Свет в джунглях

Глава X. Бомбардировщики над хижинами

На рейде в Порт-Жантиле стояло несколько военных кораблей. Легкие дымки вились над их мощными трубами. Суда стояли под парами. Швейцер обратил внимание на то, что ни одного из военных моряков не было видно в городе. Значит, отпуска на берег им запрещены.

«Нехороший признак, — думал он, следуя на свой пароход. — Но, может быть, все еще обойдется?»

На пароходе вовсю гремело радио. Доктор невольно прислушивался к веселой, беззаботной музыке, перемежаемой сводками последних политических событий.

«Гитлер имеет претензии к полякам. Франция не поддерживает эти претензии. Французы должны быть готовы ко всему. Что это, если не психологическая подготовка войны? Пока не прозвучал первый выстрел, политики всегда стараются, чтобы он прозвучал как нечто неотвратимое», — думал доктор.

С подобным настроением Швейцер прибыл и во Францию. Сходя на берег, он оставил багаж на судне и купил билет на обратный рейс.

Дo отплытия его парохода в Африку оставалось двенадцать дней. Меньше двух недель!

Швейцер поспешил в Гюнсбах. Теперь главное — забрать с собой Елену и Ренату, закупить как можно больше припасов для госпиталя и укрыть в безопасном месте архив. Но в Гюнсбахе доктора словно окатили холодной водой.

— Что вы, Альберт! — выговаривали ему друзья. — Как можно так терять голову! Никогда еще положение в Европе не было таким стабильным, как ныне. Вашей дочери до окончания пансиона остаются считанные месяцы. Ради чего вы будете мешать ей завершить образование?

Фрау Елена также выглядела спокойной. Она была рада приезду мужа, но недоумевала, зачем он бросил все свои дела в Ламбарене и поспешил в Европу.

Гости, осаждавшие докторский дом, словно сговорились. Все они пытались разубедить Швейцера, доказать ему, что он неправ, ожидая скорого начала войны.

— Разговоры относительно Польши останутся только разговорами. Гитлер не сможет не посчитаться с мнением Франции на этот счет, — втолковывал Швейцеру знакомый депутат парламента.

Ему вторил молодой инженер:

— Если бы вы, доктор, видели линию Мажино, вы бы поняли, что Гитлер не посмеет перейти Рейн. А если все-таки дерзнет, то расшибет себе лоб.

Пылкий молодой человек не знал и не мог еще знать, что фашистские войска просто обойдут линию Мажино и вторгнутся во Францию через Бельгию. Так было в 1914 году, так повторилось и в 1940 году.

Когда подошел срок отъезда, Швейцера все-таки убедили оставить жену и дочь в Европе. Рената в это время жила уже в Лозанне.

— Вы приедете к нам через год и найдете Францию мирной и процветающей, — пророчествовали друзья, провожая доктора.

Увы, их пророчествам не суждено было оправдаться.

За двенадцать дней пребывания в Европе Швейцер сделал большие закупки припасов для госпиталя. Он вез несколько центнеров продовольствия — муки, сахару, консервов, десятки ящиков медикаментов и много строительных материалов.

В Кап-Лопеце все это долго перегружали на борт речного судна. И только в марте доктор прибыл, наконец, в Ламбарене. Отвечая на вопросы коллег, он говорил, что через год снова собирается поехать в Европу.

Но последовавшие вскоре после приезда Швейцера события разрушили всякие надежды на возвращение в Европу. В сентябре 1939 года фашистские армии вторглись в Польшу. Затем последовала очередь Бельгии, Голландии, Франции.

Как-то вечером к Швейцеру ворвался всегда спокойный Марк Лаутербург.

— Фашисты в Париже! — выкрикнул он и разрыдался.

Швейцер успокаивал его, а у самого на сердце скребли кошки. Он отправил десятки писем в Гюнсбах — жене и в Лозанну — дочери, но ответа не было. Писал друзьям, но и они не отвечали. Обращался в международную комиссию общества Красного Креста — и тоже безрезультатно.

