоличная власть после смерти Константина просуществовала не особенно долго. Со смертью императора Феодосия Великого в 395 г. империя вновь раскололась[85], и хотя верховная власть прочно закрепилась за Константинополем, в Италии правила вереница полумарионеточных императоров (по преимуществу в Равенне) более половины века. Однако в описываемый период на Италийском полуострове, как в основной части Западной Европы, произошли серьезные изменения.

Причиной этих изменений стали народы, которых жители империи презрительно называли варварами. Из этих многочисленных и отличавшихся друг от друга племен наиболее интересны с точки зрения нашего повествования два — готы и гунны. Трудно себе представить более несхожие народы. К концу IV в. готы уже стали относительно цивилизованными, большинство из них приняло христианство в его арианской разновидности. Хотя западной их ветвью, так называемыми вестготами (визиготами), до сих пор управляли независимые друг от друга вожди, остготы (остроготы) уже объединились и создали процветающее королевство в Центральной Европе. Гунны, в свою очередь, отличались дикостью: недисциплинированная языческая орда монгольского происхождения, которая примчалась из степей Центральной Азии, сметая все на своем пути. Оба народа в разное время представляли серьезную угрозу для империи. Вероятно, стало неожиданностью то, что готы напали первыми.

В последние годы IV в. вестготский вождь Аларих наводил страх на земли от Константинополя до Южного Пелопоннеса. В 401 г. он вторгся в Италию, но империя каким-то образом сумела поставить его в безвыходное положение, и так продолжалось несколько лет. Но это породило серьезные недоразумения. Первое состояло в том, что все варвары похожи: недисциплинированные орды одетых в кожи дикарей, которые не могли соперничать с хорошо обученной императорской армией. Эта иллюзия не могла сохраняться слишком долго. Второе состояло в том, что Аларих стремится к ниспровержению империи — и, к несчастью, это заблуждение оказалось более живучим. Истина же заключалась в прямо противоположном: он сражался не за разрушение империи, а за обретение постоянного места жительства для своего народа в ее пределах, так чтобы готы получили автономию, а сам он, как их вождь, — высокий статус в рамках имперской иерархии. Если бы только правитель Западной империи Гонорий, находившийся в Равенне, и римский сенат оказались в состоянии постичь сей простой факт, то они вполне смогли бы предотвратить окончательную катастрофу. Не поняв же этого, они сделали ее неизбежной.

Три раза в период с 408 по 410 г. Аларих осаждал Рим. Во время первой осады римлянам, страдавшим от голода, пришлось уплатить огромный выкуп — 5000 фунтов золота и 30 000 — серебра. Вторая закончилась тем, что они согласились низложить императора. Третья началась в тот момент, когда Гонорий благополучно укрылся в Равенне, отказавшись вернуться, и закончилась разграблением города. Могло, правда, произойти и худшее: Аларих, будучи благочестивым христианином, приказал не трогать церкви и вообще религиозные сооружения и относиться с уважением к местам, которые обладали правом убежища. Тем не менее остановить грабеж не получилось: готы хотя и могли быть христианами, но отнюдь не походили на святых. Когда три дня, отпущенные на разграбление и опустошение, закончились, Аларих двинулся на юг, но дошел только до Консенции, став жертвой жестокой лихорадки — вероятнее всего, малярии, — и через несколько дней скончался. Ему было всего сорок лет. Его преемники доставили тело вождя к реке Бузенто, которую они перегородили плотиной и, таким образом, пустили поток по новому руслу. Здесь, на речном ложе, они похоронили своего предводителя, затем разобрали плотину, вода поднялась и накрыла его.

Гунны, которые в отличие от готов были варварами не только по названию, впервые проложили себе путь в Европу в 376 г., разгромив королевство остготов. Первые контакты гуннов с цивилизованным миром, однако, не оказали на них благотворного воздействия. В своем подавляющем большинстве они жили и спали под открытым небом, презирали всякое земледелие и даже вареную пищу, хотя любили смягчать сырую еду, держа ее между собственными бедрами и боками лошадей во время скачки. Одевались они в туники, сделанные из шкурок полевых мышей, крепко стянутых вместе. Носили они их постоянно, не снимая, до тех пор пока одежды, сносившись, не спадали с них сами собой. Их домом было седло; они редко спешивались, даже ели и спали верхом. Сам Аттила был типичным представителем своей расы: невысокого роста, смуглый, курносый, с глазами-бусинками, с непропорционально большой головой и жидкой бороденкой. В течение нескольких лет своего владычества он стал известен по всей Европе как «бич божий»; его боялись, по-видимому, больше, чем кого-либо — возможно, за исключением Наполеона.

