Свет в джунглях

Глава XII. Навсегда с тобой, Ламбарене!

Если взобраться на вершину госпитального холма и взглянуть окрест, наблюдателю представится незабываемая картина, обрамленная сочной зеленью банановых деревьев и строгими монолитами пальм. От холма ниспадают к Огове красные, оранжевые, розовые крыши госпитальных зданий. Дорожки между ними выложены камнем. На самом берегу реки притулились в зелени хижины африканцев.

Если перевести взгляд чуть выше, открывается широкая в этом месте гладь Огове. Над рекой курится легкий туман, в котором то теряется, то на чистой воде возникает вновь каноэ перевозчика.

А вдали, за Огове, видны смутные очертания далеких гор, откуда приходят в госпиталь еще полудикие и очень истощенные люди...

Швейцер вот уже более часа одиноко сидел на вершине холма и смотрел, смотрел окрест и не мог наглядеться. Перед ним в миниатюре лежала сама Африка с ее богатой и красивой землей, с ее полноводными реками, с руинами древнейших сооружений и новыми фабриками по берегам рек, с ее сильными, гордыми, стремящимися к свободе сынами и дочерьми.

В повседневных заботах доктору некогда было выбрать время для того, чтобы проехать из конца в конец Африканский континент, хотя он давно мечтал об этом. Если не считать поездок по Огове — в Самкиту, Самбу, Талигуту и НʼГомо да к морю — в Порт-Жантиль, то, собственно говоря, Африки он и не видел. Но доктор много думал о ней, об Африке, о своей второй родине. В ночные часы, склонившись над страницами книг виднейшего ученого-африканиста Лео Фробениуса, Швейцер размышлял о судьбах африканских народов.

Почему племенные верования, церемонии и обряды веками передаются из поколения в поколение? Почему африканцы так упорно держатся за них, несмотря на все более усиливающееся влияние западной цивилизации? Может быть, это следы древней, но давно погибшей культуры, которая существовала еще до финикийцев, египтян и древних греков? Может быть, задолго до эры писаной истории человечества в Африке существовала какая-то великая и могущественная цивилизация?

Швейцера волновало не только прошлое, но и настоящее и будущее Африки. Он наблюдал, как преобразилось лицо области Огове за последние десять лет. Вместо маленьких лесопромышленных факторий возникли большие лесопильные заводы. Построены были новые фабрики, рудники. В джунгли пришли машины — автомобили, тракторы, экскаваторы. Даже в самые глухие местечки из Либревиля летали самолеты.

Африканцы облачились в европейскую одежду, получили возможность покупать некоторые предметы быта. Но в этих же лавках они продолжали покупать водку и потреблять ее стали больше.

Внешние приметы цивилизаторской деятельности колонизаторов были налицо. Отныне пациенты приходили в госпиталь не в набедренных повязках, а в рубахах, в штанах и даже в шляпах. Но африканцам были крайне необходимы не только современная одежда и предметы быта; в первую очередь они нуждались в приобретении знаний и культурных навыков. Этого, однако, колонизаторы не хотели им дать. Машинами, которые оглашали девственные джунгли рокотом и гудками, управляли европейцы. На долю африканцев, как и раньше, оставались топоры. Белый специалист зарабатывал в десять раз больше африканца-лесоруба.

Когда-то в конце 20-х годов Швейцер написал и напечатал в журнале «Современное обозрение» статью: «Отношение белой расы к цветным расам». В этой статье доктор требовал для африканцев основных политических свобод, права на обладание землей предков. Прошло более двадцати лет с тех пор, но существенных изменений в жизни африканцев так и не наступило...

Между тем, пока доктор любовался окрестностями Ламбарене, большая черная туча закрыла солнце. Все вокруг внезапно потемнело. Приближалась сокрушительная тропическая гроза. Надо было немедля покинуть холм.

Доктор надел свою широкополую шляпу и, придерживая ее, потому что вдруг поднялся ветер, начал спускаться к поселку.

ГʼМба принес неприятное известие. Колониальные власти неподалеку от Ламбарене начали строить больницу. Злые языки поговаривали, что новая больница явится конкурентом госпиталя доктора Швейцера.

Отзвуки этих слухов достигали и Ламбарене. Они вызывали беспокойство среди врачей и медсестер. Но сам Швейцер не обращал на них никакого внимания. Перед ним стояла новая задача — на средства, которые доставила ему Нобелевская премия, построить современный большой лепрозорий. Прислушиваться к тому, о чем там болтают господа лесопромышленники, доктору было некогда.

В разгар подготовки к строительству лепрозория на доктора свалилась неожиданная и тяжелая беда. 18 апреля 1955 года радио принесло весть о кончине Альберта Эйнштейна. Он умер в американской больнице в ночь с 17 на 18 апреля. В 1 час 25 минут ночи перестало биться сердце величайшего ученого нашего времени.

