Столетняя война. Том IV. Проклятые короли

Глава I. Париж 1400: время удачи

3 июня 1400 года византийский император Мануил II Палеолог въехал в Париж. По пышным стандартам тогдашних государственных визитов Мануил II представлял собой жалкую фигуру. В сопровождении менее шестидесяти своих приближенных, говорящий только по-гречески, верхом на одолженном белом коне и зависящий в своих дорожных расходах от принимающей стороны, он приехал просить денег и войск в надежде сохранить свои сократившиеся владения от посягательств турок-османов. Однако то, чего Мануилу II не хватало в силе и богатстве, он с лихвой компенсировал престижем своей короны — пережитком последней империи, объединившей все христианство под единым правительством. Правители Франции были полны решимости насладиться отраженным светом славы и продемонстрировать великолепие своей столицы. Две тысячи знатных горожан выстроились вдоль дороги от укрепленного моста Шарантон к востоку от города, по которой приближался император. Председатели и судьи Парламента приветствовал его у обочины дороги, одетые в свои служебные мантии и окруженные 500 сопровождающими. Навстречу императору вышли три французских кардинала, каждый со своей внушительной свитой. Король, Карл VI, наслаждавшийся в то время периодом просветления рассудка, ожидал Мануила II у ворот Сент-Антуан под стенами Бастилии в сопровождении своей семьи и советников, окруженный плотной толпой дворян и массой трубачей и оркестрантов.

Оба монарха обнялись, обменялись поцелуем мира, а затем вместе проехали во главе кавалькады через городские ворота, минуя крепостные валы, которые Карл V построил за четыре десятилетия до этого, чтобы оградить новые богатые пригороды своей растущей столицы. Перейдя через подъемный мост, они въехали на улицу Сент-Антуан, самую широкую магистраль средневекового Парижа. Слева от них, когда они проезжали по улице, возвышались громадные здания, дворы и сады отеля Сен-Поль, который с 1360-х годов был резиденцией французской монархии. Далее они миновали более древнюю стену Филиппа II Августа, датируемую началом XIII века, а затем ворота Бодуайе XI века, где арка и фонтан отмечали линию еще более ранней стены. В этом месте процессию поглотил лабиринт узких, неровных улиц, застроенных высокими деревянными домами, чьи выступающие верхние этажи и карнизы крыш заслоняли небо. Путь императора пролегал по улице Тиксерандери, которая когда-то была территорией ткачей, а теперь была застроена особняками герцогов Анжуйских и Беррийских и домами богатейших купцов и чиновников города. Проезд на лево выводил на Гревскую площадь, самое большое открытое пространство в городе. Над ней возвышалось здание муниципалитета, а сама площадь спускалась к берегу Сены с причаленными баржами и оживленным зерновым рынком. Чуть дальше процессия прошла под аркой Большого Шатле. Это строгое здание служило внешними воротами Парижа в те времена, когда город занимал территорию не более острова Сите. Теперь здесь размещалась мрачная тюрьма, где королевский прево председательствовал в главных гражданских и уголовных судах города. Для Мануила II последовательные линии стен, отмечающие непрерывное расширение Парижа на протяжении пяти веков, должно быть, составляли болезненный контраст с Константинополем, некогда гораздо более крупным городом, чье сократившееся население теперь занимало лишь малую часть огромной территории, огороженной стенами IV века постройки.

Выйдя на набережные Сены, император и король вступили на Большой мост. Самый большой мост средневекового Парижа представлял собой узкую улицу, по обеим сторонам которой располагались лавки ювелиров и менял. Он привел кавалькаду на остров Сите, ядро Парижа с римских времен. В центре острова располагался густонаселенный квартал, состоящий из массы церквей и часовен, окруженных лачугами и темными грязными переулками, над которыми с востока возвышались башни собора Нотр-Дам, а с запада — высокие стены и шпили королевского дворца. На южном конце моста возвышалась квадратная башня дворца, построенная за полвека до этого, чьи часы, отбивающие интервалы дня, были слышны на весь Париж. Обнесенный стеной дворец занимал всю западную часть Сите, примерно треть острова. Здесь происходили самые жуткие события восстаний 1350-х годов. Карл V, ставший свидетелем самого страшного из них, возненавидел это место и в самом начале своего правления оставил его судьям, юристам и чиновникам. Но дворец, как и прежде, оставался одним из главных театров для великих государственных событий. Король и император проехали под сторожевой башней напротив Рю де ла Вьей-Драпери, одной из самых древних улиц средневекового Парижа, сегодня погребенной под безликими зданиями Префектуры полиции и Торгового суда. Здесь императора развлекали на пиру в Большом зале, самом большом зале Западной Европы, в нишах на стенах которого возвышались раскрашенные статуи королей Франции от Хлодвига до Филиппа IV Красивого[2].

Париж, в котором постоянно проживало около 200.000 человек, а также масса бесчисленных бродяг из всех других частей Франции, был самым густонаселенным городом Европы и почти наверняка самым богатым. Писавший в 1430-х годах в городе, разграбленном в результате ожесточенной гражданской войны, покинутом монархией и дворянством и занятом солдатами и чиновниками иностранной державы, стареющий профессиональный писец вспоминал государственный визит императора как высшую точку утраченного величия столицы. Этому человеку нужно было напомнить своим читателям, что Париж когда-то был центром политического мира, гудящим от сплетен и украшенным символами власти; где короли Франции, Наварры и Сицилии проводили большую часть своего времени; где они соседствовали с принцами, герцогами, графами и епископами; где армия лучших ремесленников Франции трудилась, чтобы удовлетворить их аппетит к роскоши; где лучшие ученые и ораторы христианства жили в разветвленных зданиях Нотр-Дам, колледжах и монастырях левого берега; где поток людей, пересекающих Большой мост, был почти непрекращающимся; где сокровищницы церквей стоили целых королевств, а улицы предлагали "больше богатства и чудес, больше церемоний и волнений, чем может перечислить любой человек". Жильбер де Мец[3] был не единственным, кто с ностальгией вспоминал эти сцены. Несчастье порождает миф. Одним из тех, кто встречал византийского императора, был дядя французского короля, Людовик II герцог Бурбонский. Три десятилетия спустя, когда старый знаменосец Людовика надиктовывал свои мемуары, он тоже вспоминал визит Мануила II как символический момент перед началом гражданской войны, когда "мир и удача царили во Франции", а страна находилась на пике своего могущества и влияния. Другой пожилой автор мемуаров 1430-х годов, Персеваль де Каньи, который был оруженосцем графа Алансонского, вспоминал это время как время, когда парижане спокойно спали в своих постелях, хотя на стенах не было дозоров, а городские ворота оставались открытыми днем и ночью. Даже шестнадцатилетний Жиль де Бувье[4], будущий Беррийский герольд, считал, что "в тот час благородное королевство Франция и добрый город Париж наслаждались могуществом, славой, честью и богатством, превосходящими все христианские королевства"[5].

Это были золотые годы для Франции. Французские войска защищали Константинополь от турок. В Италии Асти, Генуя и Неаполь были французскими городами. Группа нормандских авантюристов завоевала Канарские острова в одном из самых первых европейских колониальных предприятий. Создавалась величайшая литература раннего французского языка: хроники Фруассара, баллады и рондо (rondeaux) Эсташа Дешана, поэмы и полемика Кристины Пизанской, буйные стихи аристократических авторов Cent Ballades (Сотня Баллад) — все они находили покровителей, читателей и подражателей во Франции и переводчиков за рубежом. Вокруг Наваррского колледжа, среди приближенных королевских принцев и в высших слоях государственной службы выросла литературная культура, основанная на стилизованной латыни, созданной на основе классических форм и риторики эпохи Августа в Риме. Поколение выдающихся парижских мастеров, вдохновленных французскими, фламандскими и голландскими художественными традициями, создало одни из самых красивых расписных манускриптов европейского средневековья. В Дижоне скульптор Клаус Слютер[6] создавал произведения эмоционально насыщенного реализма за двадцать лет до первых работ Донателло[7] в Италии. Это единичные оставшиеся свидетельства плодотворного творческого периода в истории Франции, большинство памятников которого безвозвратно исчезло: грандиозные парижские особняки королевских принцев, разрушенные в ходе последующего развития города; замечательные творения парижских ювелиров, описания которых заполняли инвентарные списки короля и знати, почти все разграбленные или переплавлены в монеты во время бедствий последующих лет; резные гробницы богатых прелатов и чиновников, разбитые революционерами следующих поколений; прекрасные изображения из дерева и камня, когда-то украшавшие бесчисленные церкви, провозглашая новое, интенсивное религиозное чувство, изуродованные самоуверенным пуританизмом XVI века или отброшенные утонченным вкусом XVIII.

Это была прежде всего парижская цивилизация. "Прощай, Париж, прощайте, вкусные паштеты", — пел поэт Эсташ Дешан, уезжая из столицы в Лангедок, перечисляя все роскошества, которых ему будет не хватать в суровых южных провинциях: бани, бордели, мягкие кровати, вышитые ткани, модные наряды, танцы и прекрасное вино. В этом было нечто большее, чем привычный контраст городской изысканности и сельской простоты. Париж достиг апогея своей удачи в то время, когда остальная Франция, как и вся Европа, страдала от затяжной экономической депрессии. После перемирия 1389 года с Англией страна находилась в состоянии мира, и в течение шести лет на французской земле не было крупных военных кампаний. Но разбой оставался серьезной проблемой, особенно на юге. Сельским общинам потребовались десятилетия, чтобы оправиться от разрушений, нанесенных войной, выкорчеванных виноградников, угнанного скота, сожженных зданий, для восстановления которых требовался какой-никакой а капитал. Последствия усугублялись уменьшением численности сельского населения, поскольку война, внутренняя миграция и бубонная чума унесли множество жизней жителей самого богатого королевства Европы. Результатом стало постоянное падение урожайности и цен на сельскохозяйственную продукцию, а также общий спад экономической активности. Малопригодные земли перестали обрабатываться, зарастая лесом или кустарником. Доходы дворянства, церкви и массы мелких крестьян, основанные на сельскохозяйственном производстве, уменьшились. Так же как и прибыль от производства промышленных товаров, таких как текстиль, основной продукт северных городов. В 1350-х и 1360-х годах наемные работники пережили кратковременное повышение уровня жизни, поскольку рабочей силы стало не хватать, а зарплаты выросли после первой эпидемии Великой чумы 1348 года. Но влияние этого единовременного повышения было исчерпано к 1370-м годам и к концу XIV века сокращение спроса сдержало повышение заработной платы. Долгое царствование Карла VI (1380–1422) характеризовалось стагнацией и постоянным экономическим спадом[8].

Между 1398 и 1403 годами Франция пережила последнюю крупную вспышку бубонной чумы позднего средневековья. Это была самая заразная и продолжительная эпидемия на протяжении целого поколения. Статистические данные фрагментарны и часто трудно интерпретируемы. Но и те, что есть, позволяют предположить, что за пять лет население могло сократиться на четверть. Судя по жалобам сборщиков налогов, чей доход зависел от поступления налогов с продаж, экономическая активность за тот же период упала примерно на треть, поскольку люди умирали или бежали, а рынки опустели. Непосредственный эффект был наиболее выражен в городах, где смертность была самой высокой. Но в долгосрочной перспективе сильнее всего пострадала сельская местность, поскольку люди покидали деревни мигрируя в города. Когда в январе 1406 года королевский Совет рассматривал новый единый налог на города и деревни, эксперты из Счетной палаты сообщили, что из примерно 1.700.000 поселений во Франции не менее 700.000, или более 40%, должны быть освобождены от уплаты налога, поскольку из-за разрушений, причиненных войной и чумой, они стали слишком бедными, чтобы его платить. Косвенные последствия сокращения населения оказались еще более стойкими: падение спроса на промышленные товары, сокращение международной торговли, сокращение кредитов и уменьшение денежной массы. Все это усугублялось ростом стоимости серебряной монеты в результате спада добычи серебра в Европе[9].

