Свет в джунглях

Глава VII. Человек № 65432

Этот путь они уже проделали однажды. Четыре года тому назад. Тогда они плыли в Африку на пароходе «Европа». Теперь возвращаются в Европу на пароходе «Африка». Возвращаются, как военнопленные. Альберту Швейцеру присвоен № 65432.

Никого на судне не интересует, что думает № 65432. Чего он хочет. Что волнует его. На все вопросы ответ один:

— Молчать!

Когда вдали показались огни Бордо, в каюту ворвались военные чиновники. Начался осмотр багажа.

— Что это? Книги? Зачем они вам?

— Простите, но...

— Молчать!

— А это что за дурацкие листки? Рукопись? «Эпоха Возрождения»...

Чиновник легонько ткнул своего коллегу кулаком в бок:

— Ха-ха-ха! Посмотри-ка! Этот чудак «на досуге» пишет

об эпохе Возрождения...

Бесцеремонно переворошив вещи, чиновники ушли.

В дверь тотчас же постучали. Швейцер удивленно посмотрел на жену. Таких церемоний с момента посадки на судно не было. В чем дело?

— Войдите! — неуверенно произнес Швейцер.

Дверь отворилась — и в каюту вошел солдат-африканец, их бессменный конвоир. Торопливо — он боялся, как бы сюда не заглянул офицер — солдат заговорил:

— Я хочу попрощаться с мадам и месье. — Он забавно коверкал французские слова, и это заставило Елену улыбнуться. Солдат улыбнулся ей в ответ и продолжал: — Мои единоплеменники рассказали мне о вас много хорошего. О вашем госпитале... О вашей заботе э-э о наших, о моих соотечественниках. Поэтому я старался облегчить ваши лишения здесь. Если вы почувствовали это, если вам было хоть немного легче, я рад.

Елена и Альберт пожали своему конвоиру руку. Они были очень растроганы и, чтобы как-то превозмочь волнение, начали собирать вещи, раскиданные во время обыска.

В Бордо супругов Швейцер ожидали два жандарма. Сначала доктора и его жену доставили на лагерный пропускной пункт. Было очень холодно. Елена дрожала от чрезмерной усталости и холода. Доктор крепился и старался приободрить жену. К вечеру, однако, у него поднялась температура, он едва не стонал от болей в желудке.

— Что с тобой, Альберт? — волновалась Елена. Несчастье, казалось, влило в нее свежие силы.

— Боюсь, что дизентерия, — ответил Альберт.

Ближайшие два дня подтвердили его опасения. Жизнь в тропиках, изнуряющая работа не смогли повредить здоровью доктора, подкосила его скудная, несвежая пища и ржавая вода, которая только по злому умыслу или недосмотру выдавалась за питьевую.

Доктор страдал невыносимо. В несколько дней он похудел настолько, что сам себя не узнавал в зеркале. Глаза словно утонули в глазницах. Лоб ежеминутно покрывала испарина.

В таком состоянии однажды вечером № 65432 получил уведомление о переводе в другой лагерь.

— Может быть, отправку отложат до утра? — тревожась за мужа, предположила Елена.

У Альберта не было сил ответить. Он только улыбнулся жене. Елена понимающе кивнула ему и, чтобы скрыть подступившие слезы, решительно принялась готовить постели ко сну.

Поздно ночью в их дверь неожиданно забарабанили так, что она готова была вот-вот сорваться с петель. Елена откинула щеколду. На пороге стояли два жандарма. Старший из них объявил Елене, что они назначены сопровождать военно-пленного № 65432 и его жену при переезде в другой лагерь.

Войдя в барак и оглядев его, старший жандарм закричал:

— Почему не готовы ваши вещи?

— Мы думали, что отправимся только утром, — ответил доктор.

— Они думали, — передразнил доктора жандарм. — Мы не можем ждать, пока вы соберете свое барахло. Не успели, пеняйте на себя. Поедете без багажа. Все, все! Кончайте возиться!

Швейцер бессильно уронил руки. Взгляд его встретился с, казалось, сочувственным взглядом молодого жандарма. Тот внезапно наклонился к уху своего старшего товарища и прошептал:

— Слушай, Анри, он совсем больной. Мы, конечно, не должны помогать проклятым бошам, но давай сделаем исключение, поможем им сложить вещи. Кстати, ты слышал, как он говорит по-французски? Может быть, он такой же бош, как ты — папа римский?

Старший жандарм рассмеялся.

— Смотри, Жорж, поплатишься ты за свой длинный язык. Ну, да ладно, пособи старику: все равно он в дороге, наверное, скапутится...

Жорж отстегнул палаш, прислонил его к стене и, подмигнув Альберту, проворно принялся за дело.