Не позднее 452 г. он со своей армией вторгся в Италию. Все крупные города в области Венеции были преданы огню, Павия и Милан — беспощадно разграблены. Затем он двинулся на юг, к Риму — и неожиданно, по необъяснимой причине остановился. Почему так произошло, остается загадкой. Традиционно эта заслуга приписывается папе Льву Великому, который отправился из Рима для встречи с Аттилой на берегах реки Минчо — вероятно, неподалеку от Пескьеры, где река впадает в озеро Гарда, — и убедил его прекратить наступление.[86] Но вряд ли язычник-гунн стал бы проявлять почтение к папе только из-за его сана. Скорее всего он потребовал взамен значительную контрибуцию. Предлагались самые различные варианты. Есть основания полагать, что люди Аттилы, разорив окрестные территории, стали испытывать ощутимую нехватку продовольствия и что среди завоевателей распространились болезни. Тем временем начали подходить подкрепления из Константинополя, чтобы оказать помощь императорским войскам, находившимся в Италии. Наконец, поскольку Аттила отличался чрезвычайным суеверием, не напомнил ли ему Лев о том, что Аларих умер всего через несколько недель после разграбления Рима, убеждая в том, что такая же участь ожидает любого завоевателя, который поднимет руку на священный город? В точности этого мы уже не узнаем. Нам известно, что если властитель гуннов думал обеспечить себе долголетие, пощадив Рим, то он ошибался. Год спустя, во время первой брачной ночи с одной из его многочисленных жен, его усилия привели к неожиданному кровоизлиянию. Жизнь покинула его, и вся Европа вздохнула с облегчением, хотя, как вскоре выяснилось, ненадолго.

По сравнению с готами и гуннами вандалы — последний из крупных варварских народов, чье появление омрачило несчастливое пятое столетие, — оказали незначительное влияние на Римскую империю, но их воздействие на Средиземноморье оказалось значительно больше, чем первых двух, вместе взятых. Это германское племя, фанатично преданное арианству, бежало на запад от гуннов примерно за полвека до того и в 409 г. вторглось в Галлию, подвергнув ее серьезному опустошению, после чего осело в Испании. Здесь вандалы напомнили о себе в 428 г., когда их новый король Гейнзерих повел весь народ — примерно 180 000 мужчин, женщин и детей — за море в Северную Африку. Одиннадцать лет спустя он захватил Карфаген[87], последний оплот империи на побережье, который с успехом превратил в пиратскую базу. К этому времени он уже обзавелся значительным флотом — единственный из варварских правителей, сумевший сделать это, — и стал бесспорным властелином Западного Средиземноморья, в особенности после завоевания Сицилии около 470 г.

В начале лета 455 г. Гейнзерих предпринял свою наиболее зловещую экспедицию — против самого Рима. В городе началась паника. Пожилой император Петроний Максим, укрывшись в своем дворце, выпустил прокламацию, но не с призывом ко всем боеспособным мужчинам встать на защиту империи, как того требовало положение, а с предоставлением свободы всем, кто захочет уехать. Но его подданные не дожидались такого дозволения. В предчувствии нашествия римляне уже отправляли своих жен и дочерей в безопасные места, и дороги на север и восток были запружены повозками представителей богатых семей, валом валивших из города с ценными вещами, которые они хотели спасти от вандалов-захватчиков. 31 мая дворцовая стража взбунтовалась, убила и разорвала на части Петрония, а тело его сбросила в Тибр. В четвертый раз менее чем за половину столетия — а если бы не папа Лев, то это был бы уже пятый раз — армия варваров стояла у ворот Рима.

Вновь долготерпеливый папа сделал все, что мог. Папа не сумел остановить Гейнзериха, но ему удалось вытянуть обещание не учинять беспричинных убийств и не разрушать зданий — как общественных, так и частных. На таких условиях римляне открыли ворота, и варвары ворвались в беззащитный город. Долгих четырнадцать дней они методично разграбляли его богатства: золотые и серебряные украшения с церквей, статуи из дворцов, священные сосуды из иудейских синагог, даже позолоченную медную крышу — или половину ее — с храма Юпитера Капитолийского. Все это вандалы свезли в Остию, погрузили на стоявшие в гавани корабли и отвезли в Карфаген. Однако свое слово они сдержали и не стали трогать людей и дома. Они вели себя, конечно, как разбойники, но в данной ситуации не как вандалы.