Франция в 1400 году оставалась пестрым лоскутным одеялом из провинций, каким она была всегда и останется вплоть до XIX века: страной многих наречий, разрозненных законов и культур, а также сильного местного патриотизма. В течение примерно трех столетий короли Франции постепенно усиливали свою власть над раздробленным королевством при поддержке церкви, амбициозных гражданских чиновников и профессиональной судебной системы с развитым чувством королевской власти. В конце XII века Филипп II Август, на постоянной основе, разместил основные органы государственной власти в Париже. Спустя два столетия государственное управление стало главной отраслью экономики города. Его экономика поддерживалась за счет обслуживания короля, дворян и церковных прелатов, а также судей, адвокатов, чиновников и придворных, которые управляли самым бюрократическим государством Европы. Филипп II Август, Людовик IX, Филипп IV Красивый и его сыновья, Карл V — все они были преимущественно парижскими монархами, жили в городе по своему выбору и украсили его многими из лучших зданий. Карл VI родился и умер там, первые двенадцать лет своего правления он держал там двор, а большую часть оставшихся двадцати лет царствования провел в заточении из-за болезни. Париж был ареной всех драматических моментов французской монархии. Король отметил свое вступление на престол экстравагантными празднествами. Напуганное население устраивало процессии по улицам города, чтобы взывать к заступничеству Бога во времена национальных бедствий. Более сотни колоколен возвещали о великих событиях политического и церковного календаря. Костры и уличные гулянья отмечали новости о победе или мире, рождении детей короля или его выздоровление от болезни. Законы и прокламации объявлялись со ступеней Шатле и старого дворца и повторялись под звуки труб на перекрестках. Париж был ареной заседаний Генеральных Штатов и всех других тщательно срежиссированных собраний, с помощью которых короли династии Валуа пытались приобщить своих подданных к важным политическим решениям. Толпы людей теснились на небольшом пространстве среди книжных лавок перед собором Нотр-Дам, чтобы стать свидетелями сожжения книг и публичных заявлений крайне политизированной церковной иерархии. А в конце каждого царствования тело короля проносили по улице Сен-Дени в сопровождении главных офицеров и домочадцев покойного, а также десятков тысяч скорбящих.

Политическая роль города повсеместно проявлялась в его зданиях. Дворы и залы отеля Сен-Поль у Бастилии были заполнены прислугой королевского двора. Его офицеры и их подчиненные занимали каждый уголок огромного и разветвленного комплекса зданий и заселяли дома на окрестных улицах. В годы своего расцвета у Карла VI было сорок пять камергеров и около 700 или 800 дворян при дворе, а также множество прислуги. Секретари, нотариусы и клерки Канцелярии, почти в три раза более многочисленные, чем столетие назад, заполняли залы дворца и особняки сменявших друг друга канцлеров. Башня Лувра, доминирующая над городским пейзажем с запада, над входом в которую возвышалась статуя короля Карла V, теперь служила вспомогательным дворцом, церемониальным местом для государственных мероприятий, королевской сокровищницей, библиотекой и арсеналом. В тесных зданиях Шатле на северном конце Большого моста размещался растущий штат судей, следователей, клерков, нотариусов, сержантов, палачей и тюремщиков. На противоположной стороне острова Сите, за высоким укрепленным фасадом Консьержери, находились здания, дворы и сады бывшего королевского дворца, в значительной степени перестроенного Филиппом IV Красивым в начале XIV века. В северной части этого административного квартала, выходящего на правый рукав Сены, в офисах, башнях и галереях вокруг Большого зала размещалась растущая масса чиновников. Эти чиновники обслуживали судебные службы королевского двора, отвечавшие за рассмотрение петиций, а также различные палаты Парижского Парламента, высшего суда страны, и ряд политических и административных учреждений королевского правительства. В оставшихся помещениях размещались офисы и архивы обширной и сложной финансовой службы короны: три казначея Франции, отвечавшие за управление королевским доменом и учет поступлений и платежей; советники и аудиторы Счетной палаты и зарождающегося Казначейского суда; генеральные советники королевских финансов с их многочисленным штатом; генеральные сборщики налогов с подчиненными им чиновниками, отвечавшими за сбор податей и габеля[10].

Принцы и высшие прелаты королевства, по традиции являвшиеся ближайшими советниками короля и главными фигурами в его Совете, проводили большую часть своего времени в столице, вблизи центра событий, гораздо больше, чем их предшественники. На левом берегу Орлеанские герцоги занимали Наваррский отель у ворот Бюси на улице Сент-Андре-де-Ар, рядом с особняками графов д'Э, герцогов Бретани, Дофинов Оверни и полудюжины более мелких дворян, а также двадцати пяти видных епископов и аббатов. Между городской стеной и берегом реки напротив Лувра, на месте, которое сейчас занимает Институт Франции, стояло укрепленное здание Нельского отеля с его дворами, садами и галерейными аркадами, которое занимал дядя короля Иоанн (Жан) герцог Беррийский, это была одна из шести парижских резиденций, принадлежавших этому великолепному принцу, в дополнение к пяти большим домам за стенами города. Роскошно украшенный особняк герцога, Бисерт, расположенный к югу от стен у Итальянских ворот, на фоне тогдашнего пейзажа открытых полей и виноградников, был перестроен, чтобы вместить его сокровищницу книг, картин, гобеленов и драгоценностей, "самую богатую и ценную коллекцию произведений искусства в королевстве", по словам одного осведомленного судьи. На правом берегу Сены плотное скопление внушительных резиденций вокруг Лувра было занято представителями древней знати: "богатый и приятный" дворец, недавно перестроенный герцогами Бурбонскими; старый особняк короля Богемии, убитого при Креси, который теперь использовался в качестве главной резиденции герцогом Орлеанским; городские особняки графов Алансонского, Лаваля, Сен-Поля, Эно, Клермона, Арманьяка и Ла Марша, все они стали видными участниками гражданских войн последующих лет. Стоящий отдельно, немного восточнее, Бургундский отель служил парижской штаб-квартирой Филиппа Смелого, герцога Бургундского, главенствующей фигуры во французском королевском Совете и владельца по меньшей мере трех других особняков в столице в дополнение к дому Конфлан, великолепному пригородному особняку, который стоял у моста Шарантон, окруженный прекрасными садами. Владельцы этих городских дворцов всегда находились на виду. Их залы и дворы были заполнены слугами, фаворитами и просителями. Их сторонники носили их цвета, публично заявляя о своей принадлежности тому или иному сеньору. Аристократы пробивались сквозь толпы верхом на лошадях, одетые в великолепные бархаты и меха, усыпанные драгоценностями, в сопровождении ливрейных всадников[11].

Профессиональные слуги короны, эти маленькие короли (petits royetaux), которых высмеивал Жильбер де Мец, выделялись почти так же. Они разжирели на гонорарах и поборах своих должностей, на щедрости неспособного короля и на спекулятивных возможностях, которые предоставляли нуждающееся правительство и быстро растущий город. Сохранившиеся налоговые списки свидетельствуют о том, что, если не принимать во внимание принцев и древнюю аристократию, которые были освобождены от налогов, большинство самых богатых парижан были судьями и королевскими чиновниками. Их дома заполняли пространства между резиденциями аристократов на левом берегу. Они строили для себя великолепные дома по краям квартала Маре, недалеко от резиденции короля Сен-Поль, в тех местах, где сейчас находятся улица Вьель-дю-Тампль, улица Архивов, улица Франс-Буржуа и переулки, ведущие от них. Здесь находился отель Клиссон, построенный опальным коннетаблем во времена его величия, от которого до сих пор сохранилась сторожевая башня; особняки, которые занимали его протеже, эти чрезвычайно успешные мошенники Бюро де Ла Ривьер и Жан ле Мерсье, до своего падения; отель Барбетт, перестроенный казначеем, камергером и дворецким короля Карла VI Жаном де Монтегю. Это были символы амбиций новой аристократии чиновников и напоминание о хрупкости состояний, построенных на мимолетных королевских милостях[12].

В приходах Сен-Жак-ла-Бушери и Сент-Оппортюн, к северу от Шатле, и на многолюдных улицах вокруг рынка Ле-Аль стояли дома банкиров, поставщиков, торговцев и ремесленников, которые снабжали этих высокопоставленных особ и процветали благодаря их крупным тратам. За один год, 1400, герцог Бургундский потратил на украшения почти 40.000 ливров. В следующем году королева потратила вдвое больше на золотые ткани, шелка, меха, драгоценности, вышивку и различные головные уборы для себя и своей дочери. Герцог Беррийский наполнил свои многочисленные дворцы сокровищами и диковинками. На драгоценности, которые королевские принцы традиционно дарили друг другу на каждый Новый год, уходили десятки тысяч ливров. Немногочисленные сохранившиеся экспонаты раскрывают дух эпохи лучше, чем любые выцветшие списки счетов и описей. Знаменитый скульптурный ансамбль "Золотой конь" из Альтэттинга, тонко детализированные скульптуры из золота и серебра, инкрустированные сапфирами, рубинами и жемчугом, изображающие Карла VI, стоящего на коленях перед Богородицей и Младенцем, в то время как конюх держит его коня внизу, является, возможно, самым замечательным памятником эпохи поистине королевской щедрости. Подаренный королевой своему мужу в 1404 году, он сохранился в немецкой церкви, поскольку через год был заложен герцогу Баварскому в качестве обеспечения кредита, который так и не был погашен. Подобные произведения не давали покоя парижским торговцам роскошью и приносили целые состояния мастерским и посредникам, которые их поставляли. Жильбер де Мец называет имена Гийома Сангена и банкира из Лукки, Дино Рапонди, кредитора герцогов Бургундии, Симона и Бюро де Даммартена, поставщиков королевы и Орлеанского дома. Другие представители элиты буржуазии Парижа выполняли те же функции для герцогов Беррийского, Анжуйского, графов Алансонского и Арманьяка. Некоторые из этих поставщиков вели жизнь почти такую же роскошную, как и принцы, которым они служили. Они покровительствовали поэтам, художникам, музыкантам, кулинарам. Их часовни были украшены витражами и золотыми сосудами, в них проповедовали знаменитые священнослужители. Их дома были обставлены хорошей мебелью, столы уставлены изысканными блюдами и отличной едой, а кровати устланы толстыми мехами. "Это вещи, — писал своей молодой жене обеспеченный горожанин, известный как Парижский домохозяин, — которые вызывают у мужчины желание вернуться домой, увидеть свою жену и отгородиться от внешнего мира"[13].

Огромное население Парижа традиционно рассматривалось как источник силы. "Чем более многолюдной будет наша столица, — провозгласил Карл VI в 1392 году, — тем больше ее слава будет способствовать нашей славе, нашему величию и нашему суверенитету". Во времена мира и процветания это, несомненно, было правдой. Но плотная людская масса французской столицы также была податливой для внутренних и внешних врагов, и этот фактор приобретал все большее значение в наступающее время политической нестабильности и гражданской войны. Контрасты богатства и бедности, экстремальные даже по меркам эпохи, были давним источником волнений и беспорядков. Экономика Парижа состояла из мелких мастерских, ремесленников и лавочников. Сложное регулирование розничной торговли в сочетании с высокими затратами на перевозку и распределение товаров делали его исключительно дорогим городом для жизни. Сравнительно жесткий и регулируемый рынок труда предлагал хорошие зарплаты меньшинству, имевшему надежную работу или необходимые навыки, но неустойчивые ставки оплаты и высокий уровень безработицы для большой массы подмастерьев и рабочих. Ситуация усугублялась потоком мигрантов, бегущих в город от нищеты и отсутствия безопасности в сельской местности. Те, кто обладал профессиональными навыками, наталкивались на мощные барьеры, с помощью которых состоявшиеся торговцы защищали свои привилегии и монополии от чужаков: привязка к месту жительства, жесткие ограничения на количество мастеров, минимальные сроки обучения, строгий контроль качества. Большинство мигрантов, не имевших никаких навыков или не представлявших реальной ценности, искали работу за прожиточный минимум или еще ниже. Более удачливые из этих несчастных находили работу в качестве домашней прислуги или подсобных рабочих в строительном и транспортном бизнесе, а также жилье на чердаках, которые парижские торговцы традиционно отводили своим прислужникам или сдавали "бедным рабочим". Но многие в итоге становились бродягами, нищими, мелкими преступниками или проститутками. Днем они проводили время в примерно 4.000 тавернах и питейных заведениях города. Ночью они спали в подвалах или предместьях, или же устраивались на баржах, пришвартованных в Сене. Данные Жильбера де Меца о 80.000 нищих были, конечно, преувеличены, но они отражали широко распространенное мнение о том, что город был переполнен ими. В течение долгого правления Карла VI эти проблемы вызывали растущее недовольство среди бедных и молодых людей[14].

