Срединное море. История Средиземноморья

Глава XVI МАЛЬТА И КИПР

Начало истории Мальты положили финикийцы, основавшие здесь факторию примерно в 800 г. до н. э. Учитывая количество греческих надписей, на острове, как это ни удивительно, по-видимому, никогда не было греческих колоний. Его стратегическое значение стало очевидно в ходе Пунических войн; Рим и Карфаген боролись за него, и он несколько раз переходил из рук в руки, пока наконец не попал под власть Рима в 218 г. до н. э. В течение следующих полутора тысячелетий история его была достаточно предсказуемой: он принадлежал Риму, Византии, арабам, норманнам. Первый из норманнских правителей, граф Рожер I, завоевал его в 1090 г. Существует предание, что он отрезал часть от своего алого знамени и дал ее мальтийцам, чтобы у них появился собственный флаг. Найдя, что она слишком мала, они прибавили к ней кусок белой ткани; белый и красный и поныне остаются цветами мальтийского флага (впоследствии на нем начертали еще и крест Святого Иоанна).

С падением норманнской Сицилии в конце XII в. Мальта была дарована в качестве феода Великому Адмиралу, но вскоре вместе с Сицилией стала владением Карла Анжуйского, а затем, после войны Сицилийской вечерни, — Арагонского королевского дома. Примерно в 1250 г. король Хайме I Арагонский изгнал отсюда всех мусульман — которые до этого момента, по-видимому, составляли значительное большинство населения острова — и Мальта осталась, по крайней мере формально, под властью испанцев, пока в 1530 г. Карл V не даровал ее рыцарям ордена Святого Иоанна. Всего через тридцать пять лет ей суждено было оказаться в центре средиземноморских событий.

На международной политической сцене в течение девятнадцати лет, прошедших со времени смерти Хайраддина Барбароссы в 1546 г. до осады Мальты в 1565 г., произошли значительные изменения в составе действующих лиц. Генрих VIII Английский и Франциск I Французский умерли один за другим с разницей всего в два месяца в 1547 г., а император Карл V в 1556 г. отрекся от престола и удалился в монастырь Юсте в Эстремадуре, где и последовал за ними в могилу два года спустя. Испанию он оставил своему сыну Филиппу II, империю — брату Фердинанду, но Фердинанд умер в 1564 г. и ему наследовал его сын, принявший имя Максимилиан И. В центре событий оставался лишь один из главных протагонистов прежнего времени. Султан Сулейман Великолепный разменял уже седьмой десяток, но на его физических и умственных способностях это никак не сказалось. То же можно сказать и о его амбициях.

Не раз и не два Сулейману пришлось пожалеть о том, что в свое время он столь милостиво обошелся с рыцарями ордена Святого Иоанна после падения Родоса. Он гарантировал им безопасность на том условии, что они никогда впредь не поднимут на него оружие, но ни одно обещание еще не нарушалось столь вопиюще часто. Очевидно, настало время изгнать их с Мальты, как в свое время он изгнал их с Родоса: ведь теперь они укрепились в новом обиталище и грозили стать таким же постоянным источником неприятностей, как и раньше. У султана были и другие причины строить подобные планы. Мальта располагалась в стратегически важной точке Средиземноморья; она напоминала камень, по которому, фигурально выражаясь, можно было перешагнуть из Триполи, находившегося в руках турок, на Сицилию, принадлежавшую Филиппу Испанскому. Если бы Сулейману удалось завладеть ею, она бы обеспечила идеальный плацдарм для завоевания Сицилии, после чего высадка в Южной Италии стала бы столь же неизбежной, как смена дня и ночи.

Карл V полностью осознавал это, когда в 1530 г. дозволил членам ордена занять остров. Мог ли он избрать лучшее средство защитить подступы к своей империи с юга, причем без ущерба для себя? Правда, рыцари поначалу не проявляли энтузиазма: за шесть лет до этого они рассматривали возможность перебраться на Мальту и отправили восемь уполномоченных, чтобы те исследовали, какие он обеспечивает возможности. «Остров, — сообщали те, — представляет сплошной утес из мягкого песчаника, именуемого туфом, примерно 6–7 лиг в длину и 3–4 в ширину[223]; скалистая поверхностью покрыта слоем земли, в толщину едва ли превышающим 3–4 фута. Почва также каменистая и совершенно не подходит для выращивания пшеницы или прочих злаков. Тем не менее здесь произрастают в некотором количестве фиги, дыни и другие фрукты. Главными предметами торговли, производимыми здесь, являются мед, хлопок и семена гмина. Все это жители обменивают на зерно. За исключением нескольких источников в центре острова, здесь нет ни проточной воды, ни даже колодцев, так что жители собирают в цистерны дождевую воду. Древесина настолько редка, что ее продают на фунты и жителям приходится использовать высохшие на солнце коровьи лепешки или чертополох, чтобы готовить себе пищу».

Надо признать, что Мальта не являлась местом, созданным для того, чтобы выдерживать осаду. С другой стороны, она могла похвастать тремя неоспоримыми преимуществами. На острове имелись бесконечные запасы мягкого строительного камня, желтого, словно мед; испокон веков здесь жили рабочие, добывавшие его, строители, каменотесы и резчики; наконец, тут находилась наилучшая во всем мире естественная стоянка для судов. И в наши дни при первом взгляде на Большую гавань с высот Ла-Валетты неизменно захватывает дух. Несомненно, именно это убедило рыцарей — после восьми лет бездомного существования — принять предложение императора о найме. Плата была вполне разумной: один-единственный сокол; вносили ее ежегодно в День всех святых.

