Свет в джунглях

Глава VI. Испытание продолжается

Почти два месяца в Ламбарене не приходила почта.

В конце июля Джозеф поехал в одну из факторий, руководитель которой получил для Швейцера пакет с медикаментами. Альберт послал с ним записку с тремя словами: «Что в Европе?».

Ответная записка сообщала: «В Европе мобилизация и, возможно, уже война. Когда в Кап-Лопец придет следующий пароход, неизвестно».

Это сообщение не оставляло ни малейшей надежды на поездку в Европу. Но в ближайшие дни положение супругов Швейцер еще более ухудшилось.

15 августа в Ламбарене прибыл полномочный представитель начальника округа. Он сразу же направился в дом доктора.

— Господин доктор, я обязан ознакомить вас и вашу супругу с приказом моего начальника. Извольте выслушать и расписаться.

Елена, предложила гостю сесть, но он отказался. Стоя, Елена и Альберт выслушали приказ, который походил скорее на судебный приговор.

Приказ гласил: «Доктор Швейцер и его супруга Елена Швейцер являются подданными германского кайзера. Они рассматриваются как пленные и не должны отлучаться далеко от дома. Всякие сношения с внешним миром им запрещаются...»

Альберт пытался протестовать, но офицер был непреклонен. Юмор, столь свойственный французам, на этот раз изменил представителю этого веселого народа. Несмотря на все попытки Альберта доказать, что из Ламбарене в нынешних условиях невозможно бежать, посланец начальника округа настаивал на строжайшем выполнении приказа.

Когда офицер покинул дом доктора, Елена и Альберт переглянулись в полной растерянности. Им казался бессмысленным, как сама война, тот факт, что они, приехавшие во французскую колонию помогать больным людям, были отныне заперты в клетке, как дикие звери!

Возле их дома стояли на посту солдаты-африканцы. Они стояли и днем, и ночью с винтовками, исполнительно приставленными к ноге. Пациентов сразу же стало меньше.

— Куда же делась сила у большого белого волшебника — Оганги? Почему он боится вас? — спрашивали у постовых африканцы.

Домашний арест продолжался почти четыре месяца. Только после того, как парижские друзья Швейцера заявили протест французским колониальным властям в Габоне, положение четы Швейцер несколько изменилось к лучшему.

Особенно подействовало резкое выступление бывшего учителя и друга Альберта знаменитого французского музыканта Шарля Видора. Он требовал: «Несмотря на то, что доктор Швейцер интернирован, он должен продолжать свою деятельность в госпитале...»

В первую же неделю после освобождения от домашнего ареста доктор буквально потонул в работе. Жаждущим его помощи, казалось, не будет конца. Люди шли и шли, стремясь лично проверить, не иссякла ли сила большого белого волшебника. И ликовали:

— Все в порядке! Оганга по-прежнему исцеляет самые тяжелые заболевания...

К вечеру Альберт настолько уставал, что, прежде чем идти домой, должен был посидеть на ветерке хотя бы несколько минут. Дорога домой тоже считалась отдыхом.

А вечером — снова за работу, которая обычно затягивалась далеко за полночь.

В эти дни, когда Елене и Альберту было особенно тяжело и духовно и физически, у Альберта возникла мысль написать книгу о проблемах современной культуры. Работа — им с Еленой это хорошо известно — лучшее лекарство от трудностей и плохого настроения.

И вот по вечерам Швейцер делает первые наброски книги, которая через несколько лет приобретет мировую известность. При тусклом свете керосиновой лампы на бумагу ложатся уверенные, твердые строки: «Надо научить людей, научить народы отличать нравственное от безнравственного. Массовые убийства безнравственны...»

Мысль в эти ночные часы работает остро и четко. Стопа листков рукописи будущей книги быстро растет. Доктор совсем забыл о том, что утром он поднимется с постели не отдохнув, не выспавшись. А день, обычный госпитальный день, будет опять длинным и утомительным...

Уж очень хорошо работается! Память услужливо подсказывает нужные имена и факты. Помнится, этими проблемами интересовался великий русский Лев Толстой. Эти же проблемы волнуют и далекого друга Ромена Роллана. Как-то он там, в военном Париже? От него что-то давненько нет никаких вестей. Впрочем, это и не удивительно: всякая связь с внешним миром ламбаренским узникам запрещена.