Можно было надеяться, что вандалы удовлетворятся разграблением Рима. Однако это оказалось не так. Через несколько лет они разграбили Кампанию и захватили Балеарские острова, Корсику и Сардинию, затем вторглись на Сицилию, после чего разграбили и западное побережье Греции. Эти мрачные события ясно показывают, что Западная Римская империя была смертельно больна, и отречение от власти в 476 г. ее последнего императора, вызывавшего жалость ребенка Ромула Августула, имя которого имеет уменьшительную форму, не является для нас неожиданностью. Его сверг другой варвар-германец, по имени Одоакр[88], который отказался от старой идеи множественности императоров и признал лишь власть константинопольского императора Зенона. Все, что он попросил у Зенона, был титул патриция — в этом качестве он намеревался управлять Италией от имени императора.

Пятью годами ранее, в 471 г., семнадцатилетний юноша, звавшийся Теодорихом, унаследовал власть своего отца — верховного вождя восточных готов. Хотя он получил малое образование или даже вообще никакого, в течение тех десяти лет, что прожил заложником в Константинополе — как говорили, он всю жизнь писал свое имя через трафарет в виде позолоченной дощечки с отверстиями, — он инстинктивно понял византийцев и их методы, что очень пригодилось ему в последующие годы. Его главной целью, когда он стал вождем, как и других варварских предводителей, было найти и обеспечить постоянное место обитания для своего народа. Выполнению этой задачи он посвятил около двадцати лет, сражаясь то за империю, то против нее, споря, торгуясь, угрожая и льстя разным сторонам, пока в 487 г. не пришел к соглашению с Зеноном: Теодорих вводит свой народ в Италию, свергает Одоакра и управляет страной как остготским королевством, признавая суверенитет империи. Итак, в начале 488 г. массовый исход начался: мужчины, женщины и дети с лошадьми и вьючными животными, стадами крупного и мелкого рогатого скота медленно двинулись по равнинам Центральной Европы в поисках нетронутых и мирных пастбищ.

Одоакр сопротивлялся, но его армия оказалась слабее готской. Он отступил к Равенне, где Теодорих держал его в осаде более двух лет, пока местный епископ не договорился о прекращении боевых действий. Враждующие предводители пришли к соглашению о том, что Италией они будут управлять совместно, деля императорский дворец. В тех условиях такое решение выглядело проявлением великодушия со стороны Теодориха, но вскоре стало ясно, что он хочет лишь усыпить бдительность противника ложным обещанием неприкосновенности. Готский вождь и не думал о том, чтобы сдержать слово. 15 марта 493 г. он пригласил Одоакра, его брата, сына и старших командиров на пир. Здесь, когда гость занял почетное место, Теодорих выступил вперед и страшным ударом меча разрубил Одоакра от ключицы до бедра. С остальными гостями подобным же образом расправилась окружавшая их гвардия готского предводителя. Жену Одоакра бросили в тюрьму, где она умерла от голода. Его сына, находившегося в заложниках у готов, отослали в Галлию и казнили. Наконец Теодорих сбросил меха и шкуру, составлявшие традиционное одеяние германцев, надел пурпурную мантию императора (чего Одоакр никогда не делал) и начал править Италией.

Так Теодорих действовал в течение последующих тридцати трех лет, что он управлял Италией, — хладнокровно и разумно. Великолепный мавзолей, построенный им для себя, что до сих пор стоит в северо-восточном пригороде Равенны, является прекрасным символом, в котором воплощена наполовину классическая, наполовину варварская мощь; в этом колоссе соединились две цивилизации. Никакой другой германский правитель, воздвигший трон на руинах Западной Римской империи, не обладал и долей государственного и политического видения, которое было присуще Теодориху. Когда он умер (30 августа 526 г.), Италия потеряла в его лице величайшего из своих раннесредневековых правителей, равного которому не появилось вплоть до времени Карла Великого.