Рыцари никогда не забывали, что в первую очередь они госпитальеры — в течение более пятисот лет уход за больными был смыслом существования ордена. Они обустроились на Бирже (ныне Витториоза) — одном из двух длинных мысов (том, что севернее) на дальней стороне гавани — не прежде, чем начали строительство больницы.[224] Ее предшественница на Родосе прославилась на весь христианский мир; ее посещали больные всех национальностей западных стран, и рыцари твердо намеревались добиться того, чтобы подобное учреждение на Мальте стало столь же известно. Действительно, вскоре так оно и случилось. Вторым приоритетом рыцарей была оборона: следовало укрепить превосходную гавань и создать флот. Строительство кораблей на безлесном острове оказалось непростой задачей, однако благодаря значительным поставкам дерева с Сицилии за следующие тридцать лет они построили значительное количество кораблей. К 1560 г. их могущество на море достигло уровня, как во время их житья на Родосе. Они успели как раз вовремя: когда они получили первые известия о приближении экспедиции Сулеймана, их флот наконец был готов.

Конечно, они не питали иллюзий по поводу того, сколь велика предстоящая опасность. Они понимали, что без мощных подкреплений окажутся перед лицом во много раз превосходящего их (и по количеству людей, и по числу кораблей) противника, а скудная каменистая почва почти не давала пропитания. Однако они также знали, что эта почва окажется еще более негостеприимной для осаждающей армии. Родос отделяло от Турции всего десять миль; Мальту — почти тысяча. Небольшие подкрепления могли прибыть из Северной Африки, тем не менее было ясно, что силы, которые султан бросит против них, с самого начала в основном вынуждены будут действовать самостоятельно. Неудивительно, что говорили, будто флот интервентов, везший не только целую армию численностью 40 000 человек вместе с лошадьми, артиллерией, амуницией и боеприпасами, но и воду, и пищу, и даже топливо для ее приготовления, был одним из самых больших, когда-либо выходивших в открытое море. Он состоял более чем из 200 судов, включая 130 галер, 30 галеасов[225] и 11 тихоходных торговых судов, которые перемещались, подобно галеонам, исключительно под парусами; в остальном это были разнообразные суда меньшего размера, по большей части барки и фрегаты. Еще более число судов увеличивалось за счет каперов (хотя и подчеркивалось, что они не участвуют в экспедиции официально); они кружили близ других судов словно коршуны.

В 1557 г., в возрасте 63 лет, Жана Паризо де ла Валетт — они с Сулейманом были почти ровесники — избрали сорок восьмым великим магистром ордена Святого Иоанна. Этот гасконец, по словам аббата де Брантома, был исключительно красив и свободно говорил на нескольких языках, включая итальянский, испанский, греческий, турецкий и арабский. Он также был суровым, непреклонным защитником христианской веры. Двадцативосьмилетним рыцарем он сражался во время последней осады турками Родоса, впоследствии попал в плен и год провел на турецких галерах. Он думал лишь о служении ордену; о нем говорили, что этот человек «равным образом способен обратить в истинную веру протестанта и управлять королевством». Вера, сила, лидерство, стальная дисциплина — все эти качества были ему присущи. И все они потребовались ему в предстоящем тяжелом испытании.

Вряд ли нужно говорить о том, что в Константинополе у рыцарей были свои шпионы. Как только султан начал приготовления, они тут же узнали об этом, и с момента своего избрания Ла Валетт заставил всех здоровых мужчин на Мальте трудиться изо всех сил, чтобы подготовиться к предстоящей битве. Он обратился в командорства ордена, разбросанные по всей христианской Европе, с просьбой прислать людей и материалы, но даже после этого к началу осады мог рассчитывать лишь примерно на 540 рыцарей с оруженосцами, а также на испанских пехотинцев и аркебузеров числом около 1000 и приблизительно на 4000 человек мальтийцев из ополчения. Он также отдал приказ о доставке экстренных запасов зерна с Сицилии и дополнительного вооружения и боеприпасов из Франции и Испании. Все цистерны до краев наполнили водой, и Ла Валетт без сожаления приказал приготовиться забросать трупами мертвых животных Марсу — низменный район за Большой гаванью, который, как он знал, должен будет стать главным источником воды для любой армии, ведущей осаду, — когда придет время.

Огромный флот показался на горизонте 18 мая 1565 г. Султан с сожалением понял, что он слишком стар, чтобы предводительствовать, как он это сделал при нападении на Родос. Поэтому он вверил командование двоим людям: ответственность за морские силы возложил на своего молодого зятя Пиали-пашу (который несколькими годами ранее отбил Джербу у испанцев), а за сухопутную армию — на военачальника Мустафа-пашу, ветерана и своего родича. Это решение оказалось роковым — они ненавидели друг друга; Мустафа глубоко завидовал успеху своего младшего товарища и хорошему отношению к нему со стороны султана.

Было ясно, что Большая гавань слишком хорошо защищена, чтобы в ней удалось высадиться, и Пиали в конце концов выбрал гавань Марсаширокко (ныне Марсашлокк) на юго-восточном конце острова, примерно в пяти милях от которой, если считать по прямой, отстоял Бируо. Рыцари не пытались остановить их. Они мало что могли сделать с такими огромными силами в открытом море или даже на берегу: единственное, на что могли надеяться, — это на свои укрепления, из-за которых собирались показываться разве что в случае крайней необходимости. Турки, высадившись на берег, затем продвинулись по направлению к городу и разбили лагерь на склоне, сбегающем в сторону Марсы, откуда они могли озирать всю стоянку судов. Там, прямо перед ними, протянулось центральное водное пространство, которое можно было охватить взглядом, с тремя более узкими бухтами справа. Налево же виднелся длинный гребень горы Шиберрас (где в наши дни стоит Ла Валетта); в самой отдаленной точке горы вздымались, охраняя вход, стены форта Сант-Эльмо.

Если бы Пиали-паша решил оставить свой флот на юге (где он находился бы в полной безопасности в течение летних месяцев), форт Сант-Эльмо не сыграл бы большой роли в расчетах турок. Вместо этого он принял другое решение — отвести свои корабли, поднявшись вверх вдоль северо-восточного берега, в гавань Марсамушетто (Марсамшетт), тянущейся вдоль северного склона горы Шиберрас. Это, конечно, обеспечивало лучшее укрытие, но привело к яростным протестам со стороны Мустафа-паши. Кроме того, нужно было плыть прямо под пушками большой крепости, и в связи с этим ее уничтожение стало первоочередной задачей.