Часы бьют два. Пожалуй, пора спать. Доктор встает и потягивается. В доме уютно и тихо. Сладко спит утомленная дневным трудом и зноем Елена.

А за стенами докторского дома ревут и стонут джунгли. Но что значит ночной разбой в джунглях по сравнению с тем, что сейчас творится на полях сражений в Европе!

Альберт прикрывает рукой глаза и, словно наяву, видит, как рвутся в окопах тяжелые снаряды, как повисают на колючей проволоке убитые...

Наконец-то запрет был снят и в дом интернированного доктора пришли газеты и журналы!

Елена и Альберт с головой погрузились в чтение. И чем дольше читали они, тем более мрачнели.

Французские газеты, захлебываясь, писали о зверствах бошей в Бельгии. Каким-то чудом попавшая в пакет с почтой немецкая газета пугала читателей русскими казаками...

Газеты сообщали о тысячах убитых, о потопленных пассажирских пароходах. И все это преподносилось в таком тоне, как будто отныне убийство становилось главной доблестью.

— Люди, наверное, ослепли, — прошептала Елена и отложила в сторону газетный лист. Рука ее дрожала.

— Я думаю, это безумие должно окончиться, — не то полувопросительно, не то полуутвердительно обратилась она к мужу.

Альберт вздохнул.

— Хотелось бы надеяться, но... Пора в госпиталь, дорогая!

По дороге в госпиталь Альберт зашел на пристань. От причала отходил как раз местный пароходик «Алемба». Он увозил в Кап-Лопец большую партию молодых мужчин-африканцев. Во Франции им предстояло стать солдатами.

Пароход провожала толпа плачущих женщин. В стороне от них на камне у самого берега одиноко сидела старая негритянка. Волны касались ее ног, обдавали платье брызгами, но она не замечала этого, следя за кораблем, который увозил ее сына.

Уже скрылись за высокими деревьями тонкие мачты «Алембы», а она все сидела и смотрела в ту сторону.

Альберт подошел к женщине, сел с ней рядом и взял ее руку в свои. Но она не замечала его. Она глядела вдаль, не обращенных к ней тихих слов доктора. слыша

— И вдруг я понял, — рассказывал жене Альберт, — что молчу и плачу вместе с ней...

Елена слушала мужа, нарочно углубившись в подготовку инструментов: по ее лицу бежали слезы. Она не хотела, чтобы Альберт видел их, и поэтому обрадовалась, когда он сказал:

— Ну, что ж, пожалуй, пора начинать прием...

Но работа не успокоила Елену, как это обычно бывало: пациенты жаловались Оганге на растущую дороговизну. Женщины плакали, сообщая о том, что в некоторыx деревнях почти не осталось трудоспособных мужчин. Елена слушала монотонный голос переводчика, и на сердце у нее становилось все тяжелее и тяжелее.

— Альберт, достань, пожалуйста, пакет муки!

Елена на какое-то мгновенье выглянула из кухни и улыбнулась мужу.

— Хорошо, дорогая!

Он отложил в сторону рукопись, взял молоток, стамеску и направился к полкам с запаянными жестяными ящиками.

— Медикаменты, рис... А вот она — мука.

Альберт открыл крышку и, к удивлению, не обнаружил в ящике ничего, кроме пыли.

Что за чертовщина! Придется открыть второй ящик.

Звенит, падая, крышка,— и та же картина: ничего, кроме пыли.

Альберту стало не по себе. Это были их резервные ящики. И то, что теперь они оказались пустыми, грозило им с Еленой большой бедой. С войной ввоз продуктов и медикаментов почти прекратился. Уже сейчас Елена должна была вести хозяйство, обходясь тем очень малым, что еще оставалось в запасе.

Причина таинственного исчезновения припасов стала ясна, когда был открыт третий ящик: доктор обнаружил в муке яйца тропических муравьев — термитов. Как термиты проникли в жестяные ящики с мукой и маисом, оставалось загадкой.

Но не это волновало сейчас супругов Швейцер. Надо было спасать остатки продовольствия. Альберт без устали вскрывал ящики. Елена спешно училась искусству паять. В течение нескольких часов они просеяли муку и с помощью паяльной лампы вновь упаковали ее в жестяные банки.