Теперь на сцене появляется, по-видимому, величайший из всех византийских императоров — и императриц — после Константина Великого. Юстиниан родился в 482 г. в маленькой фракийской деревушке. Он происходил из скромной семьи. Ему было уже тридцать шесть лет, когда в 518 г. его дядя Юстин, грубый малообразованный солдат, дослужившийся до командира одного из отрядов дворцовой стражи, наследовал семидесятивосьмилетнему императору Анастасию на византийском престоле. Как именно это ему удалось, остается не вполне ясным. Почти наверняка здесь имел место своего рода переворот, и более чем вероятно, что в нем участвовал и племянник Юстина.

Надо полагать, Юстиниан прибыл в Константинополь еще ребенком; в противном случае он не прославился бы как человек всестороннего образования и культуры, которые невозможно было приобрести за пределами столицы. Поэтому дядя охотно уступал Юстиниану с его выдающимся интеллектом и позволял племяннику грамотно управлять империей в качестве éminence grise.[89] Он уже два или три года действовал таким образом, проявляя недюжинные способности, когда встретил свою будущую жену Феодору. Это была, мягко говоря, не идеальная пара: ее отец — медвежатник на ипподроме[90], мать — актриса в цирке, а сама она мало сделала для того, чтобы ее принимали в изысканном обществе. Описание ее развращенности, которое дал современник Прокопий Кесарийский в своей «Тайной истории», все-таки стоит воспринимать с осторожностью.[91] Но мало сомнений в том, что, по крайней мере в молодости, как выразились бы наши предки, она вела себя не лучшим образом.

Феодоре было сорок пять лет, когда она обратила на себя внимание Юстиниана. Препятствия к браку были быстро устранены, и в 525 г. патриарх[92] объявил Юстиниана и Феодору мужем и женой. Всего два года спустя, когда Юстин скончался, они обрели положение правителей Римской империи. Множественное число здесь весьма знаменательно. Красивая и умная Феодора не была императрицей-консортом. По настоянию мужа она правила вместе с ним, принимая решения от его имени и участвуя в решении важнейших государственных дел. Появление Феодоры на политической сцене весьма отличалось от ее прежних публичных выступлений.

Вероятно, Юстиниан чаще всего вспоминается сегодня в связи с величественным сооружением, которое оставил после себя: третьей церковью Святой Софии (первые две погибли от пожара), которую построили в течение пяти лет, в промежутке между 532 и 537 гг.[93] Почти столь же впечатляет и проведенная им заново кодификация римского права: устраняя из него все противоречия и все, что могло бы противоречить христианской доктрине, добиваясь ясности и лаконичности во избежание путаницы и хаоса. Однако нас больше всего интересует его главная цель — восстановление империи на Западе. Для него было очевидно, что Римская империя без Рима — абсурд, и ему повезло, что он мог использовать в качестве орудия для выполнения этой задачи самого выдающегося полководца в истории Византии — романизированного фракийца по имени Велисарий.

Первой страной, которую суждено было отвоевать, стало королевство вандалов в Северной Африке. Велисарий отдал соответствующие распоряжения, и летним днем 533 г. экспедиция отплыла: 5000 кавалеристов и 10 000 пехотинцев, из которых как минимум половину составляли наемники-варвары, в основном гунны. Они погрузились на 500 транспортных судов в сопровождении 92 дромонов.[94] Король вандалов Гелимер и его люди отчаянно сопротивлялись, но всадники-гунны, отвратительные, жестокие и неумолимые, оказались сильнее их. В двух битвах кавалерия атаковала вандалов, и в обоих случаях вандалы обращались в бегство.[95] В воскресенье, 15 сентября 533 г., Велисарий торжественно вступил в Карфаген. Однако Гелимер и теперь не сдался. Три месяца в разгар зимы он скитался в горах; в январе 534 г., узнав, что его окружили, он попросил прислать ему губку, каравай хлеба и кифару. Его гонец объяснил, что губка нужна королю для больного глаза, каравай — чтобы удовлетворить страстное желание отведать хлеба после многих недель питания пресным деревенским тестом. Что же касается кифары, то в своем укрытии он сочинил скорбную песнь о своих недавних несчастьях и теперь хочет попробовать спеть ее. Сдался он только в марте.