Беглый осмотр форта Сант-Эльмо наводил на мысль о том, что эта крепость традиционного типа, имевшая форму звезды, не будет слишком крепким орешком. Главная трудность состояла в том, чтобы перетащить тяжелые орудия на расстояние около двух миль по хребту горы Шиберрас, где они окажутся в зоне обстрела пушек с мысов Биргу и Сенглеа на противоположном берегу. Рытье траншей здесь представлялось невозможным: прокопав несколько дюймов, саперы наталкивались на твердый камень. Если бы войска вручную тащили огромные пушки вверх по склону и вдоль гребня и их в этот момент надо было бы защищать, то сделать это можно было лишь одним способом: перенести огромную массу земли из Марсы и построить из нее укрепления. Все это потребовало бы усилий большей части султанских войск и дало желанную передышку Ла Валетту и его людям, трудившимся круглые сутки и дополнительно укреплявшим защитные сооружения форта Сант-Анджело — их главного редута на оконечности Бирго.

23 мая атака на Сант-Эльмо началась всерьез. Обстрел продолжался круглые сутки. Через несколько дней прибыл самый знаменитый изо всех османских командиров — Драгут. Казалось, возраст (ему было уже 80) не имеет над ним власти. Он лично принял командование над осаждающими войсками и установил новые батареи к северу и югу от форта, который теперь подвергался беспощадному обстрелу сразу с трех сторон. К концу месяца стало очевидно, что стены вскоре неминуемо разрушатся. Каждую ночь под покровом темноты лодочки из форта Сант-Анджело проскальзывали через вход в гавань, доставляя свежие силы и продовольствие для гарнизона, увозя раненых в госпиталь в Биргу (Борго); лишь благодаря этому форт продержался так долго. Однажды ночью, однако, лодка, вернувшаяся назад, привезла с собой нечто большее — депутацию от осажденных, которые сообщили великому магистру, что продолжать сражаться не могут. Ла Валетт холодно взглянул на них и заявил, что в таком случае заменит их теми, кто может биться, и возглавит их лично. Пристыженные, они вернулись на свои посты. Сант-Эльмо мог быть обречен, однако не должен сдаться.

Форт как-то продержался в общей сложности тридцать один день. Когда 23 июня турки наконец пробили себе путь внутрь, в живых оставалось всего около 60 бойцов из первоначально насчитывавшего 150 человек гарнизона. Всем им, кроме девяти, немедленно отрубили головы, а тела прибили — в насмешку над распятием — к деревянным крестам и пустили вплавь через вход в гавань в воды, омывавшие Сант-Анджело. Увидев их, Ла Валетт распорядился немедленно казнить всех турецких пленных. Затем их головами зарядили две пушки, стоявшие на верхнем бастионе, и выстрелили по руинам Сант-Эльмо. Невозможно было неверно понять это послание. С этого момента никто из противников не давал и не просил пощады.

Итак, турки достигли своей первой цели, однако потратили на это целый месяц и потеряли около 8000 своих лучших солдат — почти четверть всей армии. Они также лишились Драгута, убитого пушечным ядром на последних этапах осады Сант-Эльмо. Он успел дожить до известия о падении крепости; сообщают, что, услышав его, «он выразил свою радость несколькими жестами, и, возведя очи к небу, как будто охваченный благодарностью за его милости, немедленно испустил дух». По преданию, Мустафа-паша стоял среди руин, глядя сквозь знойное летнее марево на ту сторону гавани. «Если такой маленький сын так дорого обошелся нам, — промурлыкал он, — то какую цену мы должны заплатить за отца?»

Говоря «отец», он, разумеется, имел в виду сам форт Сант-Анджело. За ним находился мыс Биргу, где стоял укрепленный город госпитальеров, за узким заливом к юго-востоку лежал соседний мыс — Сенглеа. Именно от того, удастся ли отстоять эти два параллельных полуострова, к тому времени полностью окруженных османской армией, или нет, зависело выживание ордена Святого Иоанна. Их соединял между собой непрочный мост через залив (ныне именуемый заливом Верфей); между понтонами через выход из залива тянулась цепь. У самого берега в глинистое дно был вкопан палисад из кольев, однако после падения Сант-Эльмо вход в саму Большую гавань уже нельзя было заблокировать: турецкие корабли могли плавать в ней повсюду, и препятствовали им только пушки Сант-Анджело.

Но кое-что служило и утешением. Чтобы передвинуться на новые позиции южнее Сенглеа и Биргу, туркам пришлось тащить все свои тяжелые пушки, амуницию и припасы назад вдоль горы Шиберрас, а затем вокруг гавани. Путь насчитывал добрые четыре мили; дороги были немногим лучше, нежели колеи от повозок; к тому же стояла ужасная жара мальтийского лета. Более того, в тот самый день, когда пал Сант-Эльмо, корабли с Сицилии, которые везли подкрепление, насчитывавшее 1000 человек и в том числе 42 рыцаря, сумели причалить к берегу. Войску удалось неделю спустя пробраться ночью в то место, которое ныне именуется Калькара, за еще одним хребтом, расположенным к северо-востоку от Биргу. Не только прибытие самих этих сил, но и то, что им почти чудом удалось избежать встречи с турецкой армией, оказало чрезвычайно благотворное воздействие на боевой дух рыцарей.

