Столетняя война. Том V. Триумф и иллюзия

Глава I. Кризисы престолонаследия, 1422 г.

11 ноября 1422 года Карл VI Французский был похоронен в бенедиктинском аббатстве Сен-Дени, великой усыпальнице французских королей к северу от Парижа. Король никогда не умирает. Когда гроб опускали в землю, главные чиновники покойного ломали свои служебные жезлы и бросали их в могилу в знак окончания одного царствования, а герольды провозглашали начало другого: "Боже, храни Генриха, милостью Божьей короля Франции и Англии, нашего суверенного господина". Даже в том нищенском состоянии, в котором находилось французское государство, были соблюдены внешние приличия. Траурные одеяния были розданы нескольким сотням офицеров и слуг королевского двора. Монахам были выданы специально расшитые облачения. Для освещения пещерного мрака базилики было сожжено 4.000 фунтов воска. Стены и колонны были сверху донизу задрапированы синей тканью, расшитой золотыми геральдическими лилиями (флер-де-лис, fleur de lys), которые сверкали в свете свечей. Милостыню раздавали 5.000 нищим, толпившимся у ворот аббатства. Тем не менее, это было унылое событие, соответствующее жалким последним годам жизни умершего короля, тщательно срежиссированное врагами, которые контролировали каждое его движение с 1418 года. На церемонии не присутствовал ни один французский принц или знатный вельможа. Единственным скорбящим государственным деятелем был английский регент Джон Ланкастер, герцог Бедфорд, одетый в траур. Вокруг могилы собрались епископ Парижский в сопровождении двух других епископов, канцлер Франции, камергеры королевского двора, председатели Парижского Парламента и горстка судей, каждый из которых был креатурой союзника Англии, Филиппа Доброго, герцога Бургундского. Сам Филипп, однако, не удосужился присутствовать на церемонии. Когда гроб выносили с хоров, между монахами и слугами покойного короля завязалась гнусная потасовка из-за золотой ткани, которой было покрыто его надгробное изваяние, причем каждая сторона считала ее своей добычей. Герцог Бедфорд посчитал похоронную церемонию отвлечением от других важных дел и даже не присутствовал на последовавшем за этим традиционном пиру, а ужинал в одиночестве в соседней комнате, после чего поспешил вернуться в Париж[3].

Новый король был 11-месячным ребенком и жил за Ла-Маншем в Виндзорском замке. Генрих VI, Божьей милостью король Франции и Англии, был сыном младшей дочери Карла VI Екатерины и английского короля Генриха V, победителя при Азенкуре и завоевателя большей части северной Франции. Их брак, заключенный в Труа в июне 1420 г., должен был придать легитимность мирному договору, который был скреплен в этом городе несколькими днями ранее. Договор в Труа был заключен между Генрихом V и герцогом Бургундским после жестокого убийства отца герцога, Иоанна Бесстрашного, на мосту Монтеро. Незадолго до того, как договор был скреплен печатью, он был санкционирован собранием французской знати неопределенного статуса и получил более или менее добровольное одобрение безумного Карла VI и его супруги Изабеллы Баварской. Спустя полгода, в декабре 1420 г., он был ратифицирован на заседании Генеральных Штатов в Париже, представлявших большую часть северной Франции. Однако договор оставался противоречивым документом, отвергнутым большей частью остальной страны. По его условиям Франция и Англия должны были управляться как отдельные королевства, но одним и тем же монархом. Безвольный старый король лишил наследства своего последнего оставшегося в живых сына, Дофина Карла, на которого была возложена ответственность за убийство в Монтеро, и усыновил Генриха V в качестве своего наследника. До смерти французского короля Генрих V должен был править от его имени в качестве регента. Договор предусматривал, что со временем двуединая монархия распространит свое господство на всю Францию. Английский король обязывался "приложить все свои силы" для установления своей власти на всей территории страны[4]. Однако к моменту смерти Генриха V эта работа только начиналась. Почти вся Франция к югу от Луары, а также провинции Центрального массива и французские территории в бассейне Роны признали власть Дофина.

Люди, разрабатывавшие договор в Труа, считали само собой разумеющимся, что Генрих V переживет своего больного и старого тестя. Внезапная болезнь Генриха V и его смерть шестью неделями ранее Карла VI в возрасте тридцати шести лет спровоцировали кризис, которого они не ожидали. Как заявил в следующем году Парламенту английский канцлер, Генрих V лично олицетворял собой двуединую монархию. Только благодаря его военным и политическим талантам и тому благоговению, с которым к нему относились в обеих странах, эта идея казалась реальной. Один из самых выдающихся правителей средневековой Европы теперь уступил место простому символу власти. Однако наличие короля-младенца было недостаточно даже в качестве символа. Он был слишком мал для одной из великих публичных церемоний, которыми традиционно отмечалось вступление в должность короля Франции: коронации в Реймсе и торжественного въезда в столицу. Авторитет средневекового короля зависел от видимого проявления власти, публичных ритуалов управления и всей театральности монархии. В течение многих лет единственными видимыми признаками суверенитета Генриха VI были печати на государственных документах, составленных от его имени, и новые монеты, которые вскоре появились в обороте с легендой Henricus francorum et anglie rex (Генрих, король франков и Англии) над объединенными гербами Франции и Англии[5].

Умирая в Венсенском замке, Генрих V пытался решить проблемы, связанные с его политическим наследием. Он продиктовал кодицил (дополнение) к своему завещанию, в котором передал своему брату Хамфри, герцогу Глостеру, опеку над младенцем-королем и назвал его "главным опекуном и защитником". Его дядя Томас Бофорт, герцог Эксетер, был назначен "директором и управляющим его персоной". В Англии, в последующие месяцы, точное значение этих выражений должно было стать предметом долгих споров. Еще более неопределенными были условия управления Францией. Единственное желание, которое Генрих V, по-видимому, высказал, было передано устно небольшой группе людей, собравшихся вокруг его постели за несколько часов до смерти. Он поручил управление Нормандией своему второму брату Джону, герцогу Бедфорду, на "ограниченный срок". Тем временем регентство во Франции должно было быть сначала предложено Филиппу, герцогу Бургундскому, и только в том случае, если он откажется от него, Бедфорду. Это были временные меры, пока Карл VI был жив. Что должно было произойти после смерти Карла VI, оставалось совершенно неясным[6].

Предложение Филиппу Бургундскому регентства во Франции было вызвано политической необходимостью. Как напоминал Генрих V друзьям, собравшимся у его смертного одра, бургундский союз был основой английской присутствия во Франции. Филипп, как известно, был абсолютно уверен в своем старшинстве, и он был единственным французским принцем крови, активно поддерживавшим двуединую монархию. Но поскольку ее будущее зависело от английского короля-ребенка и английской армии, регентство Филиппа было нецелесообразным. Более прочные договоренности были достигнуты в результате переговоров между Филиппом и герцогом Бедфордом. Сразу после смерти Генриха V эти два человека встретились в Венсене. Бедфорд предложил Филиппу регентство в соответствии с пожеланиями брата. В последующие дни этот вопрос обсуждался в Париже между их советниками. Филипп воспринял это как отравленную чашу. По словам бургундского придворного хрониста, он заявил Бедфорду, что "оставит это бремя тому, кто готов его нести"[7].

На этом дело не закончилось. Необходимо было также заручиться согласием судей и великого корпуса чиновников французского государства, которые считали себя хранителями его преемственности и целостности. В начале ноября 1422 г. было официально признано престолонаследие младенца-короля, но юристы поначалу не соглашались на регентство. Они считали, что этот вопрос регулируется ордонансом о престолонаследии, принятым Карлом VI в декабре 1407 года. Этот документ был разработан для избежание гражданской войны между враждующими ветвями рода Валуа и предусматривал, что вместо регентства управление страной в период несовершеннолетия короля возлагается на королевский Совет, государственных чиновников и принцев крови. Герцог Бедфорд не желал ничего подобного. После похорон Карла VI он вернулся в Париж из Сен-Дени с государственным мечом на поясе, и этот показной жест вызвал бурные пересуды на улицах. Вопрос был решен только после того, как были проведены консультации с герцогом Бургундским, а сам Бедфорд согласился дать соответствующие обязательства относительно того, как он будет править. 19 ноября 1422 г. он впервые в качестве регента председательствовал на официальном заседании Парламента, высшего суда Франции, на котором дал необходимые обязательства. Он заявил, что "посвятит всего себя и все, что у него есть, благополучию этого королевства и для того, чтобы его подданные могли жить в справедливости, мире и спокойствии". После этого герцог принес присягу перед присутствующими судьями и офицерами власти[8].

Джону, герцогу Бедфорду, суждено было пробыть регентом Франции тринадцать лет, вплоть до своей смерти в 1435 году. На момент смерти Генриха V ему было тридцать три года, и Бедфорд был старшим из двух оставшихся в живых братьев покойного короля. Если бы в конце 1421 г. не родился младенец Генрих VI, он бы сам унаследовал троны Англии и Франции. Однако Бедфорд никогда не пытался сместить своего племянника или создать для себя континентальное княжество. "Брат, — сказал ему умирающий король, — я умоляю тебя всей любовью и преданностью, которую ты всегда проявлял ко мне, чтобы ты был верен и предан моему сыну Генриху, твоему племяннику". Этой задаче Бедфорд и посвятил остаток своей жизни. Джон прошел обучение политике в Англии, в суровой школе шотландского пограничья. Он был лейтенантом своего брата в Англии во время Азенкурской кампании 1415 г. и в 1417 г., когда Генрих вторгся в Нормандию. Во Францию он прибыл только в мае 1420 года. К тому времени он уже приобрел репутацию способного администратора и проницательного политика, обладавшего острым умом и уверенностью в себе, что многим напоминало самого Генриха V.

Мнения о талантах Бедфорда как военачальника расходились. Граф Дуглас, которому довелось столкнуться с ним на шотландской границе и во Франции, называл его "Джоном со свинцовым мечом". Однако Бедфорд командовал флотом, прорвавшим французскую блокаду Арфлёра в 1416 г., и армией, сражавшейся на Луаре во время последней болезни его брата. Правда, он был более осторожен, чем Генрих V, и менее лих, чем его старший брат герцог Кларенс, что, возможно, и имел в виду Дуглас. Но тогда Генриху V повезло, а бравада Кларенса привела его к гибели в битве при Боже — ошибка, которую Бедфорд никогда бы не совершил. Бедфорд был умелым стратегом, осторожным тактиком и хорошо знал способности других капитанов, как выяснил Дуглас, к своему огорчению. Но прежде всего, он был чутким и искусным политиком, понимавшим проблемы английского правления во Франции лучше, чем большинство его современников. Хотя поначалу его принимали настороженно, он быстро установил прекрасные отношения со своими французскими подданными, чья основная лояльность всегда была связана с Бургундией, а не с Англией.

Крупный мужчина с властным взглядом, высокими скулами и клювовидным носом, Бедфорд умел сочетать приветливость с внушительностью и привычкой повелевать. Он хорошо говорил по-французски, щедро одаривал французские церкви, покровительствовал французским художникам и ремесленникам и был женат на двух французских аристократках. Он легко общался с французскими сеньорами, находившимися в его подчинении, и сливками парижского юридического и административного мира. Бедфорд играл роль правителя в соответствии со стереотипами эпохи. За год до смерти он заявил королевскому Совету, что никто не мог быть "так любящ и так добр ко мне", как его французские подданные. Это было не просто хвастовство. "Мудрый и великодушный, его одновременно боялись и любили", — таков был вердикт церковника из Руана. Не бывший другом англичан язвительный анонимный хронист, описавший внутреннюю жизнь Парижа в эти годы, даже считал Бедфорда "совершенно не похожими на других англичан" с их агрессивным поведением и любовью к сражениям. Тома Базен, человек следующего поколения, ставший епископом Лизье и одним из нормандских советников Генриха VI в последние годы английского правления, писавший в 1460-х годах, в то время, когда англичане были изгнаны и мало кто из французов мог сказать о них доброе слово, сделал для герцога Бедфорда исключение. Он был "способным и энергичным… храбрым, гуманным и справедливым", считал Базен, и пользовался большим уважением как у французов, так и у англичан[9].

Когда известие о смерти Генриха V достигло Вестминстера (около 10 сентября 1422 г.), большинство главных действующих лиц последовавшей за этим драмы все еще находились во Франции. Младший брат Генриха V, герцог Глостер, исполнял обязанности хранителя королевства, но его полномочия автоматически прекратились после смерти короля. Для того чтобы правительство могло продолжать свою деятельность, в покоях почившего короля в Виндзорском замке была проведена символическая передача власти. 28 сентября канцлер Томас Лэнгли, епископ Даремский, в сопровождении главных советников, находившихся в Англии, передал большую печать в присутствии младенца-короля короля на хранение канцелярскому чиновнику, который скреплял ей акты по поручению Совета, до принятия более постоянных мер. Совет немедленно дал разрешение на созыв Парламента — единственного органа, имеющего право утверждать подобные решения. Заседание было назначено на 9 ноября. Тем временем между ближайшими родственниками умершего короля развернулась борьба за власть. Главными действующими лицами стали оставшиеся в живых братья Генриха V, герцоги Бедфорд и Глостер, и его дяди Бофорты[10].

Хамфри, герцог Глостер, был на год моложе герцога Бедфорда. Он отличался стройной фигурой, высокой культурой, обаянием и красноречием. Ему также была присуща личная храбрость, которая была отличительной чертой принцев дома Ланкастеров. Однако при всех своих достоинствах Глостер был личностью небезупречной. Он претендовал на наследие Генриха V, и многие англичане, особенно в Лондоне и в Палате Общин, однозначно оценивали его по достоинству. Они называли его "добрым герцогом", но их высокую оценку его достоинств не разделяли те, кто знал его лучше других. Глостер вдохновил на подхалимаж своего протеже Томаса Хоклива, изобразившего его в виде нового Марса. Спустя годы он заказал итальянскому латинисту Титу Ливию Фруловези длинное повествование о завоеваниях своего брата, в котором его собственные боевые подвиги занимают видное место. Однако здравомыслящие люди не оценили его как полководца, и он так и не приобрел значительного военного авторитета. Глостер обладал буйным характером, был напорист, своеволен, импульсивен и очень честолюбив. Он нелегко переносил обиды и лелеял их годами. Короче говоря, как заметил один из современных хронистов, с ним было "неприятно иметь дело". В 1460-х гг. Папа Пий II сказал о нем, что он бабник и больше подходит для жизни в свое удовольствие, чем для воинской службы, и никогда не сможет справиться с задачей жить в соответствии со своими собственными хвастливыми заявлениями. Это было суровое, но справедливое суждение[11].

После братьев покойного короля главными фигурами в английской политике в начале нового царствования стали его дяди Бофорты. Бофорты были детьми деда Генриха V Джона Гонта и его любовницы Екатерины Суинфорд. В конце своей жизни Гонт женился на Екатерине и их дети были узаконены папской буллой и королевской грамотой. В течение последующих лет они накапливали земельные владения и титулы — результат не только близости к королевской династии, но и выдающихся способностей и службе короне. Джон Бофорт, граф Сомерсет, умер двенадцатью годами ранее, в 1410 году. Его четырем сыновьям суждено было сыграть заметную роль во французских войнах и политике Англии XV века. Старший из них, однако, был захвачен в плен в битве при Боже и в настоящее время находился во Франции в качестве военнопленного, а его братья были еще только на пороге своей карьеры. Главными членами клана Бофортов в 1422 году были два оставшихся в живых сына Джона Гонта и Екатерины Суинфорд — Генри и Томас, сыгравшие важную роль в завоеваниях Генриха V. Томас, получивший в 1416 г. титул герцога Эксетера, был ближайшим соратником Генриха V в его войнах. Их близкие отношения восходили к валлийским войнам первого десятилетия века, когда принц Генрих был лейтенантом своего отца в Уэльсе. Когда Генрих стал королем и решил возобновить войну с Францией, Эксетер стал самым влиятельным приверженцем этой идеи в королевском Совете и одним из самых доверенных капитанов. Этот факт был замечен теми, кому было важно знать, к чьему мнению прислушивается король. Один гасконский наблюдатель сообщал, что Генрих V "любил этого человека и во многом руководствовался его советами". По мнению другого наблюдателя, Томас был "маленьким королем"[12].

Генри, старший брат Томаса Бофорта, был совсем другим человеком, которому предстояло сыграть еще более значительную роль в новом царствовании. Он был мирским церковным политиком, который прославился тем стремительным восхождением в церковной иерархии, которое было уготовано отпрыскам знатных семей. В 1398 г., через год после принятия сана дьякона, он стал епископом Линкольнским а в 1404 г., когда ему еще не было и тридцати лет, — епископом Винчестерским. В конце концов, в 1427 г. он стал кардиналом. Генри Бофорт не был святым человеком. Он любил вкусно поесть с серебряных тарелок, поохотиться с гончими, общался в основном со светским обществом и обзавелся как минимум одним бастардом. Бофорт передвигался повсюду со свитой, не уступающей королевской. Более двух десятилетий он с небольшими перерывами заседал в королевском Совете и дважды занимал пост канцлера. Сеть его клиентов и зависимых лиц охватывала все государственные ведомства и большую часть провинциальной Англии. Бофорт возглавлял английскую делегацию на Констанцском церковном соборе и стал бы кардиналом в 1418 г., если бы король позволил ему это сделать. Одно время он всерьез рассматривался в качестве кандидата на папский трон. В итоге он сыграл заметную роль в избрании Папы Мартина V, ставшего за сорок лет первым Папой, которого признали все государства Западной Европы.