В этом насыщенном политикой городе коллективные недовольства быстро трансформировались в политические движения даже среди тех, кто не был ни беден, ни молод. Париж не имел официального муниципального управления с 1383 года, когда после восстания Молотобойцев (Майонетов) была ликвидирована городская коммуна. Купеческий прево, который на практике являлся мэром города, был преобразован в назначаемого королевского чиновника. Большинство других муниципальных учреждений было упразднено. Но жители города спонтанно развили другие формы организации, которые были менее восприимчивы к контролю со стороны правительства. В социальной жизни города главенствовали мощные группы буржуазии. Старая олигархия крупных семей, в основном из торговцев продуктами питания, сохранила большую часть своего политического влияния. Ассоциации жителей были организованы в приходы и районы (quartiers) с целью упорядочения налогообложения и в группы по десять и пятьдесят человек на случай обороны и обеспечения внутренней безопасности. Более сотни ремесленных и торговых гильдий служили главными инструментами экономического регулирования. Бесчисленные религиозные братства, благотворительные ассоциации и местные группы объединяли людей для взаимной поддержки. Все эти организации играли явно политическую роль в потрясениях XIV века, но репрессии 1383 года лишили их автономии и многих функций. Более влиятельные из них были поставлены под надзор королевских чиновников. Но эти ограничения никогда не были полностью эффективными и постепенно ослабевали с тех пор, как король взял бразды правления в свои руки в 1389 году. К началу XV века старые объединения, хотя все еще официально не признанные, восстановили большую часть своего прежнего влияния на улицах города[15].

Через несколько лет растущая мощь и переменчивый нрав парижских гильдий стали ассоциироваться с самой могущественной и опасной из них — корпорацией Grande Boucherie. Эта гильдия контролировала крупнейшую из парижских скотобоен, занимавшую лабиринт крытых переулков к западу от Шатле, под сенью башни церкви Сен-Жак-ла-Бушери. Она были тесно связаны с мясниками Сент-Женевьев, крупнейшим мясным рынком левого берега. Богатые горожане позднесредневековой Европы потребляли огромное количество мяса. По правдоподобной оценке современников, на рынках Парижа в начале XV века еженедельно продавалось 4.000 туш баранины, 240 говядины, 500 телятины и 600 свинины. Мясники представляли собой замкнутый наследственный клан, в котором было много межродовых браков, и на протяжении многих поколений главенствовала горстка семей, таких как Легои, Сен-Йоны и Тиберты. Гильдии мясников восстановили свою корпоративную автономию раньше, чем другие торговые гильдии. Но их члены не пользовались большим уважением. Они были "людьми низкого сословия, бесчеловечными, отвратительными и преданными своему бесчестному ремеслу", по словам патриция Жана Жувенеля де Юрсена. Несмотря на низкий социальный статус, мясники были богаты, пользуясь преимуществами жестко контролируемой монополии и растущего рынка сбыта своей продукции. С богатством пришли амбиции. Их лидеры жаждали статуса и власти. Они наслаждались своим положением вершителей судеб, как только соперничество принцев выплескивалось на улицы. Сосредоточившись в узких переулках своих кварталов, они могли в считанные минуты организовать толпу, призвав сотни мускулистых подмастерьев и учеников, а также своих союзников из мелких мясных лавок, торговцев с рынка Ле-Аль и привлечь широкую сеть ремесленников, таких как кожевники, скорняки, кожевники и сапожники[16].

По меркам средневековых городов Париж был хорошо охраняемым городом. Но никакая полиция не могла и надеяться контролировать такое плотное скопление людей с помощью ограниченных средств, доступных государственным властям в то время. Прево, королевский чиновник, был главным судебным и административным должностным лицом столицы. Он командовал сержантским составом уголовного суда в Шатле. С момента создания в XIII веке его численность постепенно увеличивалась и в настоящее время составляла 440 человек. Половина этого отряда, занимались пешим патрулированием территории внутри стен и внутренних пригородов. Их дополняли сержанты, нанятые различными церквями, осуществлявшими уголовную юрисдикцию в городе, а ночью — дозор, ополчение, набранное из более богатых домовладельцев. В действительности эти меры были менее впечатляющими, чем казалось. Сержанты Шатле были недисциплинированными, коррумпированными и всеми ненавидимыми. Сторожевая служба выполнялась небрежно и люди обязанные это делать часто уклонялась от нее. Большая часть населения города была приезжей и чужеродной. В городе всегда было полно незнакомых людей. В этих условиях механизмы социального контроля и взаимного наблюдения, с помощью которых средневековые общины поддерживали общественный порядок, были практически неэффективны. Беспорядочная планировка города усугубляла трудности. Переулки, в которых жило большинство людей, были темными и узкими. Боковые улицы могли быть перекрыты деревянными воротами, установленными на их концах. Главные магистрали могли быть перекрыты, при необходимости, тяжелыми цепями, прикрепленными к железным кольцам, установленным в стенах зданий. Уличные толпы были чрезвычайно чувствительны к слухам, провоцирующим страх, ярость, ненависть или панику — то, что Бальзак однажды назовет парижскими газетами "из уст в уста". Вдали от глаз высокопоставленных жителей левого берега, квартала Лувра и квартала Маре, недовольство разрасталось среди тесно набитого населения доходных домов в переулках. В жарких, переполненных чердаках и вонючих подвалах кипели страсти. На немногочисленных площадях внутри стен, таких как Ле-Аль, площадь Бодуайе, Гревская площадь, улица Сент-Антуан и площадь Мобера, на левом берегу, в считанные секунды могли сбираться огромные толпы[17].

Страх перед восстанием в своей столице был постоянной тревогой королей Франции на протяжении многих лет. Дважды за последние полвека, в 1357 и 1382 годах, парижская толпа захватывала улицы и устанавливала контроль над городом в союзе с важными группировками городской олигархии. Министры короля никогда не забывали об этом. Вдоль Сены стояли сменяющие друг друга памятники, из обработанного камня, их историческому недоверию к жителям Парижа. В самом центре столицы крепость Большого Шатле укрепленная офицерами Карла V, возвышавшаяся над кварталом мясников и открытыми пространствами кладбища Невинных и площади Ле-Аль. Напротив, на левом берегу, на южном конце Малого моста была построена меньшая городская крепость, известная как Малый Шатле, чтобы власти могли отгородить буйных студентов университетского квартала от остального города. Когда в 1360-х годах городские стены были перестроены, чтобы охватить разрастающиеся пригороды правого берега, Лувр оказался в пределах новой линии обороны, но он был перестроен, расширен и защищен стеной с башнями вдоль берега Сены, чтобы служить убежищем от насилия парижан. Над лесом за восточной окраиной города возвышался новый королевский замок Венсен, построенный с огромными затратами, чтобы служить центром власти во время беспорядков в городе. Все эти крепости имели гарнизоны и использовались во время восстания Молотобойцев в 1382 году. В следующем году, после подавления восстания, Бастилия Сент-Антуан, была перестроены таким образом, чтобы противостоять нападению изнутри города и обеспечить королевским войскам возможность проникновения в столицу извне "даже против воли ее жителей"[18].

Париж был мощно защищен от внешнего нападения. Правобережные кварталы были защищены пятью милями стен и рвов с семью сильно укрепленными воротами. Левый берег был защищен слабее. Его древние стены, построенные при Филиппе II Августе более двух веков назад имели восемь ворот. Некоторые из них находились в плохом состоянии и выходили на обширные предместья, которые обеспечивали достаточное укрытие для врага. Но для плотной осады потребовалась бы армия, намного превосходящая по численности любую армию поздне средневекового государства, как это обнаружили англичане, попытавшиеся взять город в 1346 году, а затем в 1359 и 1372 годах. До конца XVI века даже не предпринималось попыток полной блокады Парижа. Главными же угрозами в военное время были голод и предательство изнутри. Париж находится в узловой точке речной системы северной Франции, между слиянием Сены с Уазой на западе и с Марной и Йонной на востоке. В XV веке огромное население города зависело от огромной сети дорог и рек, протянувшихся на сотни миль через одни из самых плодородных регионов Западной Европы. Основная часть зерна поступала с равнин Пикардии, Босе и бассейна Марны. Мясо доставлялось из Нормандии и Перша, вино — из Бургундии, соль и рыба — с Атлантического побережья. Топливо, в основном дрова, привозили из лесов Иль-де-Франс. Нехватка складских помещений и оборотных средств означала, что запасы этих основных продуктов питания были, как правило, невелики и быстро истощались. Поток телег, барж и носильщиков ежедневно доставлял в город товары в огромных количествах. Это была хрупкая система, которая легко нарушалась во время войны. Отряды солдат могли легко перекрыть дороги, сводя движение к нулю, провоцируя панику на улицах столицы и поднимая цены на рынках до астрономического уровня. Небольшие отряды людей могли прервать снабжение столицы, захватив узловые пункты за стенами. Наиболее важными из них были два мощно укрепленных пригородных моста в Сен-Клу на западе и Шарантон на востоке. Сразу за северными пригородами, на другой стороне Амьенской дороги стоял небольшой обнесенный стеной город Сен-Дени. Кольцо стратегически расположенных крепостей вокруг столицы, могло перекрыть движение по дорогам и рекам из целых провинций. Этамп блокировал Орлеанскую дорогу на юге. Островная крепость Мелён закрывала движение по Сене. Замок Монтеро охранял важные мосты в месте слияния Сены и Йонны и контролировал большую часть грузопотока из Бургундии. Долина Марны и ее притоков, по которым шли товары из Шампани и провинций Мозеля и Рейна, могла быть перекрыта гарнизонами, базировавшимися в Мо или Ла-Ферте-су-Жуар. К западу от города войска, расположенные в Понтуазе на Уазе и Манте на Сене, могли остановить поставки из богатых и продуктивных регионов Босе, Нормандии и Пикардии. Небольшой обнесенный стеной город Санлис, расположенный в тридцати милях к северу от Парижа, стоял над главным перекрестком дорог северной французской равнины. Всем этим местам было суждено сыграть важнейшие роли во вторжениях и гражданских войнах следующего поколения.

Кризис французского государства, который чуть не уничтожил его в течение следующих тридцати лет, берет свое начало в одном из его самых замечательных достижений. Франция, единственная среди крупных государств позднесредневековой Европы обладала налоговой администрацией, способной присваивать большую часть избыточного богатства, создаваемого экономикой страны, для нужд короны без какого-либо формального согласия со стороны налогоплательщиков. Эта система возникла в 1360-х годах, когда был проведен ряд финансовых реформ с целью выплаты выкупа за деда Карла VI Иоанна II и противодействия Великим компаниям рутьеров, которые в то время действовали под английским патронажем по всей стране. Она была основана на двух основных косвенных налогах французского старого режима: налог с продаж (aides), взимавшийся в размере 5% с большинства товаров, выставленных на продажу, и 8,3% с вина; и габель (gabelle) — акциз на соль, обычно взимавшийся в размере 10%. Во время правления Карла V (1364–1380) эти налоги зависели, по крайней мере, теоретически, от согласия различных региональных ассамблей, представлявших налогоплательщиков. Но когда во время кризиса, последовавшего за смертью Карла V в 1380 году, оказалось невозможным получить согласие на сохранение этих налогов, правительство ввело их декретом и жестоко подавило попытки согласованной оппозиции. С 1384 года налог с продаж и габель были дополнены новым налогом — талья (taille). Талья — это прямой налог, которым облагались местные общины на неограниченное время для решения чрезвычайных финансовых проблем, как правило, связанных с войной. Согласие на взимание тальи никогда не согласовывалось с местными ассамблеями. В среднем за год налог с продаж и габель собирали около 2.000.000 ливров в дополнение к доходам от королевских владений и доходам от десятин, взимаемых с церкви. В первые пять лет своего существования, с 1384 по 1389 год, талья в среднем добавляла еще 1.000.000 ливров в год. Это представляло собой более тяжелое бремя налогов, чем в каком-либо другом европейском государстве, как в абсолютном выражении, так и относительно богатства и населения страны. Война с Англией послужила политическим оправданием для налогов такого масштаба и основной причиной того, что, несмотря на значительное недовольство и некоторые локальные вспышки восстаний, оно было терпимо для большей части населения. Но когда в 1389 году война была приостановлена и военные расходы упали до самого низкого уровня за полвека, налог с продаж и габель продолжали действовать, хотя и в меньшем размере. Талья была сначала заброшена, но затем возрождена в 1396 и снова в 1397 годах. Это означало существовавший значительный структурный избыток государственных доходов по сравнению с обычными потребностями правительства в мирное время. Однако примерно с 1399 года казна стала неплатежеспособной. Казначеи короля выполняли его обязательства по векселям, подлежащим оплате на три года вперед, многие из которых не были погашены, когда пришло время[19].