Теперь настала очередь остготской Италии. С неожиданно маленькой армией (всего 7500 человек, хотя значительную часть их составляли те же гунны) Велисарий высадился на Сицилии, которой овладел без боя. Затем ранней весной 536 г. он пересек Мессинский пролив и предпринял наступление на Апеннинском полуострове, не встретив сопротивления до самого Неаполя, жители которого, в конце концов капитулировавшие, заплатили жестокую цену за свой героизм. Убийства и грабежи, сопровождавшие захват города, были ужасающими даже по меркам того времени. В частности, язычники-гунны безо всяких угрызений совести поджигали церкви, где пытались найти убежище их жертвы. Весть о случившемся вскоре дошла до Рима. Папа Сильверий поспешил пригласить Велисария занять город, и 9 декабря 536 г. византийская армия маршем прошла через Азинарийские ворота близ церкви Святого Иоанна Латеранского, в то время как готы поторопились уйти через Фламиниевы ворота.

Но если Сильверий надеялся избавить Рим от новой осады, то ему пришлось разочароваться. Сам Велисарий прекрасно знал, что готы вернутся, и тотчас начал готовиться к обороне. Он поступил вполне разумно, поскольку в марте 537 г. войско готов заняло позицию вокруг стен Рима. Осада, начавшаяся с того, что были перерезаны все водопроводы — удар, от которого Рим не смог оправиться целое тысячелетие, — продолжалась год и девять дней. Она могла бы продолжаться и дольше, если бы не подход значительных подкреплений из Константинополя. Но даже теперь борьба не прекратилась. Готы упорствовали и не собирались отступать, и последующие три года за полуостров шла напряженная борьба, которая опустошила и разорила его вплоть до самых отдаленных уголков.

Конец наступил при обстоятельствах, которые, по мнению многих, не сделали чести Велисарию. Постепенно он дошел до Равенны — столицы готов, каковой она осталась и при византийцах. Весной 540 г. город был окружен его войсками с суши а имперским флотом — с моря. Как-то ночью явился тайный посланец готского двора с чрезвычайным предложением: Велисарию передают корону при условии, что он объявит себя императором Запада. Многие полководцы империи воспользовались бы таким случаем. Армия, вероятно, поддержала бы его, и при поддержке готов он вполне смог бы справиться с карательной экспедицией из Константинополя. В своей верности императору Велисарий никогда не испытывал колебаний, но увидел в этом неожиданный способ быстро и успешно завершить войну. Он немедленно заявил, что принимает предложение, и византийская армия вступила в город.

Когда готских вельмож захватили в плен, им пришлось с горечью убедиться в вероломстве полководца, который обманул их. Но Велисарий остался непоколебим. Ведь и цели готов были коварными: разве не замышляли они восстание против империи? Война есть война, и то, каким образом Велисарий занял Равенну, избавило обе стороны от огромных потерь. В мае 540 г. он сел на корабль, чтобы плыть к Босфору, не испытывая ничего, кроме удовлетворения от того, что хорошо сделал свое дело. После завоевания Северной Африки полководец получил от императора в награду блестящий триумф. Чего он мог ожидать теперь, когда передал в руки Юстиниана весь Апеннинский полуостров, включая Равенну и сам Рим?

Увы, отнюдь не ощущение победы витало в воздухе, когда Велисарий возвратился в Константинополь. Ни Юстиниан, ни его подданные никак не были расположены к празднествам. В июне 540 г., всего через несколько недель после падения Равенны, войска персидского царя Хосрова вторглись в пределы империи и разрушили Антиохию, вырезав большую часть ее жителей, а остальных обратив в рабство. Обстановка настоятельно требовала присутствия полководца не на ипподроме, а на восточном фронте.

К счастью, оказалось, что Хосров устроил свой набег скорее ради грабежа, нежели завоевания. Получив 5000 фунтов золота и обещание ежегодных выплат по 500 фунтов, он, довольный, возвратился в Персию. Но даже при таком обороте дел Велисарий так и не получил своей награды. К несчастью, он встал поперек дороги императрице Феодоре, и в 542 г., когда Юстиниан заболел чумой и находился между жизнью и смертью, она лишила полководца командования на Востоке, разгромила его клан и конфисковала все нажитые им богатства. В следующем году, когда император выздоровел и вновь взял бразды правления в свои руки, Велисария простили и отчасти вернули ему прежнюю милость, но теперь, возвратившись в мае 544 г. в Италию, он стал более серьезным и мудрым, хотя и не достиг еще сорокалетия.