К 1422 г. Бофорт стал государственным деятелем европейского масштаба. Ему было уже за сорок, он был мудр, опытен и полностью предан английской короне. Однако наиболее значимой его заслугой было то, что в критические моменты войны он выступал в качестве крупного кредитора, предоставляя государству займы. В некоторых случаях Бофорт выступал в качестве прикрытия для синдикатов кредиторов, но основным источником займов было его собственное огромное состояние. В обществе, где наличные деньги были в дефиците, Бофорт был необычен тем, что хранил большую часть своего богатства в ликвидной форме. Флорентийскому банкиру, посетившему его дом в Лондоне, показали покои с семью большими сундуками, наполненными золотом, серебряной посудой и драгоценностями. Не раз ему удавалось по первому требованию отправлять бочонки с наличными деньгами в порты, где войска ожидали выплаты жалованья перед посадкой на корабли. Точный источник богатства Бофорта так никогда и не был раскрыт. Часть его, вероятно, была получена от Винчестерской епархии, самой богатой в Англии. Широко распространено мнение, что он успешно спекулировал шерстью, хотя доказательств этому не так много. Скорее всего, большая часть его денег была получена благодаря его влиянию в правительстве, получению гонораров, подарков и привилегий, связанных с высокой должностью. "Невозможно, чтобы упомянутый кардинал достиг столь большого богатства только такими способами, — утверждал в 1440 г. его племянник и заклятый враг Хамфри, герцог Глостер, — ибо от его церкви оно не могло возникнуть [и] наследства он не имеет". Независимо от источника, его богатство было важным ресурсом правительства. Предоставленные им займы облегчали проблемы с денежными потоками и придавали финансовому управлению гибкость, которой обладали немногие континентальные правительства. За время правления Генриха V их сумма составила более 35.000 фунтов стерлингов. По меркам того времени это были огромные деньги. К моменту смерти Генриха V большая часть этих займов все еще оставалась непогашенной, а займы, предоставленные им правительству Генриха VI, были гораздо больше[13].

В основе двуединой монархии лежал принцип, согласно которому оба королевства, хотя и подчиняются одному королю, сохраняют свою самостоятельность, имеют собственные законы и государственные институты, а также собственные ресурсы. Однако герцог Бедфорд прекрасно понимал, что до тех пор, пока финансы французского государства не оправятся от бедствий последних двух десятилетий, положение Англии во Франции будет в той или иной степени зависеть от доходов самой Англии. Поэтому он был намерен избежать формального разделения правительств двух королевств в период несовершеннолетия короля. В этом его поддержали английские капитаны во Франции и все ближайшие сподвижники умершего короля. Как старший из оставшихся в живых братьев Генриха V, Бедфорд утверждал, что правительство Англии принадлежит ему по "древнему обычаю и обыкновениям… королевства". Герцог Глостер не согласился с этим утверждением, заявив, что власть принадлежит ему на основании кодицила к завещанию Генриха V, согласно которому он получал опекунство над малолетним королем. Это выражение, заимствованное из римского права, вероятно, имело целью сделать Глостера опекуном личного имущества короля. Однако Глостер утверждал, что его полномочия как опекуна короля распространяются и на управление королевством от его имени. Он поручил юристам обосновать это утверждение, а ученым — изучить прецеденты предыдущих правлений. Но его претензии оказались несостоятельными не из-за недостатка доказательств, а потому, что многие ему не доверяли[14].

Всегда существовали опасения по поводу амбициозности и недостаточной рассудительности Глостера. Теперь эти опасения были наглядно подтверждены непродуманным поступком, по поводу которого Хамфри, похоже, ни с кем не советовался. В сентябре 1422 г. он объявил о своем намерении жениться на Жаклин Баварской. Этим шагом он ввязался в один из самых деликатных дипломатических конфликтов того времени. Жаклин выделялась даже в эту эпоху выдающихся женщин. Она была единственным законным ребенком Вильгельма Баварского, графа Эно, Голландии и Зеландии, крупнейшего после бургундских герцогов территориального князя Нидерландов. По материнской линии она приходилась племянницей Иоанну Бесстрашному, герцогу Бургундскому. В свои двадцать один год Жаклин была бы самой привлекательной наследницей в Европе, если бы не тот факт, что она уже была замужем. В юном возрасте она была выдана замуж за несчастного Дофина Иоанна Туреньского, который умер, от не вылеченного абсцесса, в возрасте восемнадцати лет, в апреле 1417 года. Когда в мае того же года ее отец тоже скончался, Жаклин была признана его наследницей в Эно, где наследование по женской линии было всеми признано. Однако в Голландии и Зеландии ситуация была менее однозначной. Право на наследование там оспаривал ее дядя по отцовской линии Иоанн Баварский, принц-епископ Льежа. Иоанн отказался от принципата и епископского титула, чтобы претендовать на графства как ближайший родственник Вильгельма по мужской линии и готовился отстаивать свое право силой оружия. В этом его поддержали ведущие торговые города Голландии и германский император Сигизмунд I Люксембург.

Столкнувшись с противодействием такого масштаба, Жаклин нуждалась в защитнике. Она обратилась за помощью к семье своей матери. В то время Иоанн Бесстрашный был занят гражданской войной во Франции, но его наследник Филипп, управлявший владениями семьи в Нидерландах, воспользовался шансом их расширить. Приобретение этих трех имперских графств стало бы впечатляющим успехом и расширило бы владения Бургундского дома от северной границы Франции до Ваттовогго моря[15]. Филипп завладел юной наследницей и сразу же обручил ее со своим кузеном, болезненным четырнадцатилетним Иоанном IV, герцогом Брабантским. Этот брак был неоднозначным с юридической точки зрения. Супруги приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, и их союз требовал специального разрешения от Папы. Император, категорически возражавший против дальнейшего расширения владений Бургундского дома на территории империи, всеми силами добивался отказа в выдаче такого разрешения. Папа Мартин V под давлением обеих сторон сначала дал разрешение, затем отменил его и, наконец, восстановил, но только после того, как брак был торжественно заключен в Гааге в марте 1418 года.

Их союз стал личной и политической катастрофой. Жаклин считала своего нового мужа физически неполноценным, финансово несостоятельным и политически наивным. Иоанн же, в свою очередь, считал Жаклин властной и требовательной и питал к ней острую неприязнь. В феврале 1419 г. Филипп при посредничестве мужа Жаклин и ее дяди заключил мирный договор, по которому Иоанн Баварский признал права Жаклин на графства Голландия и Зеландия и отказался от собственных претензий в обмен на денежную компенсацию. Однако этот титул превратился в пустой звук в результате ряда необдуманных сделок, которые Иоанн Брабантский заключил от имени Жаклин, несмотря на ее возражения. Он уступил сопернику важные части южной Голландии, а затем и вовсе заложил ему оба графства. Иоанн Баварский был допущен к владению всей территорией графств, якобы в качестве регента Жаклин. В апреле 1420 г. в Брюсселе между супругами произошла скандальная сцена, закончившаяся тем, что Иоанн разрыдался, а Жаклин ушла и вскоре вообще уехала. Стремясь спасти свою мечту об объединении Эно, Голландии и Зеландии под властью своей семьи, Филипп Бургундский попытался насильно склонить графиню к возвращению к мужу. Но он явно перестарался. В марте 1421 г. Жаклин бежала в Кале, а оттуда в Англию. Вскоре выяснилось интересное обстоятельство, оказалось что ее побег был организован Генрихом V. Король выслал эскорт конных лучников для ее защиты в пути и оплатил ее расходы по переезду в Англию. Сразу после прибытия Жаклин возбудила разбирательство в папском суде с целью аннулирования своего брака. "Она хотела получить свободу и следовать своим наклонностям, — писал официальный бургундский хронист со свойственным ему женоненавистничеством, — и отдала свое тело другому мужчине". Как и другим высокородным дамам, Жаклин была уготована роль пешки в политической игре за брак, наследство и власть. Но в отличие от большинства из них, она была способной и энергичной женщиной, решившей взять свою судьбу в свои руки[16].

Зачем Генриху V понадобилось официально вмешиваться в семейную ссору, в которой он не был явно заинтересован, далеко не ясно. Канцлер Филиппа Доброго Николя Ролен считал, что Генрих V намеренно планировал брак между Хамфри и Жаклин, чтобы удовлетворить свои территориальные амбиции в Нидерландах. Однако маловероятно, что Генрих V мог пойти на такой шаг, который сделал бы Филиппа Бургундского его врагом в то время, когда от его сотрудничества зависели планы короля во Франции. Вероятно, ближе к истине объяснение самой Жаклин, согласно которому король действовал из личного сочувствия к ее беде. Показательно, что Хамфри только после смерти Генриха V, выждав несколько дней объявил о своей помолвке с Жаклин. Поспешность была характерна для этого человека. Он даже не стал дожидаться, пока Папа Римский аннулирует ее существующий брак. Остальным английским советникам должно было быть очевидно, что если герцог Глостер получит контроль над правительством Англии, то он будет использовать его ресурсы для утверждения притязаний своей жены в Нидерландах. Этот брак отвлек бы людей и деньги от войны во Франции и подорвал бы союз с Бургундией. Вероятно, это было главной причиной того, что претензии Глостера на регентство не нашли поддержки. Генри Бофорт стал лидером фракции в Совете, которая стремилась их сорвать. Это послужило началом злобной вражды между этими двумя людьми, которая до конца их жизни будет разделять английское правительство[17].

В начале ноября 1422 г. похоронная процессия Генриха V, медленно проследовавшая через Нормандию и Пикардию, достигла Англии. Вместе с катафалком ехали вдовствующая королева, герцог Эксетер и большинство ведущих дворян, сражавшихся вместе с Генрихом V во Франции. 5 ноября, когда в Вестминстерском дворце впервые собрался Совет в полном составе, Глостер сделал заявку на власть. Он возражал против составленного официального поручения, наделявшего его правом открывать Парламент, поскольку в нем говорилось, что он обязан этой властью Совету, а не пользуется ею сам, как старший пэр Англии. Но жалоба осталась без внимания. У членов Совета по очереди спрашивали их мнение и ни один из них не поддержал позицию Глостера. Бремя недавней истории тяжким грузом лежало на этих людях. Глостер мог стать еще одним Джоном Гонтом, чья попытка стать королем Кастилии подорвала военные действия во Франции в 1370–1380-х годах. Существовали и более широкие проблемы. Неприязнь к людям, монополизировавшим государственные должности, была давней традицией в Англии. Она омрачила старость Эдуарда III и привела к краху правительство Ричарда II. Советники опасались передавать вице-королевские полномочия одному человеку, особенно если этим человеком был герцог Глостер[18].

В кулуарах уже было принято решение. Члены Совета решили отказаться от регентства вообще. Когда через четыре дня после заседания Совета в Вестминстерском дворце открылся Парламент, Генри Чичеле, архиепископ Кентерберийский, в своей вступительном слове предложил, чтобы полномочия короны осуществлялись представительным Советом. Лорды, в чьи обязанности входило решение этого вопроса, поручили изучить прецеденты прошлых лет и проконсультировались с юристами. Они пришли к выводу, что требования Глостера "ничем не обусловлены, не основаны ни на прецедентах, ни на законах страны", но признали, что покойный король вполне мог намереваться сделать Глостера регентом. Но, по их мнению, Генрих V не имел права распоряжаться правительством иначе, чем в соответствии с законом, а английское право ничего не знает о опеке или других подобных концепциях римского права. Лорды согласились с мнением своих лидеров, что полномочия короля должны быть переданы Совету, правящему коллективно. По сути, это был регентский Совет. Чтобы власть не попала в руки какой-либо группировки, должны были осуществляться постоянные правила, которые требовали наличия кворума на каждом заседании и большинства голосов при принятии любого важного решения. Герцог Бедфорд должен был стать "покровителем и защитником королевства" и возглавлять Совет, когда он находился в Англии. В качестве ублажения самолюбия Глостера, ему предоставили право исполнять эти обязанности, когда Бедфорд находился во Франции, но лорды тщательно объяснили, что они не наделяют его никакими вице-королевскими полномочиями. Однако Глостер не смирился с поражением и представил меморандум, в котором мнение лордов отвергалось как юридически и исторически несостоятельное. Он ссылался на авторитет Палаты Общин, которая, по его мнению, должна была наделить его значительно больших полномочий, чем эти. Но его возражения были отклонены. 5 декабря 1422 г., после трехнедельных препирательств, лорды объявили свое окончательное решение. Глостер был вынужден подчиниться. Он, несомненно, надеялся, что отлучки Бедфорда во Францию будут частыми и достаточно продолжительными, чтобы оставить всю полноту власти в его руках. Но и в этом его ждало разочарование. Когда вскоре после этого лорды объявили состав нового Совета, оказалось, что в нем главенствуют братья Бофорты и их приближенные, а также люди, имеющие самое непосредственное отношение к ведению войны во Франции, чьи приоритеты во многом совпадали с приоритетами герцога Бедфорда[19].

Англия XV века была державой с населением около двух с половиной миллионов человек. Кроме того, она могла использовать население Уэльса и, иногда, Ирландии, которые были отдельными княжествами под властью короны. Англия была менее промышленно развита, чем Нидерланды, и менее населена, чем Франция или даже та ее часть, которая признавала власть Дофина. Страна, как и вся Европа, пострадала от сильной депопуляции во время эпидемий предыдущего века. Ее население продолжало сокращаться, хотя и более медленными темпами. В 1422 г. Англия находилась в тисках затяжного сельскохозяйственного спада, продолжавшегося с небольшими перерывами с 1370-х годов. Предыдущие годы были трудными, а последующие будут еще хуже: заброшенные поля, снижение цен на сельскохозяйственную продукцию, сокращение ренты, падение стоимости земли, дефицит и дороговизна рабочей силы. Эти изменения хоть и были постепенными, но от этого не менее разрушительными. Они привели к значительному перераспределению богатства от землевладельцев к наемным работникам. "От плуга никто не выигрывает, кроме того, кто ежедневно прикладывает к нему свои руки", — писал историк XVII века о семье Беркли из замка Беркли, изучив счета их владений за этот период[20]. Особенно сильно пострадали дворяне и зажиточные джентри. Некоторые из них смогли сохранить свое состояние благодаря успешной военной карьере, умелому управлению поместьем, слиянию с другими землевладельческими семьями или беспардонному использованию политической власти. В целом же власть землевладельцев, традиционной основы английского военно-политического общества, снижалась.

Длительные войны между государствами в конечном счете являются состязаниями в экономической мощи. В серии французских войн, начавшихся в конце XIII века, главным преимуществом Англии была развитая государственная машина, позволявшая королям более эффективно, чем противникам, распоряжаться ограниченными ресурсами страны. Способность королей собирать налоги, набирать войска и реквизировать корабли была впечатляющей. Граф де Сен-Поль, проведший несколько лет (XIV век) в качестве военнопленного в Англии, был, конечно, не единственным, кто "удивлялся, как англичане смогли собрать силы для достижения тех завоеваний, которые они имели". Но эта система зависела от авторитета и личности короля, и прежде всего от его отношений с дворянством. Дворяне были капитанами его армий, рекрутами его войск и его главными кредиторами, они часто служили годами, прежде чем получить жалованье. Кроме того, дворяне фактически являлись промежуточным звеном в управлении самой Англией. В мире, где влияние и статус были главными инструментами политической власти, именно развитые сети клиентелы и взаимной зависимости, поддерживаемые дворянством и крупными землевладельцами, обеспечивали базовый уровень общественного порядка в английских графствах.

Однако в конечном итоге это шаткое равновесие зависело от их общей потребности в благосклонности монарха. Проницательный северянин Джон Хардинг сказал о Генрихе V, что его тень падала на всю Англию, даже когда он вел кампанию во Франции. В преклонном возрасте, оглядываясь на его правление, он считал, что способность короля поддерживать порядок внутри страны была "руками и головой" всех его внешних завоеваний. Подтверждением мнения Хардинга является внезапное возрождение ряда старинных аристократических распрей, как только весть о смерти Генриха V достигла Англии. В течение нескольких лет нового царствования Совету удавалось сдерживать худшие проявления этого возобновившегося беззакония. Но в силу природы вещей советники никогда не могли полностью заменить твердую руку умершего короля. В более отдаленной перспективе институты английского государства захлестнет волна разбоя, пиратства и войн аристократов — классических симптомов политического распада и социальной обособленности[21].

Финансовый крах стал первым симптомом бедственного положения Англии. Существовавшая система государственных финансов хорошо служила стране, но она не могла сравниться с расходами на содержание постоянной оккупационной армии во Франции. К моменту смерти Генриха V постоянные доходы английского правительства составляли около 67.000 фунтов стерлингов в год. Из них около трети составляли "обычные" доходы короля, то есть доходы от земельных владений короны, доходы от отправления правосудия и доходы от феодальных прав того или иного рода. Остальные доходы короны поступали от таможен, которая на протяжении многих лет была их крупнейшим источником. Они включали в себя различные пошлины, взимаемые в основном с экспорта, которые предоставлялись королям в качестве постоянного дополнения к их доходам, а также субсидию на шерсть, или мальтот ("дурной налог"), — дополнительную экспортную пошлину на шерсть, которая зависела от регулярных парламентских субсидий, но стала рассматриваться как постоянный налог. Из финансовых отчетов, представленных Парламенту в мае 1421 г., следовало, что постоянные доходы короля полностью поглощались расходами на содержание королевского двора, повседневное управления Англией и Ирландией, содержание гарнизонов в Кале и на шотландской границе, а на военные действия во Франции не оставалось вообще ничего[22].