Что с его семьей? Не схватили ли фашисты Елену и не бросили ли ее в концлагерь как еврейку? Геббельс, наверное, не забыл письма, подписанного: «С центрально-африканским приветом».

Прошло несколько месяцев с того момента, как началась вторая мировая война, а в Ламбарене уже остро ощущались ее последствия. Доставка продовольствия и медикаментов почти прекратилась. Оборвалась и без того слабая связь с внешним миром; радио в госпитале не было.

За помощью теперь больше обращались женщины. Здоровых молодых мужчин забрали в армию. Неподалеку от поселка происходили уже стычки между подразделениями французской армии, подчинявшимися комитету сопротивления, и сторонниками предателей-вишистов. Иногда в госпиталь приходили раненые солдаты-африканцы, и Швейцер, рискуя навлечь на себя репрессии военных властей, оказывал им необходимую помощь.

В этих условиях трудно было оставаться мужественным и подавать пример выдержки и спокойствия. Таким примером для всех сотрудников госпиталя явился шестидесятипятилетний Альберт Швейцер. Он обратился ко всем врачам, медсестрам и фельдшерам с призывом мобилизовать все средства и придерживаться режима строгой экономии, для того чтобы обеспечить бесперебойную работу госпиталя. Он обратился также к своим друзьям в нейтральных странах с просьбой помочь госпиталю медикаментами. И хотя связь с Европой и Америкой была почти прервана, в Ламбарене через полгода после начала войны получили большую посылку с лекарствами. Ее доставил неожиданно пришедший в Порт-Жантиль пассажирский пароход «Бразза», который вскоре после того был потоплен немецкой подлодкой.

Друзья не забывали мужественных людей, боровшихся с фашизмом и варварством в джунглях Африки.

Мелкие стычки между вишистами и деголлевцами к осени 1940 года превратились в настоящую войну. Линия фронта прошла через Ламбарене. Над хижинами бежавших в джунгли африканцев кружили бомбардировщики. С канонерок, которые курсировали по Огове, высаживались десанты. Верх брали попеременно то деголлевцы, то вишисты.

Однажды вишистские канонерки жестоко обстреляли Ламбарене. Разрывами снарядов было разрушено несколько бараков. В самый разгар обстрела на бepeгy появился доктор Швейцер. Не обращая внимания на артиллерийский огонь, он начал оказывать помощь тяжелораненым африканцам.

Вишистские солдаты, знавшие Швейцера, увидев его, прекратили стрельбу. Вскоре канонерки высадили десант и ушли вниз по реке.

Швейцер, вне себя от горя и гнева, отправился к командиру высадившегося отряда.

— В госпитале убито двадцать восемь человек. Раненых мы не считали. Почему, капитан, вы стреляли по безоружным людям?

— Господин доктор, я сожалею о случившемся. Но война есть война. Мы выполняли приказ о занятии опорного пункта Ламбарене. Нам было приказано произвести артиллерийскую подготовку и высадить десант.

Капитан удивлялся: что надо этому старику? Чего он поднимает шум из-за трех десятков убитых черных? Он откровенно зевал, давая понять доктору, что устал и хотел бы отдохнуть.

И Швейцер понял: он ничего не добьется здесь. Вернувшись в госпиталь, он приказал извлечь со склада цемент, заготовленный для дамбы.

— Бараки, которые стоят ближе к берегу, будем бетонировать. Остальные обобьем жестью, — сказал он своим помощникам.

За работу дружно взялись все свободные от дежурства в госпитале врачи и фельдшеры. Пришли помочь и многие больные. Джозеф окрестил забетонированные дома «танками». Так, с его легкой руки, это название и укрепилось за ними.

«Танки» оказались неплохими убежищами и сослужили госпиталю свою добрую службу.