Но борьба продолжалась. В середине июля турки предприняли мощную атаку на Сенглеа с моря. Им помешали коренные жители Мальты: превосходные пловцы, они сбрасывали турок с лодок и сражались с ними врукопашную прямо в воде. Стрельба замаскированной пушки довершила разгром. 7 августа итальянский пушкарь, служивший в испанской армии, Франческо Бальби ди Корреджо, который впоследствии написал захватывающий свидетельский отчет об осаде, отмечал:

Но к этому времени стало ясно, что турецкая армия также ослабела. Жара стояла немилосердная. Пищи не хватало, а недостаток воды ощущался еще сильнее, так как к трупам животных, с помощью которых рыцари нарочно загрязнили колодцы Марсы, теперь прибавилось множество трупов самих турок. К концу августа в османском лагере распространилась дизентерия; ее жертв сносили на жаркое солнце в импровизированные палатки для больных, где они умирали сотнями. Турки также знали, что приближается равноденствие и вскоре настанет время бурь, за которыми налетят первые зимние штормы. Мустафа-паша готовился при необходимости провести зиму на острове, надеясь уморить осажденных голодом; с другой стороны, Пиали и слышать об этом не хотел. Флот, доказывал он, куда важнее армии, и он не может рисковать, оставив зимовать свои корабли при отсутствии подходящей стоянки и (выражаясь современным языком) средств технического обслуживания в полном объеме. Он двинет флот в путь не позднее середины сентября; если армия желает остаться, это ее дело, но ей придется действовать самостоятельно.

Если бы силы Сулеймана остались на острове, трудно сказать, удалось ли бы рыцарям продержаться до конца. Но затем, 7 сентября, пришло спасение — Гран Соккорсо (как его назвали), Великая Помощь, посланная испанским вице-королем Сицилии. Прибыли 9000 человек — меньше, чем рассчитывал Ла Валетт, но их оказалось достаточно. Мустафа более не медлил. Внезапно пушки умолкли; крик прекратился; вместо дыма клубилась лишь пыль, поднятая при отходе остатков некогда гордой армии. Всего четверть от прежнего числа солдат тащилась к готовым отчалить кораблям. Но и христиане понесли ужасающие потери. 250 рыцарей погибли, практически все выжившие были ранены или искалечены. Лишь 600 человек были в состоянии носить оружие. От города Биргу не осталось камня на камне; со стратегической точки зрения его позиция оказалась катастрофически неудачной, так как он был уязвим для обстрела со всех сторон. По этой причине, когда старый Ла Валетт, хромая, вышел вперед, чтобы заложить первый камень в основание своей будущей столицы, он сделал это не на руинах старой, но поодаль от них, напротив, на высотах горы Шиберрас, господствующей над Большой гаванью. Город был назван в его честь — Валетта[226], и он вполне заслуживал этого. Три года спустя, 21 августа 1568 г., он скончался. Сэр Оливер Старки, его секретарь — и, кстати, единственный англичанин, в течение всей осады сражавшийся на его стороне, — написал эпитафию по-латыни, которую и поныне можно прочесть в соборе Святого Иоанна. В переводе она читается так:

Одним из больших зданий, возведенных в городе в первую очередь, конечно, стал госпиталь. Он стоит до сих пор, подобно своему предшественнику в Биргу, однако был задуман с несравненно большими претензиями: его Большая палата длиной 155 метров является самым длинным бесстолпным залом в Европе. Около 1700 г. он мог принять почти 1000 пациентов; зимой его стены завешивались шерстяными гобеленами, летом — холстами Маттеа Прети.[227] Здесь в изобилии свет, пространство и свежий воздух — средства, в которые рыцари верили (будучи в этом отношении, пожалуй, единственными из служителей медицины XVI в.). Более того, в отличие от служителей других госпиталей того времени, как правило, кормивших своих пациентов из деревянных тарелок, кишевших бактериями всех видов, орден пользовался серебряными тарелками и чашками и, таким образом, радикально — хотя и неосознанно — снижал риск заражения. Каждый предмет находился на учете; на каждом имелся оттиск эмблемы Святого Духа. Наконец рыцари осознавали, насколько важен хороший уход за больными: каждый из них независимо от своего ранга дежурил в палате, и сам магистр, в свою очередь, заступал на этот пост по пятницам. Для «господ наших больных» годилось лишь самое лучшее.

«Мои армии побеждают лишь вместе со мной!» Слова Сулеймана, произнесенные им, когда он получил известие о катастрофе, были совершенно справедливы. Если бы он взял командование на себя, как в 1522 г., между Пиали и Мустафой не возникло бы пагубного соперничества; высший авторитет, которым он обладал, вкупе со вдохновением, с которым он руководил военными действиями, мог спасти ситуацию. Повинуясь первому побуждению, он поклялся, что следующей весной сам поведет на Мальту новую экспедицию, однако изменил свое мнение, решив вместо этого предпринять еще одну кампанию против Венгрии и Австрии. Но когда 5 сентября 1566 г. его войско располагалось лагерем близ венгерской крепости Сигетвар, он умер от внезапно последовавшего инсульта (а может быть, сердечного приступа). Десятый по счету османский султан был величайшим из них. Сулейман не только невероятно расширил свою империю, но и создал для нее прочный базис в виде институтов и законов и во многом благодаря своему личному престижу поднял ее статус до уровня мировой державы. Если бы его преемники обладали хотя бы частицей его талантов, история Средиземноморья могла бы пойти совершенно иным путем.

На христианском Западе, по-прежнему воодушевленном героическим сопротивлением мальтийских рыцарей, известие о смерти султана встретили с ликованием. Но остановлена ли экспансия турок, или это лишь временная задержка и они будут и далее продвигаться вперед? Вопрос оставался открытым. Наследником Сулеймана стал его старший сын от любимой жены, дочери украинского священника, широко известной европейцам под именем Роксоланы. Селим II Пьяница — прозвище это он вполне заслуживал — был совершенной противоположностью своего знаменитого отца. Низенький, толстый, закоренелый распутник, он нимало не заботился о делах государства и предпочел вверить управление империей своему великому визирю (вскоре ставшему его зятем), Соколли-Мехмет-паше. Соколли, по происхождению боснийский серб, последний из визирей Сулеймана — именно он закрыл глаза старому султану, когда тот скончался, — был вполне подготовлен к тому, чтобы в период нового царствования проводить политику своего прежнего повелителя. Он давно вынашивал замысел построить канал через Суэцкий перешеек, соединив Средиземное море с Красным. Если бы он преуспел в этом начинании (за три столетия до Фердинанда де Лессепса), то также изменил бы ход истории, но тут — в первый и последний раз в жизни — Селим отказал ему.