Любимый пес Швейцера Карамба, подаренный доктору одним из пациентов-африканцев, был разочарован. Он терпеливо высидел более четырех часов в надежде, что ему что-нибудь перепадет от хозяев, но так и не дождался лакомства. Когда все банки были запаяны и сложены на полки, Карамба подошел к доктору и, коротко тявкнув, потянул его за штанину.

Доктор последовал приглашению Карамбы. Они вышли на веранду, обогнули ее, и под окнами кухни Карамба стал рыть носом землю. Швейцер нагнулся и увидел зародыш будущего гнезда термитов.

— Спасибо, друг! — сказал доктор. Он потрепал загривок пса и, вернувшись на кухню, дал ему кусок сахара. Карамба остался доволен: он все-таки получил свое.

С последней почтой пришло, наконец, долгожданное письмо от Ромена Роллана. Далекий друг рассказывал о своей борьбе против войны, просил Альберта написать о жизни в джунглях Африки.

Елена и Альберт несколько раз перечитывали эту драгоценную весточку из Европы. Они по газетам и журналам следили за выступлениями Роллана и полностью разделяли его антивоенные взгляды. Когда в швейцарском журнале «Журналь де Женев» была опубликована статья Ромена Роллана «Над схваткой», Швейцер решительно поддержал старого друга.

В этот вечер, отвечая Роллану, он писал:

«Дорогой друг, Вы знаете, может быть, что я интернирован. После того, как в течение трех с половиной месяцев меня cтpoгo стерегли солдаты-африканцы, мое положение несколько смягчили: мне возвращена некоторая свобода передвижения и возможность заняться врачебной деятельностью.

Состояние здоровья довольно хорошее, и еды достаточно. Только теперь почувствовал я отчетливо, что два с половиной года прожито на экваторе. И моя жена чувствует это тоже.

Это письмо пишется и для того, чтобы сказать Вам, что я постоянно читаю все, что Вы пишете. Газеты настигают меня и в одиночестве джунглей, и Ваши мысли являются единственным утешением в наше печальное время.

После всего того что Вы обо мне знаете, Вы поймете, конечно, что мы по-прежнему близки духовно. И мне хочется сказать Вам, насколько я восхищаюсь Вашим мужеством, с которым Вы противостоите тому вульгарному, чем наполнены сегодня фанатические помыслы масс.

Можете не отвечать на этот привет из джунглей. Вы ведь очень заняты!

Если же будете писать, не забудьте о том, что другие люди (цензура. — Прим. автора) прочтут Ваше письмо прежде, чем оно дойдет до меня.

До свидания! Но когда?

Сердечно Ваш Альберт Швейцер».

Роллан ответил тотчас же. Он благодарил Швейцера за поддержку и сообщал ему, что их взгляды разделяют лучшие люди Европы. С горечью писал он о тех интеллигентах-ренегатах, которые попались на удочку империалистической пропаганды и теперь с пеной у рта поддерживали шовинистический угар.

«И они смели писать когда-то о всемирном братстве людей?!» — язвительно восклицал Роллан.

Швейцер остро переживал огорчение друга и единомышленника. Второе письмо, написанное им Роллану осенью 1915 года, закрепляет духовный союз двух друзей мира.

«Дорогой друг, — писал Швейцер, — я получил Ваше письмо. Я знаю, что Вы потеряли многих друзей, в которых верили. Но остались друзья, которые всегда с Вами... Мы будем неустанно работать, чтобы создать новый образ мыслей. ...Спасибо за известие о музыкантах. Каждое Ваше слово в моем одиночестве, как чудесная органная музыка.

Ваш Альберт Швейцер».

Переписка крепла и ширилась. И несмотря на то, что именно в это время большая часть французского общества клеймила Роллана как предателя, вокруг него складывалась интернациональная группа прогрессивно мыслящих деятелей. Связь друг с другом члены группы поддерживали путем переписки.

В группу входили австрийский писатель Стефан Цвейг, замечательный французский скульптор Огюст Роден, английский ученый Бертран Рассел, драматург Бернард Шоу, физик Альберт Эйнштейн. Вошел в нее и Альберт Швейцер.