В начале войны к своим многочисленным специальностям Альберт Швейцер прибавил еще одну: он стал агрономом. Принудила его к этому необходимость. Вместо огорода, заложенного еще в тридцатых годах Матильдой Коттман и Эммой Хойзкнехт и снабжавшего кухню госпиталя европейскими овощами, Швейцер замыслил создать обширную садово-огородную плантацию. Через несколько лет планировалось получить столько фруктов, чтобы их можно было продавать в Порт-Жантиле. Госпиталю нужны были средства, а приток их прекратился.

Но бурная деятельность Швейцера натолкнулась внезапно на сопротивление окрестных знахарей и колдунов. Как-то ГʼМба, навещавший в соседней деревне своих родичей, поделился с Огангой такими сомнениями:

— Не знаю, хорошо ли мы делаем... Переносим пальмы с места на место... Растения не наши сажаем... Бог земли разгневается... Голод может быть...

— Кто тебе сказал об этом, ГʼМба? — спросил Швейцер.

— Колдун в нашей деревне говорит. Не только мне говорит. Всем угрожает голодом, если будем помогать тебе...

— Ну, я схожу к твоему колдуну. Поговорю с ним, — улыбнулся доктор.

— Не надо! Не надо! Не ходи, Оганга! Он очень сильный колдун. Он все знает заранее. Он может превращать. людей в крокодилов... — ГʼМба так разволновался, что начал заикаться. — Он... он... если он захочет, он может напустить на человека порчу... О-о-о!.. Это очень страшно... порченый умирает... даже лекарство белого человека не может спасти его...

Швейцер поблагодарил ГʼМба за предупреждение и на другой день вместе с переводчиком поехал в гости к колдуну.

Днем джунгли как бы замирают. Не слышно ничьих голосов. Только плещет под веслами вода, только Акага изредка предупреждает гребцов о неожиданной отмели. Но на привале, когда все недвижно лежат в траве, джунгли словно оживают: их голос приглушен, но он звучит непрестанно. Опытное ухо доктора улавливает отдаленный свист птицы у-двения, отрывистое карканье вороны и монотонное жужжание диких пчел.

Переждав самое жаркое время, гребцы снова берутся за весла. Теперь до цели путешествия — деревни, где живут родичи ГʼМба, совсем недалеко. Скоро за излучиной реки в тени больших пальм показываются островерхие хижины. Лодка направляется к берегу. Гребцы проворно вытаскивают ее далеко на берег.

Швейцер в сопровождении Акаги и переводчика поднимается в деревню. У крайней хижины гостей встречает колдун и толпа испуганно молчащих жителей. Лицо колдуна причудливо разрисовано. Он идет мягкой кошачьей поступью, словно крадучись. На шее, на бедрах и на запястьях рук ритмично позвякивают амулеты и украшения. Все это создает фантастическое и жутковатое впечатление. Швейцер искоса поглядывает на Акагу и переводчика. Переводчик явно испуган, но Акага держится молодцом. Прочитанные книги пошли ему на пользу.

Не доходя нескольких шагов до Швейцера, колдун неожиданно отпрыгнул назад, затем в сторону и, указав на него рукой, отрывисто спросил:

— Зачем пришел?

— Я хочу пригласить тебя в Ламбарене.

Колдун фыркнул.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы ты посмотрел мой сад.

— Я вижу его отсюда. Мне для этого никуда не нужно ездить.

— И что же ты там видишь? — спросил доктор.

— Я вижу там плохое: всходы чужеземных растений. Духи все равно исторгнут их из лона земли!

— А если не исторгнут?

Когда переводчик перевел этот вопрос, толпа испуганно застонала: никто еще в их деревне никогда не осмеливался противоречить колдуну. Колдун дрожал от ярости, но ответил спокойно:

— Если не исторгнут, значит, они угодны духам земли.

— Я согласен с тобой, — сказал доктор, — и поэтому давай подождем до сбора плодов: если плодов не будет, значит, твои духи этого не хотят, а если плоды будут, значит, они не против и нам не о чем спорить. Хорошо?