Предсказанию жандарма, к счастью, не суждено было осуществиться. Сорокадвухлетний «старик» выдержал дорогу. Более того, может быть, благодаря наступлению холодов, болезнь пошла на убыль.

Начальник нового лагеря оказался более снисходительным к двум эльзасцам. Выяснилось, что он сам некоторое время жил в Африке и, как говорили заключенные, входил в положение гражданских интернированных лиц: давал им возможность приработать и даже позволял отлучаться иногда за пределы лагеря.

Как только доктор смог передвигаться, он и Елена отправились знакомиться с лагерем. К этим прогулкам их побудила не любознательность, а потребность хотя бы немного согреться: с наступлением осени в лагерных помещениях стало невыносимо холодно.

Лагерь был большой. Здесь находились тысячи людей из разных стран: немцы, австрийцы, венгры, турки, арабы, греки, болгары, чехи. Дважды в день на поверке, когда звучал этот многоязычный говор, Швейцеру казалось, что перед ним разворачивается картина вавилонского столпотворения.

В лагере были собраны ученые и художники, особенно много художников, которые до войны жили в Париже; немецкие и австрийские сапожники и портные, работавшие ранее в крупнейших французских фирмах; банкиры, директора отелей и их кельнеры, инженеры, архитекторы, матросы с торговых судов, торговцы, которые торговали до войны во Франции и ее колониях.

Швейцер был единственным врачом среди интернированных. Поэтому он решил действовать.

Через несколько дней в лагере распространились слухи о чудо-докторе, который дает всем желающим исключительно полезные советы. Под видом прогулок Альберт Швейцер обходил помещения, выявлял больных и старался посильно помочь им. Иногда даже несколько теплых слов буквально исцеляли человека.

Швейцер, наверное, никогда не забудет нестарого еще мужчину, портного из Вены. Худой, сгорбленный, он постоянно сидел в одном и том же положении, обхватив голову руками. По щекам его медленно катились слезы.

От старожилов доктор узнал, что у портного оставалась в Вене тяжелобольная жена и пятеро ребятишек. Что стало с ними? Живы ли они? Эти горькие мысли ни на минуту не оставляли узника.

Как-то доктор не выдержал и решительно подошел к плачущему человеку.

— Простите, я понимаю, как вам тяжело. Но что проку от того, что вы день и ночь жалуетесь на свою судьбу? Возьмите зеркало, взгляните на себя... — Швейцер протянул портному крохотное карманное зеркальце. — На кого вы похожи? Неужели вы думаете, что в таком состоянии вы сможете быть полезным вашим детям?..

Портной отнял руки от головы, взял протянутое ему зеркало. Из зеркала глянуло на него обросшее щетиной худое лицо с глубоко ввалившимися воспаленными глазами и красным, распухшим носом. Он всхлипнул, на этот раз от жалости к себе, и неожиданно закричал пронзительно тонким фальцетом:

— А кому какое дело до моего горя? Я не верю, что люди могут сострадать! — Он отшвырнул зеркальце и, снова обхватив голову руками, уже тихо произнес: — Мы сгнием здесь... Подохнем... И никто не узнает, где нас зароют. О мои бедные дети!

Доктор переждал новый приступ рыданий и вполголоса заметил:

— Напрасно вы так думаете. Мы с вами выберемся отсюда раньше, чем вы предполагаете. Вы знаете, что в России произошла новая революция? Россия требует прекращения войны и немедленного заключения справедливого мира.

В разговор вмешался пожилой господин.

— Я слышал, что большевики всего-навсего политические заговорщики. Они не продержатся у власти и двух недель.

Швейцер покачал головой.

— Не думаю, — возразил он. И, как бы размышляя вслух, заговорил медленно, с длительными паузами. Он обращался к пожилому господину, но и портной и все, кто находился поблизости, замолчали, прислушиваясь к тому, что говорил доктор. — Вы хотите продолжения войны? Нет! И я не хочу. И он не хочет. А какой народ жаждет воевать? В этом смысле большевики выражают волю русского народа к миру. И я не сомневаюсь, что их политика пользуется симпатией и поддержкой народа...

Когда доктор закончил, к нему подошел портной и сказал:

— Вы правы. Вешать голову нельзя. Но чем я, портной, могу быть здесь полезен?

— О, — воскликнул Швейцер. — Очень и очень многим! Подождите немного, я вас извещу.

Не отставала от мужа и Елена. Когда ударили холода и заключенные начали буквально замерзать, Елена организовала сбор материалов для теплой одежды. Она без устали обходила помещения, в которых томились интернированные, и выпрашивала, казалось бы, ненужные вещи — ковриковые дорожки, старые пледы. Из этих вещей для наиболее нуждающихся заключенных шились отличные куртки. Ничего, что человек в такой ковровой куртке выглядел несколько экзотично, зато ему было тепло, и он от всей души благодарил супругу доктора.