Как же это произошло? Главная причина заключалась в том, что доходы правительства в больших масштабах присваивались королевскими принцами и их клиентами, а также высшими должностными лицами государственной службы. В первые два десятилетия XV века ситуация ухудшилась, поскольку ожесточенная борьба за контроль над ресурсами короны велась в залах заседаний королевских дворцов, в национальных и региональных ассамблеях, среди консулов и магистратов городов и, в конечном итоге, на улицах. Основная проблема заключалась в недееспособности короля. Карл VI никогда не обладал умом или силой воли своего отца, даже в период своего краткого расцвета в конце 1380-х годов. Но в августе 1392 года, когда он возглавлял армию при вторжении в Бретань, он пережил первое серьезное проявление болезни, длившейся всю жизнь, которая, насколько мы можем судить, похоже, была формой параноидальной шизофрении. В течение следующих тридцати лет своего долгого царствования французский король жил в состоянии рассудка, прерываемого все более длительными и частыми отлучками — деликатный эвфемизм, использовавшийся современниками для описания периодов, когда король бродил по коридорам своих дворцов с воем и криками, рвал и пачкал одежду, ломал мебель или бросал ее в огонь, не зная, кто он или что он, и не мог узнать своих ближайших друзей и родственников или даже свою супругу. В периоды ясности рассудка Карл VI был способен следовать своей прежней политической линии. Он был любезен, мог говорить внятно и даже решительно. Он играл свою роль и сохранил лояльность и привязанность своих подданных. Но он больше не был способен управлять своим королевством. В политическом плане он довольствовался тем, что группировки вокруг него вели свои сражения за его спиной, словно он был не более чем отстраненным зрителем. Ситуация была слишком неопределенной, чтобы оправдать введение формального регентства, которое могло бы обеспечить преемственность и сохранить силу монархии Валуа. Поэтому, пока король был жив, все должно было делаться от его имени. Принятие важных решений откладывалось до тех пор, пока он не восстановит свои силы. Если решение нельзя было отложить, оно принималось в его отсутствие, но впоследствии неизменно представлялось ему на утверждение. Карл VI был одновременно незаменим и бесполезен. Повседневные дела управления были возложены на королевский Совет, орган власти, состоящий из королевских принцев, государственных чиновников, нескольких епископов, активно участвующих в работе правительства, и сменяющихся видных магнатов и придворных. Совет стал местом соперничества и интриг фракций, так как власть постоянно оспаривалась между ближайшими родственниками короля, поддерживаемыми кликами, не имеющими реальной законной легитимности.

В течение XIV и XV веков англичане свергли трех королей, которых считали неспособными к правлению, причем одного из них дважды. Однако французы никогда не думали о подобном, даже в самый критический период судьбы Карла VI. После трех столетий, в течение которых власть короны постепенно возрастала, Франция стала отождествлять себя с монархией больше, чем любое другое европейское общество. До тех пор, пока ее древние и разрозненные провинции не имели чувства общей идентичности, именно монархия сплачивала их. В той мере, в какой страна наслаждалась эффективным управлением, внутренним миром и безопасностью от врагов, она была обязана этим в основном монархии. Почти все национальные мифы и символы были сосредоточены вокруг монархии. В конце XIV века провансальский юрист Оноре Боне противопоставил сплоченность своей страны, разделенным обществам вокруг нее. Франция была "колонной христианства, благородства и добродетели, благополучия, богатства и веры", но, добавлял он, "прежде всего, у нее есть могущественный король". Королей Франции поддерживал внушительный корпус профессиональных советников, судей и администраторов. Но функционирование государства никогда не было полностью обезличенным. Оно по-прежнему в значительной степени зависело от личности монарха. Король был не только церемониальной фигурой, символом власти, источником правосудия, источником всей светской власти. Он был единственным авторитетом, который мог разрешить неизбежные политические разногласия между его советниками и министрами. Только он мог придать законность спорным решениям государства: заключению мира и войны, разрешению затянувшегося церковного раскола, распоряжениями в королевских владениях, наложению тальи или браку своих детей. Прежде всего, король был незаменимым арбитром в непрерывной борьбе за королевскую благосклонность и щедрость между принцами, высшими чиновниками и церковниками. Если король не мог сам выполнять эту функцию, она, скорее всего, была выведена из-под его контроля корыстными группировками, стремящимися удовлетворить свои собственные притязания и оттеснить конкурентов. Традиционная аналогия между государством и человеческим телом, которая уподобляла короля голове и разуму политического тела, была не просто привлекательной метафорой. Как Боне приписывал процветание Франции в 1390-х годах силе короны, так и следующее поколение моралистов будет винить ее слабость в социальной дезинтеграции и гражданской войне, которые они видели вокруг себя. "Все теперь развращено, все склоняется к злым делам, — пел Эсташ Дешан, поэт опустевшего двора и удрученной аристократии, — таковы симптомы упадка монархии"[20].

Упадок короны и рассредоточение власти среди дворянства и гражданских чиновников были очевидны любому, кто бродил среди дворов и садов отеля Сен-Поль. Дела короля по-прежнему велись там. Но толпы провинциальных чиновников, послов, просителей, торговцев, показуха и экстравагантность, музыка, смех и пиршества королевской молодости — все это исчезло. Сам Карл VI жил в окружении скудного двора, сопровождаемый постоянно уменьшающейся группой верных помощников и слуг. Один из них написал в 1406 году патетический, возможно, преувеличенный рассказ о короле, шаркающем без обуви по своим личным апартаментам, без одеяний для публичного ношения, без лошадей для выездов или даже без свечей для освещения своей спальни, над его манерами насмехаются, его власть игнорируют, им манипулируют его бывшие придворные. Знатные являлись к нему в поисках милостей при первых признаках выздоровления, сгоняя с дороги его верных слуг, а затем отворачивались от него, как только наступал рецидив болезни. Когда король был в отлучке, жадные, нуждающиеся и амбициозные искали возможности в других местах, в залах столичных княжеских особняков и приемных видных чиновников. За два десятилетия, последовавшие за началом болезни короля, ежедневные расходы герцога Беррийского выросли в три раза, а ежедневное потребление мяса значительно превысило потребление королевского двора. По словам домашнего биографа герцога Бурбонского, те, кто все еще заходил в отель Сен-Поль, не находили никого, кто мог бы их принять, и быстро уходили. "Пойдемте обедать в особняк герцога Бурбонского, — говорили они, — там нас наверняка ждет хороший прием"[21].

В ноябре 1388 года, после восьми лет, в течение которых королевством в своих интересах управляли дяди короля, Карл VI сместил их с помощью коннетабля Оливье де Клиссона и группы выдающихся администраторов и бывших слуг Карла V, известных в истории как мармузеты. Министры мармузеты были относительно честными. Они уничтожили пышную поросль взяточничества, которая привела к экспоненциальному росту королевского жалованья за предыдущее десятилетие. Они укрепили полномочия аудиторов и советников Счетной палаты. Они радикально сократили приток средств в карманы королевских принцев и установили жесткий контроль над новыми выплатами. У них было сильное чувство служения обществу, и сами они были не более чем умеренно продажными. Но эксперимент мармузетов был прерван первым приступом безумия короля. Осенью 1392 года два оставшихся в живых брата предыдущего короля, герцоги Беррийский и Бургундский, вернули себе власть. Мармузеты были отстранены от власти, Оливье де Клиссон попал в опалу, а большинство их реформ были сметены вместе с их авторами.

В последнее десятилетие XIV века главенствующей фигурой во французском государстве был Филипп Смелый, герцог Бургундский. Своим положением в королевском Совете Филипп был обязан целому ряду факторов: высокому положению, силе характера, большому опыту в управлении и политике, значительным политическим талантам и трудолюбию. Он был проницателен и мудр. Его дипломатическим способностям завидовали даже его враги. "Человек с большим опытом правления, более осторожный и красноречивый, чем другие королевские принцы", — писал официальный хронист царствования. "Принц, обладающий большим умом, большим трудолюбием и большим желанием управлять", — вторит ему Кристина Пизанская. Однако, прежде всего, Филипп был обязан своим влиянием огромным земельным владениям. Хотя он был младшим из сыновей короля Иоанна II, он был любимцем и своего отца, и своего брата Карла V. Отец наделил его герцогством Бургундским после того, как пресекся род, правивший им с XI века. Его брат-король добился для него руки Маргариты Фландрской, величайшей наследницы в Европе. После смерти ее отца в 1384 году Филипп и Маргарита унаследовали французские графства Фландрию и Артуа, города Антверпен и Мехелен, богатейший торговый и промышленный регион Северной Европы. Они также унаследовали графство Невер, граничащее с Бургундией на западе, и имперское графство Бургундия на восточном берегу реки Соны, что вместе с Шароле (приобретенным позднее путем покупки) более чем удвоило их владения в одном из самых богатых сельскохозяйственных регионов Франции. В последнее десятилетие перед смертью Филиппа в 1404 году эти два значительных блока территорий, вместе с небольшим графством Ретель в Арденнах, приносили в среднем около 330.000 ливров в год в виде доходов от домена, налогов и различных поступлений в обычные годы, увеличиваясь до более чем 600.000 ливров во время войны[22]. Ловко сочетая дипломатию, наследование, покупку и политическое давление, Филипп наращивал объем своих владений, распространяя свои интересы на автономные территории, расположенные к востоку и северу от Фландрии, которые номинально принадлежали Священной Римской империи. Брабант, Люксембург, Эно, Голландия, Зеландия и Лимбург, а также церковные владения Турне, Камбре и Льеж образовали непрерывную полосу земель за северной границей Франции, которая в первой половине XV века перешла под контроль герцога.

К моменту своей смерти в 1404 году Филипп был не просто принцем французской королевской семьи. Один среди королевских герцогов Франции он смог придать своим владениям атрибуты государства, расположившегося на границе между Францией и Германией. Он содержал большой и эффективный бюрократический аппарат, базировавшийся в двух его столицах Дижоне и Лилле. Он сам собирал налоги и чеканил монету. Он держал великолепный двор, раздавая милости щедрой рукой. Он назначал епископов и спонсировал крестовые походы. Он сам поддерживал отношения с папством и иностранными державами через своих послов. Он создавал армии и флоты, которыми командовали его собственные маршалы и адмиралы и которые поддерживались внушительным артиллерийским парком.

Все это было бы невозможно без крепкой хватки Филиппа в управлении Францией. Он беззастенчиво использовал свое положение в Совете Карла VI, чтобы продвигать интересы своего нарождающегося государства. Внешняя политика Франции была приспособлена для обслуживания интересов правителя Фландрии, которые во многом расходились с интересами остальной Франции. Обязательства герцога перед короной были отменены или уменьшены. Его ставленники были назначены во всю королевскую администрацию. Но самым значительным преимуществом, которое Филипп извлек из своего положения во Франции, было финансовое. Благодаря покладистости королевских советников и чиновников он мог направлять крупные суммы из французской королевской казны в свою собственную. Цена покупки престижа, влияния и лояльности была высока, и, как большинство крупных дворян позднего средневековья, претендовавших на власть, Филипп превысил свои собственные ресурсы. Дефицит восполнялся в основном за счет выплат и пенсий от короны и королевских налогов, взимаемых в его французских владениях, которые были уступлены ему полностью или частично. Частота этих выплат напрямую зависела от политической удачи герцога. Одним из первых его действий после возвращения контроля над правительством в 1392 году было назначение себе ежегодной пенсии в размере 36.000 ливров. Эта сумма постепенно увеличивалась с годами и достигла 100.000 ливров в год к моменту его смерти двенадцать лет спустя. Кроме того, Филипп получал от 60.000 до 80.000 ливров в год из доходов от королевских налогов в своих владениях и чрезвычайных пожалований, варьировавшихся от 3.000 ливров в поздние годы режима мармузетов до не менее 154.000 ливров в 1403 году. В последние десять лет жизни Филиппа общие поступления из всех источников составляли в среднем от 500.000 до 550.000 ливров в год, из которых по меньшей мере треть, а в некоторые годы почти половина, поступала из ресурсов французской короны. Эти цифры говорят о том, что герцог Бургундский выкачивал в свой карман более десятой части годовых доходов короля Франции[23].