Дело было в том, что Селим, так сказать, положил глаз на Кипр. Все всегда говорили — и это, вполне возможно, была правда, — что его стремление осадить остров возникло из-за его любви к необычно крепким винам. Правда, стратегическая важность Кипра была столь же очевидна, как и плодородие его земель; удивительно, что Сулейман за многие годы не предпринял никаких действий, чтобы избавиться от присутствия христиан, тем более нежелательного, что остров находился в пятидесяти милях от южных берегов его собственного государства. Кипр представлял собой колонию Венецианской республики, и именно в Венецию в феврале 1568 г. пришло несколько тревожных сообщений. Говорили, что турецкие агенты активизировались на острове: они подогревали недовольство среди местных жителей, многие из которых не питали особенной любви к своим господам — венецианцам. Турецкие корабли прощупывали кипрские гавани. Более всего вызывало опасения, что султан недавно заключил перемирие на восемь лет с новым императором Максимилианом II и, следовательно, мог сосредоточить все внимание на новом предприятии. Правда, при восшествии на престол он подписал мирный договор и с Венецией, но до сих пор в значительной степени было непонятно, чего следует от него ожидать; более того, о нем говаривали, что он становится все более психически и эмоционально неуравновешен.

Все эти (и многие подобные им) слухи такого рода продолжали распространяться в течение 1569 г., а ближе к концу января 1570 г. Венеции достигли новости, не оставлявшие сомнений в намерениях султана. Венецианский бальи в Стамбуле был вызван к Соколлу, который недвусмысленно объяснил ему, что султан считает Кипр исторически неотъемлемой частью Османской империи. Через день-два последовали массовые аресты венецианских купцов и захват их судов в гавани, а 28 марта посол отправил специальный ультиматум дожу: либо Венеция должна добровольно сдать Кипр, либо Турция отнимет у нее остров силой. Венецианцы ответили быстро и точно. Венеция находится в крайнем недоумении по поводу того, что султан, столь недавно заключивший с нею договор, уже хочет разорвать его; она, однако, является хозяйкой Кипра и у ее жителей найдется достаточно храбрости, чтобы с Божьей помощью защитить остров.

Республика уже разослала просьбы о помощи христианским государствам, но ответили ей, мягко говоря, без энтузиазма. Император Максимилиан подчеркивал, что заключенное им перемирие с турками должно продолжаться еще восемь лет. Во Франции Екатерина Медичи, фактически являвшаяся регентшей и ссорившаяся с Испанией из-за Фландрии, сослалась на свой давний договор с султаном. Король португальский заявил, что у него по горло дел на востоке и что в любом случае его страна опустошена чумой. Рыцари Святого Иоанна — которые, кстати, владели лучшими землями на Кипре — оказались более обязательны и предложили пять кораблей. Увы, четыре из них захватили турки, едва суда покинули Мальту. К королеве же Елизавете Английской, над которой тяготело отлучение от церкви, за помощью не обратились.

Оставались лишь папа Пий V и Филипп II Испанский. Папа согласился снарядить дюжину судов, если Венеция предоставит для них готовые корпуса. Со своей стороны Филипп предложил прислать флот из 50 кораблей под командованием Джан Андреа Дориа, внучатого племянника и наследника того самого Андреа, чья ненависть к Венеции около тридцати лет назад дважды заставила его обмануть доверие республики при Корфу и Превезе. Даже этот вклад был весьма невелик: сама Венеция построила 144 корабля, причем 126 из них военных галер. Но Филипп никогда не доверял венецианцам, которых подозревал (не без некоторых оснований) в том, что они готовы в любой момент заключить перемирие с султаном, если представится возможность. Как показали дальнейшие события, он дал Дориа, который питал к республике не менее враждебные чувства, чем его двоюродный дед, тайные предписания не вмешиваться в бой, предоставив сражаться венецианцам, и привести испанский флот обратно в целости и сохранности как можно скорее.

С самого начала экспедицию преследовали несчастья. Венецианский капитан-генерал Джироламо Дзане, который понял дело так, что испанская и папская эскадры должны присоединиться к нему близ Зары (Задара) на побережье Далмации, напрасно ждал там в течение двух месяцев. За это время его матросы, пораженные какой-то неизвестной эпидемической болезнью, не только лишились многих своих товарищей, но и были деморализованы, в результате чего дезертировали сотнями. 12 июня 1570 г. Дзане отплыл на Корфу, где взял на борт бывшего генерального проведитора[228] этого острова, недавно назначенного на ту же должность на Кипре. Здесь он узнал, что папская эскадра под командованием Маркантонио Колонна ожидает испанцев близ Отранто, однако о флоте, обещанном Филиппом, по-прежнему не было ни слуху ни духу. Не ранее июля стало известно, что Джан Андреа Дориа просто остался на Сицилии под тем предлогом, что не получил инструкций двигаться далее. После настойчивого протеста со стороны папы Филипп наконец отправил своему адмиралу приказ отправиться в путь, который пришел на остров 8 августа, но даже после этого прошло еще четыре дня, прежде чем испанский флот отплыл из Мессины, и еще восемь — прежде чем достиг Отранто (путешествие это, учитывая, что стояла прекрасная погода, должно было занять не более двух дней).

Соединившись наконец с союзными силами папы, Дориа не предпринял никаких усилий, чтобы призвать Колонна или хотя бы снестись с ним; когда же Колонна решил не обращать внимания на его поведение, могущее послужить образцом намеренной неучтивости, и сам проявил инициативу, тот «вознаградил» его долгой речью, в которой обиняками советовал отменить всю экспедицию. Сезон навигации подходил к концу; испанские корабли были не в том состоянии, чтобы участвовать в бою; наконец — Дориа всячески старался это подчеркнуть, — хотя он получил инструкцию плыть за флагманским кораблем папской эскадры, он также имел приказ от своего повелителя сохранить свой флот невредимым. Каким-то образом Колонна сдержался, чтобы не напомнить Дориа, по чьей именно вине произошли две первые неприятности; он просто повторял: и король, и папа ожидают, что их флоты поплывут вместе с венецианцами на Кипр, и поэтому они должны отправиться в путь. Наконец Дориа неохотно согласился с ним.