Швейцер был потрясен смертью друга. Он не решался раскрыть газеты и прочесть подробности о погребении тела покойного. Ему все казалось, что свершилась грандиозная ошибка. В его памяти Эйнштейн оставался живым. Доктор слышал голос друга:

— Когда я отдыхаю и размышляю о Канте или слушаю Баха, я всегда вспоминаю о вас...

Но время брало свое: доктор узнал, что прах Эйнштейна был сожжен и развеян по ветру. Он прочел в газетах соболезнования друзей и соратников покойного и, в частности, полные горя слова Бертрана Рассела. Тогда же доктор решил: «Мы, его друзья, не должны допустить, чтобы над землей выросли однажды грибовидные шапки атомных взрывов. Мой долг — еще интенсивнее, отдавая все силы, бороться за запрещение испытаний атомного оружия».

В одном из писем к государственному деятелю ГДР Геральду Геттингу, Швейцер просил передать автору этой книги: «Когда Эйнштейн умирал, он знал, что я так же, как и он, буду бороться против атомного оружия».

Позднее, в августе 1963 года, после заключения Московского договора о запрещении испытаний ядерного оружия на земле, на воде и в воздухе, Швейцер писал, обращаясь к главам правительств, подписавших его: «Когда я узнал о заключении Московского договора, я тотчас же вспомнил моего друга Альберта Эйнштейна, вместе с которым я боролся против атомного оружия. Он умер в Принстоне, на чужбине, в безотрадной безнадежности. Но сегодня, основываясь на Вашем благоразумии и Вашем мужестве, я могу констатировать, что человечество сделало первый шаг по пути к миру...»

Весть о кончине Эйнштейна словно перевернула Швейцера. Его охватило какое-то странное беспокойство. Он не мог усидеть в Ламбарене и в мае 1955 года отплыл в Европу. Только убедившись, что фрау Елена относительно бодра, что дочь, зять и внуки живы и здоровы, доктор возвращается обратно.

Но грустные мысли не покидают его. Как замечают коллеги, доктор в последнее время все чаще говорит о смерти. Ожидает ее он без всякого страха. Конечно, он был бы благодарен судьбе, если бы она отпустила ему еще немного времени для завершения работы над «Культурой и этикой». Но надо все же спешить! И доктор работает над книгой в ночные часы, освободившись на короткое время от дневных забот.

Как-то ночью, отвлекшись от серьезной работы, доктор пишет шутливое завещание:

«Выбейте на моем надгробии от имени моих друзей-африканцев такие слова:

Я думаю, они не будут возражать против подобной эпитафии».

Африканское солнце рано начинает свой трудовой день и, как только встает, тотчас же припекает в полную силу. Но еще раньше начинается день в госпитальном поселке. Джозеф и ГʼМба в предутренних сумерках спешат в приемную. Там их ждут уже новые пациенты.

Навстречу им идут с водой хозяйки в ярких ситцевых платьях, синих, оранжевых, красных. Другие успели развести огонь в очагах. На улице вкусно пахнет дымком и пригоревшей маисовой кашей.

Выплыл из-за Огове слепящий шар солнца, и его лучи заиграли в начищенной до блеска медной посуде.

Поселок просыпается шумно и весело. Кричат голодные козы. Им вторят ребятишки.

Из дома, в котором живут врачи, вышла Матильда Коттман. В руках у нее белеет лист бумаги. Вчера она отметила, кто из ребятишек не прошел прививок. Откладывать это больше нельзя. Матильда направляется к хижинам на берегу Огове, говорит о чем-то с встревоженными мамами, и вскоре к ней подталкивают двух темнокожих малышей. Один из них упирается, а другой смело идет за тетей в белом халате.

Худощавая, с решительным и обычно строгим выражением лица, сейчас Матильда неузнаваема. Она склоняется то к одному, то к другому малышу, гладит их по жестким волосам и улыбается. И ребятишки, весело перебирая босыми ногами, спешат за ней. Их ручонки доверчиво покоятся в ее больших натруженных руках.

Матильда проходит мимо строящихся бараков. Ажурное переплетение свежих бревен очень красиво в утреннем свете. Бревна словно золотятся. Ослепительно вспыхивают взлетающие над головами плотников топоры. Бодрое «тум! тум! тум!» звучит над пробудившимся поселком.

Возле только что заложенного барака Матильда видит Швейцера. Он в белой рубашке с закатанными рукавами, в надвинутой на лоб шляпе. Рядом с ним Акага. Как всегда, он доказывает доктору что-то свое, пришедшее ему в голову, может быть, только сегодня утром.

— Доброе утро, доктор! Доброе утро, Акага! — окликает их Матильда. И ее голос звучит по-девичьи звонко, радостно.

Швейцер улыбается ей. Он треплет курчавые вихры ребятишек, делая при этом страшное лицо. Но малышам нисколько не страшно. Старый Оганга часто приглашает их в свой сад и угощает фруктами.

Ребятишки смеются, глядя, как на «страшном» лице Оганги забавно топорщатся усы.