Позднее, в 1931 году, в статье «Прощание с прошлым» Ромен Роллан с благодарностью вспоминал, что в трудное для него время «...из глубины Африки, из госпиталя в Ламбарене, братски протянул мне руку Альберт Швейцер. Великий эльзасец находился там под надзором (о, ирония!) негров из французской колониальной армии. „Бейтесь же, — писал мне Швейцер, — сердцем я с Вами...“»

Сближение с группой Ромена Роллана побудило Швейцера с еще большей страстью отдаться работе над книгой о сущности современной культуры.

Что такое культура? В какой связи она находится с нравственностью? Почему народы, обладающие высокой культурой, ведут безнравственную братоубийственную войну?

Эти и многие другие вопросы постоянно волновали Швейцера. Швейцер пытался найти ответы на них в истории культуры, но тщетно. Перечитав поутру написанное накануне ночью, доктор рвал рукопись и бросал клочки ее в очаг.

Постоянное внутреннее возбуждение дурно отразилось на его самочувствии и трудоспособности. Он понимал, что количество осмысленного материала должно было вот-вот перейти в новое качество. Нужен был только толчок. Таким толчком явилась длительная поездка по реке Огове, которую Швейцер предпринял в сентябре 1915 года.

Внезапно заболела Елена. Она жаловалась на сердце. Даже по вечерам ей не хватало воздуха.

— Я хочу к морю, Альберт. Я чувствую, что морской воздух излечит меня.

Сборы были недолгими, но едва супруги Швейцер обосновались в Кап-Лопеце, на берегу Атлантического океана, как из далекого Конго пришло письмо: один из миссионеров просил доктора приехать немедленно, его жене очень плохо.

— Что будем делать, Элен?

— Странный вопрос! — воскликнула фрау Швейцер. — Разумеется, надо ехать немедля!

— Но я не могу оставить тебя одну. Ты ведь тоже нуждаешься в медицинском наблюдении!

— Это верно, мой дорогой. Но той больной ты, конечно же, нужнее. Как только мы переехали в Кап-Лопец, я почувствовала себя лучше. И теперь с каждым днем я все более прихожу в себя. На обратном пути ты заедешь за мной, и мы вместе вернемся в Ламбарене.

Вопрос о поездке был решен. Предстояло позаботиться о транспорте, что явилось весьма трудным делом. Наконец, единственно возможное средство сообщения было найдено. Им оказалось небольшое суденышко, которое должно было доставить в Конго баржу с грузом. Места для пассажиров нашлись только на барже. Но это не смущало Швейцера: если надо ехать, можно ехать и так.

Малютке пароходику была задана непосильная работа: пройти двести километров вверх по реке, да еще с баржей за кормой. Швейцеру было видно с баржи, как мучительно трудно хлопали по воде плицы пароходного колеса, как звенящей струной натягивался трос.

Пароходик двигался медленно, бесконечно лавируя между отмелями, — стояло сухое время года. На отмелях грелись крокодилы. Завидев суденышко, они на всякий случай соскальзывали в воду.

На борту баржи находились только африканцы. Среди них был друг доктора, житель Ламбарене, Эмиль Оговума. Он трогательно заботился о докторе и никак не мог понять, почему Оганга так задумчив и печален.

Доктор, прикрыв голову от солнца тропическим шлемом, сидел на палубе баржи и то рассеянно смотрел на проплывающие мимо берега, то исписывал страницу за страницей отрывочными фразами. Как только он отвлекся от домашних забот, его вновь захватила бесконечная вереница размышлений.

Конго... От своих пациентов Швейцер слышал много страшных рассказов об этой области Африки. На ее обширной — почти два с половиной миллиона квадратных километров — территории обитало всего лишь 12 миллионов человек[5]. Еще совсем недавно, каких-нибудь 30—40 лет тому назад, население Конго составляло 20 миллионов человек. За этот короткий отрезок времени 8 миллионов африканцев пали жертвами болезней и ужасающих зверств белых господ. Владельцы шахт, рудников и лесных разработок не считали африканцев за людей: если чернокожий не выполнял дневную норму, надсмотрщик пристреливал его.

Более «гуманные» хозяева ограничивались тем, что отрубали ослушнику ногу или руку, а если тот особенно провинился — обе руки. Швейцеру доводилось видеть фотографии таких «ослушников».