— Хорошо! — подтвердил договор колдун и, не попрощавшись, зашагал к деревне.

Швейцер подмигнул Акаге, поблагодарил переводчика и, обращаясь к жителям деревни, сказал:

— Если кто-нибудь из вас заболеет, пусть приезжает в Ламбарене. Мы с вами — добрые соседи.

— Спасибо, Оганга!

Швейцер, Акага и переводчик попрощались с провожавшими их африканцами и сели в лодку. Гребцы, больше часа проскучав без дела, так споро заработали веслами, что деревня через несколько минут скрылась из виду. Когда из-за поворота реки выплыло Ламбарене, Акага, обращаясь к Швейцеру, сказал:

— Теперь нам придется поработать, чтобы духи оказались на нашей стороне.

Швейцер рассмеялся:

— Ты прав, Акага. Надо сделать их нашими союзниками.

Утром 2 августа 1941 года к Ламбаренской пристани причалил маленький речной пароходик. Среди немногочисленных пассажиров, сошедших на берег, оказалась и, Елена Швейцер. Ее никто не встречал. Она легко несла свой отощавший за долгую дорогу саквояж и жадно оглядывалась по сторонам. Вот миссионерская станция... Но — боже мой! — как она разрушена! Неподалеку от школы какие-то ямы... Да это же воронки от снарядов или от бомб! Неужели и сюда докатилась война?

У входа в госпиталь фрау Елену поразили бетонированные дома — «танки». Она шла и не узнавала госпиталя, так он изменился.

Вдруг из-за угла одного из бараков вышла женщина. Она показалась фрау Елене знакомой.

— Матильда! — слабо окликнула женщину фрау Елена.

Та обернулась. Мгновение всматривалась, приставив руку козырьком ко лбу, а затем метнулась к фрау Елене с криком:

— Какая радость! Фрау Елена! Откуда вы? — Она обнимала плакавшую путницу и сбивчиво расспрашивала: — Как вы себя чувствуете? Как вы рискнули? Что творится в Европе? — Затем, перебивая себя и не слушая того, что сквозь слезы лепетала фрау Елена, она начинала торопить старую женщину и причитала: — Ой, ой, ой, ой! Как обрадуется герр Альберт! Как он обрадуется!...

Так, охая и ахая, добрались они до докторского дома. Швейцер был уже на ногах и, услышав необычный в столь ранний час шум, вышел на веранду. Когда он выглянул из-за разросшейся зелени на улицу, он не поверил своим глазам. К дому шла Елена, его верная подруга и жена... Не чудо ли это? Еще вчера он сокрушался о том, что из Европы по-прежнему нет никаких вестей, а сегодня... такой дар судьбы!

Швейцер молодо, почти вприпрыжку выбежал встречать жену. Она упала в его объятия и затихла. И он ощущал, как бьется ее сердце, как дрожат ее руки, обнимающие его...

— Елена!.. Моя Елена!.. Как хорошо, что мы снова вместе!..

После завтрака все свободные от дежурств сотрудники госпиталя собрались в доме доктора Швейцера. Фрау Елена, пришедшая в себя и немного успокоившаяся, сидела в кресле и рассказывала о своем бегстве под бомбами из Эльзаса, об издевательствах чиновников-вишистов, о страшных концлагерях, куда на верную смерть отправляли французских патриотов. Когда она сообщила слушателям о том, что гитлеровцы напали на Россию, Марк Лаутербург воскликнул:

— В России фюрер завязнет!..

— Поживем — увидим, — раздумчиво произнес Ладислав Гольдшмидт. — Вспомните, сколько надежд мы возлагали на Францию?

— Дa, пока что фашистские танки рвутся к Москве, — заметил Альберт Швейцер.

— И все-таки я верю, что в России фашистов остановят. Если этого не произойдет, их танки в конце концов докатятся и до Ламбарене. После всего, о чем сегодня рассказывала фрау Елена, мне очень не хотелось бы этого, — настаивал НʼЧинда.