Здесь полководец увидел, что все его труды пошли прахом. Очевидно, Юстиниан узнал, что готы предлагали Велисарию трон, и опасался, как бы преемники последнего не поддались подобному соблазну. Поэтому он доверил ведение дел в Италии не менее чем пяти военачальникам, ни одному из них не дав власти над остальными; предоставленные самим себе, они просто поделили территорию между собой и начали ее грабить. За несколько недель византийская армия в Италии полностью разложилась, и это расчистило путь для возвышения наиболее привлекательного и самого выдающегося из готских правителей после Теодориха. Согласно надписям на всех его монетах, его звали Бадуила, но даже при жизни его, как кажется, все знали как Тотилу, и под этим именем он вошел в историю.

При восшествии на готский трон в 541 г. ему было немногим более двадцати, но мудр он был не по годам. Тотила всегда помнил, что большинство его подданных не готы, а италийцы. При Теодорихе и его преемниках отношения между италийцами и готами были близкими и сердечными. Но после побед Велисария италийская аристократия связала свою судьбу с Византией. Именно поэтому молодой правитель стал знаменем для занимавших более скромное положение слоев италийского общества — среднего класса, городской бедноты и крестьян. Он обещал избавить их от византийского гнета. Рабы получат свободу, большие поместья будут раздроблены, земля перераспределена. Не будет больше налогов для содержания огромного и развращенного двора, возведения громадных дворцов за тысячи километров от Апеннинского полуострова или выплаты дани далеким варварским племенам, о которых в Италии никто и не слышал. Тотила говорил о самых заветных желаниях людей. За три года он взял под свой контроль практически весь полуостров, и в январе 544 г. византийские военачальники просто заперлись в своих укреплениях. Они почтительно сообщили императору, что не могут более отстаивать дело империи в Италии. Скорее всего именно их письма подтолкнули Юстиниана к решению вновь отправить туда Велисария.

Велисарий старался делать все, что мог. Почти сразу, однако, он увидел недостатки, присущие императорской армии (многие воины более года не получали жалованья) и понял, что дело не в готах, которые являлись активными врагами империи, — теперь враждебность стало выказывать подавляющее большинство населения. С теми силами, которые у него имелись, Велисарий мог лишь обеспечить византийское присутствие в Италии, но не надеяться отвоевать весь полуостров. В мае 544 г. он писал самому императору:

Но ответа из Константинополя не последовало. В следующем году Тотила после еще одной длительной осады овладел Римом. Сразу после этого он отправил послов к императору, предлагая мир на основе того положения, которое существовало при Теодорихе, но Юстиниан ничего не хотел слышать. Поступить так означало бы признать тщетность десятилетней войны и смириться не только с поражением византийских армий, но и с крахом его самых сокровенных устремлений. С другой стороны, однако, он не оказал своему полководцу поддержки, в которой тот нуждался.[96] Ситуация в Италии стала патовой, и в начале 549 г. расстроенного и разочаровавшегося Велисария отозвали домой.

Последний нашел императора в состоянии глубокой депрессии. Феодора умерла от рака за несколько месяцев до этого. Ее супруг скорбел о ней всю оставшуюся жизнь. К тому же разразился крупнейший церковный кризис (они повторялись в Византии с болезненной частотой), и, несмотря на то что Юстиниан решил отвоевать Италию, в тот момент он просто не мог уделить этому вопросу достаточного внимания. Лишь в 551 г. с Апеннинского полуострова пришла весть, которая таки побудила его к действию. Тотила возобновил проведение традиционных игр, устраивая их со всей пышностью в Большом цирке и лично председательствуя на них в императорской ложе. Более того, его флот разорил Италию и Сицилию и к тому времени вернулся в Рим, нагруженный добычей. Этого двойного удара оказалось более чем достаточно: Юстиниан наконец решил приложить все возможные усилия для разрешения проблемы. Неясно, поручал ли он Велисарию руководство третьей экспедицией. На сей счет ничего не сообщается, но скорее всего если бы ему это и предложили, то он бы отказался. С него было довольно. Выбор пал на двоюродного брата императора, Германа, но тот умер от лихорадки перед самым отплытием. Новый выбор оказался еще более удивительным: он пал на семидесятилетнего армянина, евнуха по имени Нарсес.