И только один Акага серьезен. Он так и не доказал доктору необходимости уменьшения числа окон по фасаду спального корпуса. Ну что ж, будем строить так, как начали, и пусть затем Оганга сам убедится, что здание в таком случае теряет кое-что в главном — в прочности.

Акаге не терпится взяться и за строительство нового лепрозория. Но Швейцер не спешит. Надо заготовить и закупить материалы, продумать все как следует. Хорошо бы, наконец, появился в госпитале специалист по проказе. Он, наверное, мог бы во многом помочь, многое посоветовать. Доктор Биссаугави, который пока занялся лепрозорием, вряд ли преуспеет без консультаций со специалистом.

Заботы, заботы, заботы... Они преследовали Швейцера с утра до позднего вечера. Да и вечером не было отдыха. Дома доктора ждала неоконченная рукопись книги и письма. Мадам Ромен Роллан[9] прислала ему дневники и статьи мужа периода 1914 — 1919 годов, и доктор спешил откликнуться. Он писал, что чтение пламенных статей Ромена Роллана взволновало его, что статьи эти и заметки являются лучшими материалами по истории нравов первой мировой войны...

На конверте Швейцер написал: «Париж. Фонд друзей Ромена Роллана». Написал и задумался. Давно ли в Ламбарене приходили письма от самого Роллана! И вот его уже нет в живых. Нет в живых и Эйнштейна... И неизвестно, как долго протянет он сам...

Надо спешить! Надо успеть сделать как можно больше!

Доктор вновь брался за перо и писал, писал до тех пор, пока невыносимое утомление не смежало его век.

Акага торжествовал. Наконец-то прибыли материалы — и строительство нового лепрозория началось. Он был рассчитан на 150 мест. Предусматривалось создание современной лаборатории, приемного покоя, изолятора. Доктор Биссаугави придирчиво просмотрел чертежи будущих зданий лепрозория и, сверкнув ослепительно белыми зубами, улыбнулся:

— Сюда к нам любой специалист приедет! Как ты думаешь, Акага?

Акага улыбнулся еще шире:

— Думаю, что да...

На закладку главного здания лепрозория собрались почти все сотрудники госпиталя. Когда Швейцер с удовольствием заложил в фундамент первый камень, Матильда Коттман заметила:

— Почаще бы вам присуждали Нобелевские премии, мы бы тут такого понастроили!

А доктор Перси провозгласил:

— Стоять этому зданию века! И да исцелится всяк, сюда входящий.

Он положил камень. И Биссаугави положил камень. И Матильда Коттман. И Пауль Швейцер...

Акага смотрел, как неровно ложатся камни, и качал головой. Наконец он не выдержал. Взяв мастерок, он в одно мгновение сделал кладку ровной.

— Дело попало в надежные руки, — кивнул на Акагу Швейцер. — Можно считать, что строительство началось!..

Пока каменщики трудились над завершением фундаментов, а плотники вели сборку каркасов, другие рабочие занимались обжигом черепицы и столярными работами. Этот конвейер придумал Акага. Он очень гордился своим предложением и любил повторять:

— У нас на стройке простоев нет!..

Летом 1956 года в Ламбарене вновь пришло неприятное известие. В Страсбурге 4 июня скончалась Эмма Хойзкнехт, верная подруга и помощница Матильды Коттман. В течение тридцати лет была она сотрудницей госпиталя на Огове. Все, кто знал эту скромную и неутомимую труженицу, были искренне опечалены вестью о ее кончине. Урна с прахом Эммы Хойзкнехт, по ее желанию, была привезена в Ламбарене и погребена здесь 17 августа 1956 года.

Матильда Коттман долго стояла у небольшого холмика. Она вспоминала о том, как в далеком 1924 году она впервые увидела розовощекую, спокойную и веселую фрейлейн Эмму. С приездом ее в бараках для больных и в домике врачей стало как-то особенно уютно. Эмма умела делать это незаметно и легко...

По лицу Матильды бежали слезы. Но она не ощущала их и шептала громко и страстно, словно подруга могла услышать ее слова:

— Хорошо, что ты вернулась к нам... Хорошо, что ты будешь с нами всегда...

Горячее африканское солнце беспощадно обрушивало всю свою мощь на черную, облаченную в траурное платье фигуру Матильды. Каким-то вторым слухом Матильда слышала, как на стройке затихает перезвон топоров. Близилось самое жаркое время дня, когда работа должна была приостанавливаться.

И в это время ударил колокол. Он звучал торжественно и грустно. Матильда поняла, что звонит он по Эмме. Она сдержала приступ рыдания и пошла прочь от могилы. Пошла туда, откуда доносились голоса взрослых и крики ребятишек. И чем ближе подходила она к госпиталю, тем легче становилось у нее на душе.

Операция длилась уже более трех часов. Охотник, жестоко раненный леопардом, потерял при доставке в госпиталь много крови. Надежды на спасение его жизни почти не оставалось. Но Швейцер решил: срочно на операционный стол!