Его уверенность была подкреплена новыми известиями из России гораздо скорее, чем кто-либо в Ламбарене ожидал. Не успела фрау Елена войти как следует в дело, не покончили еще с кустарником на территории, отведенной под сад, как в начале 1942 года в Ламбарене пришла весть о битве под Москвой и о поспешном отступлении хваленых фашистских вояк...

Марк Лаутербург, который привез с миссионерской станции последнюю радиосводку Би-Би-Си, ходил как именинник. На его лице словно было написано: «А кто об этом говорил первым еще в августе? Разве не я?..»

Когда пришла пора сбора маиса и овощей, Швейцер пригласил в Ламбарене старого знакомого — колдуна из деревни, где жили родичи ГʼМба.

Гость приехал не один. Вместе с ним прибыли колдуны и знахари из многих окрестных деревень. Сопровождаемые Швейцером, они невозмутимо осматривали госпиталь. Ничто не удивляло их, ничто не поражало.

Но вот странную процессию повстречал один из белых пациентов, месье Берже.

— Кто это? — спросил он у Швейцера.

— Ревизоры, — ответил, улыбаясь, доктор. — Вожу их по госпиталю битый час и ничем не могу удивить.

— Зайдите ко мне, — пригласил Берже. — Надеюсь, я сумею сделать это.

Швейцер согласился.

Процессия неторопливо направилась к коттеджу, в котором жили белые пациенты. Перед дверью своей комнаты месье Берже попросил переводчика сказать гостям, что у него в комнате никого нет. Затем он вынул ключ, щелкнул замком и широко распахнул дверь. И вдруг навстречу пришедшим из комнаты зазвучал мужской голос. Кто-то невидимый на языке банту рассказывал старинную африканскую легенду.

Гости замерли на пороге комнаты. Входить в нее, несмотря на любезное приглашение хозяина, никто не решался. Наконец один из колдунов, глубокий старик, на котором совсем не величественно висело его пестрое одеянье, спросил:

— Куда ты его спрятал?

— Кого? — удивился месье Берже.

— Человека из племени банту, — ответил старик.

— Я никого не прятал, — сказал хозяин. — Голос звучит вот из этой черной коробки.

И месье Берже указал на стоявший на его столе радиоприемник.

— Я тебе не верю. Ты спрятал его, — упрямо твердил старик.

— Хорошо, — согласился Берже. — Пусть переводчик осмотрит всю комнату.

Он почти силой втащил молодого толмача в комнату и вручил ему ключи от шкафа. Колдуны загалдели, подсказывая переводчику места, в которых, возможно, прячется человек из племени банту.

Переводчик сначала робко заглянул под кровать, под стол, а затем разошелся и перевернул комнату месье Берже буквально вверх дном. Закончив осмотр, он торжествующе воскликнул:

— Здесь никого нет!

Только тогда гости переступили порог и окружили загадочную черную коробку, из которой до них доносились слова знакомого им старинного сказания.

Месье Берже поймал другую станцию, и теперь комнату заполнил низкий и красивый женский голос. Женщина пела песню на языке фульбе.

Гости были ошеломлены. Но никто из них так и не pешился хотя бы пальцем дотронуться до маленького черного ящика, в котором смогло спрятаться столько людей.

— Оганга — большой волшебник, — говорили они меж собой, покидая жилище месье Берже. — Очень большой!

Швейцер хотел повести своих гостей, как условились, в сад, но они единодушно отказались. Старый колдун сказал доктору:

— Духи с тобой, Оганга. Они сообщили нам, что ты любишь наш народ и желаешь ему добра.

Он повернулся и пошел к пристани. За ним нестройной вереницей потянулись и другие. У пристани Акага, ГʼМба, Джозеф и Биссаугави вручили гостям мешки с гостинцами-овощами и фруктами из того самого сада, который они так и не осмотрели.