Нарсес не был воином. Большую часть жизни он провел во дворце, где достиг поста начальника императорской гвардии, но это назначение предполагало скорее внутреннюю, а не военную службу. Тем не менее Юстиниан отправил его в 538 г. в Италию — формально для руководства корпусом для усиления византийской армии во время осады готами Рима, фактически же для того, чтобы приглядывать за Велисарием, чья молодость, блестящие качества и откровенное честолюбие беспокоили императора. Здесь Нарсес показал себя умелым организатором, волевым и целеустремленным. За прошедшие тринадцать лет он не утратил энергии и решительности. Кроме того, он знал своего императора лучше, чем кто-либо, и потому легко убедил его дать ему больше войск, чем предназначалось для Германа, — по крайней мере 35 000 человек, большинство которых составляли варвары, но также и некоторое число персов, взятых в плен во время недавней войны с Хосровом.

Только в июне 552 г. Нарсес начал марш на Италию. Из-за нехватки кораблей для транспортировки армии ему пришлось избрать сухопутный маршрут, двинувшись вокруг северной оконечности Адриатического моря к Равенне, где он наконец заплатил тем воинам из находившихся там отрядов, которые еще не разбежались из-за огромных просрочек с жалованьем. Затем он пересек Апеннинский полуостров в южном направлении и двинулся по Фламиниевой дороге на Рим. Тотила шел по тому же маршруту, чтобы преградить ему путь. Противники встретились у небольшой деревни под названием Тагины, где и произошло сражение, решившее судьбу войны. Армия готов была постепенно охвачена с флангов, разбита и, когда солнце зашло, обратилась в бегство. Сам Тотила, смертельно раненный, бежал с остатками войска, но через несколько часов умер.

Теперь у готов не оставалось никаких надежд на победу, но они не сдались, а, единодушно провозгласив преемником Тотилы одного из его лучших полководцев, Тею, продолжили борьбу. Тем временем Нарсес продолжил наступление на юг, и города один за другим открывали ворота перед завоевателями. Сам Рим пал после короткой осады, уже в пятый раз сменив хозяина за время правления Юстиниана, но старый евнух, не думая останавливаться, продолжал продвигаться вперед. Как он слышал, Тотила оставил огромные богатства, составлявшие резерв казны, в Кумах на берегу Неаполитанского залива. Нарсес был полон решимости наложить руку на сокровища, пока их не расхитили. Тея же, в свою очередь, хотел остановить его, и в конце октября в долине Сарно, всего в двух-трех километрах от давно забытых Помпей, оба войска сошлись в последний раз. Тею убило метко пущенным дротиком, но даже после того как его голову насадили на копье и подняли для всеобщего обозрения, бой не прекратился: его люди сражались до вечера следующего дня. По условиям последовавшего затем соглашения готы обязывались покинуть Италию и не вести войн против империи. По крайней мере наиболее честолюбивая мечта Юстиниана теперь наконец сбылась.

История дает не много примеров кампаний, столь быстро, решительно и успешно завершенных полководцами, которым, как Нарсесу, перевалило за семьдесят (конечно, это не самый убедительный аргумент в пользу кастрации). Но вот еще более удивительный пример. Когда этот старый армянин привел своих людей в Италию весною 552 г., другой, менее крупный, экспедиционный корпус высадился в Испании под началом также пожилого военачальника. Его имя — Либерий, и о нем известно, что он был префектом претория в Италии шестнадцатью годами ранее, в правление Теодориха. В то время, о котором мы говорим, ему не могло быть меньше восьмидесяти пяти лет.

К тому моменту в Испании прочно закрепились вестготы, которые впервые появились здесь вместе с другими варварскими племенами в 416 г.; в 418 г. они заключили с Римом договор на том условии, что они признают верховную власть империи. Положение было примерно таким же, как в Италии при Теодорихе: землевладельческая аристократия продолжала с комфортом жить в своих поместьях, вполне удовлетворенная status quo[97] и, несомненно, довольная тем, что чрезвычайная удаленность от Константинополя сводила вмешательство империи в тех краях к минимуму. Для нее и вестготских властителей первым предупреждением о приближающейся буре стало отвоевание Велисарием Северной Африки у вандалов в 533 г. и изгнание вестготского гарнизона из Септема (ныне Сеут) в следующем году. Попытка вестготского короля Теодиса вернуть его в 547 г. закончилась катастрофой. Его протесты по поводу того, что ромеи смошенничали, напав в воскресенье, в то время как он находился в церкви, уже ничего не могли изменить — его армия была истреблена, а сам он вскоре встретил смерть от рук убийц.