Филипп Бургундский был далеко не одинок в своем грабеже французского государства. Иоанн, герцог Беррийский, старший из дядей короля, не обладал ни талантом, ни амбициями своего младшего брата. Однако его доходы не намного уступали доходам Филиппа. Иоанн был великим строителем. Его дворец-замок в Меэн-сюр-Йвр, чьи высокие башенки и искусно вырезанные окна изображены в Часослове самой известной книге герцога, был одним из семнадцати замков и дворцов, которые он построил для себя за свою долгую жизнь. Иоанн любил роскошь, содержал великолепный двор и щедро раздавал деньги гостям. Не менее двадцати девяти камергеров управляли его двором. Его военная свита включала коннетабля Франции и некоторых ведущих дворян королевства. За службу им хорошо платили. "Герцог любит наблюдать, как богатеют его последователи", — ответил его личный секретарь, когда агенты министров мармузетов обвинили его в коррупции. Сохранившиеся счета герцога Беррийского свидетельствуют о ежегодных расходах в размере около 330.000 ливров в начале XV века, лишь незначительная часть которых покрывалась доходами от его владений. Часть дефицита покрывалась за счет пенсии из королевской казны в размере 36.000 ливров в год, часть — за счет периодических королевских пожалований землями и деньгами, а часть — за счет займов. Но даже с этими средствами герцогу удавалось сводить концы с концами только за счет значительных доходов от Лангедока, обширной южной провинции, королевским лейтенантом которой он был большую часть 1380-х годов. Иоанн Беррийский совершенно не подходил для этой ответственной должности и был смещен с нее в 1389 году правительством мармузетов. Тем не менее, в мае 1401 года он был восстановлен в должности, сначала временно, а затем пожизненно. В действительности это назначение было финансовой сделкой, призванной увеличить доходы герцога, имевшего большие долги. В обмен на ежегодную выплату в королевскую казну 60.000 ливров в год герцог получал, помимо пенсии, доходы от налога с продаж и габеля в Лангедоке, которые приносили вдвое больше. Ему также было разрешено оставлять себе все королевские налоги, собранные в его личных владениях, вместо половины, которая полагалась ему ранее. Через несколько лет эти источники приносили в его казну около 190.000 ливров в год наличными. Его должностные обязанности не были обременительными и выполнялись за него королевскими чиновниками, пока герцог проводил время в Париже и во дворцах, которые он построил для себя в Берри и Оверни[24].

Королева Карла VI, принцесса Изабелла Баварская из германского рода Виттельсбах, вышла замуж за Карла VI в возрасте пятнадцати лет после поспешно заключенной сделки, главной целью которой было соблюдение дипломатических интересов герцога Бургундского. История была недоброжелательна к Изабелле. Главным пунктом обвинения против нее всегда было то, что она поддержала англичан против своего сына, будущего Карла VII, после кризиса 1419 года. Ее также обвиняли, без каких-либо реальных исторических оснований, в цинизме, коррупции и сексуальной развращенности. Тот факт, что она была немкой, очернил ее в глазах поколений французских историков, живших в эпоху франко-германских войн нового времени. Но ее критики преувеличивали как ее значение, так и ее пороки. Изабелла приехала во Францию подростком, не говоря ни слова по-французски. Ей было всего двадцать два года, когда болезнь впервые поразила ее мужа. Отлучки короля особенно тяготили ее, так как он не мог вспомнить, кто она такая, отказывался принимать ее и время от времени прибегал к рукоприкладству. Он разбивал изображение ее гербов в витражах дворца и пытался соскрести ее герб, выгравированный на серебряной посуде, подаваемой к их столу. Ходили слухи, что он делал унизительные предложения своей невестке, Валентине Висконти, герцогине Орлеанской. Изабелла была чужой при французском дворе. Приземистая и невзрачная, согласно французским представлениям о женской красоте, и чрезмерно любящая деньги, она никогда не пользовалась популярностью в народе и не была любима во дворцах принцев. Но ее нельзя было отодвинуть на задворки, так как она имела значительное влияние на короля в периоды просветления его рассудка. К тому же она была матерью девяти королевских детей, родившихся между 1389 и 1407 годами, от которых зависело будущее династии. Изабелла была решительной и хитрой. Вынужденная бороться за себя с ревнивыми обитателями отеля Сен-Поль, Изабелла стала силой, с которой приходилось считаться. По мере роста ее влияния росли и ее требования к ресурсам мужа. Когда стало ясно, что Карл VI не вылечится окончательно, более того, может даже умереть, ей предоставили собственный двор и Совет. В конце концов, их поселили в отеле Барбетт, внушительном особняке рядом со старыми стенами Филиппа II Августа, расположенном на небольшом расстоянии к северу от отеля Сен-Поль. Ей было предоставлено пособие из казны на содержание детей и контроль над собственными земельными владениями. Она получала частые и все более щедрые денежные, ювелирные и земельные пожалования. К 1406 году ее доход вырос до более чем 140.000 ливров в год, то есть за двенадцать лет увеличился в четыре раза. Изабелла установила тесную связь со своим старшим братом, Людвигом VII Бородатым, герцогом Баварско-Ингольштадским, проницательным и жадным профессиональным придворным, паладином и дамским угодником, который прожил во Франции с 1391 по 1415 годы. В течение этих лет Людвиг верно служил политическим советником Изабеллы и был ее глазами и ушами при дворе, обеспечивая себя за счет щедрот короля, королевы и молодого Дофина. Выгодные браки принесли ему в придачу ларцы с драгоценностями, крупные денежные подарки, а также пенсии и выплаты, которые оценивались примерно в 30.000 франков в год[25].

"Герцоги забрали все, — жаловался адвокат Жан Жувенель де Юрсен, — и распределили между своими сторонниками так, как посчитали нужным". Слово все было преувеличением, но истинные факты были достаточно серьезными. В начале XV века два дяди короля по отцовской линии напрямую контролировали около двух третей территории Франции и присваивали примерно четверть доходов короны. Однако они были далеко не единственными претендентами на королевскую казну. Три других королевских принца, герцоги Орлеанский, Анжуйский и Бурбонский, также пользовались широкими правами на доходы от королевских налогов в своих владениях и периодически получали пенсии и подарки. Множество более мелких дворян имели свои собственные, более мелкие преференции. У каждого из этих людей были клиенты, протеже и сторонники в их владениях, которые ожидали от них подачек и милостей. Река пенсий, подарков и повышений жалованья текла в кошельки их союзников и сторонников в высших слоях государственной службы[26].

Самым выдающимся из этих хищников, поскольку он имел самые большие амбиции, был брат короля, Людовик, герцог Орлеанский. В 1400 году Людовику было двадцать восемь лет, он был на два года моложе короля. Осиротев в детстве, братья воспитывались вместе под отдаленной опекой своих дядей. В течение восьми лет, вплоть до реального воцарения Карла VI в 1388 году, они страдали от одного и того же удручающего сочетания высокого положения и практического бессилия. Этот опыт создал между ними пожизненную связь, которая сохранилась на протяжении всех превратностей жизни короля и дала Людовику Орлеанскому возможность влиять на короля в периоды ясности его рассудка. Как и его брат, Людовик был непоседой, самовлюбленным и экстравагантным. Но Людовик никогда не мог похвастаться уважением или благоразумием, которые прикрывали излишества короля. Его считали порочным: беспутным и неуравновешенным, любителем азартных игр и бабником, окружавшим себя беспутными друзьями и устраивавшим развратные вечеринки. Его навязчивый интерес к колдовству и черным магическим искусствам не был ни для кого секретом. Все это затмевало его несомненные способности. Ведь Людовик был политиком исключительных способностей, обаятельным, любезным, проницательным, высокоинтеллектуальным и дельным в советах, обладающим выдающейся памятью и способностью сконцентрироваться на деле[27].

Будучи ближайшим родственником короля по мужской линии, герцог Орлеанский по традиции был первым человеком в королевстве после самого короля и номинально старшим членом его Совета. Если бы Карл VI умер, когда его дети были еще несовершеннолетними, Людовик несомненно стал бы регентом. Однако в течение многих лет Людовик жил в тени своих дядей. Когда в сентябре 1392 года в Париже собрался Большой Совет, чтобы рассмотреть вопрос об управлении Францией после первого приступа безумия короля, попытка Людовика получить власть была отклонена. По крайней мере, частично это объяснялось его молодостью и дурной репутацией, которая была несравнима с опытом и серьезностью герцога Бургундского. Но в значительной степени это также объяснялось бедностью состояния молодого принца, что было серьезным недостатком в обществе, в котором земля и богатство были основным источником статуса и политической власти. Как младший принц королевского дома Людовик должен был сколотить свое состояние в Италии. Его женитьба в 1389 году на Валентине Висконти, дочери миланского деспота, принесла ему графство Асти в Ломбардии и перспективу больших завоеваний на полуострове в союзе с его могущественным и агрессивным тестем. Эти перспективы были разрушены постепенным отдалением друг от друга Франции и Милана в течение 1390-х годов. В результате состояние Людовика в эти первые годы не соответствовало его амбициям. Его земельные владения во Франции первоначально составляли не более чем графства Валуа и Бомон в долине Уазы к северо-западу от Парижа, на которые распространялись права пожилой вдовствующей королевской особы, Бланки Орлеанской (дочери Карла IV), владевшей ими в настоящее время пожизненно; герцогство Турень, скромный апанаж, доходы от которого едва покрывали расходы на управление им, и который был пожалован ему на условиях, что это все, на что он мог рассчитывать; и приданое его жены, состоявшее из графства Вертю в Шампани и 450.000 флоринов наличными. Во время правления мармузетов Людовик мог финансировать свой буйный образ жизни за счет займов и периодических подачек от своего брата. Но это было болезненным напоминанием о его зависимости, особенно в сравнении с роскошным состоянием его дядей с их огромными владениями, помпезными свитами и склонностью покровительствовать младшим принцам[28].

В течение 1390-х годов Людовик Орлеанский занимался расширением своих земельных владений. В начале 1392 года он приобрел графство Блуа за 200.000 франков. Затем в июне он обменял Турень на более крупное и престижное герцогство Орлеанское, что стало одним из последних актов щедрости короля перед началом его болезни. В то же время ему были обещаны земли с доходом до 4.000 франков в год за счет конфискаций. Это обещание было выполнено в течение следующих нескольких месяцев путем пожалования значительных земель в Нормандии и передачи графства Ангулем. Графство Валуа окончательно перешло в его руки в 1393 году со смертью Бланки Орлеанской. В последующие годы Людовик приступил к активной программе приобретений в Шампани, скупая владения у дворян обремененных большими долгами, которые пытались свести концы с концами в условиях самого тяжелого сельскохозяйственного кризиса. Эти покупки финансировались частично за счет денег из приданого его супруги, а частично за счет грантов, предоставленных королем до начала его болезни. Земли в Шампани стали его последними значительными приобретениями на несколько лет. Жесткий контроль, осуществляемый в Париже герцогами Бургундским и Беррийским, более или менее остановил поток новых королевских грантов их амбициозному племяннику после того, как они вернули себе власть в 1392 году. Действительно, Людовик мог даже не получать сравнительно скромную пенсию от короны, которая ему полагалась, так как в 1399 году он заявил, что ему причитается не менее 300.000 долга[29].