На помощь Елене пришли многочисленные портные. И первым из них был тот самый портной из Вены, которого вернул к деятельной жизни Альберт Швейцер.

По вечерам, когда Альберт и Елена заканчивали свои дневные дела, доктор для развития пальцев играл на несуществующем органе. Это был всего-навсего простой стол. Доктор нарисовал на нем клавиши и, увлекаясь, разыгрывал сложные пассажи.

Как-то к доктору обратился старик цыган, один из многочисленных венгерских цыган-музыкантов, заключенных в лагере:

— Может быть, вы тот самый Альберт Швейцер, о котором писал Ромен Роллан?

Швейцер ответил утвердительно, и старый музыкант укоризненно заметил:

— Так что же вы не приходите к нам? О лучшем руководителе наших репетиций трудно было бы мечтать. Приходите, пожалуйста!

И Швейцер пришел на ближайшую же репетицию. Когда он рассказывал музыкантам, как он играет на своем «столе-органе», они весело смеялись. С того вечера Альберт Швейцер был принят в лагерное братство музыкантов.

В день рождения Елены музыканты трогательно поздравили ее... настоящим концертом. Необычно звучали романтические вальсы из «Сказок» Гофмана в голых и холодных стенах бывшего монастыря. Вспоминались другие времена — Париж, французская опера... Но все это было так далеко и казалось таким вновь недостижимым, что лучше было и не думать об этом.

Только было немного наладилась жизнь четы Швейцеров, как вдруг последовал приказ — перевести их в особый лагерь для эльзасцев. Согласия человека № 65432 на новый переезд, конечно, не требовалось.

Швейцерам жаль было покидать обжитое место. Жаль было расставаться с друзьями, которых они успели здесь приобрести, но жандармы торопили:

— Скорей! Скорей!

Новый лагерь находился в Провансе, недалеко от Арля, и размещался в старинном монастыре святого Павла.

Знакомясь с лагерем, доктор сделал неожиданное открытие. Печка в одном из помещений монастыря показалась ему почему-то очень знакомой. Где-то он уже видел ее, эту старую железную печку. Но где?

Два дня ломал доктор голову, пытаясь вспомнить, где он мог видеть это, и вдруг вспомнил: на картине Висента Ван-Гога!

Это был тот самый монастырь в Сан-Реми, в котором до войны помещалась лечебница для душевнобольных. Здесь, в этом дворе, отделенные от всего мира высокими стенами, ходили они по кругу. И среди них он, Ван-Гог...

Вечером доктор возбужденно рассказывал жене о своем открытии:

— Он работал здесь. Так же, как и мы, он замерзал в этой каменной коробке, когда дул мистраль[6].

Елена печально улыбнулась.

— Но мы-то не больные, а нормальные. Душевнобольных следует искать там, за этими стенами, в парламентах и правительствах.

— Ну, предположим, что ты сейчас говоришь не совсем нормальные вещи, — пытался пошутить Альберт, но шутки не получилось. Он зябко поежился, вспомнив, как утром, когда колонна интернированных шла по улице, в нее полетели камни и комья грязи. Жители деревушки Сен-Реми изощрялись в бранных выражениях по адресу «проклятых бошей» и грозились перебить их всех до одного.

«С этой коллективной заразой надо бороться, — думал Швейцер. — Им надо показать, что и немцы, и французы одинаково не хотят войны».

На другое утро доктор, получив разрешение начальника лагеря, отправился в деревню один. Улыбаясь и дружески раскланиваясь, шел он по улицам. И когда какой-то крестьянин бросил в него комом земли, он остановился и на чистейшем французском языке спросил:

— Простите, но что я вам сделал?

— Ты бош, — последовал ответ.

— Но я же не бросаю в вас землей, потому что вы француз?

— Ха-ха-ха!. — засмеялся крестьянин. — Еще бы! Но попадись я тебе по ту сторону Рейна...

— Я бы никогда не поднял руку на безоружного!

Крестьянин внимательно посмотрел на Швейцера и отвернулся. Доктор попрощался, на что крестьянин не ответил, и пошел дальше.

Вскоре у Альберта Швейцера появились в Сен-Реми дела. Возвращавшиеся с фронта солдаты занесли в деревушку эпидемию гриппа и дизентерии. Старый деревенский врач не успевал даже обойти всех больных и поэтому обратился за помощью к Альберту Швейцеру и через него к другому врачу — заключенному, доктору Швобу.

Но плоды шовинизма были посеяны так глубоко, что сначала жители Сен-Реми ни за что не хотели пользоваться услугами эльзасских врачей. Растопить лед недоверия помог случай. Однажды ночью доктора Швейцера срочно вызвали к тяжелобольной крестьянке: найти другого врача родственникам больной не удалось. Всю ночь в тесной крестьянской комнате боролся Альберт Швейцер за жизнь больной женщины. К утру угроза смерти миновала.