Вести из Европы становились день ото дня мрачнее.

— В Польше убиты сотни тысяч евреев.

— В России заподозренных в сочувствии партизанам вешают, а деревни сжигают.

Швейцер ничего еще не знал о крематориях, об ужасных газовых камерах, но он предчувствовал, что нацисты способны попрать все нормы естественной морали. Вскоре из Европы ему сообщили о гибели одного из первых его помощников — талантливого хирурга Виктора Нессмана. Того самого Виктора Нессмана, который был ревностным строителем нового госпиталя в 1924 году. Африканцы называли его «сыном Оганги».

Уже после войны Швейцер узнал о кошмарных подробностях его смерти. В 1939 году Нессман был мобилизован как военный врач. После падения Франции он не вернулся в родной Эльзас, а остался на юго-западе страны. Здесь в страшной неразберихе, он нашел, наконец, свою семью — жену и четверых детей. Казалось бы, все складывалось относительно благополучно, но Нессман не мог быть безучастным, когда вокруг кипела борьба. В 1942 году он писал своему другу: «Мы хотим выстоять и выстоим, чтобы освободить Европу от нацизма...»

За три дня до 1943 года Нессмана арестовали гестаповцы. Он был доставлен в небольшой южный городок Лимож. От него хотели получить имена французских патриотов. Но избитый, еле державшийся на ногах узник молчал.

Озверевшие гестаповцы отбили Нессману почки, перебили позвоночный столб и бросили его в тюрьму на верную и мучительную смерть.

Уже после войны товарищи Нессмана по камере поведали о подвиге врача-патриота и об ужасных обстоятельствах его смерти.

Когда Швейцер узнал об этом, он сказал:

— Виктор Нессман был замечательным человеком, которых — увы! — немного на нашей земле...

Но это было позже. А в 1943 году, читая принесенные Биссаугави сводки, Швейцер печально качал густо поседевшей за последнее время головой и думал: «Когда отгремит, наконец, эта дикая оргия войны?..»

Весной 1943 года до Ламбарене дошла весть о битве на Волге. И снова ее принес Марк Лаутербург. Врачи оживленно обсуждали новость, и хотя не понимали истинного значения этого события, ставшего поворотным пунктом второй мировой войны, но чувствовали интуитивно, что в черной ночи фашистского владычества над Европой забрезжил весенний луч.

К этой радости прибавилась вскоре еще одна. Из Швейцарии пришло долгожданное письмо от Рены Швейцер. Она сообщала о том, что жива и здорова и очень волнуется за родителей, особенно за маму: известно ли папе, где она и что с ней?

По вечерам врачи и медсестры собирались в доме доктора. Мужчины вели долгие и ожесточенные споры о том, когда же, наконец, завершится страшная война.

Когда спор затухал и начинались воспоминания о довоенных временах, когда на всех накатывала волна тоски по родине, по оставленным вдалеке родным и близким, Альберт Швейцер садился к роялю, и в неумолчно вопящие по ночам джунгли неслись мелодии Баха. Гости затихали. Их сердца смягчались. На глазах у многих выступали слезы.

А Швейцер играл и играл. Его глаза были полузакрыты. Седые вихры падали на лоб. Он уводил своих друзей и соратников далеко-далеко от повседневных забот, так далеко, где реальная жизнь соприкасалась с поэзией и, казалось, сама становилась ею.

На закате в госпиталь прибыл гонец. Он попросил тотчас же провести его к Оганге. Миссис Рассел попыталась было переадресовать его к Марку Лаутербургу, но гонец, молодой запыхавшийся африканец, настаивал:

— Только к Оганге. Бвана[8] велел только к Оганге.

Делать было нечего, и миссис Рассел повела юношу к дому доктора. За ними тащился измученный жарой и бесконечными разговорами переводчик.

— В чем дело? — спросил Швейцер, когда вся троица появилась на пороге его дома.