К тому моменту Джироламо Дзане достиг Крита, где папские и испанские флоты присоединились к нему 1 сентября; прошло пять месяцев с момента их отплытия из Венеции. Собрался совет, на котором Дориа тут же стал чинить новые препятствия. На сей раз, с его точки зрения, для войны не годились венецианские галеры; более того, после отплытия союзного флота с Крита для судов не найдется гаваней, где можно было бы укрыться. Также адмирал сообщил факт, о котором, очевидно, не считал необходимым упоминать прежде: у него есть приказ вернуться на запад самое позднее к концу месяца.

Колонна твердо стоял на своем. Хотя сезон подходил к концу, однако плавать было еще можно — по-прежнему оставалось два спокойных месяца до начала зимы. Кипр имел множество превосходных гаваней. Правда, на венецианских кораблях уменьшилось количество людей из-за эпидемии и дезертирства, но длительное ожидание обеспечило им массу времени, чтобы найти замену, и команды теперь вновь были полностью укомплектованы. В целом объединенный флот теперь насчитывал 205 парусов; турецких судов, по расчетам, должно было быть самое большее 150. Итак, почему же им следует бояться вооруженного столкновения? Отступить теперь, еще до появления врага, будет не чем иным, как позором. Дориа по-прежнему отвечал уклончиво, и Дзане послал назад в Венецию яростное письмо, где обвинял его в срыве всего предприятия. Затем, 16 сентября, после нескольких дальнейших проволочек, пришло известие о том, что турки высадились на Кипре. Нужно было действовать теперь или никогда. В ночь на 17 сентября флот отплыл к осажденному острову.

Почти сразу же пришли еще более дурные новости: пала Никосия. Вновь собрался совет. Здесь в первый раз маркиз Санта Крус, который, будучи капитаном неаполитанского контингента, формально подчинялся Дориа, но до сих пор придерживался куда более твердой линии поведения, нежели командующий, также посоветовал повернуть назад. Взятие Никосии, подчеркивал он, означало значительное увеличение числа бойцов, доступного турецкому флоту, и соответствующий подъем боевого духа в войсках врага — и все это в наихудший момент, когда союзные команды, чем дальше, тем больше, теряли уверенность в себе. Колонна согласился с ним; то же с неохотой сделал Дзане. Единственный голос в пользу того, чтобы двигаться вперед, подал Себастьяно Веньер, доказывавший, что, как бы ни были сильны турки, они почти наверняка станут куда сильнее на следующий год, когда у союзников, несомненно, не будет флота численностью более двухсот судов, который бы они смогли бросить против врага.

То были слова храбреца, но они никого не убедили, и мощный флот под знаменами христианских государств повернул вспять, так и не оказавшись в пределах видимости врага. В едва ли не жалкой попытке спасти остатки своей репутации несчастный Дзане предложил союзникам по крайней мере нанести хоть какой-то урон вражеской территории на обратном пути, и вновь его надежды не сбылись из-за желания Дориа поскорее попасть домой. К тому моменту как его корабли достигли Корфу, разразилась новая эпидемия и сам он был сломлен физически и духовно. Ему даже не хватило духу вернуться домой — он написал письмо венецианскому сенату с просьбой освободить его от занимаемого поста. Сенат удовлетворил его просьбу и 13 декабря назначил вместо него генерал-капитаном Себастьяно Веньера. Позднее Дзане вызвали в Венецию, дабы он ответил на несколько тяжелых обвинений в связи с его поведением во время экспедиции. После длительного разбирательства его оправдали, но слишком поздно — в сентябре 1572 г. он умер в тюрьме.

Судьба Джан Андреа Дориа сложилась иначе. Филипп II знал о том, какое негодование вызвало поведение его адмирала: получив рапорт Колонна, папа Пий отправил ему письмо с формальными выражениями сожаления, но Филипп предпочел проигнорировать его. Дориа скрупулезно следовал его инструкциям и получил награду: его немедленно повысили в чине до генерала и даровали старшинство над всеми капитанами Испании, Неаполя и Сицилии. В этой роли он впоследствии продолжал чинить еще больший вред общему делу, пока его пагубная карьера не пришла к концу.

В 1570 г. исполнился 81 год с того момента, как Венеция завладела Кипром. В 1489 г. королеву Екатерину заменил венецианский губернатор — его именовали лейтенантом. Резиденция его находилась в Никосии. С другой стороны, ставка военных сил располагалась в Фамагусте, где и сухопутным гарнизоном, и флотом, базировавшимся на Кипре, распоряжался венецианский командующий. В отличие от Никосии Фамагуста имела превосходные укрепления. Исторически здесь находилась главная гавань острова, хотя к 1570 г. Салинас (современная Ларнака) завладел ею на коммерческих условиях. Общая численность населения приближалась к 160 000; оно по-прежнему жило под властью феодальной системы, причем республика не пыталась — или почти не пыталась — исправить этот анахронизм. Верхушку ее составляла знать, частично византийская, но по большей части — те, кто происходил из старинных родов французов-крестоносцев, — к примеру, из бывшего королевского дома Лузиньянов; внизу находились крестьяне, причем многие из них по-прежнему фактически состояли в крепостной зависимости. Между этими двумя слоями было купечество и городская буржуазия — смешавшиеся в левантинском тигле греки, венецианцы, армяне, сирийцы, копты и евреи.