От тяжелых раздумий доктора отвлекала природа. Он мог часами наблюдать разнообразнейшие проявления жизни на берегах обмелевшей реки — вот из зарослей лиан выглянули и тотчас же скрылись любопытные обезьяны; вот орел-рыболов молнией пронесся над гладью реки и взмыл в небо с добычей в когтях. Пароходик прижался к правому берегу, и Швейцер невольно залюбовался причудливым и мощным сплетением корней лиан. Корни, как могучие канаты, уходили в глубь реки.

Вечером на третий день путешествия, когда пароходик на закате солнца проследовал прямо через стадо крокодилов, к Швейцеру пришло то, что принято называть озарением.

Уважение к жизни! Вот что должно стать основой нравственности, вот что надо воспитывать в человеке!

Жизнь — это самое сокровенное из того, что создала природа. Жизнь — это основное реальное благо человечества. Высочайшая ценность сущего требует великого уважения к жизни.

Ура! Главное найдено! Теперь он обязательно допишет книгу. И посвятит ее своему самому верному другу, своей главной помощнице — жене, милой и мужественной фрау Елене.

Швейцер всегда был большим другом животных. В Ламбарене у него образовался настоящий зоопарк. От обычного он отличался только тем, что здесь животные жили не в клетках, а на воле.

Однажды к доктору доставили больного африканца. Переводчик предупредил:

— Больных двое.

— А где же второй? — спросил доктор.

Переводчик вышел и привел упиравшуюся карликовую антилопу. Одна из ножек у нее была перебита. Охотник-африканец подобрал бедняжку в лесу.

Швейцер погладил антилопу и сказал:

— Ну что ж, вылечим и тебя.

Так у Антилопелли появилась подружка. Назвали ее Самба.

В качестве пациента пришла в дом доктора и обезьяна-шимпанзе Биби. От зубов леопарда ее спас старый охотник Лунонга. Когда доктор вылечил Биби, она настолько привязалась к нему, что не отходила от него ни на шаг. С большим трудом удавалось выставить Биби из операционной: ее прогоняли, закрывали за ней дверь, а она через минуту лезла в окно.

Лунонга неоднократно убеждал Швейцера отказаться от приручения антилоп.

— Они уйдут в джунгли, — указывал он пальцем в сторону Антилопелли и Самбы.

Мадемба в знак согласия кивал головой.

— Они уже большие и жирные. Почему ты не ешь их? — спросил он.

— Я хочу забрать их с собой в Европу, — ответил Швейцер.

— А-а! — понимающе закивал головой Мадемба. — Оганга — хороший сын. Оганга хочет угостить нежным мясом антилопы свою мать...

Как, должно быть, смеялась Адель Швейцер, когда в одном из писем сын поведал ей об этой истории...

Дa, любое продовольствие оказалось бы сейчас для родителей доктора желанным. В Счастливой долине наступили тяжелые времена. В Гюнсбахе стояли войска. Одна за другой следовали реквизиции мяса и хлеба. Гражданское население голодало.

В погожий летний день 3 июля 1916 года родители Альберта Швейцера отправились в местечко Вилбах к фабриканту Кейнеру, чтобы купить у него хоть немного продовольствия.

Навстречу им ехала повозка. Солдат-кучер, бросив вожжи, играл на губной гармонике. Внезапно лошадь понесла и устремилась на стариков.

Луи Швейцер, защищая жену, выступил вперед, но лошадь прянула в сторону и сбила с ног Адель. Удар пришелся в голову. Когда Луи склонился к жене, она была без сознания.

— Адель! Адель! — Луи Швейцер приподнял жену, но силы оставили его — и он упал рядом с нею.

К старикам, которые лежали на обочине дороги, сбежались крестьяне. Увидев мчащуюся прочь на полном ходу военную повозку, они поняли, какая трагедия только что разыгралась на дороге.

— Трус! Будь ты проклят! — крикнула вслед повозке молодая крестьянка. Двое пожилых мужчин в синих блузах бережно подняли Адель Швейцер и перенесли ее в ближайший дом.

Когда Луи вдруг ощутил, что чьи-то сильные руки поднимают его, он пришел в себя и, волнуясь, спросил:

— Что с моей женой?

— Она без сознания, — кратко ответил один из мужчин.