Весть о спасении Швейцером умиравшей женщины быстро облетела всю деревню. Люди удивлялись:

— Почему бош помог француженке выздороветь?

Крестьянки, набиравшие воду у колодца, провожали глазами коренастую, крепко сбитую фигуру доктора Швейцера и размышляли вслух:

— А может быть, не все боши плохие?

Ледяная глыба вражды и неприязни явно таяла.

С того памятного дня у доктора Швейцера не было отбоя от пациентов, и когда 12 июля 1918 года он вместе с другими эльзасцами покидал Сен-Реми, многие жители деревни пришли проводить его. Доктор и его пациенты расстались друзьями.

Как забытый сон, промелькнула за окнами вагона нетронутая войной Швейцария. И вот кондуктор объявил:

— Приготовьтесь к досмотру. Через полчаса будем в Германии.

На границе человека № 65432 и его жену встречали заранее извещенные отец Елены, профессор Бреслау, и его супруга.

Слезы, счастливые восклицания и объятия, объятия, объятия!

Елена со своими родителями поехала дальше, в Страсбург. Альберту пришлось остаться на таможенном пункте для выполнения различных формальностей. Только через сутки поздно ночью он смог выехать в Страсбург.

Швейцер шел по ночным улицам. Дома стояли, как черные немые крепости. Кругом ни огонька, ни звука. Собор святого Николая, кирха Вильгельма были обложены мешками с песком. Вместо стекол в их окнах виднелись деревянные щиты.

К дому профессора Бреслау, который находился на окраине Страсбурга, Альберт в эту ночь не смог добраться. С трудом он разыскал дорогу к дому фрау Фишер, у которой он еще задолго до войны снимал квартиру.

На громкий стук дверь открыла служанка фрау Фишер.

— Боже мой, Вероника, как вы изменились!

— О, какая встреча, господин профессор! Я сейчас позову госпожу! ..

Как и следовало ожидать, остаток ночи пролетел во взаимных расспросах. Доктор узнал о тяжелых испытаниях, выпавших на долю страсбуржцев, и сердце его с новой силой защемила тоска по отцу, по родному дому.

— Оставайтесь, господин доктор! — приглашала хозяйка. Но Альберт горячо поблагодарил за гостеприимство и, как только рассвело, отправился разыскивать Елену.

Утром город выглядел еще более печально. На мостовых валялись осколки камня и стекла. Редкие прохожие опасливо жались к стенам.

Дом профессора Бреслау уцелел. Здесь Альберта ожидал скромный военный завтрак и опять объятия. Объятия и расспросы.

— А расскажи-ка, как ты замаскировал рукопись книги? — спрашивал, например, тесть. И выслушивал, от души смеясь, почти детективную историю спасения рукописи будущей книги «Культура и этика».

Через несколько дней Елена и Альберт отправились в Гюнсбах. Родители Елены советовали им подождать, но Альберт рвался на родину, и они уступили.

Дo Кольмара Елена и Альберт добрались поездом, а от Кольмара, ввиду близости линии фронта, поезда не шли. Пятьдесят километров предстояло пройти пешком.

Альберт шагал молча. Он думал о предстоящей встрече со Счастливой долиной, с Гюнсбахом, о мягкой красоте которого так часто мечталось жаркими африканскими вечерами. Думал, волнуясь, о встрече с отцом. Думал о матери. Какие горькие это были думы!

Лишь в полдень на вторые сутки добрались Елена и Альберт до Гюнсбаха. Радостной встречи с местами детства — увы! — не получилось. Действительность, представшая их взорам, была настолько удручающа, что Альберт впервые за все последние годы не выдержал: короткое, трудное рыданье вырвалось было из его груди, но он тотчас же неимоверным усилием воли сдержал себя, увидев слезы на лице Елены.

Вот как описывает встречу с родиной в памятном 1918 году сам Швейцер:

«Когда я покидал ее в 1913-году, это действительно была мирная долина. Теперь с гор били пушки. На улицах были установлены проволочные заграждения, прикрытые соломой. Они якобы маскировали транспорт.

Вокруг, куда ни глянешь, стояли разрушенные дома. Горы, которые в воспоминаниях виделись мне зелеными, были на самом деле голыми: только одиночные деревья уцелели на них от жестокого артиллерийского огня.

Жителям Гюнсбаха отдан был приказ, чтобы они постоянно носили с собой противогазы.

Мой отец противогаза не носил. Он был настолько равнодушен ко всем опасностям, что при обстреле не искал вместе со всеми убежища, а оставался в своем рабочем кабинете. Он уже забыл то время, когда в его доме не жили солдаты и офицеры. Ему казалось, что так было всегда.