И вот уже три с лишним часа Альберт Швейцер и его ассистент доктор Биссаугави борются за жизнь человека. То, кажется, не выдерживает сердце больного, то вдруг вновь открывается обильное кровотечение.

Швейцер ставит тампоны, вводит физиологический раствор, без устали действует иглой. Лицо его под маской посерело, осунулось. Затылок мокр от пота. Порой ему становится так плохо, что он почти теряет ощущение реальности. В такие минуты на помощь Швейцеру приходит Биссаугави. Он движется неслышно и быстро. Движения его рук расчетливы и точны.

Дыхание больного выравнивается. Но это еще ничего не значит. Все опасности еще впереди. Швейцер накладывает швы и одновременно следит за состоянием оперируемого. Сердце больного бьется хотя и слабо, но зато уже уверенно, ритмично. Теперь, пожалуй, можно немного передохнуть. Оставшиеся швы наложит Биссаугави. Швейцер кивком головы подзывает своего ассистента. Биссаугави улыбается. Он уверен в благополучном исходе операции: у Оганги легкая рука...

Вечером, не сговариваясь, оба они — и Швейцер, и Биссаугави — встречаются у постели больного. Дежурный врач рапортует:

— Все в порядке. Дыхание нормальное. Сон глубокий. Если что-нибудь случится, я вас вызову, доктор Биссаугави.

— А почему не меня? — в шутку сердится Швейцер.

— Вам надо отдохнуть! И, кроме того, я думаю, ничего серьезного не произойдет, — уверяет дежурный врач.

— Ну, хорошо! — сдается Швейцер. — Пусть будет по-вашему! Отоспаться мне не мешает...

Через несколько дней охотник — его звали НʼГвина — пришел в себя. Когда он несколько окреп, Биссаугави рассказал ему, как Оганга боролся за его жизнь. НʼГвина слушал, часто моргая глазами. Он совсем не помнил, как он попал в госпиталь. Последним его воспоминанием было ощущение жаркого дыхания зверя и мысль о неминуемой смерти. И вот он жив! Покоится на удобном ложе и слушает рассказ о своем воскрешении из мертвых.

Спустя несколько месяцев, когда НʼГвина покидал госпиталь, он пришел к Швейцеру и неловко протянул доктору миниатюрную вытесанную из камня статуэтку, изображавшую охотника.

— Спасибо, — сказал доктор и спросил: — Это амулет?

НʼГвина отрицательно покачал головой.

— Я нашел его в земле. Очень глубоко, когда рыл колодец. Я думаю, что этого охотника сделали наши предки.

Швейцер еще раз поблагодарил НʼГвину. Фигурка ему очень понравилась. А еще больше ему нравилось то, что человек, которого принесли в Ламбарене почти умирающим, покидает госпиталь живым и здоровым.

— Я хочу пожелать тебе счастья и удачи, — произнес на прощание доктор.

НʼГвина широко улыбнулся. Он поклонился доктору и, ни слова не сказав, большими шагами направился в сторону джунглей. Единственная его защита — копье — слегка подрагивало в руке. Доктор смотрел вслед уходящему до тех пор, пока НʼГвину не поглотили джунгли.

Недавно отгремела война в Корее. Взрывы испытываемых атомных бомб заражали почву, воздух и воду. Доктор открывал газету и с досадой отбрасывал ее.

— Доколе будет продолжаться это безумие?!

Он снова брался за перо и писал. Слова были гневными и предостерегающими. Когда Швейцер закончил свою работу, он обратился к правительству Норвегии с просьбой разрешить ему выступить по радио. Разрешение было получено, и весной 1957 года доктор отплыл в Европу.

23 апреля в Осло он произнес свою речь, названную им «Декларацией совести». Она транслировалась почти на всех языках.

Швейцер говорил, что радиоактивные осадки, выпадающие в результате испытаний ядерного оружия, причиняют ущерб здоровью как ныне живущего, так и будущих поколений. Он призвал общественность всех стран повлиять, наконец, на своих государственных деятелей, с тем чтобы они заключили соглашение о прекращении испытаний ядерного оружия.

Свое выступление Швейцер закончил такими словами: «Прекращение испытаний атомных бомб явилось бы своего рода лучом надежды, которого с таким нетерпением ждет страждущее человечество».

Это обращение великого гуманиста вызвало горячий отклик мировой общественности. Оно пришлось не по душе только изготовителям атомного оружия. Так, член американской комиссии по атомной энергии Уиллард Либби, отвечая Швейцеру, заявил: «...облучение от радиоактивных осадков значительно слабее той дозы, которая могла бы оказать на здоровье людей сколько-нибудь заметное действие».

Но заявление Либби вызвало бурю возмущения даже в самих Соединенных Штатах. 15 мая 1957 года известный американский ученый и борец за мир Лайнус Полинг выступил во дворе Вашингтонского университета в Сан-Луисе с опровержением заявления Либби и в поддержку обращения Швейцера. Он предложил составить от имени американских ученых воззвание, требующее немедленного запрещения испытаний ядерного оружия.