Только через час пострадавшую на попутной подводе доставили в пасторский дом в Гюнсбахе, а в 11 часов вечера Адель Швейцер умерла, так и не придя в сознание.

Известие о смерти матери Альберт Швейцер получил перед новым, 1917 годом. Он тяжело переживал неожиданно постигшее его горе. Внезапная смерть горячо любимой матери, о встрече с которой после войны он так мечтал, впервые поколебала его веру в будущее.

...Прошло рождество. С маленькой пальмы, заменявшей елку, сняли блестящую мишуру. Наступил год 1917-й, но по-прежнему в мире — война, война, война...

Более трех лет живут уже Елена и Альберт в Ламбарене. Сначала жаловалась Елена, а теперь уже и Альберт ощущает первые признаки тропической анемии и малокровия. Небольшой отрезок пути, который доктор должен пройти от госпиталя до дома, кажется ему теперь трудным, как подъем на высокую гору.

Не всегда выдерживают нервы. Малейшая неприятность — а сколько таких малых и больших неприятностей подстерегают человека в джунглях ежедневно! — и в голосе доктора звучит раздражение, а его жена пускается в слезы.

Вот и сегодня, когда он писал, она, плача, вошла к нему. На ее протянутой ладони лежали два зуба.

— Я тебе не говорила, чтобы не волновать тебя, — сквозь слезы произнесла Елена, — но у меня катастрофически выпадают зубы... И потом, мне очень тяжело работать и в госпитале, и на кухне. Может быть, Джозеф мог бы помочь мне? ..

— Хорошо. Я поговорю с Джозефом.

Вечером Швейцер зашел к Джозефу. «Первый помощник белого доктора», как именовал себя Джозеф, собирал вещи и укладывал их в чемодан.

— К родителям или в Кап-Лопец? — спросил Швейцер, указывая на чемодан.

— Ухожу от тебя. Совсем, — не поднимая головы от багажа, ответил Джозеф.

— Джозеф! — Доктор почувствовал вдруг, что задыхается, и с трудом выдавил из себя: — Но почему?

— Ты снизил мне жалованье. — Джозеф по-прежнему возился с чемоданом и говорил ровным и каким-то совершенно обесцвеченным голосом.

— Но Джозеф, — задыхаясь, продолжал Швейцер, — я ведь сейчас почти не получаю денег из Европы. Идет война. Всем трудно. То, что я тебе сейчас плачу, я взял взаймы. Постарайся понять это.

Джозеф отрицательно покачал головой.

— Если я буду работать только за тридцать пять франков в месяц, люди скажут, что ты платишь мне меньше, потому что я плохо работаю. Мое достоинство не позволяет, чтобы обо мне говорили такое.

Джозеф собрал, наконец, чемодан и, не попрощавшись, ушел.

Доктор стоял в опустевшем домике и не мог решиться пойти домой и рассказать обо всем Елене. Трудно, мучительно трудно было разочаровываться в многолетнем друге и помощнике.

Когда надежда на возвращение Джозефа была потеряна окончательно, доктор передал его обязанности НʼКендью. Последний быстро освоил работу фельдшера и научился сносно объясняться по-французски. В помощь Елене пришлось нанять повара, подвижного и общительного африканца, которого звали Алоизом.

Известия о войне доходили теперь в Ламбарене крайне скупо. То возвращался один из солдат-африканцев и рассказывал о кровавых боях во Франции, то случайный пароход доставлял в Кап-Лопец газеты, и тогда новости летели от миссии к миссии, от oдной фактории к другой.

Именно так летом 1917 года Швейцер узнал о Февральской революции в России.

— Елена, — с порога обратился Швейцер к жене, — потрясающая новость! Русские прогнали царя! Надо полагать, скоро наступит очередь кайзера! Тогда, понятно, и войне конец.

Но оптимистическому прогнозу Альберта Швейцера не суждено было осуществиться так скоро, как он предполагал. Временное правительство России продолжало войну до победного конца. Кайзеровская Германия из последних сил пыталась склонить чашу весов на свою сторону. Безумие не прекращалось!

Как-то один старик из племени людоедов спросил Швейцера:

— Я знаю десятерых белых, которые уже убиты на войне. Почему нам запрещают убить одного, а вы позволяете себе убивать многих?