В 1398 году Людовик Орлеанский начал играть более агрессивную политическую роль. Поводом послужила проба сил в королевском Совете по трудноразрешимому вопросу о церковном расколе. Взгляды Филиппа Бургундского на раскол были сформированы из характерной смеси личных убеждений и политической корысти. Франция с самого начала поддерживала дело авиньонских Пап. Но большинство фламандских подданных Филиппа признавали Папу, правящего в Риме. С момента избрания Бенедикта XIII на авиньонский папский престол в 1394 году Филипп, при поддержке своего брата Иоанна Беррийского, проводил политику, известную как Путь отречения (Voie de cession), которая предусматривала отставку обоих соперников, чтобы можно было избрать третьего для управления всем христианским миром. Герцог Орлеанский, со своей стороны, придерживался традиционной французской политики безоговорочной поддержки авиньонского Папы. Он делал это отчасти из чистого противоречия, а также потому, что все еще мечтал о старом французском проекте — силой изгнать римского Папу и создать для себя государство в центральной Италии. Король в минуты здравомыслия, похоже, был склонен поддержать своего брата. В марте 1398 года Карл VI вместе с герцогами Беррийским и Бурбонским отправился в Реймс на встречу с германским королем Венцелем I Богемским, который был главным сторонником римского Папы среди государей Европы. Идея заключалась в том, чтобы создать общий фронт в пользу Пути отречения. Переговоры ни к чему не привели, так как откладывались из-за периодических запоев Венцеля I, затем были прерваны внезапным приступом безумия Карла VI и, наконец, были приватизированы герцогом Орлеанским. Людовик вступил в личный союз с Венцелем I и использовал свое новообретенное влияние на на него, чтобы сорвать планы по Пути отречения. Дяди короля решили действовать в одиночку. В июле 1400 года, пока Карл VI в очередной раз был в отлучке за закрытыми дверями своих апартаментов в отеле Сен-Поль, собор французской церкви собрался в Париже под наблюдением представителей герцогов. Собор в одностороннем порядке вышел из повиновения Бенедикту XIII и постановил не признавать ни одного из претендентов. В сентябре дяди короля послали французские войска, чтобы занять Авиньон и осадили Бенедикта XIII в его дворце при поддержке большинства из коллегии кардиналов и населения города. Людовик Орлеанский на словах поддержал эти решения, одобренные королевским Советом, но тайно заверил осажденного авиньонского Папу в своей поддержке. В Париже вспыхнули страсти. Сообщалось о "ненависти, ревности и ссорах" между Людовиком и герцогом Бургундским. "Определенные люди, — заявил Людовик, — принимали решения от имени короля без его одобрения или согласия". Миролюбивый герцог Беррийский подвергся нападкам со стороны своего племянника с такой яростью, которая шокировала приближенных пожилого человека[30].

В то же время Людовик начал активную кампанию по расширению своего влияния на границах французского королевства за счет своих дядей. Его первой целью стал стратегически важный треугольник германских территорий между Бургундией, бургундскими Нидерландами и Рейном. Филипп Смелый уже много лет присматривался к этому региону, через который пролегали основные пути между его владениями во Фландрии и Бургундии. Но Людовик добрался туда раньше него, активно приобретая сторонников и союзников в этом регионе под носом у Филиппа. В июне 1398 года, через три месяца после позорного проваленного саммита в Реймсе, Людовик совершил свой величайший переворот, купив за 2.000 ливров в год оммаж Карла, герцога Лотарингского, чьи обширные владения простирались от графства Бургундия до границ герцогства Люксембург короля Венцеля I[31]. На противоположном краю Франции герцог Орлеанский также начал проявлять агрессивный интерес к делам гасконской границы, традиционно являвшимися прерогативой герцога Беррийского. Летом 1398 года он стал лейтенантом короля на границе и взял на себя управление французскими гарнизонами. Французская армия под командованием маршала Бусико заняла графство Перигор, изгнав Аршамбо VI, последнего из независимых графов, чьи владения были конфискованы по распоряжению Парижского Парламента. В этих событиях явно прослеживалась рука Людовика[32].

В начале 1399 года герцогу Орлеанскому наконец представилась возможность. В феврале король пришел в себя после почти года почти непрерывной отлучки. Вскоре после этого в столице разразилась эпидемия бубонной чумы, заставившая большинство принцев бежать в свои пригородные дворцы или отдаленные владения. Это был критический момент. Людовик решил остаться в Париже сделав ставку на захват власти и взял под контроль своего ослабевшего брата. В официальной переписке Карла VI эти два человека фигурируют как неразлучные. В течение нескольких недель Людовик добился кратковременного превосходства в королевском Совете и к лету никто не сомневался, что он стал главенствующей фигурой во французском правительстве. В Англии осведомители Ричарда II сообщили ему, что во Франции было общеизвестно, что Карл VI стал игрушкой в руках своего брата. Герцог Беррийский призывал Филиппа Бургундского вернуться ко двору и вернуть себе свое положение в Совете. Возможно, писал он из Парижа, король на самом деле не так покорен, как считает его брат: "Я уверен, что когда ты будешь здесь в следующий раз, у тебя будет еще больше власти над королем, чем раньше, и не меньше, чем у него". Филипп последовал совету брата. В октябре 1399 года он прибыл в Руан, где в то время находился королевский двор, спасаясь от чумы, и вернулся с ним в Париж в январе следующего года. В течение следующих восемнадцати месяцев он оставался рядом с больным королем, которого рассудок то покидал, то возвращался. Это был один из самых продолжительных периодов пребывания Филиппа в столице со времени его наследования графства Фландрия пятнадцать лет назад. Хотя он смог вернуть себе часть былого влияния в правительстве, но так и не добился прежнего неоспоримого превосходства. Отныне он был вынужден вступать в постоянную борьбу за власть со своим племянником. Когда он находился в Париже, его сильный характер обычно преобладал. Но он не мог постоянно находиться в Париже, так как его далеко разбросанные владения требовали его присутствия. Его супруга и советники с конными гонцами, отсылали ему новости и известия из Фландрии и Бургундии, а преданные клерки и секретари, управляли его администрацией из Бургундского отеля. Но всего этого было недостаточно. Для сравнения, герцог Орлеанский присутствовал в Совете почти всегда[33].

Результатом переворота Людовика стало открытие шлюзов королевской щедрости после семи лет, в течение которых они были крепко закрыты герцогами Бургундским и Беррийским. Перигор был пожалован Людовику в январе 1400 года, создав вместе с графством Ангулем солидный блок орлеанистской территории на северной границе английского герцогства Гиень. В мае того же года Людовик получил стратегическую крепость Шато-Тьерри на Марне, а в июле — город и графство Дре с его внушительным замком на восточной границе Нормандии. В октябре он купил графство Порсьен, лежащее между Шампанью и северной границей Франции. Затем в ноябре 1400 года он добился резкого расширения своих владений в графстве Валуа, купив баронство Куси и соседнее графство Суассон в Шампани у наследницы Ангеррана де Куси, одного из военных героев предыдущего поколения. Это спорное приобретение, которое, по общему мнению, было мошенническим, стоило Людовику огромной суммы в 400.000 ливров и многих лет судебных разбирательств с продавцом и различными соперничающими претендентами. Большая часть денег на покупку, скорее всего, была получена из королевской казны, а влияние королевских судей и чиновников оказалось неоценимым в отбивании претензий других претендентов. В результате к началу нового века герцог Орлеанский стал главным территориальным магнатом на средней Луаре, в Шампани, в долинах Уазы и Эсны к северу от Парижа и на северной границе с Гиенью. В силу привилегии, дарованной ему в 1399 году, все эти территории рассматривались как часть его апанажа и были выведены из-под контроля королевских чиновников. Кроме того, он получал весь сбор от габеля и тальи в своих владениях, а также регулярный поток денежных займов, подарков и пенсий из королевской казны. В отчете генерального финансового чиновника герцога за 1404–05 годы, единственном из сохранившихся, общая сумма поступлений за этот год составила 453.000 ливров, из которых менее десятой части приходится на обычные доходы от его владений. Остальное, около 409.000 ливров, прямо или косвенно поступило от короны. Даже на пике своего влияния Филипп Бургундский никогда не мог получать субсидии в таких масштабах[34].

Эти цифры иллюстрируют общеизвестную истину, что обширные земельные владения имели значение не только или даже не столько из-за доходов, которые они приносили и которые часто были весьма скромными. Их реальное значение заключалось в престиже, покровительстве и влиянии, которое они создавали для своего владельца. Они обеспечили Людовику Орлеанскому большое число сторонников на севере Франции. Они принесли ему грандиозные замки, служившие сценой для демонстрации, которая была неотделима от осуществления политической власти. Людовик переделал замок Пьерфон и полностью перестроил замок Ла-Ферте-Милон. Он превратил Куси в "прекрасную крепость", которую прославил Эсташ Дешан, с ее залом, украшенным статуями девяти героев исторических легенд, к которым Людовик добавил фигуру Бертрана Дю Геклена, героя-воина из поколения своего отца. Руины этих величественных зданий и фрагменты скульптур, уцелевшие от внимания реставраторов XIX века и захватчиков XX века, показывают, что роскошь, пропаганда и визуальное воздействие были важны для их владельца, по крайней мере, не меньше, чем оборона. Людовик вел роскошную жизнь в парижском Богемском отеле, который, будучи расширенным и частично перестроенным, служил его главной резиденцией и политическим штабом. В последнее десятилетие своей жизни он потратил деньги на строительство огромного парижского особняка на улице Сент-Антуан напротив отеля Сен-Поль, на земле, предоставленной ему королем, "чтобы он всегда был рядом с нами". В столице в разное время было приобретено не менее пяти вспомогательных резиденций. Подсчитано потребление мяса при дворе Людовика: 80 туш баранины в неделю плюс по 12 говядины, телятины и свинины и более 2.000 цыплят в 1393 году. Сохранившиеся финансовые записи, которые далеко не полны, фиксируют увеличение числа прислужников Людовика по мере того, как росли его средства и улучшалось его политическое положение. Их число увеличилось с 200 человек в среднем в 1390-х годах до более чем 300 человек в начале нового века, что сделало его двор самым крупным из дворов принцев того времени. Его личная военная свита была по меньшей мере вдвое больше. К началу XV века Людовик Орлеанский оставил позади свои бурные годы молодости. Он культивировал политическое влияние, раздавая милости с безрассудной щедростью, и этих качеств было более чем достаточно, чтобы привлечь в свою орбиту придворных, клиентов и карьеристов. Его двор считался местом современного рыцарства, что резко контрастировало со степенным величием его престарелых дядей. Кастильский паладин Перо Ниньо, который провел несколько недель в Париже в 1406 году в качестве почетного гостя двора Людовика, был ослеплен его обаянием, его великолепным образом жизни, его атмосферой власти и его "великой свитой, полной важных господ и знаменитых рыцарей и людей всех наций"[35].

В 1399–1401 годах Людовик занялся укреплением своего положения. Когда король стал ему подконтролен, он тщательно использовал свое влияние, чтобы перестроить администрацию по своему желанию, назначая своих клиентов на критически важные должности и беря под свое крыло многих из тех, кто уже был там. Эти преобразования пригодились ему во время отлучек Карла VI, когда ему снова пришлось конкурировать со своими дядями в королевском Совете. Значительные изменения были произведены в финансовых ведомствах, где до сих пор главенствовали ставленники герцога Бургундского. Счетная палата, служившая ревизионным органом государства, и Генеральный Совет контролировавший сбор налога с продаж, были заполнены орлеанистами. Один из придворных слуг Людовика стал сборщиком королевских доходов в Париже и впоследствии казначеем Франции. Людовик заключил тесный союз с тремя братьями Монтегю, отпрысками знаменитой династии администраторов, которые ранее связывали свою судьбу с герцогом Беррийским. Жан I де Монтегю, епископ Шартрский, старший из братьев, поднявшийся по карьерной лестнице в финансовой службе монархии, стал первым президентом Счетной палаты. Герцог Орлеанский добился назначения Жана II де Монтегю, личного секретаря Карла VI, магистром королевского двора и фактически главой администрации.