В тот же день с помощью нескольких ученых Вашингтонского университета воззвание было составлено. Его подписали ведущие ученые страны. Копии воззвания были направлены в Комиссию по атомной энергии и тогдашнему президенту США Дуайту Эйзенхауэру.

Впоследствии это воззвание переросло в обращение ученых всего мира к Организации Объединенных наций. Столь значительным оказался международный резонанс речи, произнесенной Альбертом Швейцером в Осло...

Из Норвегии доктор поспешил в Швейцарию. Вести от дочери становились все более тревожными. «Здоровье мамы внушает серьезные опасения. Не уверена, дотянет ли она до рождества», — писала Рена отцу.

Доктор застал жену прикованной к постели. Ее лицо осунулось, побледнело. Она с трудом говорила, а слова, написанные ее трясущимися руками, невозможно было разобрать.

Швейцер обратился за помощью к коллегам. Снова, как и несколько лет назад, собрался консилиум ведущих медиков. На этот раз все они пришли к единому мнению: положение фрау Елены безнадежно.

В последние дни доктор не отходил от постели жены. Он держал ее руку и машинально отсчитывал пульс. Горькие мысли буквально раскалывали его голову. Вдруг... Что это?.. Счет прервался... Доктор лихорадочно сжал руку жены. Пульс не прощупывался... Швейцер, спеша, ввел средство, тонизирующее сердечную мышцу. Снова взял руку фрау Елены: никаких результатов! Только тогда он понял, что все кончено В первый день лета, 1 июня 1957 года, перестало биться сердце его верной помощницы, жены и друга Елены Бреслау-Швейцер.

Горю доктора не было предела. Впервые он ощутил груз своих восьмидесяти двух лет: с усилием передвигался, терял нить бесконечных размышлений о золотом прошлом, печальном настоящем и безрадостном будущем...

Фрау Елена завещала перевезти ее останки в Ламбарене. Поэтому после кремации урна с ее прахом была погружена на пароход и доставлена на берега Огове. Рядом с холмиком, под которым покоилась Эмма Хойзкнехт, 25 января 1958 года вырос еще один холмик. Надгробная надпись гласила: «Елена Бреслау-Швейцер. 1879—1957».

Швейцер был уже в Африке, когда Лайнус Полинг прислал ему письмо с предложением подписать обращение ученых всего мира к Организации Объединенных Наций.

В обращении говорилось: «Мы, нижеподписавшиеся ученые, настаиваем на немедленном заключении международного соглашения о прекращении испытаний ядерных бомб.

Каждое ядерное испытание увеличивает количество радиоактивных осадков, выпадающих на поверхность всего земного шара. Всякое увеличение дозы облучения подрывает здоровье людей во всем мире и наносит ущерб общей массе человеческой зародышевой плазмы, что приведет к увеличению числа детей с серьезными дефектами у будущих поколений.

Пока этим оружием обладают еще только три державы, соглашение об установлении контроля над ним вполне достижимо. Если испытания будут продолжаться и этим оружием станут обладать другие правительства, то опасность возникновения катастрофической ядерной войны вследствие безрассудного действия какого-либо безответственного государственного деятеля значительно увеличится.

Международное соглашение о немедленном прекращении испытаний ядерных бомб могло бы послужить первым шагом на пути к более общему разоружению и окончательному эффективному упразднению ядерного оружия, что предотвратило бы возможность возникновения ядерной войны, которая явилась бы катастрофой для всего человечества.

Вместе со всеми нашими коллегами мы испытываем тревогу за судьбу всего человеческого рода. Как ученые, мы отдаем себе отчет в той опасности, которая грозит человечеству, и на нас лежит особая обязанность сообщить об этой опасности всем людям. Мы настаиваем на немедленном принятии мер с целью заключения международного соглашения о прекращении испытаний всех видов ядерного оружия».

Доктор несколько раз с удовлетворением перечитал приложенный к письму Полинга текст обращения, а затем подписал его. Впоследствии он узнал, что под обращением поставили свои подписи виднейшие ученые мира: Макс Борн, Вернер Гейзенберг, Хидеки Юкава, Фредерик Жолио-Кюри, Бертран Рассел, Николай Семенов. Всего обращение подписали более одиннадцати тысяч ученых из сорока девяти стран.

Швейцера это обращение натолкнуло на мысль написать книгу о жизненной необходимости для человечества достичь мира и избежать развязывания ядерной войны. Эта мысль поглотила его настолько, что теперь по вечерам после трудового дня в госпитале доктор засиживался над статьями физиков, химиков, биологов-генетиков.