Проблемы преемников Генриха V были гораздо серьезнее. Во-первых, им досталось тяжелое долговое наследство умершего короля. Генрих V оставил после себя массу неоплаченных долгов на погашение которых ушло более двадцати лет. Недостаток средств покрывался частично за счет обычных поступлений с королевских владений в течение следующего десятилетия, а частично — из доходов герцогства Ланкастер, которые были переданы в руки доверенных лиц, обязанных оплачивать долги короля и содержать его вдову. В результате на наследственные доходы нового короля легло тяжелое бремя, от которого он освободился только в 1440-х годах. Кроме того, за семь лет интенсивных военных действий накопились гораздо более крупные государственные долги. Их общая сумма не может быть определена, но некоторые примеры дают представление об их масштабах. Задолженность за Азенкурскую кампанию 1415 г. погашалась еще в 1430-х годах, а некоторые долги оставались непогашенными и десятилетие спустя. Джон Холланд, граф Хантингдон, попавший в плен в битве при Боже в 1421 г., утверждал, что задолженность по военному жалованью перед ним и его свитой составила более 8.000 фунтов стерлингов, а также 1.000 фунтов стерлингов в качестве приза за захват нескольких генуэзских караков в 1416 г. В начале нового царствования задолженность по жалованью только перед гарнизонами Кале и прилегающих к нему фортов превышала 30.000 фунтов стерлингов. В последние годы жизни Генриху V удавалось поддерживать денежные выплаты только за счет займов под будущие доходы и накопления неоплаченных долгов[23].

Более серьезным, поскольку его последствия сказывались дольше, было снижение таможенных поступлений. Эта проблема существовала еще с последних лет правления Эдуарда III, но при Генрихе VI она достигла критических масштабов. Основной причиной этого стало развитие английской суконной промышленности, поглощавшей постоянно растущий сбыт шерсти, которая в противном случае была бы экспортирована. Уже в 1370-х гг. жена Чосера из Бата производила сукно, которое "не уступало тканям из Ипра и Гента". К 1422 г. готовые ткани обогнали сырую шерсть на экспорте Англии. Восточная Англия и Котсуолд, где находились основные центры сукноделия, стали самыми богатыми регионами страны, а их прекрасные дома и церкви и по сей день служат наглядными памятниками процветания этого ремесла. Однако для короны это было несомненным несчастьем. Английские короли могли облагать экспорт шерсти столь высокими налогами, потому что страна была единственным значительным источником высококачественной шерсти-сырца в Северной Европе. Но английские сукна испытывали жесткую конкуренцию со стороны суконной промышленности Фландрии и Брабанта и не могли облагаться по сопоставимым ставкам, чтобы не погубить торговлю. Результат проблемы был налицо. В "золотой век" английских государственных финансов, в 1350-х годах, таможенные сборы в хороший год приносили более 100.000 фунтов стерлингов, но в 1422 г. поступления составили всего 45.800 фунтов стерлингов а десятилетие спустя упали ниже 30.000 фунтов стерлингов. Это не только уменьшило доходы короля, но и резко сократило его возможности по получению займов, поскольку отчисления от регулярного потока таможенных поступлений традиционно являлись наиболее привлекательным способом их обеспечения. Меркантильные интересы были широко представлены в Палате Общин, которая не была настроены на помощь королю. Субсидия на шерсть была предоставлена Генриху V пожизненно, но первый Парламент в царствование его сына не стал продлевать ее более чем на два года, да и то по сниженной ставке[24].

Английское правительство не имело доступа к долгосрочным кредитам. Войны Эдуарда I и Эдуарда II, а также первые кампании Эдуарда III финансировались в основном за счет крупных итальянских банковских домов. Однако итальянцы обожглись на этом, когда король объявил дефолт, а их преемники ушли с рынка кредитных услуг. После этого кредит доверия у государства никогда не был настолько хорош, чтобы поддерживать амбициозную программу внешних заимствований. Генрих V и Генрих VI почти полностью переключились на займы у своих подданных. Их заимствования были краткосрочными и предназначались для удовлетворения потребности в денежных средствах в критические моменты, поэтому не являлись пополнением государственных ресурсов. Деньги выдавались на срок от нескольких недель до нескольких месяцев под залог будущих доходов или под залог драгоценностей коронны. Значительная часть долга должна была быть погашена за счет последующих заимствований, иногда у тех же самых кредиторов. Самым крупным кредитором был чрезвычайно богатый Генри Бофорт. В течение следующих двадцати четырех лет он одолжил короне более 180.000 фунтов стерлингов. Другие крупные суммы были взяты в долг у синдиката купцов из Кале (около 87.000 фунтов стерлингов за время правления), лондонской корпорации (более 56.000 фунтов стерлингов), отдельных лондонцев (около 50.000 фунтов стерлингов), попечителей герцогства Ланкастер (около 42.000 фунтов стерлингов), итальянских купцов в Англии (16.000 фунтов стерлингов), архиепископ Кентерберийский (более 14.000 фунтов стерлингов), а также многочисленных муниципальных и религиозных корпораций и частных лиц в графствах (около 40.000 фунтов стерлингов).

Во времена правления Генриха V Парламент начал практику выдачи королю разрешений на займы в счет будущих налоговых поступлений в пределах установленного лимита. Первоначально правительство имело право лишь предвосхищать уже одобренные налоги. Но в 1421 г. Парламент начал разрешать заимствования до определенных сумм под доходы от налогов, которые еще не были предоставлены. Эта практика продолжалась на протяжении всего правления Генриха VI и стала важной особенностью английских государственных финансов.

Государственные займы были дорогими, даже при первоклассном обеспечении. Проценты были деликатной темой из-за церковного запрета на ростовщичество, однако они были почти повсеместной коммерческой практикой. Хорошо осведомленный советник и судья сэр Джон Фортескью, в 1460-х годах, писал, что Генрих VI обычно платил от 25 до 33% по своим займам, "и таким образом становился все беднее и беднее, поскольку ростовщичество и мошенничество увеличивают бедность того, кто берет в долг"[25].

Единственным надежным решением было регулярные налоги вотированные Парламентом. Парламентские субсидии были непопулярны и политически проблематичны. Возражения носили отчасти принципиальный, отчасти практический характер. Принципиальным возражением было старое мнение о том, что обычные расходы правительства должны покрываться за счет личных средств короля, существовавшее в сознании людей еще долго после того, как перестало быть реалистичным. Парламентские субсидии рассматривались как разовые чрезвычайные налоги. Они предназначались только для случаев "очевидной необходимости", как правило, для ведения войн по защите королевства, когда общины были обязаны поддержать короля своими кошельками. Практическая проблема заключалась в том, что парламентские субсидии представляли собой прямые налоги, взимаемые в стандартной пропорции от стоимости движимого имущества — десятой части в городах и пятнадцатой части в деревне, согласно оценке, датируемой 1334 годом. По расчетам, стандартная субсидия составляла около 37.000 фунтов стерлингов, или 52.000 фунтов стерлингов, если она дополнялась субсидией от духовенства, как это обычно делалось. В 1334 г. население страны было больше, а географическое распределение богатства — совсем другим. Столетие спустя некоторые районы страны испытывали реальные трудности со сбором причитающихся сумм. Налоги приходилось платить наличными, которые было трудно найти в экономике, все еще частично основанной на бартере, где серебряная монета была в дефиците. В первые годы войны Англия была довольно развитым налоговым государством, но неспособность ввести налог с продаж, подобно французским aides (эдам), привела к окостенению системы, и к XV веку налоговая база слабо соотносилась с реальными ресурсами страны. Окрыленный своими победами, Генрих V смог наложить на своих подданных более тяжелое бремя, чем любой король до него или в течение многих последующих лет. Но к концу его правления представленные в Парламенте общины уже были сыты по горло. В октябре 1419 г., на фоне растущих признаков налогового истощения, они прямо заявили представителям короля, что, хотя они готовы платить за оборону Англии, они не будут больше голосовать за введение налогов для поддержки войны во Франции. За исключением единственной субсидии, предоставленной Генриху V в конце 1421 г., они придерживались этой линии в течение девяти лет, до 1428 г. В результате, на фоне упадка таможенных сборов, ежегодные доходы английского правительства из всех источников сократились почти вдвое по сравнению с тем, чем пользовался Генрих V[26].

Безразличие Палаты Общин к финансовым затруднениям правительства было симптомом более общего отстранения английского общества от участия во французской войне. После заключения договора в Труа Англия и Франция номинально находились в состоянии мира. Палата Общин придерживалась мнения, что английские налоги не должны использоваться для поддержки гражданской администрации Франции или для оплаты военных операций в этой стране. Она рассматривала продолжающуюся борьбу с Дофином как внутренний кризис французского государства, а не как английское национальное предприятие. Судя по всему, большинство англичан были с этим согласны. Но они не совсем заблуждались. После того как Нормандия была оккупирована, герцог Бургундский стал союзником, а Бретань — нейтральной, у Англии больше не было врага на противоположном берегу Ла-Манша. Граница Франции Валуа находилась более чем в 200 милях, по реке Луара. У Дофина было мало кораблей и не было атлантических портов, кроме Ла-Рошели в Пуату. Дофинистский гарнизон все еще держался за крепость Ле-Кротуа в устье Соммы, окруженную вражеской территорией, но французы так и не смогли разместить там флот, и в любом случае дни их пребывания в крепости были сочтены. В результате французские морские набеги на английское побережье и английское судоходство практически прекратились. Что касается союзников Франции — Шотландии и Кастилии, то они предоставили важные контингенты в армии Дофина во Франции, но ни одна из этих стран не хотел нападать на Англию напрямую. Северные границы Англии затихли на пять лет, а Кастилия, хотя и была готова предоставлять транспорты для шотландских отрядов, переправлявшихся во Францию, отказалась от крейсерских войн и возобновила активные торговые связи с Англией[27].

Патриотический пыл, поддерживавший предприятие Генриха V, к моменту его смерти уже угасал. В некоторых регионах, например в Ланкашире, еще сохранялась старая традиция военной службы во Франции. Лондон и Восточная Англия также были важными местами вербовки английских армий. Однако на большей части территории Англии правительство испытывало трудности с набором войск для службы за границей. В новое царствование эти трудности усилились, особенно среди дворянства и крупных землевладельцев, которые были опорой прошлых континентальных экспедиций. Их вклад был важен не только сам по себе, но и потому, что сети их клиентов и зависимых людей в английских графствах были основным источником солдат. Большинство из них воевали не за деньги, а за статус. Честь служить под началом короля всегда была самой большой приманкой, и военная служба была путем к королевской благосклонности даже тогда, когда король не присутствовал в армии лично. Почти четыре пятых парламентских пэров служили в армии, сопровождавшей Генриха V во Францию в 1415 г., но король-младенец, чье благорасположение контролировалось его Советом, никогда не смог бы сравниться с Генрихом V. Только половина пэров сопровождала восьмилетнего Генриха VI во Францию в 1430 г., а число служивших в менее важных кампаниях было гораздо меньше[28].

Эти проблемы отражали глубокие изменения в английском обществе, которое постепенно становилось демилитаризованным. Латники традиционно набирались из дворянства и джентри, и с ранних лет обучались сражаться верхом на лошади с копьем и мечом. Дворяне всех рангов продолжали прислушиваться к воинским идеалам, которые по-прежнему являлись признаком статуса, но высокий уровень участия, достигнутый во времена правления Эдуарда III и Генриха V, так и не был повторен при их преемниках. Каждым отрядом, сражавшимся при Азенкуре, командовал опоясанный рыцарь. Однако число мужчин, желающих стать рыцарями, снижалось на протяжении многих лет. После кратковременного улучшения ситуации в правление Генриха V, при его сыне этот спад стал еще более заметным. Капитаны, как правило, собирали свои отряды с числом рыцарей значительно меньше того, что было указано в контрактах на службу. К 1430-м годам во всей Англии насчитывалось, вероятно, не более 250–300 английских рыцарей. Меньше половины из них когда-либо служили во Франции, и только несколько человек служили несколько раз. В 1434 г., когда был проведен опрос, во Франции находилось всего 29 английских рыцарей из примерно 6.000 солдат. Размышляя об окончательном провале английского оружия, сэр Джон Фастольф, переживший последние годы существования ланкастерской Франции, объясняет его отказом знатных семей от традиций рыцарского воспитания. Люди, "происходившие из благородных семей и рожденные для ношения оружия как сыновья рыцарей, эсквайры и другие представители дворянской крови", теперь посвящали себя юриспруденции и другим "ненужным делам". В середине 1430-х гг. Совет жаловался, что "мало капитанов, как рыцарей, так и оруженосцев, которые хотят служить". Их число приходилось восполнять за счет привлечения людей более низкого происхождения. Это были "бедняки", о которых писал герольд Николас Аптон, люди, "ставшие благородными в результате службы в войнах Франции, благодаря собственной мудрости, силе, доблести или другим достоинствам, которые облагораживают человека". Однако даже при наличии более широкой социальной базы для рекрутирования доля латников в английских армиях в период правления Генриха V постоянно снижалась. Баланс обычно восполнялся за счет лучников, которые были более многочисленны и дешевы. Стандартное соотношение численности латников и лучников составляло один к трем. Но по мере продолжения войны это соотношение постепенно уменьшалось, достигнув в последние годы английской оккупации соотношения один к пяти-шести или даже больше[29].

Тактика ведения войны смягчала эти изменения. Большинство кампаний XIV века представляли собой шевоше (chevauchées), предполагавшие быстрое и разрушительное продвижение через вражескую территорию, длившееся не более нескольких месяцев. Война же XV века была иной. Это была осадная война, требующая постоянной оккупационной армии. Служба в основном проходила в гарнизонах и требовала длительного пребывания во Франции. Большинство ведущих капитанов, все главные командиры гарнизонов и многие их более скромные коллеги были кадровыми военными, которые проводили во Франции годы и даже десятилетия. Наиболее успешные из них получали земельные наделы или должности в Нормандии. Но такая служба мало привлекала людей, у которых были свои интересы и свои владения дома.

Поскольку английские армии все больше набирались из низших социальных слоев, а мужчины проводили долгие годы за границей, военное сообщество во Франции и политическое сообщество дома отдалились друг от друга. Исчезли ветераны, игравшие столь заметную роль в политике графств Англии XIV в. и заполнявшие скамьи Палаты Общин. В первых Парламентах царствования Генриха VI почти половина рыцарей графств хотя бы раз служила во Франции во времена его отца. У некоторых военная карьера началась еще в 1380-х годах. В последующие годы число людей с военным опытом, служивших мировыми судьями или заседавших в Парламенте, постепенно сокращалось. Спикером Палаты Общин неизменно становился крупный землевладелец, представлявший одно из графств, и, как правило, он был опоясанным рыцарем, но из десяти человек, занимавших этот пост в первые два десятилетия нового правления, только один имел хоть какой-то военный опыт. Равнодушие Палаты Общин к мечтам правительства о завоеваниях, вероятно, отражало позицию населения в целом. Английские хроники этих лет на удивление мало говорят об этом. Франция стала казаться далеким миром[30].

Мало кто в Англии понимал, насколько сложным было положение англичан во Франции. На момент воцарения Генриха VI его власть признавало чуть менее половины французского королевства. В нее входили герцогство Гиень на юго-западе и все провинции к северу от долины Луары, за исключением Анжу и Мэна. Однако ланкастерская Франция представляла собой не монолитный блок, а политическое лоскутное одеяло (Карта I). Кале был военной и торговой колонией, форпостом Лондона, населенным англичанами, где господствовала могущественная корпорация английских купцов, компания Стейпл. В целом район Кале считался экстерриториальным анклавом Англии: "за границами этого королевства", как выразился один из французских налоговых чиновников Генриха VI[31]. Родовые земли английского королевского дома в герцогстве Гиень, ныне сведенном к скромной части провинции Гасконь, были географически удалены, экономически уязвимы и находились под постоянной угрозой со стороны дофинистских провинций на ее границах. Владения Бургундского дома, герцогства Бретань и Лотарингия представляли собой автономные княжества, правители которых были скорее союзниками, чем подданными, причем не всегда надежными. Париж и Иль-де-Франс, Пикардия, Шампань, Гатине и Босе управлялись английским регентом через старые административные структуры Французского королевства. В них служили французские чиновники, большинство из которых были обязаны своей карьерой и преданностью бургундским герцогам. Только Нормандия находилась под прямым английским контролем, в администрации которой преобладали английские чиновники, и английская оккупационная армия.

Филипп Добрый, герцог Бургундский, занимал ключевое положение в английских политических расчетах. Бургундская династия уже более полувека была самым богатым и могущественным из феодальных домов Франции. Герцоги владели двумя крупными блоками территорий во Франции. Северо-западный блок с административной столицей в Лилле включал в себя Фландрию, Артуа, графство Булонь и три кастелянства Мондидье, Перон и Руа в Пикардии. Юго-восточный блок, управляемый из Дижона, включал герцогство Бургундия, графство Бургундия (Франш-Конте) за Соной (формально являвшееся частью империи), Шароле и Ниверне. Кроме того, герцоги фактически контролировали прилегающие области Осерруа и Маконне, хотя ни одна из них не была им официально пожалована. Между этими двумя блоками располагался широкий полумесяц территории, которая, строго говоря, не входила в состав герцогских владений, но политически к ним тяготела. Это был регион густонаселенных промышленных городов, которые в 1417 году, благодаря циничным обещаниям Иоанна Бесстрашного о честном управлении и снижении налогов, перешли на сторону бургундцев.

Бургундские герцоги из династии Валуа были не только великими пэрами Франции. Они также контролировали важные территории к востоку и северу от французского королевства, которые в политическом отношении принадлежали ослабленной Священной Римской империи. Продуманная комбинация династических браков, покупок и политического давления привела к тому, что дед Филиппа посадил ветви своего рода в имперских графствах Брабант, Эно, Голландия и Зеландия. Его отец выдал одну из своих дочерей замуж в род герцогов Клевских и установил бургундский протекторат над Люксембургом. Сам Филипп в 1421 г. выкупил у бездетного правителя имперского графства Намюр его владения. В эпоху позднего средневековья эти регионы вместе с Северной Италией были самыми богатыми, густонаселенными и промышленно развитыми в Европе. Доходы Филиппа в первое десятилетие его правления составляли в среднем около 200.000 ливров (около 33.000 фунтов стерлингов). В следующее десятилетие, когда Бургундская держава расширилась и поглотила большую часть Нидерландов, они увеличились почти вдвое и таким образом, стали сопоставимы с обычными доходами Англии[32].