Позаботиться об урожае жителям Гюнсбаха было невозможно. К тому же, стояла ужасная засуха. Скот голодал. Над Счастливой долиной маячил призрак голода...»

Эти испытания и перенесенная еще в Бордо болезнь основательно подорвали здоровье доктора. В тяжелейшей лихорадке лежал он в одной из комнат родного дома, не в силах ни радоваться долгожданной встрече с отцом, ни помочь ему чем-либо. Болезнь была настолько сильна, что больному не помогал даже заботливый уход жены, которая находилась при нем неотлучно.

Временами доктор впадал в забытье, и тогда пушечные выстрелы казались ему раскатами весеннего грома. Перед его обострявшимся внутренним зрением проходили картины далекого детства: тенистая липовая аллея на выезде из города и издалека видная повозка отца; кабинет зубного врача и его волшебное кресло...

Альберт приходил в себя и видел склоненное над ним осунувшееся лицо Елены. Острое чувство благодарности и любви к ней щемило сердце больного. В одну из таких минут он принял сумасшедшее решение:

— Мы должны тотчас же отправиться в Страсбург. Здесь мы оба погибнем.

— Но как, Альберт? — воскликнула Елена.

— Пешком. Иного выхода у нас нет.

— Нет! Ты не выдержишь дороги! Ты даже не знаешь, что с тобой!

— Знаю, Хелен... Я еще вчера сам поставил себе диагноз. Это могут быть последствия дизентерии. В таком случае, весьма вероятно, потребуется хирургическое вмешательство...

Альберт с трудом договорил последние слова и откинулся на подушки. Но Елена знала: если он принял какое-то решение, противоречить бесполезно.

На другой день рано утром поддерживаемый под руку женой Альберт покинул родительский дом. Прощание с отцом было коротким. Он благословил невестку и сына, сказав при этом:

— Спасибо, что навестили. И не думайте, что бросаете меня. Я отсюда никуда не поеду. Я нужен здесь. Людям нужен.

Он долго глядел детям вслед. Они медленно удалялись. Уходили, словно унося из его, Луи Швейцера, жизни будущее, оставляя его наедине с дорогим прошлым...

А Елена и Швейцер едва брели улочками почти разбитого городка. Они ни о чем. не говорили. Не оглядывались. Просто шли, вкладывая в эти, казалось, такие обыкновенные, такие привычные движения ног и рук все свои силы, всю свою волю. Только на седьмом километре от города смертельно-бледного человека и его спутницу посадил на повозку какой-то сердобольный крестьянин.

1 сентября 1918 года в клинике Страсбургского университета доктору Альберту Швейцеру сделали операцию. Операция прошла благополучно. Осложнений не было. Диагноз, поставленный больным самому себе, полностью подтвердился.

Когда после операции Швейцер пришел в себя, с его уст чуть было не сорвался вопрос: «Выздоровею ли я окончательно, доктор?»

Однако он вовремя спохватился: что ему, врачу, смог бы ответить коллега? Утешить? Но ему не нужны утешения. Лгать? Но он, врач, всегда заметит даже самую маленькую неправду.

Альберт смолчал. Он прислушивался к своему организму, с тревогой ощущая заглохшую было, но не оставившую его совсем боль в желудке.

— Нельзя терять силы. Надо попытаться подняться. Надо попробовать ходить.

И Альберт медленно, от стены к стене, ходил по больничному коридору. Однако он быстро утомлялся: ноги становились непослушными, все тело наполняла неприятная слабость.

Почти ежедневно Альберта навещала Елена. Как-то она вдруг спросила:

— Ты помнишь, о чем мы мечтали в Африке?

— Мы мечтали о многом, — нерешительно ответил Альберт.

— Ну, вспомни: мы возвращаемся на родину — и у нас...

— Неужели! — Альберт пришел в сильное волнение. Он вскочил с постели и обнял жену. — Неужели у нас будет ребенок?

— Да, Альберт...

После ухода Елены Альберт долго не мог успокоиться. Да, ему нужно срочно восстановить силы! После стольких лет, проведенных в джунглях, после кошмарных месяцев в лагерях для военнопленных Елена хочет иметь семью, дом, немного тепла и уверенность в будущем. И он, ее муж, обязан сделать для нее все возможное и даже невозможное.

Превозмогая боль, Швейцер постепенно увеличивал маршруты своих прогулок. И — странное дело! — боль отступила. Вскоре доктор окреп настолько, что смог выписаться из клиники и заняться поисками работы.

Бургомистр Страсбурга Швандер, помнивший Швейцера еще по довоенному времени, предложил ему место ассистента в главной клинике гражданского госпиталя. Выбирать было не из чего, и Швейцер согласился.