— Он приехал из прибрежной фактории, — указывая на юношу, сказал переводчик. — У него срочное дело к тебе.

— Какое?

Юноша заговорил взволнованно и сбивчиво. Переводчик переводил:

— Бвана очень плохо... Бвана охотился... мало стрелял... леопард... Ой-ой-oй!.. Бвана очень плохо... он велел звать Огангу... я не приехал... я бежал тропой... тропой ближе...

...Из госпиталя вышли, когда уже начало темнеть. Впереди шел гонец. За ним — Биссаугави. Он нес чемоданчик с инструментом и лекарствами. Третьим двигался Швейцер. И замыкал шествие Акага с винтовкой в руках.

Едва вступили в лес, как где-то слева раздался резкий и жалобный, хватающий за сердце крик удода. Швейцер вздрогнул.

— Это африканская сорока, — пошутил Биссаугави. — Он предупреждает джунгли о нашем появлении.

На тропе стало совсем темно. Еле пробивавшиеся сквозь толщу зелени лучи предзакатного солнца создавали фантастическую картину. Их слабые трепещущие нити выхватывали внезапно из полумрака гигантскую яркую бабочку, похожую на драгоценный самородок или цветок, словно тянущийся к свету.

Путники шагали уже более часа, когда впереди им прeградило дорогу большое стадо грациозных антилоп-импалу. Под водительством красавца вожака антилопы направлялись к водопою. Почуяв незнакомцев, они быстро перемахнули тропу и скрылись.

Ночь наступила неожиданно. Казалось, совсем недавно солнечные лучи золотили черные стволы деревьев — и вдруг словно поток тьмы внезапно хлынул на землю и в одно мгновение затопил ее. Теперь Альберт Швейцер ничего не видел впереди. Он двигался на ощупь, чувствуя перед собой острый угол чемодана Биссаугави. Под ногами что-то потрескивало, попискивало. Доктор старался ступать как можно осторожнее, но получалось все-таки не очень хорошо. Правда, Акага успокаивал, льстя:

— Вы, Оганга, ходите, как охотник. Я совершенно не слышу вас.

Неподалеку от фактории джунгли неожиданно потряс торжествующий и в то же время грозный рев. Акага молниеносно выдвинулся вперед. Проводник замер на месте.

— Это лев пирует, — прошептал Биссаугави. — Пока он не покончит с добычей, до тех пор его рев будет слышен на всю округу, как предупреждение тем, кто недостаточно быстр и осторожен.

Через несколько секунд проводник двинулся. Он свернул на другую тропу, обходя пирующего царя джунглей. Вскоре путники достигли фактории. Их уже ждали и встречали с фонарями и горящими головнями.

Швейцер и Биссаугави тотчас же прошли к раненому. Когда они сняли наспех сделанную повязку, Биссаугави ахнул. Левый бок незадачливого охотника представлял собой сплошную кровоточащую рану. Больной бредил. Очнувшись и увидев Биссаугави, он начал ругаться:

— Уйди прочь, ниггер! Кто тебе разрешил появиться в моем доме?

Швейцер ободряюще подмигнул Биссаугави и наложил на лицо больного хлороформовую повязку. Речь его становилась все глуше, и скоро он совсем замолчал.

— Я очень устал, — произнес Швейцер. — Но операцию надо делать немедля.

— Дa, — согласился Биссаугави. Он смотрел в спокойное теперь лицо человека, которого он пришел спасти и который оскорбил его, и грустно улыбался.

14 января 1945 года Альберту Швейцеру исполнилось семьдесят лет. Единодушно было решено в меру возможностей отметить эту дату. Женщины, среди которых главенствовала фрау Елена, хлопотали на кухне. Им по старой памяти помогал экс-повар Джозеф. Фрау Елена, хлопоча, то и дело вздыхала:

— Если бы Альберт был дома, в Эльзасе, как бы широко праздновалось это событие!..