Людовик не был популярен среди жителей Парижа. Но он позаботился о том, чтобы в главных центрах власти были поставлены его союзники. Жан II де Монтегю стал капитаном Бастилии, а другой его союзник — капитаном Лувра. Гийом де Тиньонвиль, один из его камергеров, стал королевским прево и капитаном замка Монлери. В провинциях орлеанисты постепенно заняли посты королевских бальи, сенешалей и главных капитанов. По крайней мере, отчасти это был вопрос смены поколений. В 1400 году герцогу Беррийскому было почти шестьдесят лет, а герцогу Бургундскому — пятьдесят восемь. Оба были уже стариками по меркам того времени. У Иоанна Беррийского не было наследника мужского пола, а сыновья Филиппа Бургундского вряд ли унаследовали бы его ключевое положение во французском правительстве. Дофину Карлу было всего восемь лет, он был болезненным ребенком, как и большинство его братьев и сестер, и умер в начале 1401 года. Людовик Орлеанский, по сравнению с ним, был "спутником Фортуны", по меткому выражению Кристины Пизанской. Для массы людей, которые толпились в Богемском отеле или отвечали на его призывы к оружию, он был будущим, принцем, которой мог заменить Карла VI[36].

Как только герцоги Бургундский и Беррийский поняли, что происходит, они отреагировали на это, начав борьбу за покровительство и положение, провоцируя инфляционную спираль коррупции. Все видные представители администрации были обязаны своими должностями, своим политическим выживанием и своим состоянием покровительству того или иного принца. Они делили богатства короны, получая взятки от просителей и гонорары, подарки и пенсии от короля, увеличивая свои зарплаты чрезвычайными надбавками, которые на самом деле были постоянными и удваивали или утраивали их доход. Они развивали собственный патронаж среди своих подчиненных, умножая должности вплоть до самых низших уровней государственной службы, предоставляя чрезвычайные надбавки своим протеже, молчаливо одобряя практику, позволявшую чиновникам торговать своими должностями и выдвигать своих преемников. Ведущие семьи королевских администраторов создавали плотные сети союзов, укрепляя их разумными династическими браками с себе подобными. Эти вельможи от бюрократии платили за благосклонность своих принцев-покровителей, поддерживая их в государственных Советах, одобряя выделение в их пользу денежных грантов и позволяя направлять на свои нужды доходы короля. Когда колесо фортуны удаляло одних покровителей и возвышало других, а они выживали, меняя лояльность, как могли.

Если верить протесту Парижского Университета от 1413 года, Арно де Корби, который к тому времени уже четверть века был канцлером, получал годовое жалованье, включая чрезвычайные надбавки, в размере 5.000 ливров в год, что вдвое превышало обычную ставку, плюс еще как минимум столько же в виде пенсий, подарков, гонораров и привилегий. Александр Ле Бурсье, генеральный сборщик налога с продаж, за время своей службы приобрел множество недвижимости в Париже и его окрестностях, включая один из самых больших особняков в городе. "Я знаю большого транжиру", — пел о нем поэт Эсташ Дешан. Военный казначей Раймон Рагье, протеже королевы, был еще одним выдающимся администратором, который вкладывал доходы от своей должности в недвижимость в столице, потратив 30.000 франков на возведение особняков, замков и других "дорогих сооружений". Но, безусловно, самым известным случаем был Жан II де Монтегю, чья должность магистра королевского двора принесла ему непревзойденное влияние и богатство. Монтегю был исключительно способным администратором, обладавшим исключительным знанием королевской администрации и сложностей королевских финансов. Самобытный человек, невысокий, худой, прихрамывающий, с пестрой бородой, он вызывал насмешки и страх примерно в равной степени. Монтегю был ярким примером человека, нажившего состояние на королевской службе. Он получал от 6.000 до 8.000 ливров жалованья и чрезвычайных надбавок, а также щедрые подарки и пенсии. Он получал от короны крупные субсидии на приобретение недвижимости и вкладывал свои денежные доходы в покупку новых домов. Он ссужал деньги в казну по высоким ставкам, принимая в залог королевскую посуду и драгоценности. Он перестраивал и одаривал церкви. Его братья стали епископами и архиепископами, а дочери вышли замуж за дворян. Он проводил заседания суда в большом особняке на улице Барбетт в Париже. Его недавно построенный замок в Маркуси на Орлеанской дороге был одним из чудес эпохи. За рвом, порткулисой и крепостными стенами Маркуси, писал недружелюбный современник, друзья великого человека могли любоваться великолепной резьбой по камню и дереву, часовней с блестящими украшениями и драгоценными сосудами, галереями и залами, резными дымоходами, мебелью, коврами, золотой и серебряной посудой, обнесенным стеной парком и конюшнями, заполненными дорогими лошадьми. "Где Монтегю мог найти деньги на все это?" — спрашивал современный памфлетист. Это был хороший вопрос[37].

Через несколько лет после попытки герцога Орлеанского захватить власть в Париже появился длинный аллегорический памфлет под названием Songe Véritable (Истинная мечта). Анонимный автор, очевидно, был мелким, но хорошо информированным чиновником королевского двора, слишком скромным, слишком преданным или слишком озлобленным, чтобы продаться какому-либо из принцев. В 1.600 язвительных рифмованных двустишиях он представил себе Бедность, ведущую каждого человека по улицам мимо особняков столицы в поисках Истины. От Ложного правительства люди узнают о плачевном состоянии короля и о грандиозных предприятиях его ведущих подданных. Из Опыта и Удачи они узнают о жадности герцога Орлеанского, берущего из казны обеими руками, чтобы финансировать восстановление замков Куси и Пьерфон; о растратах королевы и ее брата; о жадности и глупости герцога Беррийского; о вельможной жизни Жана де Монтегю; все они воры, мародеры и шлюхи. Трудно сказать, насколько широко популярен был Songe Véritable. Судя по небольшому количеству сохранившихся рукописей, не очень широко. Но мнение автора разделяли многие, кто никогда не слышал о его произведении. Тот же гнев без оскорбительных выражений можно найти в трудах Эсташа Дешана и Кристины Пизанской, а также в бесчисленных проповедях, трактатах и балладах того времени. Эти писатели показали глубину общественного недовольства. На протяжении как минимум полувека во французской политике существовала значительная группа сторонников того, что можно условно назвать административной реформой, но на самом деле это была сложная смесь морального пуританизма, финансовой экономии и неприятия повальной коррупции в государственной службе. Внутри французского политического сообщества она получила сильную поддержку со стороны некоторых государственных чиновников, Парламента, Парижского Университета и Церкви — всех институтов, которым предстояло стать все более влиятельными силами во французской политике в последующие годы.

В 1401 году взаимные обиды и ревность герцогов Бургундского и Орлеанского достигли своего апогея. Искру разжегшую пламя конфликта вновь дал папский раскол, усугубленный на этот раз серьезным политическим кризисом в Германии. Регион между Рейном и северо-восточной границей Франции, с его мозаикой автономных имперских территорий, становился важным предметом заботы французских политиков, каким он останется на протяжении большей части XV века. Прогрессирующий упадок Священной Римской империи, который был вечной темой европейской политики на протяжении более 200 лет, больше всего ощущался на периферии, в Рейнланде (Рейнской области) и Нидерландах, а также в Северной Италии. Филипп Бургундский извлек из этого выгоду, создав основы государства, расположенного между политическими и языковыми границами региона. Теперь появлялись все более очевидные признаки того, что Людовик Орлеанский планирует сделать то же самое. В августе 1400 года курфюрсты империи сместили с трона пьяницу, банкрота и малоспособного Венцеля I Люксембурга. На его место они избрали Рупрехта пфальцграфа Рейнского, главу одной из двух основных ветвей дома Виттельсбахов. Одной из главных претензий курфюрстов к Венцелю I было то, что он был слишком покладист в отношениях с Джан Галеаццо Висконти из Милана, чьи обширные территориальные амбиции в Северной Италии угрожали уничтожить остатки империи к югу от Альп. Другая претензия, тесно связанная с первой, заключалась в том, что он слишком сблизился с французами, позволив им завладеть Генуей и слишком легко поддался французскому давлению, чтобы вывести Германию из повиновения римскому Папе.

Спорная смена владельца германской короны не могла не вызвать ответной реакции во Франции. Герцог Орлеанский поддерживал личный союз с Венцелем I с момента их встречи в Реймсе в 1398 году. С другой стороны, Филипп Бургундский основывал свои династические амбиции в Нидерландах в основном на союзе с баварскими Виттельсбахами, которые контролировали имперские графства Эно и Голландия и вступили в браки с членами его семьи. Королева Изабелла, обязанная своим замужеством герцогу Бургундскому, была принцессой из рода Виттельсбахов. Обе стороны в немецком конфликте обратились к Франции за поддержкой или хотя бы за благожелательным нейтралитетом. В Париже королевский Совет был парализован внутренними разногласиями, оставляя каждой стороне возможность проводить свою собственную внешнюю политику. Герцог Бургундский увидел в смене режима в Германии возможность укрепить существующие союзы и возродить старый проект совместного французского и немецкого решения папского раскола. Он хотел обменять политическую поддержку Рупрехта на помощь в принуждении к отречению обоих Пап. Со своей стороны, герцог Орлеанский не был заинтересован в отречении Бенедикта XIII, и сразу же объявил себя сторонником Венцеля I. Он даже набрал французские войска для экспедиции по освобождению Франкфурта, который в то время осаждали союзники Рупрехта. Этот проект был оставлен только тогда, когда город пал в конце октября 1400 года и дело Венцеля I в Германии потерпело крах[38].

Не успокоившись, герцог Орлеанский занялся расширением своих союзов на имперской территории по краям владений Филиппа. Весной 1401 года он подкупил Вильгельма, герцога Гельдерна, и его брата Райнальда, который в следующем году сменит его на посту герцога. Вильгельм обещал принести оммаж Карлу VI за единовременную сумму в 50.000 экю и самому Людовику еще за 35.000 экю и обязался предоставить в распоряжение французского короля не менее 500 человек войска. Эти договоренности номинально были направлены против Англии. И действительно, они были уведены из-под носа английских послов, которые в тот самый момент пытались возобновить традиционные связи своей страны с Гельдерном. Однако герцог Бургундский считал себя настоящей мишенью этой сделки, и есть все основания полагать, что так оно и было. Гельдерн был одним из самых мощных, в военном отношении, из княжеств немецкого Рейнланда. Вильгельм был полководцем с европейской репутацией и давним региональным соперником Бургундского дома. В конце мая 1401 года Людовик Орлеанский въехал в Париж в сопровождении герцога Гельдерна и великолепной кавалькады сопровождающих. Ни герцог Бургундский, ни его брат герцог Беррийский не были извещены о новых союзах Людовика. Они были в ярости. В Нельском и Бургундском отелях были устроены grands grommelis (обструкции) против герцога Орлеанского. По словам хорошо информированного источника, это был момент, когда соперничество переросло в смертельную ненависть. В июне к Филиппу прибыл тайный эмиссара от Рупрехта, который к этому времени уже твердо определил герцога Орлеанского как своего врага. Главной целью его миссии было помешать планам Людовика, о которых до него дошли сведения, обручить свою малолетнюю дочь с Дофином. Но ему также было поручено, если представится возможность, обсудить с Филиппом Бургундским возможность французской поддержки кампании против тестя Людовика Джан Галеаццо Висконти в Северной Италии. Похоже, что эмиссар Рупрехта добился определенного успеха в реализации этих планов. Помолвка была тихо отменена и в течение лета он активно обсуждал с герцогом Бургундским, королевой и, возможно, другими видными французскими дворянами политический союз, который был бы направлен непосредственно против Людовика Орлеанского и Джан Галеаццо[39].