Когда голова его уже отказывалась перерабатывать массу сложнейшей информации, доктор шел на могилу жены. Он садился к ее подножию и думал о том, что теперь ему незачем ездить в Европу. Елена рядом с ним, а дочь, зять и внуки обещали навестить его в Ламбарене. Рену он назначит своей душеприказчицей по госпиталю. Она энергична и сможет продолжить его дело. А сам он... Он уже выбрал себе место, вот здесь, где лежит Елена. Успеть бы только докончить книгу... Нет, не только книгу! Надо достроить лепрозорий. Надо завершить третий том «Культуры и этики». Все-таки придется, очевидно, просить судьбу отпустить ему еще год-другой...

Весной 1958 года Швейцер повторил свой призыв к прекращению ядерных испытаний в атмосфере.

Подвигалась к концу и его работа над книгой, которую он решил озаглавить «Мир или атомная война?». На рабочем столе доктора, заваленном рукописями, письмами, книгами по медицине и истории Африки, ныне главное место занимали «Бюллетень ученых-атомников»; двухтомник «Природа радиоактивных осадков и их влияние на человека». Доктор без устали изучал материалы к своей книге.

Его питомцы — собака Чучу, кошка Зици, ручные антилопы — словно понимали, что их друг очень занят: они не заводили ссор и передвигались по комнатам почти на цыпочках.

ГʼМба, который помогал доктору по хозяйству, удивлялся:

— Не говорят, а все понимают!

Часто на огонек к доктору забегала Матильда Коттман. Усталая, она падала на табурет и говорила:

— Трудно работать с молодыми врачами. Их теперь так много. К нашим традициям они еще не привыкли. Местного языка не знают и знать не хотят.

Швейцер внимательно слушал ее. Однажды он сказал:

— В моей работе забрезжил просвет, дорогая Матильда. Теперь я смогу вплотную заняться делами госпиталя. Давайте-ка соберем завтра наших молодых коллег и поговорим с ними по душам. Как вы на это смотрите, а?

— Я думаю, что такой разговор будет полезен, — ответила Матильда.

Назавтра в обеденном зале собрались молодые медики. Они рады были послушать доктора Швейцера и гадали, о чем он будет говорить с ними. Им казалось, что его речь будет очень длинной, очень красочной и очень интересной. Но их ожидания оправдались только наполовину. Доктор в своей речи был предельно краток и деловит.

— Друзья мои, — сказал он, — я благодарен вам за ваш приезд сюда и за вашу работу ради исцеления страждущих. Ваша работа огромна и важна. Но она могла бы стать еще более значимой, если бы вы знали местные языки. Как можно лечить, спрашиваю я вас, не понимая больного, не слыша его жалоб? Мы, ваши старшие товарищи, подумали и решили так: каждый врач, работающий в Ламбарене, должен знать, кроме своего родного, еще один европейский язык и три африканских. Доктор Биссаугави, Джозеф и другие сотрудники-африканцы готовы помочь вам в овладении местными языками. Итак, за дело, друзья!..

Авторитет Швейцера в госпитале был настолько велик, что его пожелание оказалось равносильным боевому приказу. Через несколько месяцев многие молодые врачи, встречаясь с ним, улыбались и приветствовали доктора на одном из африканских наречий.

Матильда Коттман была довольна. Число ошибок в постановке диагнозов уменьшилось. Больные африканцы, услышав обращенные к ним на их родном языке вопросы, проникались доверием к лечащему врачу и выкладывали ему все свои жалобы.

Как ни зарекался Швейцер не ездить больше в Европу, но весной 1959 года такая поездка все-таки состоялась. Она была его последней поездкой на родину. Доктор хотел повидать внуков, попрощаться с родными местами — Гюнсбахом, Кольмаром, Страсбургом. Надо ему было увидеться и с издателями. Вышедшая в 1958 году книга Швейцера «Мир или атомная война?» пользовалась большим спросом. С ее страниц перед читателем вставал актуальнейший вопрос современности: если человечество добьется мира, оно выживет, в противном случае атомная война приведет к гибели земной цивилизации.

В своей книге Швейцер высоко оценивал вклад Советского Союза в дело мира. «СССР, — писал он, — первым отказался от атомных взрывов и продемонстрировал этим свое стремление к достижению соглашения о запрещении ядерных испытаний».

Представители европейских и американских издательских фирм просили согласия автора о переводе его книги на английский, норвежский, шведский, испанский и другие языки.

Доктор не возражал. Не оговаривал никаких условий. Он хотел только одного: пусть всякий, кто прочтет его книгу, поймет, что и от него, рядового человека, зависит будущее планеты...

Рената нашла, что отец сильно сдал за последнее время: он похудел, пальцы рук отказывались гнуться как следует. Голова его стала совершенно седой. С кончиной фрау Елены, казалось, ушла в небытие какая-то часть самого Швейцера. Но дух его, тот дух жизнерадостности и неиссякаемой жажды творчества, о котором писал А. Эйнштейн, оставался в нем единственным, что не поддавалось натиску возраста и сокрушающей тяжести испытаний. Доктор молодо шутил и смеялся с внуками. По старой привычке много ходил пешком. Свой тяжелый баул с пристани на вокзал и с вокзала домой он нес, как всегда, сам, пренебрегая услугами носильщиков.