Бургундские герцоги смогли наделить свои разрозненные территории всеми атрибутами государства, кроме короны. Они содержали великолепный двор, разъезжали из города в город с большим вооруженным эскортом и шумными толпами придворных, вассалов и чиновников. Они подписывали документы "милостью Божьей", чеканили монету, назначали епископов, спонсировали крестовые походы и вели дипломатические отношения с папством и европейскими королевствами. Они созывали армии и оснащали флоты под командованием своих маршалов и адмиралов. Фландрия редко предоставляла свои армии для войны во Франции и выставляла лишь небольшое количество войск, как правило, дворян и их приближенных, прикрепленных к дому герцога. Однако из других своих французских территорий Филипп Добрый мог собрать до 6.000 человек. Армии герцогства и графства Бургундского, составлявшие чуть менее половины от этого числа, набирались традиционным способом из родственников, вассалов и клиентов дворянства и состояли в основном из кавалерии. В Артуа и Пикардии формировались остальные дисциплинированные, хорошо оснащенные отряды, которые передвигались на лошадях, но сражались в пешем строю на английский манер. В обоих регионах, но особенно на севере, где было больше городов, в этот период быстро росла доля стрелков, что отражало растущую мощь современных арбалетов, требования осадной войны и влияние английской тактической доктрины. В бургундских армиях предыдущего столетия стрелки составляли не более десятой части. Но к 1430-м годам они составляли около трети войск, набранных в двух Бургундиях, и три четверти войск, собранных в Пикардии и Артуа. Герцоги также быстро стали использовать технические достижения эпохи. Их артиллерия была одной из самых лучших в Европе[33].

Обязательство распространить власть Ланкастеров на всю Францию было одним из важнейших положений договора в Труа. Перспектива сохранения территориальной целостности страны была одной из главных причин, по которой двуединая монархия была искренне принята многими французскими патриотами. Завершение английского завоевания означало бы окончание кровопролитной гражданской войны между арманьяками и бургиньонами, которая в течение двенадцати лет разделяла страну и опустошила большую часть ее территории. Оно положило бы конец конфликту с Англией, который был почти столь же разрушительным. Вопрос о престолонаследии был решен, во всяком случае, для тех, кто считал, что Дофин справедливо лишен права на трон из-за своего соучастия в убийстве Иоанна Бесстрашного. Для большей части административной и церковной элиты он предлагал выход из невозможных в прошлом дилемм. Представитель короля в Парламенте, писавший из Труа в момент согласования условий договора, сообщил парижанам, что он уверен в том, что договор приведет к "окончательному миру между двумя королевствами, который, с Божьей помощью, будет длиться вечно"[34]. В то время многие разделяли уверенность этого человека.

Могла ли эта амбиция быть реализована на практике — вопрос, не имеющий ответа. В конце концов, еще до смерти Генриха V она была разрушена благодаря успеху министров Дофина в создании параллельного правительства в Бурже и Пуатье, дублирующего основные политические и судебные институты оставшиеся в Парижа. Враги Дофина презрительно называли его "Буржским королем". Но Буржское королевство было реальностью. Офицеры Дофина имели эффективный административный контроль и мощную поддержку населения тех регионов, которые признавали его королем. Граница между двумя королевствами Франции никогда не была непроницаемой. Но постепенно нарастало ожесточение, поскольку каждая сторона конфисковывала имущество подданных другой и рассматривала контакты через границу как измену. Последние кампании Генриха V и первые кампании герцога Бедфорда были направлены на ликвидацию дофинистских очагов сопротивления на севере, а не на преследование Дофина в самом центре его владений, что усиливало разделение. После того как Буржское королевство устоялось и окрепло, для его завоевания потребовались бы средства и люди в масштабах, значительно превышающих совокупные ресурсы обанкротившегося английского королевства и разоренных войной провинций северной Франции. В результате сложилась удручающая патовая ситуация, из которой не было очевидного выхода.

В конце жизни Генрих V, похоже, и сам осознал это. Война, по его словам, будет "долгим, опасным, рискованным и очень трудным делом между хорошо мотивированными сторонами". Именно по этой причине он согласился на посредничество Амадея VIII, герцога Савойского. Он также приветствовал миссию картезианца Никколо Альбергати, легата, направленного Папой Римским ко дворам всех трех сторон для поддержки мирного процесса. Мы не знаем, какую сделку имел в виду Генрих V, но некоторые сообщения о его последних словах друзьям, собравшимся у его смертного одра, говорят о том, что если бы его право на Нормандию и, предположительно, Гиень было признано, он мог бы отказаться от своих притязаний на остальную Францию вместе с троном. В этом случае Англия получила бы управляемый блок территорий на севере Франции, который было бы легче защищать.

Генрих V имел огромный авторитет, чтобы согласиться на это, не дискредитируя себя в глазах своих соотечественников. Его преемники оказались в более щекотливом положении. Регент и советники жили под сенью мертвого короля. Они были опекунами его малолетнего сына. В этом качестве они могли принимать любые временные меры, но, как им казалось, они не могли отказаться от его прав без его согласия, которое он не мог дать до своего совершеннолетия. В результате англичанам нечего было предложить Дофину, и после смерти Генриха V они отказались от переговоров и были обречены на бесконечную борьбу за дело, которое, как они постепенно осознавали, было безнадежным. Подразумеваемое обещание мира, которое оправдывало договор Труа в глазах многих французов, оказалось иллюзией. Канцлер Бургундии Николя Ролен был одним из первых сторонников договора, но быстро разочаровался в нем. "Они называли его мирным договором, — писал он много лет спустя, — но с таким же успехом его можно было назвать договором войны и разрушения"[35].

Что прежде всего придавало правдоподобие притязаниям англичан на истинное правительство Франции, так это обладание Парижем. Но в 1422 году город был лишь тенью себя прежнего. Он страдал от многолетней периодической блокады, принудительных налогов, политических запретов и насилия толпы. После смерти Карла VI в городе впервые за много веков перестала существовать королевская резиденция. Лувр превратился в государственную тюрьму и арсенал, а его сторожевая башня была отдана под мастерскую. Придворные, некогда заполнявшие дворы и сады Отеля Сен-Поль, исчезли, и единственной заметной обитательницей этого дома осталась вдова Карла VI Изабелла — одинокая, забытая всеми женщина, живущая за закрытыми дверями в комнате, выходящей окнами на улицу Сент-Антуан. Дворцы крупных территориальных магнатов и особняки министров и финансистов королей Валуа были конфискованы или заброшены. Немногочисленные союзники Англии среди французских баронов сторонились города, который всего два десятилетия назад был центром цивилизованного мира. Герцог Бургундский редко посещал Париж и позволил прийти в упадок Отелю д'Артуа, старой штаб-квартире своего отца. Особняк герцога Бретонского у Лувра в 1429 г. был описан как "пустой, разрушенный и необитаемый". Герцог не появлялся в нем с лета 1417 г. и в конце концов отдал его за бесценок. Великие итальянские банкиры и купцы уехали в Брюгге и Антверпен, чтобы больше никогда не вернуться. За полвека, прошедшие после восстания кабошьенов в 1413 г., (единственный сравнимый период пустоты в архитектурной истории города) не было построено ни одной примечательной церкви, ни одного нового особняка или общественного здания. Характерным памятником этих лет стало торжество смерти в виде фрески Пляска смерти на кладбище Святых Невинных у рынка Ле-Аль, завершенная в 1425 году. Смерть изображенная в виде скелета, приходящей за мужчинами и женщинами, тщетно цепляющимися за жизнь, оставалась самым знакомым образом Франции XV века для многих поколений парижан, пока кладбище не было окончательно снесено в 1785 году[36].

Бегство богатых и влиятельных людей было видимым симптомом глубокого демографического и экономического кризиса в жизни Парижа. С начала века его население сократилось вдвое. Любое современное описание города в эти годы отмечало зрелище полуразрушенных и заброшенных зданий и пустующих мастерских, которых, по правдоподобной оценке 1424 года, насчитывалось 24.000. Эти мрачные картины подтверждаются документами. В годы расцвета мосты через Сену были усыпаны магазинами и домами, но треть зданий на мосту Нотр-Дам теперь была закрыта и заброшена. Арендная плата упала до исторически низкого уровня. Особенно сильно пострадала торговля предметами роскоши. Несколько выдающихся мастеров нашли работу у герцога Бедфорда и его окружения, но большинство мастерских закрылось. Один иллюминатор рукописей утверждал, что из-за отсутствия работы ему пришлось устроиться сержантом в Шатле. В 1433 г. один ювелир заявил, что его ремесло — самое малодоходное в городе. По его словам, у тех, кто продавал хлеб, обувь и другие товары первой необходимости, хотя бы были покупатели. Однако и это не всегда было правдой. Большая часть рынка Ле-Аль, некогда бывшего центром распределения продовольствия в городе, была заброшена, а его здания находились в состоянии разрушения. Гильдия мясников, бывшая самой богатой в городе, в 1427 г. жаловалась на то, что многие из ее членов остались без работы и голодают. За первое десятилетие английского режима в Париже число лицензированных оптовых торговцев вином сократилось с шестидесяти до тридцати четырех, и даже это считалось больше, чем мог выдержать рынок[37].

При всей своей убогости Париж все же обладал мощным символическим статусом. Как заметил один бургундский советник, он был "сердцем мистического тела королевства". В стране, где были сильны провинциальные узы, монархия была единственным подлинно национальным институтом, и Париж был ее резиденцией с XII века. Здесь располагались все органы власти: королевский Совет, судебные канцелярии королевского двора, Парламент, служивший высшей апелляционной инстанцией, Казначейство и Счетная палата — департаменты, управлявшие монетными дворами и королевскими владениями. На острове Сите старый дворец, осваиваемый бюрократам с 1350-х годов, по-прежнему гудел от наплыва чиновников, судей и клерков, претендовавших на юрисдикцию над всеми французскими провинциями, хотя на деле их полномочия распространялись не далее Луары.

После того как герцог Бедфорд стал регентом, на обломках старого дворянства утвердилось новое. Граф Солсбери переехал в Арраский Отель на улице Сент-Андре-дез-Арт на левом берегу Сены. Граф Саффолк разместился неподалеку, в Отеле д'Алигр, на нынешней Университетской улице. Роберт, лорд Уиллоуби, один из самых надежных капитанов Бедфорда, который почти постоянно служил во Франции на протяжении всего его регентства, жил в Богемском Отеле, большом особняке Людовика, герцога Орлеанского, расположенном недалеко от квартала Аль с обширными садами, простирающимися по обе стороны старой городской стены. Более мелкие предприниматели скупали пустующие участки по бросовым ценам. Сам Бедфорд приобрел Турнельский Отель на улице Сент-Антуан. Этот громоздкий особняк с башнями на фасаде напротив Отеля Сен-Поль, с садами и наклонным двором, выходящим на нынешнюю площадь Вогезов, должен был стать штаб-квартирой англичан в Париже на четырнадцать лет, пока в 1436 г. они не были окончательно изгнаны из города[38].

Англичане были у власти в столице Франции, но это была власть заемная. Когда Генрих V в декабре 1420 г. впервые въехал в Париж в качестве регента, он якобы вступил на место короля Карла VI. Но в действительности же он встал на место отца Филиппа Бургундского, Иоанна Бесстрашного, безжалостного лидера фракции, чьи сторонники захватили город в результате кровавого государственного переворота в мае 1418 года. Фигура убитого герцога бросила длинную тень на ланкастерский режим во Франции. В большом корпусе чиновников королевского правительства, в муниципалитете и в Университете служили люди, обязанные своим положением бургундскому перевороту и последовавшими за ним жестоким расправам. Они прежде всего были верны Бургундскому дому и эти чувства разделяло большинство парижан. Они любили герцога Бургундского, писал один из них, так сильно, как только можно любить какого-либо принца. В кризисные моменты войны именно бургундский пунцовый поясок носили люди, заявляя о своей верности герцогу на улицах, и бургундский крест Святого Андрея, который они разворачивали на крепостных стенах. Сам Бедфорд не питал иллюзий на этот счет. Нигде его зависимость от союза с бургундцами не была столь очевидной. "Без его поддержки, — говорил он о Филиппе Добром несколько лет спустя, — Париж и все остальное было бы потеряно в один миг"[39].

Бедфорд был достаточно проницателен, чтобы относиться к парижанам как к союзникам и подданным, а не как к покоренному народу. Он пытался убедить их в том, что Генрих VI был в той же степени французом, что и англичанином. Нарисованная генеалогия, которую он приказал повесить в соборе Нотр-Дам, прослеживала происхождение английского короля от сменявших друг друга королей Франции вплоть до Людовика Святого. Львиная доля, около 95%, имущества, конфискованного у дофинистов в Париже, досталась не англичанам, а французским сторонникам двуединой монархии. Бедфорд окружил себя французскими советниками, однако в стране было еще много напоминаний об иностранном характере английского правления. Рядовые английские солдаты и чиновники, как правило, плохо говорили по-французски, в то время как почти никто из французов не говорил по-английски. "Мы не понимаем, что они говорят, а они не понимают нас", — жаловался один современный городской хронист. Неизбежны были ругательства и оскорбления, потасовки в тавернах и драки на улицах. Священник, участвовавший в религиозной процессии, описывал в своем дневнике, как при приближении к воротам Сен-Мартен кавалькада герцога Бедфорда с бешеной скоростью пронеслась через проем, вытесняя толпу с дороги и забрызгивая ее ледяной грязью. Томас, лорд Роос, вызвал большое раздражение тем, что при въезде в городские ворота его сопровождали горнисты и трубачи, непрерывно дудящие в свои инструменты, "как будто он какой-то король, герцог или граф". Подобная бесчувственность ничем не отличалась от бесчувственности французских принцев, которые заполняли королевский двор при Карле VI до гражданской войны, но в случае с иностранцами она оставляла более неприятный привкус. Время от времени случались и более серьезные инциденты. На Рождество 1422 г. герцогу Бедфорду пришлось спешно возвращаться из Руана, когда был раскрыт заговор с целью сдачи города Дофину. Заговор был разоблачен, а его организаторы казнены. Но это открытие вызвало многонедельную панику. Большое количество подозреваемых дофинистов было арестовано и брошено в Шатле. От наиболее солидных граждан требовали присяги на верность. Некоторые из них, как говорят, присягнули "с очень дурной славой"[40].

Однако в целом открытая оппозиция ланкастерскому режиму в Париже времен Бедфорда была крайне незначительной. Главной заботой жителей была безопасность своего города. В отношениях с ними английская администрация во многом зависела от способности держать свободными основные сухопутные и речные пути в бассейне Сены, от которых зависела торговля Парижа, его снабжение продовольствием и дровами. Занятие англичанами Нормандии и Вексена на востоке более или менее гарантировало свободное движение грузов по нижним долинам Сены и Уазы. Восточные и южные подступы к городу были более уязвимы. Их безопасность зависела от переменчивой военной удачи. Цены на продовольствие на городских рынках были чувствительным показателем военных успехов Англии и мощным генератором народного недовольства. К счастью для Бедфорда, череда хороших урожаев и благоприятная военная обстановка в Иль-де-Франс привели к тому, что первые годы его регентства были годами относительного изобилия и низких цен[41].

Анонимный парижский хронист считал, что "англичане делали все" в правительстве. Вероятно, у большинства людей сложилось именно такое впечатление, поскольку англичане, с их вызывающими манерами и вооруженным эскортом, были слишком заметны. Однако на самом деле это было неправдой. Персонал ланкастерского правительства в столице был почти полностью французским. Главные чиновники и государственные департаменты, унаследованные от королей Валуа, продолжали действовать точно так же, как и в последние годы правления Карла VI, с тем же персоналом и теми же процедурами. Главным органом ланкастерского государства во Франции был Большой Совет (Grand Conseil) — исполнительный комитет, отвечавший за повседневную деятельность правительства и состоявший из государственных чиновников, таких как канцлер и казначей, некоторых высших администраторов и судей, а также постоянных советников без официального "портфеля", которые присутствовали в Совете потому, что Бедфорд счел их мнение ценным. Кроме того, в состав Совета входили случайные члены, как правило, влиятельные политические или военные деятели, которые не получали официального гонорара и редко посещали заседания, но в критические моменты были незаменимы. Почти все эти люди были французами. Бедфорд привлек только небольшой контингент англичан, но никто из них не был постоянным участником заседаний[42].

Основой ланкастерского режима стала группа французов, начавших свою политическую карьеру в качестве бургундских ставленников во времена Иоанна Бесстрашного. В начале нового царствования большинство из них были ветеранами восстания кобошьенов 1413 года и бургундского переворота 1418 года, а также сторонниками Иоанна, назначенными на должности в правительстве короля в ходе последовавших за этим чисток. Некоторые из них считали себя прежде всего слугами герцога Бургундского. Другие стали убежденными сторонниками двуединой монархии и оставались таковыми даже после разрыва с ней Филиппа Бургундского. Наиболее значительными из них были Жан де Люксембург и его брат Луи, Пьер Кошон и Жан Ринель. Братья Люксембурги принадлежали к младшей ветви императорского дома, обосновавшейся в Пикардии — регионе, который долгое время пользовался покровительством Бургундского дома. Жан де Люксембург был самым талантливым бургундским полководцем времен гражданских войн. Его младший брат Луи стал епископом Теруанским в Артуа. Он отвечал за захоронение погибших французов после битвы при Азенкуре, и этот опыт вряд ли дал ему основания для любви к англичанам. Более того, оба брата изначально выступали против договора в Труа и отказывались принести клятву соблюдать его, пока Филипп Бургундский не заставит их это сделать. Тем не менее, оба они были в конце концов соблазнены Генрихом V и впоследствии стали самыми верными сторонниками его сына во Франции. Луи де Люксембург был довольно долгое время премьер-министром ланкастерской Франции. Бедфорд назначил его казначеем, а в феврале 1425 г. — канцлером. Это был человек, надменный и авторитарный, любитель роскоши, содержавший двор с многочисленной челядью в своих резиденциях в Париже и Нормандии. Он также был неплохим военачальником, и несмотря на свой духовный статус, уверенно чувствовал себя в седле, принимая командование в кризисные моменты. Его брат Жан имел схожие наклонности. Он стал постоянным советником и командовал войсками в ряде кампаний в Пикардии и Шампани служа как регенту, так и герцогу Бургундскому.