Но, может быть, имело глубокий смысл именно то, что, достигнув столь почтенного возраста, доктор Швейцер находился не на покое, а здесь, на своей второй родине, окруженный почитающими его соратниками и благодарными ему пациентами.

Оглянись Швейцер на прожитую жизнь, он мог бы увидеть десятки книг, написанных им, тысячи людей, спасенных им от смерти, но он не оглядывался назад, а предпочитал смотреть вперед. Недавно дочь Рена сообщила о своем замужестве и о том, что ждет ребенка. Так неужели же можно умереть и не взглянуть на внука? Не бывать этому!

И юбиляр шел на кухню, чтобы своим появлением в святая святых женской части ламбаренского общества вызвать переполох. И еще больший переполох вызвать внезапным сногсшибательным пожеланием видеть в праздничном меню такое блюдо, о котором в джунглях невозможно и помыслить. Дело в том, что доктор Швейцер перенес в Ламбарене традицию университетского общежития, согласно которой новорожденный мог сам составить меню праздничного стола. 14 января 1945 года новорожденный Альберт Швейцер высказал невероятное в условиях тропиков требование: он пожелал отведать жареного картофеля!

Когда женщины услышали об этом, они пришли в смятение. Это блюдо считалось здесь таким же редким и изысканным лакомством, каким в Европе была, например, русская паюсная икра.

Но пожелание новорожденного нельзя не выполнить, таков закон. И помчались в разные стороны гонцы. К вечеру одному из них удалось достать в богатой фактории десяток небольших картофелин. Ламбаренские кулинары ликовали: жареный картофель будет!

Фрау Елена регулярно получала теперь письма от дочери. Иногда писал и муж Ренаты, известный в Швейцарии органный мастер Жан Эккерт. Они сообщали о последних европейских новостях и выражали надежду на скорое свидание.

В Ламбарене все ожидали близкого уже конца войны. Усталые, истосковавшиеся по своим близким, люди жадно ловили каждую весточку с гремевших уже на полях Германии фронтов.

И все-таки, несмотря на это, известие об окончании войны пришло совсем неожиданно.

В понедельник, 7 мая 1945 года, Швейцер, как обычно, сидел после обеда за своим рабочим столом и занимался. Он спешил закончить несколько деловых писем до двух часов, чтобы успеть доставить их на пароход, который в половине третьего отправится вниз по Огове. Внезапно под окном докторской комнаты появился один из белых пациентов и прокричал:

— Нацисты сложили оружие!

Добрый вестник исчез так же быстро, как и появился. Швейцер отложил было в сторону перо, но поймал себя на мысли, что письма должны быть отправлены срочно. Только после того, как он вернулся с пристани, в госпитале зазвучал большой колокол.

Через несколько минут возле колокола собралось почти все население госпитального поселка, и доктор сообщил собравшимся о потрясающей новости: вторая мировая война окончена!

Во время ужина врачи и медсестры говорили без умолку. Каждый был полон всяческих планов и самых радужных надежд. Марк Лаутербург рассчитывал в ближайшее же время навестить родную Швейцарию. Ладислав Гольдшмидт высказывал различные предположения о том, насколько может быть разрушен Будапешт. Эльзасцы — Матильда Коттман и Эмма Хойзкнехт — и надеялись попасть на родину и сомневались, осуществима ли такая поездка. Фрау Елена мечтала о свидании с дочерью и внуком, а Швейцер говорил о том, каким усталым он почувствовал себя, когда, наконец, понял, что годы войны позади...

Ночью доктор не мог заснуть. Он прислушивался к тишине спящего поселка, созданного его волей, его руками, и думал все об одном: о судьбах людей, о судьбах войны и мира. Затем он достал книжку с высказываниями древнекитайского философа Лао-цзы и отыскал хорошо знакомую страницу с мудрыми словами:

«Покой и мир должны почитаться как наивысшее благо».

Доктор читал, а за окном, в тропической ночи, тихо шелестели под ветром пальмы, издавна означавшие символ мира.