Приехав в Европу, Швейцер с интересом наблюдал ее общественную и политическую жизнь. По утрам он прочитывал массу газет, делал из них выписки и вырезки. В интервью корреспондентам французских газет он говорил о необходимости отказа от атомного вооружения как Западной, так и Восточной Германии. Осенью 1959 года Швейцер приветствовал советские предложения о всеобщем разоружении...

Доктор бродил по своему дому в Гюнсбахе, и все здесь напоминало ему жену. Эти цветы были посажены ею. Книги его — все издания на самых различных языках — собрала она. Вот фотография — фрау Елена с дочерью...

Нет! Он не может больше оставаться здесь! Его место в Африке, рядом с ней!

Через несколько дней Швейцер медленно шел к вокзалу по улочкам Гюнсбаха, словно предчувствуя, что видит их в последний раз...

В Ламбарене доктора ожидали добрые новости. Наконец-то приехал долгожданный специалист по проказе, доктор Такахаси из Токио. Он с большим рвением взялся за работу и уже добился неплохих результатов.

Швейцер выразил желание тотчас же познакомиться с новым сотрудником.

— Хорошо! — согласилась Матильда Коттман. — Я приглашу его к вам.

— Нет! Нет! — возразил доктор. — Я пойду сам в лепрозорий. Я хочу видеть доктора Такахаси в работе!

Новый сотрудник очень понравился Швейцеру. Он был деловит, сосредоточен и потрясающе спокоен. Когда доктор Такахаси хотел вручить Швейцеру рекомендательные письма,тот замахал руками:

— Все ясно! И без того все ясно! Вы будете у нас работать!

Биссаугави, наблюдавший эту сцену, сказал:

— Оганга, мы знакомились с работами доктора Такахаси. Он один из ведущих лепрологов Японии.

— Ну что ж, значит, нам повезло! — потирая руки, ответил Швейцер. — Мы ждали долго, но не напрасно.

Когда Швейцер возвращался из лепрозория домой, все на пути вызывало его удовлетворение и добрую улыбку: и смуглый бутуз, пытающийся оседлать козу; и африканки в легких цветастых платьях, хлопочущие у жаровен; даже ГʼМба, вывалявший в пыли груду простынь, не получил выговора и торопливо проследовал мимо доктора к прачечной. Швейцер шел и прислушивался к металлическому шелесту пальмовых листьев, и ему казалось, что и пальмы сегодня не шелестят, а звенят, словно ударники невидимого оркестра.

В начале 1960 года в Ламбарене стали поступать известия о массовых забастовках лесорубов. Радио передавало также о стычках африканцев с французской колониальной полицией в городах Либревиле и Порт-Жантиле. Лидеры партии Демократический блок Габона требовали провозглашения независимости.

Швейцер, узнав об этом, заметил:

— Этого давно следовало ожидать. Я думаю, французы долго не продержатся.

Доктop Перси возразил:

— Но за спиной колониальных властей метрополия, ее армия и флот!

— Армия и флот бессильны перед волей народа. Я живу здесь почти полвека и видел, сколько страданий приносили и приносят еще африканцам колонизаторы. Ныне, очевидно, чаша терпения переполнилась. И потом, Перси, вы не учитываете, что за Демократическим блоком Габона стоит Демократическое объединение Африки. Поднялась вся Африка, а это — громадная сила...

Швейцер был прав. Против воли народа оказались бессильны пушки и пулеметы, самолеты и танки. 17 августа 1960 года была провозглашена независимость Габонской республики. Премьер-министром новорожденной республики стал лидер партии Демократический блок Габона Леон Мба.

Население госпиталя на Огове шумно отпраздновало день независимости.

Швейцер от души поздравил своих друзей-африканцев с этим знаменательным событием. Африканцы слушали его с непокрытыми головами. Присутствовавший на собрании лесопромышленник с верховьев Огове удивленно спросил Биссаугави:

— Почему они снимают перед доктором шляпы? Мои рабочие перестали снимать их передо мной, как только я потерял возможность потребовать этого.

Биссаугави улыбнулся.

— Наверное, потому, что доктор никогда не требовал, чтобы они снимали перед ним шляпы, — ответил он.

Вскоре Швейцер писал друзьям из ГДР, навестившим его в Ламбарене в начале 1960 года: «Я живу среди народностей, которые освобождаются и создают самостоятельные государства. Сейчас они занимаются проблемами выработки конституций, которые они хотят дать своим государствам. Но неизбежно возникает у них и вопрос, как достичь культуры. Чем мы можем им помочь, когда у них появится такая потребность?»