Большинство из тех, кто работал на ланкастерскую администрацию, перешли в английский лагерь под влиянием страхов и ненависти, порожденных гражданскими войнами. Пьер Кошон,[43] епископ Бове, впоследствии печально известный как судья Жанны д'Арк, имел более скромное происхождение, чем братья Люксембурги, и принадлежал к старшему поколению. Он родился в Шампани и сделал карьеру в "золотые годы" правления Карла VI в качестве юриста-каноника в Парижском Университете. К Иоанну Бесстрашному Кошона привлекла объявленная герцогом кампания по борьбе с коррупцией в правительстве — дело, близкое сердцу многим докторам Университета. Кошон входил в комиссию по реформам, разработавшую Кабошьенский ордонанс 1413 года, а после переворота 1418 года был назначен Иоанном в судебную службу при королевском дворе. Для такого человека, как он, строгая прямота Генриха V и Бедфорда была весьма привлекательна. В 1423 г. Кошон стал первым постоянным членом Большого Совета, назначенным герцогом Бедфордом, и оставался одним из самых активных его членов вплоть до своей смерти в 1442 г.

Жан Ринель, выходец из Лотарингии, впервые приобрел известность в молодости служа в штате Дофина Людовика Гиеньского, умершего в 1415 году. Как и Кошон, с которым он состоял в свойстве, он стал сторонником Иоанна Бесстрашного во время восстания кабошьенов, которое в 1413 г. на короткое время свергла старый бюрократический режим. Когда в 1418 г. Иоанн восстановил контроль над правительством Карла VI, Ринель стал влиятельным членом секретариата, обслуживавшего бургиньонский Совет в Париже. Он принимал активное участие в переговорах по заключению договора в Труа и, возможно, был одним из его разработчиков. Ринель никогда не был членом Совета, но стал главным французским секретарем Генриха V и выполнял ту же функцию для герцога Бедфорда после смерти короля, добившись за кулисами такого же влияния, каким пользовались большинство действующих членов Совета. Судя по его поздним сочинениям, Ринель был искренне убежден в том, что двуединая монархия является единственной гарантией внутреннего мира во Франции. Однако он оставался на службе у Ланкастерского дома еще долго после того, как эта мечта угасла, вплоть до своей смерти в 1449 г. накануне ее окончательного крушения. Все свидетельствует о том, что то же самое можно сказать и о нескольких сотнях других французов, сделавших карьеру на менее заметных постах на службе у дома Ланкастеров за те тридцать лет, что просуществовало его правительство во Франции[44].

Помимо Совета, административного и судебного департаментов в Париже, англичане держали отдельную столицу в Руане, где в замке на северной окраине города размещался разросшийся бюрократический аппарат. Такое положение было обусловлено одной из постоянных дилемм ланкастерского режима. Согласно договору в Труа, после того как английский король взойдет на трон Франции, отдельная администрация, созданная Генрихом V в Нормандии, должна была быть ликвидирована и объединена с королевским правительством. Для французских сторонников двуединой монархии это был принципиальный момент, так как от этого зависело единство и целостность французского королевства. Англичане смотрели на это иначе. Они различали территории, принадлежавшие им по праву завоевания, и территории, принадлежавшие им по договору. К первым относились герцогство Нормандское и так называемые "завоеванные земли" на его окраинах, которые Генрих V и Бедфорд насильственно включили в его состав: Перш, Алансон и позднее Мэн на юго-западе; плодородное плато французского Вексена, простиравшееся до реки Уазы на востоке и исторически входившее в состав Иль-де-Франс; а также несколько кастелянств, таких как Дрё, Мант, Пуасси и Сен-Жермен-ан-Ле к западу от Парижа. Территории полученные по договору составляли остальную часть ланкастерской Франции. Обещание объединить две администрации изначально было дано в расчете на то, что к моменту смерти Карла VI дело Дофина потерпит окончательный крах. Когда же время пришло, а война все еще продолжалась с неослабевающей яростью, обещание было выполнено лишь номинально. Регент проводил в Руане столько же времени, сколько и в Париже. Королевский Совет в Нормандии продолжал функционировать, хотя как филиал Большого Совета в Париже и с теми же членами. Нормандская Счетная палата в Кане была упразднена, а ее ревизионные функции переданы в Париж, но финансы герцогства продолжали отдельно управляться казначеем и генеральным сборщиком налогов Нормандии, которые находились в Руане. Нормандия сохранила собственную иерархию судов, и Парижский Парламент с некоторыми трудностями отстаивал свое право на рассмотрение нормандских апелляций[45].

На самом деле Нормандия была слишком важна для англичан, чтобы ее можно было объединить с остальной ланкастерской Францией. Это была их главная военная база и основной источник доходов. Она располагала ценными морскими портами, легко доступными из Англии. Вместе с соседними провинциями Пикардия и Артуа владение Нормандией обеспечивало англичанам контроль над Ла-Маншем с обоих берегов. Кроме того, большое количество английских солдат и чиновников было наделено нормандскими землями, конфискованными у бежавших перед захватчиками сторонников дома Валуа. Генрих V намеревался создать новое дворянство из поселенцев, готовых защищать нормандское герцогство, подобно тому, как это делали его предки в Ирландии и Уэльсе. По некоторым оценкам, номинальная стоимость земельных владений английского дворянства в Нормандии составляла примерно шестую часть от стоимости всех его английских владений. Наиболее знатные из них получили нормандские дворянские титулы, став графами Аркур, Омаль, Мортен, Перш, Танкарвиль или Э. Значительные английские общины поселились в главных городах, в частности в Руане и Кане, "английском городе". Бедфорд увеличил прослойку ланкастерских землевладельцев, включив в него большое количество более скромных людей, простых воинов и даже лучников, которые могли составить ядро постоянного военного сословия. Для сравнения: английские подданные Генриха VI, если не считать некоторых обосновавшихся в Париже, редко селились в других частях Франции. Его чиновники никогда не чувствовали себя в полной безопасности в провинциях, которые англичане получили по договору — политическому соглашению, которое, как они знали, было не более прочным, чем союзы, приведшие к его заключению. Для этих людей, как и для умирающего Генриха V, Нормандия была бастионом, на который им, возможно, придется однажды отступить[46].

Основными ограничениями для английских военных операций были финансы и людские ресурсы. На момент вступления в регентство герцог Бедфорд имел в своем распоряжении постоянную армию численностью около 5.500 человек. В дальнейшем численность постоянного состава колебалась между 3.000 и 6.000 человек. Кроме того, для проведения отдельных операций из местного населения могли набираться вспомогательные армии численностью до 2.000 человек. В основном это были выходцы из Нормандии или из регионов, где господствовал герцог Бургундский, в основном из Артуа и Пикардии. Как правило, они служили под командованием Жана де Люксембурга или французского маршала Бедфорда Вилье де Л'Иль-Адама. Теоретически ответственность за финансирование войны была разделена между французской и нормандской казной. Война на нормандских границах велась в основном английской армией в Нормандии и финансировалась за счет нормандских доходов. Доходы с остальной части ланкастерской Франции должны были оплачивать войну в Пикардии, Шампани, Гатине и Иль-де-Франс, в которой участвовали отчасти английские капитаны с английскими отрядами, но в основном местные войска на английской службе[47].

На практике эта изящная схема потерпела крах из-за падения налоговых поступлений везде, кроме Нормандии и Парижа. Во время гражданских войн Иоанн Бесстрашный добился расположения северных городов, отменив налог с продаж (aides) и талью (taille), два основных военных налога французского государства. Но для финансирования своего правительства ему пришлось прибегнуть к манипуляциям с монетой. Последовавшие за этим экономические потрясения в сочетании с общеевропейским дефицитом серебра в конечном итоге сделали эту политику неприемлемой. Генрих V отменил ее, восстановив военные налоги, отмененные Иоанном Бесстрашным, но пообещав своим французским подданным надежные деньги. Герцог Бедфорд придерживался политики брата, но результаты оказались неутешительными. Механизм сбора налогов был успешно восстановлен в Нормандии и завоеванных провинциях, но не территориях полученных по договору. В первые годы регентства общие поступления из этих провинций составляли в среднем всего 169.000 ливров (около 28.000 фунтов стерлингов) в год, что составляло лишь малую толику того, что они приносили до начала гражданских войн. Несмотря на усилия Бедфорда и Луи де Люксембурга, в течение первого десятилетия нового царствования поступления фактически сократились. Соответствующая цифра за год, закончившийся 30 сентября 1428 г., согласно смете, подготовленной английской администрацией, составила 129.240 ливров (14.360 фунтов стерлингов), то есть примерно половину от запланированных расходов. Пикардия и Иль-де-Франс, некогда бывшие одними из самых богатых регионов Франции, в единственном сохранившемся полном отчете, охватывающем девятнадцать месяцев 1427 и 1428 годов, вообще не принесли доходов. В других регионах положение было лишь незначительно лучше[48].

Главной причиной таких удручающих цифр стали военные разрушения. До заключения договора в Труа за эти регионы велись десятилетние войны. Большая часть земель была заброшена жителями и превратилась в поросшие деревьями и кустарником поля. Хронист Тома Базен, учившийся в Париже в 1420-х годах, вспоминал, что, путешествуя по равнинам северной Франции, он видел вокруг запустение, насколько хватало глаз. По его словам, от Луары до Соммы земля представляла собой море зарослей, за исключением островков безопасности вокруг обнесенных стенами городов и замков. Единственными признаками жизни были бродячие животные, брошенные на произвол судьбы.

Помимо бедности, существовала проблема власти. Монархия Валуа, достигшая апогея, могла вводить налоги без согласия подданных, по одному лишь королевскому ордонансу. Англичанам не хватало политического капитала и административной инфраструктуры, чтобы делать это в регионах, где их власть всегда была неустойчивой. Во всей Европе основным средством легитимации налогов были национальные или региональные ассамблеи. Англичане эффективно использовали их в Нормандии, но в договорных провинциях не было действующей системы представительских собраний. За все время правления Генриха VI было проведено только одно задокументированное заседание Генеральных Штатов ланкастерской Франции в Париже в октябре 1424 г. и одно возможное заседание в Амьене в начале того же года. Практиковалось взимание местных налогов для проведения конкретных военных операций в тех регионах, которых они непосредственно касались. Так, осада дофинистского оплота Ле-Кротуа в 1424 г. частично финансировалась за счет тальи, взимавшейся в городах долины Соммы. Расходы на кампанию в Шампани в 1426 и 1427 гг. покрывались в основном за счет репараций, взимаемых с городов Шампани. Париж регулярно выделял деньги на кампании против дофинистских отрядов, действовавших в прилегающих речных долинах. Как правило, в этих случаях происходил определенный процесс переговоров и согласований. По крайней мере, один местный налог на оборону был санкционирован собранием провинциальных Штатов Шампани. Другие тщательно согласовывались с отдельными городами и поселками. Эти специальные процедуры вряд ли можно назвать системой, а доходность редко покрывала стоимость соответствующей операции. Налоги, взимавшиеся в ходе кампаний в Шампани в 1426 и 1427 годах, покрывали лишь около 60% расходов. Остальное покрывалось за счет отвлечения доходов из Нормандии. Как жаловался граф Саффолк в 1425 г., денег никогда не хватало на выплату жалованья армии Жана де Люксембурга. Он был склонен списать эту проблему на расточительство и некомпетентность казначея, брата Жана, Луи. Но правда заключалась в том, что необходимых доходов не было. Их не хватало даже на оплату обычных государственных расходов. Правительство Бедфорда неоднократно не выплачивало жалованье судьям и чиновникам, что не раз грозило остановить государственную деятельность[49].

В результате финансовых затруднений парижского правительства бремя финансирования войны легло в основном на налогоплательщиков Нормандии. Нормандия была одним из самых богатых и плодородных регионов Франции, "прекрасным герцогством, могущественным и богатым, — восторгался главный герольд Карла VII, — землей пшеницы, домашнего скота, пышных лесов, омываемых бесчисленными ручьями, и обильных садов яблонь и груш". До начала гражданских войн на долю Нормандии приходилось от 10 до 40% доходов французской короны, больше, чем на долю любого другого региона. Она пострадал от физических разрушений меньше, чем другие провинции, но, тем не менее, войны нанесли свой урон. Записи о приходских налогах свидетельствуют о сильном обезлюдении, поскольку жители бежали перед войсками, унося с собой все, что могли унести. Однако к 1422 г. видимость порядка была восстановлена, и беженцы начали возвращаться. Герцогство, которое было лучше защищено, чем остальная часть ланкастерской Франции, стало островком относительного мира и процветания на фоне окружающего запустения, пережив кратковременный экономический ренессанс, продолжавшийся до 1430-х годов. Население выросло примерно на четверть. Благодаря череде хороших урожаев восстановилось производство сельскохозяйственной продукции. Для городов это были тучные годы, возможно, лучшие за все столетие. В карманы английских солдат и чиновников потекли денежные потоки. Торговля портов переживала подъем после глубокой депрессии времен гражданской войны, поскольку восстанавливались старые торговые связи с Англией и Нидерландами. В Дьеппе, наиболее известном случае, число судов, использующих порт, возросло с 67 в год битвы при Азенкуре до 269 десять лет спустя. Быстро развивались текстильные кварталы Руана. В отличие от Парижа с его депрессивными рынками недвижимости и труда, в 1420-х годах в городе наблюдался резкий рост доходов от ремесла, арендной платы и продажи недвижимости[50].

Нормандии суждено было стать дойной коровой ланкастерской Франции. Английские короли завладели нормандскими владениями королей Валуа и их различными государственными правами, такими как конфискации, доходы от отправления правосудия и доходы от чеканки монет. В дополнение к тяжелым постоянным налогам — quatrième с продаж и габелю с соли — местные гарнизоны взимали налог, известный как guet, который теоретически был альтернативой сторожевой службе в местах, где имелся профессиональный гарнизон. Провинциальные Штаты Нормандии из года в год, а иногда и несколько раз в год, созывались для согласования введения чрезвычайных налогов (aides) на случай войны. В 1420-х гг. на долю чрезвычайных налогов приходилось не менее половины нормандских доходов английских королей. Кроме того, для финансирования местных военных операций созывались ассамблеи, представлявшие отдельные районы. Все эти налоги, за исключением guet, управлялись сетью местных сборщиков, виконтов и соляных greniers, унаследованных Генрихом V от королей Валуа. Сбор налогов всегда происходил с задержками, а доход от каждого налога обычно был меньше его номинальной стоимости — проблемы, характерные для средневекового управления финансами. Тем не менее, в целом англичанам удалось обложить герцогство значительными суммами. К моменту воцарения Генриха VI чистые доходы правительства от Нормандии составляли около 292.000 ливров в год. Эти доходы шли в основном на содержание постоянного военного контингента. В 1424 г. английская армия в герцогстве и на завоеванных территориях обходилась от 22.000 до 25.000 ливров в месяц, что оставляло очень мало средств для покрытия обычных государственных расходов. Как отметил Совет в Руане осенью 1425 г., "было общепризнанно, что доходы должны быть увеличены, если мы хотим продолжать управление этим королевством и удовлетворять потребности войны". По мере усиления военного давления и снижения доходов с других провинций Бедфорд выжимал все больше и больше из своих нормандских подданных, и к концу десятилетия герцогство стало приносить в его казну около 424.000 ливров. Это более чем в три раза превышало доходы остальной ланкастерской Франции[51].

Английская военная организация во Франции была основана на очень гибкой системе взаимодополняющих друг друга гарнизонов. Эта схема видна на Карте II. Спинным мозгом английской оборонительной системы была река Сена между Парижем и морем. Сам Париж защищали его жители, для чего в каждом районе города были организованы дозоры. Единственным постоянным английским подразделением был гарнизон Бастилии, насчитывавший, вероятно, около 80 человек. Небольшие отряды занимали сторожевые башни и форт Сен-Виктор, контролировавший вход в город со стороны реки. Английские гарнизоны находились также в пригородах, в Венсене и в башнях укрепленного моста через Сену в Пон-де-Шарантоне. К западу от столицы скопление городов с гарнизонами обозначало восточную границу завоеванной территории: Сен-Жермен-ан-Ле, Пуасси, Понтуаз и Мант. В начале правления и в течение двух лет, которые Генрих VI провел во французском королевстве в 1430 и 1432 годах, в Руане была сосредоточена основная часть войск. На западе при впадении в море Сена образовывала широкий эстуарий, охраняемый с двух берегов портами-близнецами Арфлёром и Онфлёром, которые были укреплены в начале 1420-х годов. На северной границе Нормандии основная линия обороны проходила по дороге из Парижа в Дьепп, которую контролировали крупные крепости Жизор, Гурне, Нёшатель, Торси и Арк. Кроме того, важный гарнизон находился в Э, в устье реки Брель, которая обозначала северную границу герцогства. Однако основные силы англичан были сосредоточены на незащищенной южной границе Нормандии. Вдоль дороги Париж — Шербур тянулась линия мощных гарнизонов городов и замков, а еще южнее — цепь холмов от Дрё до Авранша. Наиболее значительными из них были Верней, Фалез, Вир, Алансон, Френе и Донфрон, которые изначально были построены англо-норманнскими королями XI–XII вв. для защиты тогдашней границы[52].