С постоянным заработком в семью Швейцеров пришло относительное благополучие, но, несмотря на это, Альберта не покидало чувство внутренней подавленности: его угнетало ощущение вины за то, что он не мог позаботиться о госпитале в джунглях. Елена разделяла его беспокойство. Но что можно было сделать в это страшное время? Как найти средства на поддержание госпиталя? Об этом нельзя было и думать, пока шла война.

Дождливым ноябрьским утром 1918 года супругов Швейцер разбудил необычно громкий перезвон колоколов. В этом перезвоне не было довоенного благолепия. Казалось, что звонари, сговорившись, просто хотели разбудить весь город.

Альберт бросился к окну. По улицам толпой шли люди, что-то выкрикивая. На одном из плакатов доктор прочел: «Конец войне! Мир! Мир! Мир!»

— Наконец-то! — вырвалось у Альберта.

— Неужели окончилась война? — привстав на постели, спросила Елена.

— Дa! Да! Дa, дорогая!

— Как хорошо! — прошептала Елена. — Наш ребенок появится в мирное время...

В начале января Альберт отвез жену в клинику. Елена неожиданно почувствовала себя не совсем хорошо, и он не рискнул оставлять ее дома без присмотра.

Теперь, возвращаясь по вечерам в совсем опустевшую квартиру, Альберт спасался только работой. К этому времени его пригласили стать редактором протестантского еженедельника, и он с головой ушел в журналистскую работу.

14 января 1919 года Альберт в полном одиночестве отмечал свой день рождения. Ему исполнилось сорок четыре года. Когда он выпил праздничную чашку жидкого кофе и намеревался уже сесть за рабочий стол и взяться за передовую статью, в прихожей раздался звонок.

Швейцер открыл дверь. На пороге стоял посыльный из клиники.

— Поздравляю вас, доктор! — сказал он. — У вас родилась дочь!

Радости Альберта, казалось, не будет границ. Подобное счастливое совпадение он счел добрым предзнаменованием. С новой энергией принялся он за работу и в короткое время сделал свое издание популярным не только в Эльзасе и Лотарингии. Он писал для еженедельника десятки обзоров, передовых статей и заметок. Помещал в нем стихи, юмористические рассказы и короткие поучительные истории.

Но особую популярность журнал завоевал независимостью своих политических суждений.

После разгрома революции в Германии вся буржуазная пресса, захлебываясь от злобы, чернила ее вождей — Карла Либкнехта и Розу Люксембург. И только швейцеровский журнал выступил в защиту спартаковцев и, в частности, Розы Люксембург. Швейцер напечатал в журнале большую подборку выдержек из писем, которые заключенные в тюрьму коммунисты адресовали своим близким. Подборку эту он сопроводил статьей. В ней говорилось о глубокой человечности, сквозившей в этих письмах. Кончалась статья теплыми словами, посвященными Розе Люксембург:

— Как много могла бы дать человечеству эта благородная душа, сумей она бороться за идею только идеей!

Швейцер, не понимая существа классовой борьбы, не мог, естественно, понять и принять методов ее ведения. Именно поэтому он сожалел о том, что Роза Люксембург возглавила вооруженное восстание.

Но и того, что написал в то недоброе время редактор популярного протестантского журнала, было достаточно, чтобы навлечь на себя огонь реакционеров и заслужить благодарность и уважение прогрессивно настроенных сограждан.

Новорожденную назвали Ренатой. Девочка была слабенькой, часто болела, и Альберт выбивался из сил, стремясь поправить здоровье дочери и жены.

К несчастью, летом 1919 года он почувствовал резкое ухудшение собственного состояния. Послеоперационная рана не хотела заживать. Требовалась новая операция.

Еще не вполне оправившись после нее, Швейцер откликнулся на приглашение друзей из Барселоны выступить у них с органными концертами.

Швейцер ликовал. Его не забыли! О нем, оказывается, помнят те, кто слушал его игру в далекие довоенные годы.

Елена советовала:

— Поезжай немедленно!

Но где взять денег на поездку? Он обошел почти всех своих страсбургских друзей и с трудом набрал нужную сумму.

В Барселоне — главном городе провинции Каталония — Швейцера ждал триумф. Билеты на его концерты брались с бою. Местные любители музыки аплодировали органисту из Страсбурга не только из-за старых привязанностей. В фойе кипели споры. Большинство спорящих сходилось во мнении, что проникновение Швейцера в строй баховских мыслей стало более глубоким, а игра — еще более задушевной, искренней и чистой.

В ответ на вопросы Швейцер отшучивался: он, мол, много репетировал на лучших органах... Африки и монастыря Сен-Реми.