Короче говоря, управлять Кипром было не так-то просто, хотя следует заметить, что венецианцы, которые сумели создать у себя дома административную систему, являвшуюся предметом удивления и зависти всего цивилизованного мира, могли бы править островом гораздо лучше, чем делали это в действительности. К тому времени как турки высадились там летом 1570 г., представители республики здесь снискали мрачную репутацию из-за плохого управления на местах и коррупции и были весьма непопулярны у своих подданных киприотов. Таким образом, даже если бы экспедиция союзников, отправившаяся освобождать Кипр, прибыла вовремя и ее участники храбро сражались, это вряд ли спасло бы остров. Крупная победа на море могла бы, вероятно, обеспечить временный эффект, отсрочив неизбежное на год-два. но так как флот турок-интервентов, вставший на якорь 3 июля близ Ларнаки, насчитывал не менее 350 кораблей, превышая по численности судов объединенную эскадру Колонна более чем вдвое, такая победа представлялась, мягко говоря, маловероятной. Если говорить правду, то с того момента как султан Селим решил включить остров в состав своей империи, Кипр был обречен.

Он был обречен по той же главной причине, по которой Мальта пять лет назад была спасена: здесь действовал неизбежный факт, что сила любой армии на поле боя обратно пропорциональна протяженности ее линий сообщения и снабжения. Так как Кипр не имел ни средств, ни возможности, ни — вероятно — желания защищаться самостоятельно, его могла защитить лишь Венеция, откуда нужно было привезти все боеприпасы, оружие и амуницию, а также бойцов, которые составили бы ядро войска. Но Венеция лежит более чем в 1500 милях, в другой части Средиземноморья, значительная часть которого сейчас находилась под контролем турок. Им же, в свою очередь, нужно было плыть до Кипра всего 50 миль от портов на южном побережье Анатолии, откуда они могли рассчитывать подвозить людей и материалы практически в неограниченном количестве.

Их успех выглядел еще более гарантированным по той причине, что оборонительные сооружения на Кипре, за исключением укреплений Фамагусты, совершенно не соответствовали требованиям момента. Правда, Никосия могла похвастаться кольцом средневековых стен длиной девять миль, но они окружали территорию куда большую, чем сам город, и, чтобы оборонять их, требовались огромные силы. Более того, эти стены не отличались необходимой толщиной (методы осады в XVI в. коренным образом отличались от методов XIV в.) и, несмотря на предпринятые в последнюю минуту отчаянные усилия венецианских инженеров укрепить их, вряд ли могли устоять против массированного артиллерийского обстрела, который с давних времен был характерным методом ведения осады у турок. Кирения некогда представляла собой превосходную крепость, но уже давно превратилась в руины, и было маловероятно, что она выдержит сколь-либо серьезную атаку. У остальных кипрских городов оборонительные сооружения либо были в плачевном состоянии, либо вообще не существовали. И людские ресурсы, и оружие были в дефиците. Фра Анджело Калепио, присутствовавший здесь в течение всей кампании, сообщает, что на складах хранилось 1040 аркебуз, но никаких инструкций о том, как ими пользоваться, дано не было, в результате чего многие солдаты не могли стрелять из них, не опаляя себе бороды.

За этот промах — и многие другие — главным образом следует винить лейтенанта Никколо Дандоло. Неуверенный в себе, робкий, то и дело переходящий от приступов почти истерической активности к апатии и бездействию, он был полностью бесполезен в роли верховного командующего. В течение последующих месяцев агонии он являлся постоянной помехой, а присущий ему недостаток рассудительности и переходящая всякие границы осторожность дали повод подозревать его в том — как оказалось, безосновательно, — что он подкуплен врагом. К счастью, в Фамагусте был человек получше его — здешний командующий Маркантонио Брагадин.

Турецкий флот появился в виду побережья 1 июля. Командовал им опять-таки Пиали-наша. В то же время у армии возник новый предводитель: Лала Мустафа-паша, который из-за робости Дандоло смог высадить все свои силы в Ларнаке, не встретив сопротивления. К 24 июля он и его люди разбили лагерь у стен Никосии. И вновь шанс был упущен: командующий итальянской пехотой умолял разрешить ему немедленно начать атаку, пока враг утомлен тридцатимильным маршем по кипрской летней жаре, а кавалерия и артиллерия не готовы к бою, но Дандоло отказался рисковать, и турки окопались, никем не потревоженные.

Итак, осада началась. Дандоло, опасавшийся нехватки пороха, ограничил его использование настолько, что даже тем из его солдат, у кого было огнестрельное оружие, и кто знал, как его применять, было запрещено стрелять в группу турок менее десяти человек. И все же каким-то образом город продержался сорок четыре дня (в том числе в течение всего знойного августа); лишь 9 сентября, после того как обороняющиеся отбили 14 мощных атак, а люди Лала Мустафы шумно и торжествующе приветствовали дополнительное войско численностью 20 000 человек, только что прибывшее с континента, он прекратил сопротивление. Дандоло, скрывшийся во дворце лейтенанта несколькими часами ранее, в то время как его люди все еще сражались на укреплениях, теперь появился в дверях, облаченный в одежды из малинового бархата, надеясь встретить благосклонное обращение, подобающее его высокому рангу. Но едва он спустился по ступеням, как турецкий офицер снес ему голову с плеч.

Вслед за тем начались обычные зверства, массовые убийства, четвертования, смерти на колу, обычное осквернение храмов и насилие над молодежью обоих полов. Никосия была городом, изобиловавшим богатствами — как светскими, так и церковными, — попавшими сюда как с запада, так и из Византии. Прошла целая неделя, прежде чем все золото и серебро, драгоценные камни и украшенные эмалью ковчеги, дорогие одеяния, бархат и парчу погрузили на телеги и увезли — такой добычи турки не захватывали со времен падения самого Константинополя более века назад. Лала Мустафа, однако, не собирался ослаблять натиск. Уже 11 сентября, всего через два дня после падения Никосии, он отправил вестника командирам Фамагусты, который призвал их сдаться и для пущей убедительности привез в чаше голову Никколо Дандоло. Вывод ясен: следующим должен был настать их черед.