В 1422 г. в Нормандии и завоеванных землях насчитывалось сорок четыре королевских гарнизона. Большинство из них занимали цитадели, интегрированные в оборонительные системы городов. Их капитаны назначались регентом на год, начиная с Михайлова дня (29 сентября), хотя капитанам более высокого ранга обычно разрешалось исполнять свои обязанности через заместителей. Капитаны и их заместители почти всегда были англичанами, а иногда валлийцами или гасконцами. Они были ключевыми фигурами в английских военных действиях и обладали широкими полномочиями, высоким статусом, а в некоторых регионах — большими возможностями для обогащения. Некоторые из них назначались на должность из года в год и приобрели значительные познания о контролируемых районах. Осенью традиционно проводился анализ численности гарнизона. Каждый капитан получал на год вперед определенное количество латников и лучников, причем часть из них должна была быть конной, а часть — пешей. Численность варьировалась от 200 до 300 человек в крепостях, расположенных на небезопасных границах герцогства Алансонского и Мэна, до десятка и менее в местах, удаленных от границы. В общей сложности на момент вступления Бедфорда в должность регента в нормандских гарнизонах служило около 3.300 человек, а в первый год его пребывания в должности их число возросло до 4.000. Как и их капитаны, почти все они были англичанами, хотя по мере того, как набор на родине становился все более трудным делом, возникала тенденция к заполнению вакансий коренными нормандцами, брабантцами или пикардийцами — общим термином для франкоговорящих жителей севера, независимо от того, были ли они выходцами из Пикардии. За пределами Нормандии и завоеванных земель данные по гарнизонам более скудны. Но мы знаем, что в 1425 г. Большой Совет содержал еще 12 гарнизонов, поддерживаемых за счет доходов парижской казны, в дополнение к гарнизонам, живущим за счет местного населения. Королевские замки были наглядным символом двуединой монархии. Под их стенами под звуки труб произносились прокламации. На их башнях развевались флаги с крестом Святого Георгия. Над воротами красовались резные и ярко раскрашенные королевские гербы. Гарнизоны помогали бальи поддерживать порядок в своих округах, пресекая разбой, патрулируя дороги и речные пути и обеспечивали сопровождение королевских чиновников. Они собирали разведывательную информацию и передавали ее в другие гарнизоны и советникам в Париже и Руане. Они были центрами местного самоуправления, проводниками и символами власти короля. Но главная их функция заключалась в том, чтобы служить первой линией обороны против врага и людским резервом, из которой можно было набирать полевые армии[53].

Помимо королевских замков, еще несколько сотен крепостей защищались местными жителями или частными гарнизонами. Некоторые из них выполняли обычную сторожевую службу, другие были вольнонаемными отрядами на английской или бургундской службе. В Нормандии некоторые крепости были заняты английскими владельцами, получившими их на условиях несения военной службы. Несколько частных замков занимали стратегически важные позиции. Танкарвиль, стоявший на высоком отроге скалы в устье Сены, был, пожалуй, самым значительным из них. После английского завоевания Танкарвиль был конфискован у наследников виконтов Мелёна и передан семье Грей из Хетона из Нортумберленда. Они владели им на условиях содержания гарнизона из 45 человек. Однако маловероятно, что Греи выполнили свои обязательства по содержанию гарнизона, и в тот единственный раз, когда замок подвергся нападению крестьянских повстанцев в 1435 г., он был взят без труда. Многие другие частные крепости оказались столь же ненадежными. Небольшие города, обнесенные стенами, и частные замки служили защитой для жителей и убежищем окрестного населения, но они были неспособны противостоять длительной осаде. Их стены, как правило, были древними и охранялись малым числом солдат[54].

В начале 1420-х годов от четверти до трети войск, находившихся на довольствии ланкастерского правительства, не были приписаны ни к одному гарнизону. Эти люди составляли ядро любой английской полевой армии. Большинство из них входило в военные свиты ведущих английских дворян во Франции. Один только герцог Бедфорд содержал военную свиту из 400 человек, которая сопровождала его повсюду. Графы Солсбери и Саффолк также имели большие личные свиты в дополнение к гарнизонам, находившимся под их командованием. То же самое позднее произошло с графом Уориком и герцогом Йорком. Главные должностные лица нормандской администрации и окружные бальи также имели в своем распоряжении небольшие мобильные силы для личного сопровождения и в качестве тактического резерва. Однако для более крупных операций приходилось привлекать конные контингенты из гарнизонов. Как правило, для этих целей использовалось до половины общей численности гарнизона, но бывали случаи, когда приходилось идти на больший риск и сокращать гарнизоны до минимума, чтобы обеспечить людьми полевую армию. Однако даже с отрядами из гарнизонов ланкастерская администрация во Франции редко могла собрать более 3.000 человек для службы в поле. Чтобы справиться с серьезным кризисом, приходилось обращаться к другим местным источникам солдат. Англичане, получившие в Нормандии земельные наделы в обмен на военную службу, теоретически могли за свой счет предоставить еще 1.400 человек, хотя на практике среди них было много тех кто не хотел служить и не отвечал на призыв. В Нормандии также обосновался целый мир безработных английских солдат, которые не были приписаны ни к какому гарнизону или свите. Эти люди, в основном дезертиры или те, кто отслужил свой срок и решил остаться, были известны как "люди, живущие за счет земли". Они представляли собой еще один важный резерв военных кадров, которые могли быть привлечены к службе в случае необходимости. В Париже и главных городах набирались городские ополчения, как правило, арбалетчики и пехотинцы. Дворяне, французские или английские, владевшие землями в герцогстве, могли быть призваны на службу в любое время, и многие из них исправно являлись. Объявление арьер-бана распространяло эту обязанность на всех трудоспособных мужчин, как знатных, так и не знатных, но, как показал опыт, это привело к появлению большого количества не проявляющих к войне никакого энтузиазма солдат[55].

Герцог Бедфорд не сразу понял, что даже при таком пополнении английская армия во Франции недостаточно сильна для проведения крупных наступательных операций. Все бремя должно было лечь в основном на Англию. Уже через несколько дней после вступления в должность регента Бедфорд отправил в Англию Луи де Люксембурга в сопровождении нескольких коллег по Большому Совету и делегации города Парижа. Их задачей было объяснить членам Совета в Вестминстере, что без подкреплений из-за Ла-Манша война не может быть продолжена. Луи прибыл в Вестминстер в конце января 1423 года. Он убедил английский Совет направить во Францию Томаса Бофорта, герцога Эксетера, и Томаса Моубрея, графа-маршала Англии, во главе экспедиционного отряда численностью более 1.400 человек. Прецедент был создан. В дальнейшем экспедиционные армии численностью от 800 до 2.500 человек из года в год весной отплывали из гаваней Кента, Сассекса и Гемпшира для усиления английской армии во Франции. Они служили по краткосрочным контрактам, как правило, на шесть месяцев. В течение этого срока им выплачивалось жалованье из английских доходов, а также оплачивались расходы на перевозку. Некоторые из них добровольно оставались на службе за счет жалованья от военных казначеев Руана или Парижа, чтобы восполнить большие потери и убыль людей, которые были почти постоянными. Ежегодные экспедиционные армии из Англии были существенным исключением из принципа, согласно которому французские владения короля должны быть финансово самодостаточными. В первые пять лет нового царствования на экспедиционные армии из английских доходов тратилось в среднем около 8.300 фунтов стерлингов в год. Это составляло более 12% от английских доходов правительства в то время, когда Парламент постоянно отказывался выделять субсидии на войну во Франции. В 1420-х гг. Казначейство все же всегда было в состоянии своевременно оплачивать экспедиционные армии наличными деньгами. Но это достигалось лишь за счет создания проблем на будущее: займы на обременительных условиях, невыплаты старых долгов и откладывания других важных расходов на потом[56].

Важнейшим вопросом для военной администрации Англии в Нормандии была дисциплина, которая зависела от регулярной выплаты жалования. В принципе, солдаты, находящиеся на жаловании у короля, получали хорошее вознаграждение. Получая шиллинг в день, латник мог заработать за год больше, чем доход с небольшого поместья в Англии. Лучник, служивший в гарнизоне, получал шесть пенсов в день, что в два раза меньше, чем у квалифицированного каменщика, работавшего на стенах. Существовали и натуральные льготы. Гарнизонные войска бесплатно размещались в королевских замках. Кроме того, существовала перспектива законного (и незаконного) грабежа. В Руане образовалась сложная военно-административная структура, в обязанности которой входило следить за тем, чтобы войскам своевременно выплачивалось причитающееся. Но администрация всегда функционировала на грани финансового кризиса, и нередко случались перебои с выплатой жалованья.

В начале регентства герцог Бедфорд столкнулся с серьезным дисциплинарным кризисом. За внезапной отменой "тяжелой руки" Генриха V и истощением военной казны последовали несколько месяцев политической неопределенности. Не получившие жалованья солдаты дезертировали или занимались мародерством. Капитаны, не обращая внимания на субординацию, покидали свои посты. Широко распространились известия об изнасилованиях, грабежах, кражах скота и вымогательствах со стороны гарнизонных войск. Герцог Бедфорд назначил судебную комиссию для расследования этих фактов и наказания виновных. Штаты Нормандии удалось убедить проголосовать за специальную субсидию для покрытия долгов, которые не были выплачены в последние месяцы правления Генриха V и в первые месяцы регентства. Подобные кризисы в 1420-е годы были редкостью. Не было сколько-нибудь крупных мятежей, а дезертирство еще не стало серьезной проблемой. Но по мере ухудшения военной ситуации в последующее десятилетие и накопления финансовых проблем дисциплина стала нарушаться все чаще[57].

Подобные проблемы были характерны для всех средневековых солдат, но для англичан в Нормандии они стояли особенно остро. Падение дисциплины не только подрывало военную эффективность армии как инструмента войны, но и грозило отравить отношения между английским правительством и его нормандскими подданными. Как лаконично заметили советники Генриха V, регулярная выплата жалованья была крайне необходима, "что должно быть непременно сделано, иначе… Нормандия будет потеряна для него". Герцог Бедфорд прекрасно понимал все это. В декабре 1423 г. он дополнил военные ордонансы своего брата, которые в основном касались полевых операций, издав дисциплинарный кодекс для гарнизонов. Он регламентировал назначение и полномочия командиров гарнизонов и капитанов свит и ставил их в подчинение королевским бальи и судьям. Гарнизонные войска должны были проживать в своих замках, а не в жилых домах в городе или в окрестностях. Их слуги, пажи и вооруженные варлеты подчинялись военной дисциплине, даже если они не состояли на службе у короля. Солдаты должны были платить за все, что брали, и им строго запрещалось жить за счет земли. Грабежи, поборы за защиту (pâtis), выкупы и несанкционированные налоги (традиционные способы обеспечения потребностей солдат при задержке жалованья) были запрещены на территории, находящейся под английским управлением. Ордонанс Бедфорда было приказано провозгласить под звуки труб во всех бальяжах Нормандии.

Правда, и, возможно, неизбежно, реальность так и не оправдала обещаний. Но ордонанс был не просто декларацией о намерениях. Обязательства вносились в контракты капитанов, которые приносили присягу. Военные суды рассматривали дела нарушителей. Капитаны должны были подтвердить, что они не взимали pâtis и не брали провиант без оплаты, прежде чем им могли быть засчитаны законные доходы от войны. В крупные гарнизоны назначались "контролеры", которые проверяли отчетность капитанов и сообщали о нарушениях. Часто проводились инспекции, на которые приглашались местные жители для изложения своих претензий королевскому комиссару. Жалобы рассматривались со всей беспристрастностью, даже если предполагаемым нарушителем был один из великих капитанов того времени. Меры, принятые Бедфордом, не положили полного конца злоупотреблениям и бесчинствам, но важно то, что мы знаем о них в основном из записей о мерах, принятых в отношении виновных. За грубейшие нарушения дисциплины выносились приговоры о возмещении ущерба, штрафах, конфискации лошадей и снаряжения, тюремном заключении и даже иногда казни. Но как правило, большинство нарушений дисциплины оставались незамеченными. Ясно лишь то, что во времена Бедфорда современники хорошо отзывались об английской военной дисциплине. Даже министры Дофина признавали, что в английских армиях она поддерживалась лучше, чем в их собственных[58].

Английская военная машина в Нормандии зависела от исключительного поколения полководцев. Большинство из них были кадровыми военными, долгое время служившими в Нормандии и научившимися своему делу еще при Генрихе V. В начале правления Генриха VI два графа, Солсбери и Саффолк, более или менее постоянно находились во Франции. Томас Монтагю, граф Солсбери, был главным английским полководцем 1420-х годов. К моменту воцарения Генриха VI Солсбери было тридцать четыре года, и всю свою взрослую жизнь он был солдатом. Он сражался вместе с герцогом Кларенсом во Франции в 1412 г., с Генрихом V при Арфлёре и Азенкуре в 1415 г. и с герцогом Бедфордом в морском сражении у Арфлёра в следующем году. В 1417 г. он переправился в Нормандию вместе с армией вторжения и получил важные командные посты при осаде Руана и в Нижней Нормандии. Будучи генерал-лейтенантом короля в Нормандии во время краткой поездки Генриха V в Англию в 1421 г., он в основном отвечал за восстановление положения после катастрофического поражения герцога Кларенса при Боже. Солсбери был вспыльчивым и недипломатичным человеком. Он открыто ссорился с герцогом Бургундским, а его отношения с герцогом Бедфордом часто были, можно сказать, сложными, но для тех, кто служил под его началом, он был героем. Один из них, хронист Жан де Ваврен, считал его "самым искусным, хитрым и удачливым капитаном, который существовал на протяжении двух последних столетий".

Как и многие из тех, кто служил во Франции, Солсбери на родине испытывал финансовые трудности. Когда ему было 12 лет, его отец был линчеван толпой во время восстания против Генриха IV, а титулы и имущество семьи были конфискованы. Хотя в 1421 г. приговор был отменен в знак признания военных заслуг самого Томаса, его графство было одним из самых бедных в Англии. Он редко упускал возможность заработать на войне, занимал непримиримую позицию в отношении выкупов, зорко следил за добычей и тщательно берег свои доходы. Как и многие успешные военные капитаны, он был настойчивым истцом. Граф Саффолк однажды пошутил, что Солсбери "больше беспокоился о своих деньгах, чем о своей жизни". Но у того были на то основания. Война сделала его известным человеком, богатым и уважаемым. Генрих V возвел его в графы дю Перш, с доходом, который теоретически был таким же, как и с его английских владений. Бедфорд добавил к этому земельные и имущественные пожалования, включая роскошный особняк в Париже. Жалованье Солсбери, своего рода дискреционная награда за заслуги, выплачиваемая капитанам в дополнение к обычному военному жалованью, было выше, чем у кого-либо другого[59].

Уильям де ла Поль, граф Саффолк, был на десять лет моложе Солсбери и не снискал такой же военной репутации. Его посвящение в рыцари произошло в 1415 г., когда он участвовал в кампании при Азенкуре. Как и Солсбери, он, вероятно, начал военную карьеру по финансовым причинам. Уильям неожиданно унаследовал графство в возрасте 19 лет после того, как его отец погиб при осаде Арфлёра, а старший брат — месяцем позже при Азенкуре. Но он был еще несовершеннолетним, и его графство было отягощено правами двух вдов. Поэтому его возвращение во Францию вместе с Генрихом V в 1417 году, было логичным. Так случилось, что к 1419 году обе вдовы умерли, и к двадцати трем годам Саффолк смог полностью распоряжаться землями графства. К тому времени он приобрел обширные владения в Нормандии и почувствовал вкус к дипломатии и войне. В течение двенадцати лет он непрерывно служил во Франции. Ему поручались крупные региональные командования и он был назначен адмиралом Нормандии. При Генрихе V он стал одним из богатейших землевладельцев на полуострове Котантен. Бедфорд сделал его графом де Дрё с еще одним крупным фьефом в долине реки Эвр. Очевидно, король был более высокого мнения о Саффолке, чем о Солсбери, и в значительной степени полагался на него как на политического и дипломатического советника, а также как на полевого командира[60].

После двух графов самым близким к герцогу Бедфорду человеком был, пожалуй, сэр Джон Фастольф. Фастольф известен как предполагаемый прототип для шекспировского Фальстафа, но у него не было ничего общего с буйным пьяницей из Генриха IV и Виндзорских насмешниц. Его история была типичной для того сочетания покровительства вышестоящего и таланта, на котором так часто строилась успешная военная карьера. Его семья была из среды мелкого дворянства в Норфолке. Фастольф обратил на себя внимание своего первого важного покровителя, герцога Кларенса, когда служил в его свите в Ирландии в 1408 году. В 1412 г. Фастольф последовал за Кларенсом во Францию, где ему было поручено важное командование в Гаскони. В 1415 г. он сражался при Арфлёре и был отправлен по болезни домой, но позже вернулся и служил в его гарнизоне. В 1417 г. он участвовал в завоевании Нормандии, где привлек внимание старшего представителя клана Бофортов, Томаса, герцога Эксетера, который назначил его своим лейтенантом в Арфлёре, а позже — первым английским капитаном Бастилии в Париже. Но главный успех пришел к Фастольфу в 1422 г., когда после возвращения Эксетера в Англию он поступил на службу к герцогу Бедфорду. Он быстро поднялся на службе у Бедфорда и уже через несколько месяцев стал его главным стюардом, а затем постоянным членом Большого Совета, став вторым английским капитаном, принятым в него.