Далеко не ясно, чего Филипп надеялся добиться этим внезапным и опасным обострением конфликта с племянником. Наиболее правдоподобное объяснение заключается в том, что им двигало искреннее разочарование в связи с нарастающими трудностями, которые он испытывал, добиваясь своего в вопросах, имевших для него фундаментальное значение. Главным из них был папский раскол. Бенедикт XIII уже почти три года был лишен власти над французской церковью. Большую часть этого времени он был блокирован в своем дворце в Авиньоне. Но это никак не повлияло на упрямого старика. Филипп обвинял Людовика Орлеанского в том, что тот сорвал его проекты в Париже и тайно поддерживал Бенедикта XIII в Авиньоне. Очевидная решимость Людовика расширить свои интересы в регионах за северными и восточными границами Франции, в регионе, который Филипп на протяжении многих лет считал сферой своих интересов, стала новым поводом для разногласий. В июне 1401 года герцог Орлеанский убедил Карла VI взять имперский город Туль в Лотарингии под французскую защиту и назначить самого Людовика его опекуном, несмотря на громкие протесты Рупрехта. Через некоторое время после этого он начал добиваться от Карла VI уступки ему кафедрального города Турне, французского анклава на реке Шельда, епархия которого включала большую часть бургундской Фландрии. В следующем году Людовик Орлеанский совершит свой самый впечатляющий шаг против интересов своего дяди в этом регионе, захватив герцогство Люксембург, часть первоначальных семейных владений короля Венцеля I. Свергнутый король заложил его своим кредиторам. Людовику удалось заполучить закладную, а вместе с ней и право на владение Люксембургом. Эта сделка, которая в значительной степени финансировалась за счет поступлений от королевских налогов в его французских землях, обеспечила ему эффективный контроль над обедневшей, но большой и стратегически важной территорией между Мезом и Мозелем на северо-восточной границе Франции. Триумф герцога, должно быть, был тем слаще, что до этого по договоренности с залогодержателями этой территорией управлял герцог Бургундский. Гарнизоны и чиновники Филиппа были быстро выведены и заменены гарнизонами и чиновниками его племянника[40].

Все это было симптомами более общего перехода власти от старшего государственного деятеля к его дерзкому молодому племяннику, что могло только усилить гнев Филиппа. Однако его воинственность была тактической ошибкой. Она стоила ему нескольких важных голосов в королевском Совете, включая голоса других королевских принцев. Оказавшись вне игры, Филипп в июне 1401 года в ярости покинул Париж и отправился в свои владения, оставив поле боя своему сопернику. В его отсутствие Людовик Орлеанский взял в свои руки эффективный контроль над государственной машиной. По словам современного хрониста, который, по-видимому, был одним из домашних клерков Людовика, герцог Орлеанский "облек себя королевской властью, приняв на себя полный контроль над делами короля, а также королевы и их детей". Карл VI наслаждался периодом просветления рассудка, который, судя по всему, продолжался до сентября и его легко было убедить поддержать начинания своего брата. Людовик воспользовался возможностью отменить большинство крупных внешнеполитических инициатив, за которые отвечал его дядя. В начале августа 1401 года на личной встрече с братом Людовик добился от короля подписи на грамоте с публичным отречением от тех, кто держал Бенедикта XIII в осаде в его дворце в Авиньоне. Король заявил, что предоставляет Папе свою личную защиту и назначает самого Людовика его опекуном. Оппозиция была подавлена, а Симону Крамо, епископу Пуатье, одному из главных противников Бенедикта XIII в королевском Совете, было приказано прекратить являться в Совет. В Авиньон были отправлены двое приближенных Людовика, чтобы заверить Папу в желании французского короля уладить разрыв между ними и склонить кардиналов к соглашению с ним. Через несколько дней из Парижа в Милан отправилось еще одно посольство с инструкциями, полными комплиментов и заманчивых предложений, адресованных Джан Галеаццо Висконти. Тем временем из Брюсселя герцог Бургундский активно поощрял планы Рупрехта по вторжению в герцогство Джан Галеаццо[41].

В последнюю неделю октября 1401 года герцоги Бургундский, Беррийский и Бурбонский собрались в соборном городе Санлисе, к северу от Парижа. Это был новый собор французской церкви, последняя попытка выработать согласованное решение папского раскола. Герцог Орлеанский, предчувствуя бургундскую затею, бойкотировал все заседания. В кулуарах собора присутствующие принцы и советники обсуждали более широкие проблемы французского правительства, сведенного теперь к полной несогласованности из-за недееспособности короля и взаимной ненависти в его семье. Филипп устроил для них обед в своих апартаментах. Но всякое дружелюбие испарялось по мере того, как становилась очевидной его дальнейшая изоляция. 25 октября 1401 года он выехал из Санлиса в Аррас. По дороге герцог отправил гневное письмо в Парижский Парламент, объясняя, почему он не готов вернуться в Париж, чтобы вновь занять свое место в Совете. По его словам, в этом не было смысла, пока продолжалась болезнь короля. Если читать между строк, то становится ясно, что истинная причина заключалась в том, что Филипп не был готов заседать в Совете, в котором он больше не мог главенствовать. По его словам, ему было "неприятно и больно" слышать, как Францией управляют в его отсутствие; "все не так, как должно быть".

Решение герцога обратиться со своими жалобами к советникам Парламента имело большое значение. Из всех главных органов французского государства именно в Парламенте его сторонники были наиболее сильны. Хотя в 1401 году председателями обеих палат были орлеанисты, долгая карьера и низкая текучесть кадров означали, что состав Парламента по-прежнему отражал те годы, когда Филипп главенствовал во французском правительстве и контролировал его работу. Но дело было не только и даже не столько в выборе покровителя. Юристы Парламента были разделены между собой, как и весь чиновничий корпус французского государства. Судьи были естественными союзниками политических реформ. Как единое целое, советники Парламента имели веру в то, что интересы единого государства превосходят столкновение политических интересов, заботы отдельных монархов или глупости одного царствования. Это заставляло их настороженно относиться к любой группировке, которая пыталась присвоить власть и ресурсы короны в своих собственных интересах. Жан де Монтре, видный член секретариата короля, считал Парламент островом честности в море чиновничьей коррупции. Краткий манифест Филиппа в октябре 1401 года положил начало постепенному процессу, в ходе которого бургундские герцоги позиционировали себя в качестве лидеров оппозиции и поборников реформ[42].

Филипп Бургундский прибыл в Аррас в конце октября 1401 года, чтобы отпраздновать помолвку своего второго сына, Антуана, с дочерью графа Сен-Поля, ведущего магната Артуа и северной Пикардии. По этому случаю собрались сыновья Филиппа, его друзья и союзники, его главные советники и многие ведущие дворяне его владений. Окруженный своими сторонниками, Филипп решил вернуться в Париж, чтобы силой противостоять своим врагам. Была набрана небольшая армия, вероятно, из сторонников, собравшихся вокруг него в Аррасе. Когда он выступил из Бапоме в начале декабря, с ним было по меньшей мере 1.200 всадников, хотя на жаловании у него состояло всего около 620 латников и 25 лучников. Им было приказано носить оружие скрытым под плащами. Но кавалькада все равно должна была представлять собой устрашающее зрелище, когда 7 декабря она проезжала через северные ворота Парижа. В последующие недели из Брабанта и Бургундии прибыли новые контингенты, чтобы пополнить их численность. Филипп разместил свой штаб в Бургундском отеле и разместил своих людей в домах на прилегающих улицах. Герцог Орлеанский проживал в отеле дю Прево, особняке у королевского дворца на улице Сент-Антуан, который он недавно перестроил для своего личного пользования и переименовал в Hôtel du Porcupine (Отель Дикобраза). Отсюда он призвал своих приближенных и союзников привести в Париж столько войск, сколько они смогут найти. И они прибыли, заполнив улицы вокруг Бастилии и отеля Сен-Поль. На подмогу им пришло большое количество бретонских наемников, а герцог Гельдерна прислал еще больше, в соответствии с майским соглашением. Столица была разделена между двумя лагерями. Каждый раз, когда оба соперника выезжали из своих городских дворцов, их сопровождали отряды хорошо вооруженных людей[43].

Королева удалилась в Венсенский замок и приступила к выработке мирного урегулирования. Противостояние длилось более месяца, пока продолжались переговоры. Наконец, 6 января 1402 года соперников убедили подчиниться обязательному арбитражу королевы и герцогов Беррийского, Бурбонского и Анжуйского. 14 января 1402 года арбитры вынесли многословное решение, в котором герцогам Бургундскому и Орлеанскому предписывалось никогда не воевать друг с другом и в будущем оставаться "добрыми, здравыми, истинными и верными друзьями". Но обстоятельства говорили о том, что на это слишком мало надежды. Хотя были разработаны подробные положения о посредничестве в случае ("чего Бог не допустит"), если соперники, несмотря на мораторий, возьмутся за оружие друг против друга, соглашение привело к поверхностному и недолговечному примирению. На улицах был провозглашен мир. Соперники собрались в особняке герцога Беррийского в Нельском отеле, чтобы подтвердить условия соглашения и обменяться поцелуем мира. Обе стороны распустили свои войска. Париж взорвался от радости[44].

В действительности Филипп проиграл. Ни одна из его претензий к герцогу Орлеанскому не была рассмотрена, и он не получил никаких заверений относительно будущего. Его положение в королевском Совете было не более прочным, чем раньше. В феврале 1402 года король ненадолго пришел в себя, и Совет смог решить вопрос о щедрых королевских пожалованиях, которые привели к обнищанию королевского домена в последние несколько лет. Условия были весьма благоприятны для герцога Орлеанского. Карл VI отменил все пожалования, сделанные за счет королевского домена или конфискаций с момента его восшествия на престол, и пообещал, что больше не будет их делать, пока не будут погашены его долги и не будет устранено обнищание его домена. Но самые крупные пожалования, в пользу королевских герцогов, королевы и видных дворян в Совете, должны были остаться в силе. Самому Людовику Орлеанскому было обещано новое пожалование из королевского домена, если окажется, что его апанаж приносит меньше дохода, чем апанажи его дядей[45].

Старый спор об отношениях с Бенедиктом XIII теперь разгорелся с новой силой. Герцоги Беррийский и Бургундский горько возмущались ролью Людовика как защитника Бенедикта XIII, что позволяло ему подрывать их политику по принуждению авиньонского Папы к отречению от престола. Со своей стороны Людовик отбросил уловки последних нескольких лет и открыто осудил решение вывести Францию из подчинения авиньонскому Папе. Он был в ярости от продолжающейся осады папского дворца, которую, несмотря на свою роль защитника Папы, он не смог прекратить. В феврале 1402 года, когда король наслаждался длительным периодом просветления рассудка, Людовик заставил его подписать письмо кардиналам с угрозой конфискации их имущества во Франции и блокады всего Авиньона, если контроль над баррикадами вокруг дворца не будет передан его представителям в городе. Эта инициатива спровоцировала войну за доступ к уху короля. В начале марта герцоги Беррийский и Бургундский застали Карла VI в коридоре отеля Сен-Поль вместе с герцогом Орлеанским и личным представителем Бенедикта XIII. Они говорили о снятии осады и восстановлении повиновения Франции авиньонскому Папе. Произошла ужасная сцена. Людовик пригрозил лично отправиться в Авиньон, чтобы снять осаду с папского дворца. Герцог Беррийский заявил, что остановит его силой. Три принца обменивались оскорблениями, пока король тщетно пытался их успокоить.

После этого случая дяди короля приложили все усилия, чтобы контролировать доступ к нему в периоды его ясности и оградить его от влияния брата. Кастильское посольство, прибывшее в Париж, чтобы заступиться за осажденного Папу, в течение месяца не пускали в отель Сен-Поль и допустили к Карлу VI только после того, как он был вынужден выслушать длинную и бескомпромиссную проповедь о преступлениях и лжесвидетельствах Папы. Позже, когда Тулузский Университет направил делегацию с призывом к Франции вернуться к послушанию Бенедикту XIII, герцог Беррийский приказал арестовать их всех и бросить в тюрьму. Достигнутый в итоге компромисс лишь подтвердил несостоятельность позиции французского правительства. Две делегации, одна из которых подчинялась герцогу Беррийскому, а другая — Людовику Орлеанскому, были отправлены в Авиньон, чтобы контролировать позиции между Бенедиктом XIII и его противниками. Среди других советников короля существовал реальный страх перед гражданской войной. Поскольку герцог Бургундский собирался вновь отправиться в свои владения, в середине марта 1402 года между Людовиком и его дядями был заключен новый договор. Они заявили о своем намерении остаться друзьями навечно, обязались не произносить друг о друге "грубых или оскорбительных слов" и поклялись не прибегать к вооруженной силе. В этой гнетущей атмосфере Филипп покинул столицу и отправился на север 31 марта 1402 года. Сразу после его отъезда разразился новый кризис, спровоцированный другим важным вопросом внешней политики Франции — отношениями с Англией[46].