В Барселоне Альберт Швейцер вновь увиделся с талантливым испанским виолончелистом Пабло Казальсом. Их сближали длительные беседы о музыке и взаимное уважение к исполнительскому мастерству друг друга. И хотя встречались они нечасто, а еще реже обменивались скупыми письмами, между обоими музыкантами завязалась большая дружба, прошедшая испытание временем и громадными расстояниями, надолго разделившими друзей.

Много позднее — это было уже в начале 50-х годов — Швейцер, прослушав ораторию Казальса «Эль Пессебре», заметил:

— Это высокая музыка. Казальс — композитор, которому есть что сказать. Он великий музыкант, потому что он человек большой душевной глубины.

...А тогда, осенью 1919 года, в Барселоне они болтали, как мальчишки. Казальс еще не предчувствовал, что ему на всю жизнь придется покинуть горячо любимую родину, над которой на долгие годы повиснет черная туча франкистского господства. Он был очень обрадован встречей и хотел, чтобы Швейцер пробыл в Испании как можно дольше.

Но Швейцер торопился домой. Ему не терпелось сообщить Елене о своем успехе. Он надеялся, что за первым послевоенным концертом последуют и другие. Он вновь уверовал в свою силу и жаждал испытать ее.

Предчувствие не обмануло Швейцера. Дома его ожидали письма из Цюрихского и Бернского университетов. В них содержались предложения о сотрудничестве. Но наибольшую радость доставило доктору приглашение прочесть курс лекций по этике в старом университетском городе Упсала, в Швеции.

На семейном совете было решено принять предложение, присланное из Швеции.

И вот Альберт в Упсале, маленьком аккуратном городке с домами из красноватого песчаника, с тихой речкой, обсаженной березами. По улицам идут спокойные здоровые люди. В лавках полно продуктов, о которых во Франции невозможно даже мечтать.

На каждом шагу в городке — библиотеки. Доктор роется в книгах, с упоением читает. Общаясь на лекциях со студентами, он всякий раз удивляется: как много здесь молодых мужчин! Во Франции, в России, в Германии это поколение полегло на полях сражений... Вспоминая об этом, Швейцер чувствует себя усталым и больным. Он смотрит на эту молодежь, не знавшую войны, и не понимает, почему она так жизнерадостна, так оптимистично настроена.

Но однажды, работая в библиотеке над рукописью книги «Культура и этика», он вышел передохнуть на балкон и увидел на улице большую толпу студентов. Они собрались на традиционный праздник весны и, сдернув с голов белые шапки, одновременно приветствовали приход солнца и тепла. Белые шапки реяли над толпой, как чайки. Молодые люди смеялись. И Швейцер впервые за долгое время ощутил, как тает державший его в постоянном напряжении лед застарелой тревоги и печали.

Вечером доктор также впервые с того памятного дня прощания с Ламбарене подумал: а не пора ли вернуться в Африку, не пора ли взяться за восстановление госпиталя?

Он сидел в просторной теплой комнате старинного епископского дома. Хозяин дома, епископ Натан Зёдерблом, радушно принявший гостя из Страсбурга, слушал доктора с подчеркнутым вниманием.

— В последней лекции, — размышлял вслух Швейцер, — я говорил студентам о рождении в джунглях Африки моей формулы «уважение к жизни». Я видел, какое большое впечатление произвело это на них. Я понял, что мне надо продолжить мою работу в Ламбарене. Мне надо доказать правоту моей философии делом. Я готов ехать в Африку хоть сегодня, но, вы сами понимаете, восстановить госпиталь, приобрести медикаменты — это, не так-то просто: нужны деньги...

— Ну, это, пожалуй, не самое трудное дело, — отозвался Зёдерблом. — Я могу организовать для вас поездки с лекциями и органными концертами по Швеции, и, будьте уверены, деньги мы получим. Согласны?

Швейцер какое-то мгновение колебался. Выдержит ли он подобную нагрузку, ведь его здоровье не совсем еще поправилось. Но ответил твердо:

— Согласен!

В середине мая 1920 года Швейцер начал свое необычное турне по Швеции. Он читал лекции, рассказывал о жизни в Африке, играл на больших и маленьких органах. Переводчиком у доктора был способный молодой студент, откровенно благоговевший перед ним.

В это же время Швейцер стал широко известен не только как виртуоз-органист, но и как писатель. Одно из самых солидных шведских издательств заинтересовалось его африканскими рассказами и предложило доктору опубликовать их.

Швейцер засел за рабочий стол. Через несколько месяцев он принес в издательство рукопись книги «Между водой и джунглями». Книга быстро вышла в свет и вскоре завоевала мировой успех.

Наряду с этой известной самой широкой публике книгой доктор смог, наконец, завершить работу над первыми двумя томами «Культуры и этики» (всего им было задумано четыре).