К этому времени Фастольф уже стал забывать о своем незнатном происхождении. Но богатство никогда не притупляло его инстинктов стяжателя. Еще до смерти Генриха V он начал неуклонный процесс самообогащения, который привел его к накоплению собственности в Восточной Англии, Саутварке и Нормандии и к состоянию, сравнимому с состоянием многих пэров королевства. Однако главным мотивом его жизни, возможно, были не деньги, а время и усилия, которые он тратил на их получение и управление ими. Фастольф наслаждался азартом и трудностями войны. Когда он поступил на службу к Бедфорду, ему было уже за сорок, но он продолжал принимать активное участие в военных действиях вплоть до 1438 г., когда ему было уже около 60-и лет. Его документы, сохранившиеся благодаря его многолетнему помощнику Уильяму Вустеру, свидетельствуют о том, что он был не просто жестоким воякой, постоянно жаждавшим наживы. До самого конца, когда возраст и горечь от поражения подточили его суждения и люди перестали прислушиваться к нему, он был проницательным и вдумчивым советником, хорошо разбирающимся в стратегии[61].

За пределами узкого круга доверенных военных, окружавших регента, из года в год в главных сражениях войны, появилась группа компетентных и находчивых капитанов. Они разбогатели в тучные 1420-е годы, прежде чем наступили поражение и упадок. Роберт, лорд Уиллоуби, сражался при Азенкуре и служил во Франции с небольшими перерывами с 1417 по 1438 год. Уиллоуби не был великим полководцем как граф Солсбери, но он был надежным человеком, о росте репутации которого можно судить по увеличению его свиты. За первые семь лет его службы она увеличилась в три раза. Вероятно семейные связи, и обусловили выбор его карьеры, но был интерес и в хорошем материальном вознаграждение. Уиллоуби получил щедрые денежные и земельные пожалования от герцога Бедфорда и за полтора десятилетия ловких сделок создал значительную империю недвижимости в Париже. Норфолкский рыцарь сэр Уильям Олдхолл, еще один ветеран Азенкура, начал свою карьеру в качестве рыцаря двора герцога Эксетера. В составе свиты герцога он сражался при Азенкуре и Руане, а до 1449 г. занимал ряд должностей и командовал в Нормандии. Ноттингемширский рыцарь сэр Томас Ремпстон сражался при Азенкуре, затем вернулся во Францию в 1417 г. и оставался там почти на протяжении всей войны. Почти наверняка он приехал во Францию, спасаясь от финансовых затруднений на родине. Его семейные владения в Англии были обширны, а владения его жены — еще больше, но и те и другие были обременены правами на вдовий удел очень долгоживущих родственниц. В течение нескольких лет после своего приезда он, должно быть, почувствовал, что выбор был оправдан. Ремпстон заработал грозную репутацию в опасном юго-западном пограничье Нормандии и получил там солидное земельное пожалование. Томас, лорд Скейлз, который был моложе этих людей более чем на десять лет, прибыл во Францию в 1417 г. в возрасте восемнадцати лет, а к двадцати трем годам уже командовал 400 человек в двух важнейших гарнизонах южной границы. Он также останется в Нормандии почти до конца[62].

Английская армия в Нормандии в практическом смысле была постоянной армией, чего в Англии больше не будет до времен Оливера Кромвеля. Длительный срок службы капитанов и рядовых солдат позволял интенсивно тренироваться, накапливать опыт и привычку к совместным действиям, что значительно повышало их эффективность. На протяжении многих лет общая память о прошлых победах вселяла в этих людей уверенность в том, что они смогут сделать это снова. Военные последствия этого трудно переоценить. Существовала огромная разница между отрядом, набранным для конкретной операции, и постоянной армией. Сила, как писал Уильям Вустер, вторя своему учителю сэру Джону Фастольфу, заключается не в количестве, а в людях, "хорошо обученных и постоянно упражняющихся в обращении с оружием". Солдаты рисковали жизнью друг за друга. Жан де Бюэль, французский автор трактата Le Jouvencel (Юнец), написавший, пожалуй, самый впечатляющий рассказ о военной жизни, дошедший до нас с обеих сторон, передал дух профессионального товарищества среди солдат. "На войне люди начинают любить друг друга, — писал он, — сердце наполняется жалостью и товарищеским чувством, когда на твоих глазах друг ставит на карту свою жизнь… Ты хочешь идти и жить или умереть вместе с ним, любить его, никогда не покидать его. Ни один человек, не испытавший этих чувств, не может понять того восторга, который они вызывают"[63].

Многих из этих людей объединяло нечто большее, чем война. Они по-прежнему принадлежали к маленькому, взаимосвязанному миру английского землевладельческого класса, даже если они и покинули его, чтобы сделать карьеру во Франции. Капитаны, которые подряжались вести свои отряды во Францию, обычно набирали их в тех английских регионах, откуда они сами были родом. Люди, сражавшиеся вместе в Нормандии, часто были соседями по дому. Они вместе заседали в Советах, выступали в качестве доверенных лиц и свидетельствовали завещания друг друга. Они служили в свитах одних и тех же великих людей или возвышались благодаря одним и тем же покровителям. Свиты герцогов Кларенса и Эксетера были великими школами будущих капитанов, в которых Фастольф, Олдхолл, Ремпстон и другие оттачивали свое мастерство. Некоторые мужчины сражались вместе со своими сыновьями, братьями или кузенами. Другие состояли в свойстве. Уиллоуби был шурином графа Солсбери. Его сестра вышла замуж за сэра Уильяма Олдхолла. Граф Саффолк женился на вдове графа Солсбери после его гибели под Орлеаном.

Записная книжка Уильяма Вустера позволяет нам заглянуть в еще более узкий мирок: жилище рыцаря из Саффолка сэра Уильяма Боуэта во время осады Руана в 1419 году. Восемь компаньонов делили это тесное жилье. Дружба этих людей была основана не только на совместном стремлении завоевать Руан. Все они, кроме одного, были выходцами из Восточной Англии — одного из самых военизированных регионов Англии. Большинство из них, как и их отцы до них, имели дело друг с другом в Норфолке и Саффолке. Четверо служили в свите герцога Эксетера. Трое состояли в кровном родстве или свойстве. Двое были кузенами. Двое были братьями по оружию, деля между собой победы и поражения в войне. И по крайней мере пятерым суждено было служить во Франции в течение последующего десятилетия. За взаимной преданностью друзей, занятых совместными усилиями по улучшению своего положения, скрывалась более тесная привычка общения, корни которой находились в провинциальных общинах Англии[64].

Английская армия была самой эффективной боевой силой во Франции и, возможно, в Европе, пока в 1440-х гг. ее не затмила реформированная армия Карла VII. Вероятно, пик ее боевых качеств пришелся на десятилетие после битвы при Азенкуре. Но в последующие годы ее преимущества постепенно сходили на нет. Дисциплина и выучка английской армии в конце концов сравнялись с французскими армиями, а технический прогресс в области вооружений подорвал ее традиционные достоинства. Английские полевые армии в значительной степени зависели от лучников, которые составляли не менее трех четвертей их численности. "Сила Англии, — писал сэр Джон Фортескью поколение спустя, — больше всего держится на наших бедных лучниках". Длинный лук (longbow) был английским оружием высшего класса. Его использование требовало длительных тренировок и значительной физической силы, поэтому кроме шотландцев его никто не применял. Лук стал решающим оружием при Азенкуре и в большинстве великих сражений предыдущего столетия. По скорострельности и пробивной силе ему по-прежнему не было равных. Однако, хотя англичане до конца сохранили веру в это оружие, его господство на французских полях сражений подходило к концу. Дальность стрельбы из длинного лука достигала 300 ярдов, но наиболее эффективна была на гораздо меньших дистанциях. Длинный лук превосходили современные арбалеты со стальным луком, которые быстро вытесняли старые модели из клееной древесины. Со временем огнестрельное оружие еще больше снизит его относительное преимущество. В то же время прогресс в изготовлении пластинчатых доспехов делал латников менее уязвимыми для стрел. В Италии были разработаны более легкие и твердые стали. Угловатые, ребристые и рифленые поверхности были предназначены для создания скользящих поверхностей, отражающих стрелы и болты. Лошадей теперь тоже регулярно облачали в доспехи (barded)[65].

Эти новшества подорвали некоторые старые принципы английской военной практики. Английские армии были организованы для полевой службы в виде интегрированных подразделений, состоящих из взаимодополняющих друг друга латников и лучников. Латники, хотя и были подготовлены как кавалеристы, в основном сражались в пешем строю, используя свои копья в качестве пик. Перед их построениями выкапывались траншеи, препятствующие атаке конницы. Заостренные колья, вбитые в землю и направленные под наклоном в сторону атакующих, защищали построения лучников, обычно располагавшихся на флангах, немного впереди основной массы войск. Они обрушивали на противника, наступающего на центр, уничтожающий шквал стрел. В течение XIV века французы сами постепенно переняли элементы английской тактики. Однако в следующем столетии увеличение дальности стрельбы из арбалетов и огнестрельного оружия сделало эту тактику менее эффективной, а совершенствование доспехов для людей и лошадей привело к возрождению традиционных кавалерийских атак. Этому способствовало изобретение arrêt de cuirasse — откидного стального выступа, приклепанного к правой стороне кирасы и служившего упором и точкой опоры для копья с муфтой. Это позволяло кавалеристам использовать более длинные и тяжелые копья. При правильном применении более тяжелые французские копья значительно усиливали удар конницы и позволяли рассеивать сконцентрированные группы лучников. Жан де Бюэль считал, что в его время лошадь и копье были "самым эффективным оружием в мире", чего никто не сказал бы столетием раньше. Английские воины не были невосприимчивы к этим изменениям. Они носили современные доспехи, о чем свидетельствуют их завещания и надгробные изваяния. В Лондоне были отличные оружейники, а торговцы привозили пластинчатые доспехи из Милана и других континентальных центров производства вооружения. Но французы быстрее поняли тактическое значение возрождения кавалерии, а более высокая доля бронированных всадников в их армиях облегчала ее использование[66].

В первые три десятилетия XV века произошли значительные изменения в конструкции и изготовлении артиллерии. Англичане использовали два основных типа артиллерии. Бомбарды, самый крупный тип пушек, использовались в качестве осадной артиллерии. Известны экземпляры весом до 60-и тонн, хотя английские бомбарды обычно весили меньше — от двух до пяти тонн. Это были дульнозарядные орудия с длинными стволами, изготовленными из кованых железных прутов, соединенных встык, а затем сваренных и скрепленных железными обручами. Они укладывались в неглубокие ямы, вырытые в земле для гашения отдачи, и приподнимались за счет подкладывания под жерло деревянных клиньев. Совершенствование рецептуры пороха повысило скорость его воспламенения и силу выстрела. В 1420-х гг. бомбарда с каналом ствола от 14 до 20 дюймов могла выстрелить тяжелое каменное ядро по высокой параболе на расстояние более 1.200 ярдов. Однако для нанесения серьезных повреждений каменным стенам необходимо было добиться почти горизонтальной траектории, а для этого требовалась огневая позиция в пределах 200 ярдов. Две пушки такого типа — мишлеты — до сих пор стоят у водных ворот Мон-Сен-Мишель, которые, как можно предположить, были захвачены у англичан в 1425 году.

Другой тип пушек был известен как фоглер ( фр.veuglaires, англ. fowlers). Это были более легкие орудия, также изготовленные из сварных кованых прутьев. Они были дешевле в производстве, легче в транспортировке, быстрее охлаждались и перезаряжались. Это было противопехотное оружие, стрелявшее каменным дробом или свинцовой картечью. Их часто использовали между залпами бомбард, чтобы не дать защитникам возможности восстановить разрушения, а иногда и против плотных рядов противника на первых этапах сражения. Кроме того, английские солдаты начали использовать кулеврины. Первоначально кулеврины представляли собой ручные полевые орудия из чугуна весом около 15 фунтов с длинным стволом, закрепленным на деревянном ложе и стреляющим свинцовой картечью. Но в течение XV века это слово стало применяться к более крупным полевым орудиям. С течением времени точность и дальность стрельбы всех этих орудий быстро улучшались[67].

Существовало два основных ограничения на применение артиллерии. Одно из них — финансовое. Артиллерия была очень дорогой. Мастера, изготавливавшие пушки, и канониры, управлявшие ими, получали высокую зарплату. Производство пороха требовало дорогостоящих материалов. Бомбарды требовали длительных интервалов между выстрелами, пока ствол остывал, что означало, что для достижения максимального эффекта их необходимо было устанавливать в большом количестве. Срок службы бомбард был невелик, поскольку при постоянном использовании быстро изнашивалась внутренняя поверхность стволов, что снижало их дальность и точность стрельбы. Ранние образцы пушек были склонны разлетаться на куски, становясь непригодными для ремонта и убивая окружающих. Другим ограничением была материально-техническая база. Для более тяжелых орудий еще долго не могли придумать подходящие колесные лафеты. Если до цели нельзя было добраться по воде, их приходилось перевозить на специальных усиленных деревянных повозках или на больших деревянных щитах, передвигаемых на катках. Для перевозки по суше использовались упряжки волов, скорость которых редко превышала пять миль в день. Эти трудности объясняют, почему армии так часто бросали свою артиллерию при отступлении после поражения.

Генрих V был очарован артиллерией и эффективно использовал ее при завоевании Нормандии. Однако по-настоящему английская артиллерия проявила себя после завершения завоевания Нормандии и создания ланкастерской администрации на большей части северной Франции. Оперируя внутренними коммуникациями и контролируя побережье Ла-Манша и бассейн Сены, англичане получили возможность хранить орудия в таких стратегических центрах, как Париж, Руан, Арфлёр и Кан, и относительно быстро перевозить ее на баржах на значительные расстояния. Они также могли обеспечить административную и материально-техническую поддержку, от которой зависело применение артиллерии на войне. В Руане было создано управление артиллерии для Нормандии под руководством ряда английских или немецких артиллерийских мастеров. Еще одно управление было создано в Париже герцогом Бедфордом во главе с магистром королевской артиллерии во Франции. И в Руане, и в Париже имелся постоянный штат артиллеристов, кузнецов, плотников, каменщиков, возчиков и писарей, а также эскорт лучников для охраны орудий во время транспортировки. В обязанности этих людей входило изготовление и ремонт пушек, постройка деревянных повозок, на которых они перевозились, и больших поворотных щитов из дерева (мантлетов), защищавших артиллеристов во время работы. Они вырезали каменные пушечные ядра по точным размерам, закупали материалы, распределяли их по гарнизонам и организовывали транспорт, а также выполняли функции генеральных закупщиков основного снаряжения, такого как стрелы, лестницы и траншейные инструменты. Большинство артиллерийских мастеров были просто администраторами, но некоторые из них были настоящими специалистами. Уильям Форстед, который в конце 1430-х годов был магистром королевской артиллерии, заявил, что был артиллерийским мастером в Ирландии, Шотландии, Уэльсе, Гаскони, Нормандии и в Иль-де-Франс[68].

Война XV в. была прежде всего осадной войной — вечной борьбой за захват обнесенных стенами мест, из которых можно было контролировать окружающую страну. Большинство французских городов все еще защищали стены, возведенные в XI–XII вв. в эпоху первой урбанизации. В некоторых из них еще сохранялись старые галло-римские стены. Перед лицом английских вторжений XIV века более богатые города восстановили свои стены, а некоторые замки были перестроены. Но с развитием артиллерии их укрепления быстро устаревали. Высокие стены, построенные для защиты от штурмов и подрывов, представляли собой идеальные мишени для более мощных пушек, появившихся в начале XV века. Однако, как и другие технические преимущества, которыми англичане и их бургундские союзники обладали в начале этого периода войны, их превосходство в артиллерии со временем сошло на нет.

Французы научились противостоять осадной артиллерии и стали чрезвычайно искусны в обороне крепостных стен. Они разработали тактику, позволяющую держать осаждающих на расстоянии артиллерийского выстрела. Орудия устанавливались на гребнях стен и ворот, чтобы убивать или калечить незащищенных людей осаждающих. Проводились вылазки к местам установки орудий. Перед воротами возводились оборонительные валы (больварки), как правило, из земли и камней, вооруженные собственной артиллерией и укомплектованные собственными гарнизонами, которые подвергали штурмующие отряды убийственному анфиладному огню. В результате увеличивалось расстояние, с которого осаждающим приходилось действовать, и значительно снижалась эффективность их артиллерийского огня. Импровизированные форты (бастиды), которые осаждающие армии обычно строили перед воротами, приходилось отводить далеко назад, иногда на расстояние до мили.

Увеличение расстояния, на котором приходилось действовать осаждающим, оказало существенное влияние на ход войны. Постепенно увеличивалась длина осадных линий. Их строительство и укомплектование требовало все большего количества войск и рабочих, что было особенно актуально для англичан, которые постоянно упирались в пределы имеющихся людских ресурсов. В результате крупные города и поселки, хотя и были уязвимы для вероломства и внезапности, редко захватывались при упорном сопротивлении, даже с помощью мощной артиллерии. Руан, взятый после 6-месячной осады в 1419–20 годах, стал последним крупным городом, павшим перед англичанами в ходе войн XV века. Менее крупные города обычно держались по нескольку месяцев, прежде чем сдаться. Многое зависело от морального духа обороняющихся, который был тесно связан с политической ситуацией. Если существовала хорошая перспектива облегчения положения или они были уверены, что война идет по их задумке, гарнизоны и жители городов могли совершать удивительные подвиги, бросая вызов огромным армиям, возглавлявшимися талантливыми капитанами и оснащенными мощной артиллерией. Но когда их политический мир рушился, они зачастую оказывали не более чем символическое сопротивление. Генрих V пронесся по Нормандии, захватывая один город за другим, когда во Франции в 1417–1419 гг. бушевали гражданские войны. То же самое произошло и в обратном направлении, когда Нормандия была вновь завоевана Карлом VII в 1449 и 1450 гг. в самый политически неблагоприятный для Англии момент.