Никосия доставила туркам гораздо больше хлопот, чем они ожидали, но Фамагуста готовила им еще более грозное испытание. Теперь, учитывая недавно построенные укрепления, она, но всей видимости, была неприступна. Правда, за этими громадными стенами защитников было не много: если сравнивать с турками — около 8000; турецкое войско насчитывало, с учетом новых контингентов, регулярно прибывавших с континента, почти 200 000 человек. С другой стороны, у оборонявшихся были превосходные начальники — Маркантонио Брагадин и Асторре Бальони, капитан из Перуджи, причем ими стали восхищаться много больше во время испытаний, которые было суждено преодолеть защитникам города.

Осада началась 17 декабря и продолжалась всю зиму. Оборонявшиеся — в отличие от защитников Никосии — часто предпринимали вылазки в турецкий лагерь и подчас даже вели бой прямо в турецком лагере. К концу апреля Лала Мустафа приказал своему корпусу саперов-армян выкопать гигантскую сеть траншей южнее города. Саперов было около 40 000, и, кроме того, использовался принудительный труд местных крестьян, поэтому работа шла быстро; к середине мая они изрыли весь район на расстоянии трех миль от стены траншеями в таком количестве, что в них могла поместиться вся армия осаждающих, и столь глубокими, что, если кавалерия проезжала по ним, с укреплений можно было разглядеть только кончики их копий. Также турки соорудили десять осадных башен, причем строили их все ближе и ближе к городу; с них они могли метать огонь вниз, на защитников. Именно оттуда 15 мая начался заключительный обстрел.

Венецианцы отбивались решительно и храбро, но понемногу, по мере того как тянулись недели, начали падать духом. Надежды на большую объединенную экспедицию испанцев и венецианцев угасли. Пороха не хватало, еще сильнее ощущался недостаток продовольствия. К июлю горожане съели всех лошадей, ослов и кошек в городе; не осталось ничего, кроме хлеба и бобов. Лишь 500 человек из числа защитников к этому моменту способны были носить оружие, от недостатка сна они валились с ног и все-таки продолжали сражаться. Не ранее чем настал последний день этого кошмарного месяца, Брагадин и Бальони поняли, что не могут больше сражаться. Лишь при условии добровольной сдачи все еще было возможно, согласно общепринятым законам войны, избежать резни и разграбления, в противном случае это было неизбежно. Наступивший рассвет 1 августа озарил белый флаг, развевавшийся над укреплениями Фамагусты.

Условия мира оказались на удивление щадящими: итальянцам, а также любому количеству греков, албанцев или турок, которые пожелают ехать с ними, разрешалось отправиться на Крит под развевающимися знаменами. Грекам, которые пожелают остаться, будет гарантирована личная свобода и неприкосновенность их собственности; в течение двух лет им нужно будет решить, хотят ли они остаться на Кипре навсегда или нет. Затем те, кто предпочтет уехать, получат охранное свидетельство, чтобы добраться до выбранной ими страны. Документ, в котором излагались эти условия, Лала Мустафа подписал лично и скрепил печатью султана; затем его возвратили Брагадину и Бальони вместе с сопроводительным письмом, где восхвалялась их храбрость и великолепная оборона города.

5 августа Брагадин послал известие Лала Мустафе. Он сообщал, что готов явиться и официально вручить ему ключи от Фамагусты; ответ, присланный ему, гласил, что турецкий военачальник будет счастлив принять его. В тот же вечер он вышел, облаченный в пурпурную мантию, как полагалось должностному лицу; его сопровождал Бальони, а также несколько старших офицеров и отряд солдат, состоявший из итальянцев, греков и албанцев. Лала Мустафа встретил их как нельзя более любезно, затем вдруг его лицо помрачнело, манеры резко изменились. Он все больше выходил из себя, начал бросать беспочвенные обвинения в адрес стоявших перед ним христиан — мол, они убили турок-узников, утаили военное имущество, вместо того чтобы передать его согласно условиям сдачи. Внезапно он взмахнул ножом и отсек Брагадину правое ухо, приказав слуге отрезать ему другое ухо и нос. Затем, повернувшись к страже, велел немедленно казнить всю делегацию. Бальони отрубили голову; так же поступили с командующим артиллерией Луиджи Мартиненго. Один-два человека сумели бежать, но большинство перебили вместе с другими христианами, оказавшимися в пределах досягаемости. Кончилось это тем, что головы убитых свалили в кучу перед палаткой Лала Мустафы. Сообщают, что их было 350.

Наихудшая судьба ожидала Маркантонио Брагадина. Его держали в тюрьме почти две недели; за это время его раны, которые никто не лечил, загноились и он был в тяжелом состоянии. Однако лишь тогда для него начались настоящие муки. Вначале его протащили вокруг стен Фамагусты с мешками земли и камней за спиной; затем его, привязанного к стулу, водрузили на нок-рею турецкого флагманского судна, меж тем как моряки осыпали его насмешками. Наконец его привели к месту казни на главной площади, привязали обнаженным к колонне и заживо содрали с него кожу. Согласно описаниям, даже эту пытку он переносил в молчании в течение получаса, пока наконец не умер в тот момент, когда палач добрался до его талии. Когда это ужасное задание было выполнено, ему отрубили голову, тело четвертовали, а кожу набили соломой и хлопком; чучело посадили на корову и провезли по городским улицам.

Когда 22 сентября Лала Мустафа отплыл домой, он взял с собой в качестве трофеев головы главных жертв и кожу Маркантонио Брагадина, которые с гордостью преподнес султану. Что стало с головами, неизвестно, но девять лет спустя один из тех, кто пережил осаду, некий Джироламо Полидоро, сумел выкрасть кожу из константинопольского Арсенала и возвратил сыновьям Брагадина, которые поместили ее в церкви Сан-Грегорио в Венеции. Оттуда в 1596 г. она была перенесена в церковь Сан-Джованни и Сан-Паоло, где в южном приделе близ западных врат ее поместили в нишу прямо за урной, которая составляет часть посвященного герою мемориала.

24 ноября 1961 г., с согласия прямых потомков Брагадина, нишу открыли. Оказалось, что в ней находится свинцовый гроб с несколькими кусками потемневшей человеческой кожи.