Поставив последнюю точку в этой главной книге своей жизни, доктор вернулся к ее начальной странице и написал посвящение: «Моей жене, верному другу».

Швейцария, Чехословакия, Дания, Англия... Концерты в переполненных залах. Цветы. Признаться, Швейцер отвык от этого. Он не любил и не хотел шумихи вокруг своего имени. Единственное, что мирило доктора с подобной обстановкой, — интересные встречи и беседы с музыкантами и учителями, врачами и учеными, с любителями музыки.

Многочисленные поездки с концертами и лекциями, усиленная литературная деятельность вынудили Швейцера оставить прежнее место работы в Страсбургском госпитале. К тому же, Елена настаивала хотя бы на кратковременном отдыхе. Решено было отдыхать на постройке собственного дома,

В Кёнигсфельде, живописном местечке Шварцвальда, вскоре застучали топоры. Елена и Альберт с утра и до позднего вечера пропадали на строительстве. С какой радостью воздвигали они этот дом! Ведь он был их первым настоящим жилищем.

Когда дом был построен, Елена смогла, наконец, отдохнуть от тяжелых переживаний последних лет. Она возилась с дочкой, много гуляла с ней и поправлялась буквально не по дням, а по часам.

Но спокойная, ничем не омрачаемая жизнь не могла, естественно, длиться вечно. Елена давно уже замечала странную задумчивость мужа.

Однажды, уложив Ренату пораньше, она напрямик спросила:

— Ты думаешь об Африке?

—Да, — признался Альберт.

— Ну, и что же ты надумал?

— Надо ехать, Элен, — ответил доктор, — я не могу бросить начатое дело на произвол судьбы.

— А как же мы?

— Я думаю, что тебе лучше остаться здесь, с Реной. Ты как следует поправишь здоровье, да и дочка наша подрастет, а там видно будет.

К горлу Елены подступил горький комок. Она быстро встала, подошла к окну и с шумом распахнула его. Глубоко вдохнув свежий воздух, Елена вернулась к столу. Возвращаясь к прерванному разговору, она спокойно сказала:

— Хорошо. Пусть будет так.

— Я никогда не забуду жертвы, которую ты принесла для нашего дела, — воскликнул Альберт. Он обнял жену. Некоторое время они стояли молча.

— Долго ли протянутся твои приготовления? — наконец спросила она.

— Дa, довольно долго, — ответил доктор. — Мне понадобятся, пожалуй, несколько недель, прежде чем я смогу быть готовым к отплытию.

После этого разговора Альберт открыто развернул бурную деятельность. Как и десять лет тому назад, он закупал жесть, краски, гвозди, медикаменты, продукты питания и еще тысячу других мелочей, без которых в джунглях нельзя прожить. Все это он распихивал по ящикам и чемоданам, на которых затем выводил краской буквы: «ASB», что означало «Albert Schweitzer — Вresslau».

— Если на этот раз ты из-за состояния здоровья не можешь ехать со мной в Африку, — шутил доктор, — меня будет сопровождать твое девичье имя. Этот символ значит, что ты все равно будешь рядом со мной, хотя и останешься здесь, за тысячи километров от меня...

И он ловко надписывал на ящике «ASB». И еще «ASB». И снова, снова, снова: «ASB». На маленьких и на больших пакетах, на ящиках и на тюках, на мешках и на чемоданах — везде и всюду.

Органист, автор многих книг, известный философ ходил по Кёнигсфельду в перепачканном красками пальто.

— Доктор Швейцер, — обращались к нему друзья и просто знакомые, — почему вы не хотите предоставить продолжение вашего дела правительствам колониальных держав? Вы ведь уже вполне доказали, как много можно сделать в джунглях и одному, и даже без официальной поддержки!

Швейцер хитро улыбался и отвечал:

— Видите ли, мне кажется, но это, конечно, только мое мнение, что государство никогда не сможет решить всех задач обеспечения гуманности. Решение их, в сущности, является делом общества, а пока этого нет — уделом одиночек. Государство, например, не может дать колониям столько врачей, сколько им нужно. Причем не все посланные в Африку врачи по доброй воле встанут на затерянный в джунглях пост и смогут с полной отдачей работать в тяжелых климатических условиях, вдали от родины, от цивилизации...

Подобные беседы пробуждали в людях то, что таилось подчас под слоем внешнего благополучия, — беспокойство, сострадание к нуждающимся и страждущим. Все больше людей помогали Швейцеру не только пожертвованиями, но и личным участием. Фрау Эмма Мартин и Шарль Мишель в Страсбурге, священник Ганс Бауэр, врач Кархер, фрау Эмма Хопф в Швейцарии создали общество друзей дела Альберта Швейцера. Они издали листовку — обращение с призывом оказывать помощь госпиталю в джунглях.