Швейцер начал толковать старику о противоречиях между государствами, о дурных правителях, но старик махнул рукой и сказал:

— Э, все это не так. Просто вы убиваете слишком много и боитесь признаться в этом.

Конца войны ждали все: когда приходила почта, повар Алоиз просовывал голову в дверную щель и спрашивал:

— Ну что, доктор, война еще не кончилась?

— Нет, Алоиз, все еще идет.

— О-ля-ля! — восклицал Алоиз и, покачивая головой, вновь возвращался к своей работе.

Настала осень 1917 года. Однажды сентябрьским утром в дверь докторского дома постучал почтальон-африканец, но принес он на этот раз не бюллетень военных действий, а официальный приказ, который гласил: «Доктор Швейцер и его супруга должны с ближайшим пароходом выехать в Европу в лагерь для военнопленных».

Швейцер давно ожидал этого удара, но все-таки надеялся, что гроза пройдет стороной.

Что же теперь будет с госпиталем? Большие строительные работы, которые велись вот уже в продолжение четырех лет, могут пойти насмарку, пожалуй, в ближайшие же месяцы...

Швейцер в течение двух ночей сидел над рукописью будущей своей книги «Упадок и возрождение культуры». Он не хотел, чтобы эта работа пропала в лагере для военнопленных: в ней было сформулировано «учение об уважении к жизни».

«Добро, — говорилось в книге, — это стремление сохранить жизнь, содействовать ей, помочь жизни в ее развитии до высшей ступени. Зло — это уничтожение жизни, притеснение и угнетение ее, стремление препятствовать ее развитию».

Эти слова могли не понравиться господам цензорам (их произвол супруги Швейцер уже испытали), поэтому Альберт Швейцер решил замаскировать рукопись. Заголовки глав он изменял так, что, судя по ним, можно было подумать, будто в рукописи речь идет не о современных актуальнейших проблемах, а об изучении эпохи... Возрождения.

Маленькая хитрость удалась. После освобождения из концлагеря Швейцер показывал рукопись друзьям и смеялся:

— Фактически я добился своего: кому нужно конфисковывать трактат об эпохе Возрождения!

За лихорадочными сборами время летело быстро. Елена и Альберт очень боялись, что не успеют до отъезда позаботиться о возможно более полном сохранении госпиталя. К счастью, пароход, на котором супруги Швейцер должны были отбыть в Европу, опаздывал на несколько дней. Они успели упаковать инструменты и медикаменты. Госпиталь и дом доктора совсем опустели. На глазах у многочисленных зрителей рушилось дело, которому были отданы годы их жизни. Но так повелевал «государственный разум» чиновников Французской республики. Военные чиновники полагали, что для безопасности Франции будет лучше, если доктор и его жена погибнут в лагере для военнопленных, нежели чем они будут оказывать помощь больным африканцам.

Перед самым отъездом произошел почти символический случай: в госпиталь привезли солдата-африканца с тяжелым зажимом грыжи. Если ему не оказать срочной помощи, больной умрет.

Как быть?

Сопровождающий супругов Швейцер офицер торопит:

— Нечего с ним возиться! Пора на пристань.

Швейцер молча отстраняет офицера рукой и просит НʼКендью распаковать ящик с хирургическими инструментами.

— Все готово к операции?

— Да, доктор!

Операция прошла благополучно. Охранявший доктора и его жену во время операции солдат-африканец был крайнеудивлен тем, что пленные оказывали помощь врагу. Свое удивление он выразил вслух.

Улыбнувшись, Швейцер заметил:

— Ты ошибся. Я помогал не врагу, а брату.

...И вот знакомая до последнего камешка пристань. Жители поселка собрались на берегу. Здесь и учитель-африканец Ойембо, и верный помощник Альберта НʼКендью, и приятель Джозефа Мадемба, и старый охотник Лунонга, и не раз сопровождавший доктора в поездках Эмиль Оговума, и тетушка Ндола, и даже маленький Акага. Женщины, не сдерживаясь, плачут. Лица мужчин каменно суровы. Когда Оганга и его жена начали подниматься по трапу на борт «Алембы», плач переходит в громкие вопли. Провожающие машут руками.

...Итак, прощай, Ламбарене?

Или до свидания?