Затем, в 551 г., при втором преемнике Теодиса короле Агиле вспыхнуло восстание во главе с родственником последнего Атенагильдом, который обратился за помощью к византийскому императору. Именно этого и ожидал Юстиниан: он приказал выделить из армии Нарсеса отряд численностью одна, самое большее две тысячи человек и направить под командованием Либерия в Испанию. Отряд встретил лишь незначительное сопротивление — вестготская армия раскололась пополам. Вскоре Либерий установил прочный контроль над целой областью к югу от линии Валенсия — Кадис, включая Кордову. В 555 г. Агилу убили его собственные воины, и Атенагильд занял трон, не встретив противодействия.

Если бы новый король согласился править как вассал империи, то все бы пошло гладко. Однако у него никогда не было таких намерений, и он дал понять Либерию, что ждет не дождется, когда тот уйдет со своей армией. Старик, который был столь же умелым дипломатом, как и полководцем, в принципе согласился, но со временем убедил Атенагильда начать переговоры. В конце концов сошлись на том, что империя сохраняет за собой те территории, которые успела захватить. Но здесь было недостаточно воинов для размещения полноценных гарнизонов, да и линия коммуникаций была угрожающе растянутой: Юстиниану пришлось признать, что добрые четыре пятых Иберийского полуострова неподконтрольны ему. С другой стороны, он удерживал Балеарские острова, которые вместе с Корсикой и Сардинией, отвоеванными соответственно Велисарием и Нарсесом, обеспечивали ему надежную базу в Западном Средиземноморье, и теперь Юстиниан мог хвастаться тем, что империя вновь простирается от Черного моря до Атлантического океана.

Формально это было так, но государство вестготов продолжало процветать. Теперь его столицей стал Толедо. Атенагильд и его преемники рядом успешных кампаний распространили свою власть на все новые и новые территории, пока наконец в начале VII в. последний имперский анклав с центром в Новом Карфагене не был ликвидирован. К концу того же столетия две самостоятельные общины, римская и готская, которые являлись отличительным признаком Испании в последние три столетия, аналогичным образом перестали существовать. Таким образом, в 700 г. Иберийский полуостров оказался населен относительно единым готским народом. Однако прошло всего десятилетие, и готы оказались лицом к лицу с новым страшным противником.

Как считается, Юстиниан был последним византийским императором, который лучше владел латинским, чем греческим, хотя бегло говорил на обоих языках. Через два столетия после Константина империя перенеслась в греческий мир, и ее эллинизация почти завершилась. Со времени основания империи Августом в ее рамках сосуществовали латинская и греческая цивилизации, и с течением времени различие между ними увеличивалось — каждая развивалась собственным путем. Греки, например, не пострадавшие от наиболее опустошительных варварских нашествий, быстро превзошли латинян в интеллектуальных способностях и образованности и чувствовали себя стоящими на неизмеримо более высоком уровне. Однако их страсть к диспутам держала восточную церковь почти в непрерывном напряжении, что и привело к возникновению нескольких влиятельных еретических учений. Последующие патриархи, если они вообще признавали верховенство папы, делали это со все большей неохотой. Византийская империя почти наверняка была единственным государством в истории христианства, где (за исключением папского) религия играла столь значительную роль. Уже в IV в. святой Григорий Нисский писал:

В последующие века признаков изменения в этой тенденции не наблюдалось. И конечно, нужно еще доказать, что без этого в Византии никогда не появилось бы искусство такой высокой степени духовности, подобного которому не существовало во всем Средиземноморье. Ее художников учили изображать Дух Божий — задача пусть и архитрудная, но они тем не менее старались выполнить ее, творя иконы, мозаики и фрески.

Средиземноморский мир при Юстиниане сильно отличался от того, каким был при императорах I–II вв.; причиной этого стала деятельность Константина Великого и варварские нашествия. Однако как бы сильно ни протестовали против этого византийцы, их ромейская империя имела мало общего с державой Августа и его преемников. Сам Рим давно утратил былую мощь и авторитет, а Константинополь, хотя бы в силу географического положения, не господствовал в Западном Средиземноморье, как когда-то Рим. Отныне Срединному морю и прилегающим к нему странам не суждено было принадлежать одной державе; никогда больше его не называли Римским озером и уж тем более — даже после отвоевания Юстинианом Италии — mare nostrum. Даже столь незначительные претензии такого рода, которые могли выдвигаться еще в VI в., вскоре были коренным образом пересмотрены.