Если стены не удавалось быстро взять штурмом, что было рискованным и кровавым делом, то успешная осада обычно заканчивалась капитуляцией, достигнутой путем переговоров. Сдача крепостей регулировалась тщательно разработанным регламентом и практикой. Защитников побуждали к сдаче угрозой расправы, если они не сдавались. Обычаи позднесредневековой войны предоставляли практически неограниченную свободу действий воинам, захватившим крепость штурмом. Перебравшись через стены, штурмующие распахивали ворота, и осаждающая армия врывалась внутрь. В городах штурмующие с криками "Ville prise!" проносись по густой сети улиц, без разбора убивая, грабя и сжигая. По мере продолжения войны защитникам все чаще отказывали в пощаде, даже если за них можно было потребовать выкуп. Самые безжалостные капитаны вешали целые гарнизоны на деревьях или импровизированных виселицах за воротами. Профессиональные гарнизоны нередко вынуждали отказаться от обороны перепуганные жители, не желавшие рисковать жизнью при штурме.

Условия сдачи варьировались в зависимости от силы сопротивления обороняющихся. В крайних случаях осаждающие могли настаивать на безоговорочной капитуляции, оставляя защитников на произвол судьбы. В другом случае защитникам разрешалось уходить "с посохом в руке", неся в руках белую палку, которая традиционно служила им проводником через вражеские ряды. Переговоры обычно велись вокруг вопроса о том, сколько и чего гарнизону разрешается взять с собой. Почти всегда приходилось оставлять артиллерию и тяжелую технику, а также пленных. Их могли заставить оставить и все остальное, включая лошадей, доспехи и оружие. Деньги иногда переходили из рук в руки, особенно если капитан был вольнонаемным и действовал за свой счет. Решение о капитуляции было одним из самых сложных для командира гарнизона XV века. Если он сдавался слишком рано, пока стены были целы, а припасов хватало, то его могли обвинить в предательстве и опозорить на своей стороне. Если же он продолжал ждать, пока оборона города станет бесперспективной, то ему становилось нечем торговаться на переговорах с осаждающими.

Немедленная сдача гарнизона была редкостью. Практически всегда заключалось соглашение о капитуляции на определенных условиях. Обычной формой было обещание сдаться в оговоренный срок при условии, что город не получит помощи. В таком случае обычно заключалось перемирие, во время которого гарнизон мог добывать продовольствие, но не мог принимать дополнительных людей или вооружение. Такое соглашение сохраняло честь капитана и возлагало на его командование обязанность собирать армию для оказания помощи. Время, отведенное на ожидание помощи, зависело от прочности обороны и состояния запасов защитников. Оно могло составлять как шесть месяцев, так и один день. В качестве обеспечения договоренности предоставлялись заложники из числа гарнизона, которые подлежали казни или выкупу, если в назначенный день город не был сдан.

Результатом соглашения об условной капитуляции стало то, что на современном военном жаргоне называлось journée. По сути, это был вызов на организованное сражение. Осаждающая армия должна была получить подкрепление, чтобы соответствовать тем силам, которые могли появиться со стороны противника. В назначенный день они выстраивались в боевой порядок на подступах к осажденному месту и ожидали от восхода до заката солнца. Иногда оговаривалось конкретное место, иногда — точное время. Враг мог пойти на риск полевого сражения и явиться в назначенный день. Но чаще всего он отклонял вызов и не являлся, позволяя сдать осажденное место. Эта практика оказала существенное влияние на стратегию всех воюющих сторон. Это означало, что для успешного ведения осадной войны необходимо иметь в резерве полевую армию. Обе стороны должны были иметь возможность перебросить дополнительные крупные силы, чтобы с честью явиться на назначенный день. Английские командиры в Нормандии были в этом искусны. Гибкость оборонительной системы позволяла выводить войска из гарнизонов и быстро концентрировать их против захватчиков.

Как нормандцы относились к своим ланкастерским правителям — вопрос сложный и спорный. Свидетельств тому много, но они анекдотичны и противоречивы. Все нормандцы должны были присягнуть на верность Генриху VI, и в подтверждение этого им выдавалась грамота (или bullette). Это давало им определенную защиту от преследований или арестов со стороны английских солдат или чиновников. Аналогичная система, но менее последовательно, применялась в Париже и некоторых других северных городах. Тех, кто не давал клятвы, изгоняли, а их имущество конфисковывали. Тех, кто присягал, а затем был уличен в борьбе с англичанами, считали предателями и казнили. В договорах о сдаче вражеских гарнизонов неизменно содержались пункты, предписывающие передавать таких людей в руки королевского правосудия[69].

Такая политика была характерна для правительства, которое никогда не чувствовало себя в полной безопасности. Ланкастерский режим в Нормандии не рассматривался как простое продолжение французской монархии под властью новой династии. Это была явно чужая администрация. Солдаты, как правило, жили отдельно в крепостях, к которым они были приписаны. Командиры гарнизонов, осуществлявшие полицейские функции в своих округах и региональных бальяжах Нормандии, почти все были англичанами, в отличие от большинства их коллег в договорных провинциях. У них были непривычные манеры. Они часто и от души матерились (Жанна д'Арк называла их Godons — "божьими проклятиями"). Многие из них не знали французских законов и обычаев. Отвратительный французский язык их подчиненных стал стандартным приемом современной сатиры. Многие из них вообще не знали французского языка. Английский солдат, спровоцировавший драку в местной кузнице, в которой он был убит, сказал: "Говорите по-английски — я знаю, что вы можете". Французским горожанам, дежурившим на стенах, иногда выдавали пароли на английском языке, которые они не понимали и не могли произнести. Общая реакция проявлялась в непродуманных, но показательных оборотах речи. Несмотря на крупные штрафы и угрозу тюремного заключения и конфискации имущества, и нормандцы, и англичане склонны были называть врага французом, а Карла VII — королем, вместо того чтобы говорить арманьяк и Дофин в соответствии с принятыми обычаями. Двуединая монархия стремилась быть такой же французской во Франции, как и английской в Англии, но ее постоянная зависимость от английских денег и людей превращала это стремление в насмешку[70].

Тем не менее, в 1420-е гг. ланкастерский режим, безусловно, пользовался большой негласной поддержкой коренного населения Нормандии, особенно в городах. Иначе он не смог бы просуществовать так долго, поскольку англичане никогда не были достаточно сильны, чтобы навязать свою волю силой. Такое положение дел, казавшееся в то время советникам Дофина и патриотически настроенным французским историкам более позднего времени столь неестественным, не должно было никого удивлять. Для такого человека, как секретарь Карла VII Ален Шартье, верность династии Валуа была частью закона природы. Она основывалась на простых географических фактах. "Покажите, что вы родились французами", — призывал он своих соотечественников. Карл VII использовал ту же формулу в своих государственных документах. Он хотел, чтобы "наши подданные, уроженцы этого королевства, признавали в нас своего суверена и естественного господина и подчинялись нам, как подобает". Каждый нормандец, поддерживавший английское правительство, был предателем, гласила баллада того времени. Однако когда же мнения французов разделились в вопросе, что такое измена? Для англичан это был правовой вопрос. Те, кто выступал против них, были предателями, независимо от места рождения, если они присягнули на верность Генриху V или жили под защитой его офицеров. Для дофинистов это был вопрос природной идентичности, географического происхождения и, прежде всего, языка. Некоторые французские капитаны регулярно вешали французов, попавших в плен и служивших в английских войсках. Эта практика становилась все более распространенной по мере того, как война теряла черты гражданской войны во Франции и превращалась в войну более очевидную, войну наций[71].

Национальные чувства развивались во Франции медленно. Традиционно они были уделом официальной и церковной элиты. За пределами узкого круга министров, капитанов и пропагандистов Дофина истинно французский патриотизм стал зарождаться лишь постепенно, под давлением войны. В 1420-е гг. патриотизм оставался по сути локальным. Родиной была не Франция, а провинция, город, даже деревня. Гражданские войны привели к разрушению более широких уз лояльности. Нормандия, в частности, имела сильные традиции провинциального сепаратизма, восходящие к англо-норманнским династиям XI–XII веков и Нормандской хартии, полученной от Людовика X в 1315 году. У нормандцев было свое обычное право, свой диалект и говор, своя солидарность. Генрих V всячески старался потакать этим инстинктам, возрождая старые должности и институты, восходящие в некоторых случаях к Анжуйской державе. Герцог Бедфорд придерживался той же политики, наделив Руан новыми судами и правительственными учреждениями, а Кан — университетом. Самым важным и долговечным учреждением стали провинциальные Штаты, которые к моменту английского завоевания практически прекратили свое существование более чем на три десятилетия. Генрих V созвал Штаты лишь однажды, в начале 1421 года. Но Бедфорд превратил их в инструмент государственного управления, сделав форумом, на котором решались не только вопросы налогообложения, но и вопросы стратегии, правопорядка, монетной политики и другие. Нормандские Штаты способствовали укреплению чувства провинциальной солидарности и стали важным источником политической и финансовой поддержки ланкастерского правительства на протяжении всего периода английской оккупации[72].

Одним из наиболее сложных и спорных вопросов, связанных с этими годами, является вопрос о значении сельского бандитизма. Был ли это просто криминал? Или это было политическое сопротивление? Сельский бандитизм не был новым явлением. Он был эндемичен в Нормандии в течение многих лет до английского завоевания, как и в других частях Франции. Масштабы проблемы менялись в зависимости от экономического состояния сельской местности. Рецессии и войны заставляли мужчин покидать землю и идти на преступление. Массовое бегство крестьянства, последовавшее за приходом английских войск в 1417 году, привело к мощному всплеску насилия в сельской местности. Мужчины скрывались в густых лесах, покрывавших тогда большую часть Нормандии, или, как говорится в одном из указов Генриха V, "уходили в пещеры, болота и крепости, чтобы стать грабителями и разбойниками, вопреки клятве и верности". Судя по сохранившимся документам, в подавляющем большинстве это были молодые люди, как правило, крестьяне, сельскохозяйственные рабочие или сельские торговцы, а их деятельность в основном была сосредоточена в Нижней Нормандии в графствах Кан и Байе. В этих регионах был высокий уровень безработицы в сельской местности, и жизнь сельских жителей регулярно нарушалась налетчиками из гарнизона Мон-Сен-Мишель или Мэна[73].

Часть разбойничьих нападений, несомненно, носила политический характер. Очень редко пойманные получали статус военнопленных и могли заплатить за себя выкуп как солдаты вражеской армии воюющие за дело Дофина. Банды, упоминаемые в английских документах как "разбойники и другие представители французской партии" или "арманьякские разбойники", вероятно, были представителями политического сопротивления. Банда, бродившая в середине 1420-х гг. по бокажу[74] к югу от Понт-Одеме и бравшая клятву с новобранцев "делать все возможное, чтобы навредить англичанам", несомненно, была таковой. Некоторые разбойники, как выяснилось, сотрудничали с близлежащими французскими гарнизонами. Однако на основании подобных случаев трудно делать какие-либо обобщения. За голову каждого разбойника, взятого живым, назначалась цена в 6 ливров, и таким образом большое количество разбойников было поймано и предано смерти. Обычно их обвиняли в предательстве и обезглавливали, а в случае с женщинами — закапывали живьем в землю, вместо того чтобы повесить как обычных преступников. Это привело к тому, что историки стали называть этих людей политическим сопротивлением. Однако понятие измены было слишком расплывчатым, чтобы ярлык "предатель" мог служить надежным ориентиром. По мере развития законодательства в XIV–XV веках французские юристы все чаще прибегали к определению государственной измены по римскому праву, которое могло охватывать любое насильственное нарушение общественного порядка. Нормандский хронист Тома Базен отмечал, что независимо от того, покинули ли они свои дома из-за вражды с англичанами, или из-за преступных наклонностей, или потому, что находились в бегах, эти люди "сражались не в рядах французов, а как дикие звери и волки в самых отдаленных уголках леса". Пожалуй, это справедливая оценка. Подавляющее большинство их жертв были соотечественниками нормандцами, а не английскими солдатами или чиновниками[75].

В течение многих лет после английского завоевания отношение видных нормандцев формировалось под влиянием памяти о гражданских войнах. Руан и другие нормандские города были твердыми приверженцами Бургундского дома. Для них Дофин был не естественным правителем Франции, а лидером фракции. То, что он был французом, было менее важно, чем то, что он позволил себе стать марионеткой ненавистного графа Арманьяка, силой захватившего их город в июле 1417 г., и был причастен к убийству Иоанна Бесстрашного два года спустя. Костры, звон колоколов и уличные гулянья в Руане, встретившие известие о высадке Генриха VI в Кале в апреле 1430 г., и толпы людей, вышедших на улицы, чтобы приветствовать его въезд в город три месяца спустя, были, вероятно, искренними.

Безусловно, среди нормандцев были и те, кто придерживался иной точки зрения. Большинство старейших и богатейших дворянских родов Нормандии — Аркуры, Мелёны, Мони, Эстутевилли и им подобные — видели себя актерами на национальной сцене. Они имели давние традиции служения французской короне, а многие из них владели землями в регионах, находившихся под контролем дофинистов. После английского завоевания они покинули герцогство и присоединились к Дофину. Но более мелкие дворяне, чьи интересы были сосредоточены в Нормандии, в целом приняли ланкастерский режим, а многие из них активно поддерживали его. Большинство епископов и аббатов оставались на своих постах. Практически вся провинциальная администрация поступила так же. Нормандские дворяне служили в английских войсках и занимали должности в английской администрации. Один из них в 1425 г. заявил, что трижды попадал в плен, потерял двух своих дядей, четырех двоюродных братьев и тридцать своих друзей, и все это на службе у английского короля. Насколько типичным был этот человек, сказать трудно. Но, вероятно, такие поступки лучше отражают настроения подавляющего большинства нормандцев в период господства английского режима, чем сухие цифры казней на рыночных площадях по всей провинции[76].

Очевидно, что традиционное разделение дофинистами французов на "хороших" и "плохих", "лоялистов" и "предателей", является неадекватной таксономией. После гражданских войн и английского завоевания видные нормандцы столкнулись с невозможными ранее дилеммами. Ги Ле-Бютеллье, мелкий дворянин из Па-де-Ко, во время гражданских войн был лидером бургиньонов в Нормандии и командовал обороной Руана во время осады города Генрихом V. Его смена верности была вызвана отвращением к неспособности монархии Валуа противостоять английскому вторжению или оказать помощь нормандской столице во время 6-месячной осады. Когда город пал, Ги принес оммаж Генриху V и перешел на сторону англичан. Он сражался в их войсках, недолго служил капитаном Парижа в первые недели регентства Бедфорда, а затем был магистром его двора. Ле-Бютеллье был хорошо вознагражден за свои труды. Но личное продвижение по службе было не единственным и, возможно, даже не главным фактором в его решении.

Если Ги Ле-Бютеллье перешел в английское подданство через бургундскую партию, то Роберт Жоливе, аббат Мон-Сен-Мишель, был по определению арманьяком. Назначенный аббатом в юном возрасте в 1411 г., он перестроил островной монастырь и возглавил его оборону от англичан во время вторжения в 1417 г. В конце 1419 г. Дофин все еще называл его своим "советником". Но Жоливе был прежде всего лояльным нормандцем, обнаружившим, что мир его родственников и друзей стал частью английского государства. Несомненно, он также понимал, что если его аббатство окажется в руках врага, то он сможет присвоить его нормандские доходы, которые находились на территории, контролируемой англичанами. Весной 1420 г. Роберт рассорился со своими монахами, покинул аббатство и подчинился Генриху V. Через шесть месяцев после смерти английского короля он вошел в Совет герцога Бедфорда в Париже и Руане и начал новую карьеру на английской службе, которая закончилась только с его смертью в 1444 г. Книги Жоливе, некоторые из которых сохранились, а одну из них он, возможно, написал сам, свидетельствуют о том, что он был убежденным французом, оказавшимся, как и многие другие, не на той стороне. То же самое, вероятно, можно сказать и о его друге Рауле ле Саже, сеньоре де Сен-Пьер. Ле Саж, уроженец Котантена, как и Жоливе, сделал блестящую административную карьеру при Карле VI, но перешел на английскую службу вскоре после вторжения Генриха V в герцогство в 1417 году. В течение многих лет он занимал видное место в администрации Руана и в конце концов натурализовался в Англии[77].

Для большинства людей это не было идеологическим выбором. Их приоритетами были обыденные проблемы безопасности и выживания. Английское правительство было требовательным в финансовом отношении, но оно обещало восстановить и в некоторой степени восстановило основные формы управления, правосудия и общественного порядка после бедствий последних лет жизни Карла VI. Это был мощный генератор лояльности. Если правитель мог и хотел поддерживать мир и вершить правосудие, писал французский мудрец Жан Жувенель дез Юрсен, то люди, обезумевшие от войны, приносили ему свою верность, "даже если он был мусульманином". Как говорил сэр Джон Фастольф: "Vive le plus fort", то есть "Да здравствует сильнейший". К подобному суждению, наверное, приходили очень многие нормандцы. Успехи герцога Бедфорда в защите Нормандии в 1420-х годах и рост экономического благосостояния Руана и других нормандских городов во многом оправдывали их выбор. Общей чертой этих людей была вера в то, что ланкастерское правительство устоит, вера, которая сохранялась в Нормандии еще долго после того, как в Париже и остальной части ланкастерской Франции она уступила место сомнениям и страху. Но эта вера основывалась на мифе об непобедимости англичан и была чувствительна к изменениям в ходе войны. Когда военная ситуация изменилась и доверие к английской власти начало исчезать и в Нормандии, людям снова пришлось пересмотреть свои планы на будущее[78].