Сад, который в голодном 1942 году заложили Альберт и Елена Швейцер, Матильда Коттман и Эмма Хойзкнехт, Марк и Элиза Лаутербург, Биссаугави и Акага, Джозеф и ГʼМба, спустя почти двадцать лет разросся настолько, что его плодов хватало каждому жителю госпитального поселка. Но мальчишки — везде мальчишки. Фрукты, полученные из рук матери, кажутся им менее вкусными. Зато добытые своими руками апельсины чудо как хороши! И вот, рассыпавшись цепью, маленькие ламбаренцы штурмуют зеленую изгородь докторского сада. Сильные и ловкие, они быстро взбираются на деревья и оттуда сбрасывают плоды своим младшим товарищам.

В азарте они и не замечают, как на центральной аллее появляется фигура дедушки Оганги в белом шлеме. Когда один из малышей поднимает тревогу, старшие спасаются бегством. Спешат вслед за ними и малыши. Один из них споткнулся, упал и в страхе закрыл голову руками: сейчас Оганга подойдет и побьет его палкой, которую он держит в руке...

Доктор склонился над мальчишкой, поднял его.

— Ты что дрожишь?

Малыш молчал.

— Боишься? Ах ты, трусишка-трусишка! — засмеялся доктор.

Улыбнулся и мальчишка.

— Ты хочешь груш? — спросил доктор. — Нарви их!

Мальчишка испытующе поглядел на доктора и отрицательно покачал головой.

— Ты, наверное, стесняешься! — догадался доктор. Он потряс большую грушу и, когда с нее нападало достаточно плодов, сказал малышу: — А теперь собирай! — И отвернулся.

Через несколько минут он взглянул на мальчишку. Тот стоял и улыбался. И все груши лежали в подоле его рубашонки.

— Передай своим товарищам, что я не сержусь на них. Пусть они приходят в сад, как только захотят, но с одним условием: пусть не делают дыр в изгороди и не ломают веток. Ведь деревья — живые, и им больно, когда их ломают. Правда?

— Правда! — согласился малыш и помчался по дорожке к выходу из сада.

Количество обращающихся за помощью больных все увеличивалось и увеличивалось. И не потому, что теперь африканцы чаще болели. Нет, конечно. Просто, пробудившись к сознательной общественной жизни, многие из африканцев порвали с вековыми традициями темноты и невежества. Сегодня, в независимом Габоне, они уже не хотели лечиться у колдунов-нзорксов; они шли за помощью в госпиталь на Огове.

Стремление к культуре, к знаниям, ранее подавляемое колонизаторами, в новых условиях вспыхнуло с удвоенной силой. Как-то Швейцер вместе с доктором Биссаугави проводил ночной обход палаты оперированных. В палате царила тишина. Пациенты мирно спали. Тускло светил ночник. И вдруг Швейцер увидел, что один из больных, молодой африканец, не спит. В чем дело? Оказалось, что парень при слабом свете ночника читает. Читал он настолько увлеченно, что не заметил даже появления врачей.

Доктор Биссаугави заволновался: у него в палате непорядок! Это следует немедленно пресечь! Он хотел было подойти к читающему и сделать ему выговор, но Швейцер остановил Биссаугави.

— Не надо! — прошептал он.— Пусть читает! В его возрасте я тоже проводил ночи за чтением...

Затем улыбнулся и добавил:

— Сегодня книги глотает, а завтра, может быть, министром станет...

— Может быть, — согласился Биссаугави. И тоже улыбнулся.

Тех больных, которым не хватало мест, временно, по распоряжению Швейцера, размещали в приемных покоях. А в госпитальном поселке вновь с утра до вечера стучали топоры. Немецкий писатель Герберт Фрейер, посетивший в это время Ламбарене, писал: «Здесь повсюду строятся новые здания, потому что приток жаждущих помощи с каждым днем все более увеличивается».

Вскоре в госпитале ввели в строй еще один новый корпус на пятьдесят коек. Теперь здесь могли находиться на излечении одновременно пятьсот человек. Но врачи ежедневно жаловались Швейцеру:

— Больных так много, что мест снова не хватает!

— Ну что ж, — отвечал Швейцер, — выход один: нам надо успевать не только лечить, но и строить.

В Ламбарене к восьмидесятишестилетнему человеку вновь вернулась его былая энергия. Доктора видели в течение дня и в приемном покое, и в операционной, и на строительных площадках. Правда, проводить операции сам Швейцер уже не мог — мешали плохо гнущиеся пальцы, — но его присутствие в операционной, его советы, по единодушному мнению молодых врачей, очень помогали им.

В июле 1961 года Швейцер получил послание от Вальтера Ульбрихта. Глава Германской Демократической Республики писал ему о выдвинутом правительством ГДР «немецком плане мира». Этот план предусматривал отказ обоих германских государств от ядерного оружия.

Швейцер с волнением читал строки послания. Ведь Ульбрихт писал именно о том, что в свое время предлагал он в интервью с французскими журналистами.

Доктор немедленно берется за перо. Он пишет страстное письмо в поддержку «немецкого плана мира», принятого в ГДР, и с первым же пароходом отсылает его в Берлин.

А вскоре в Ламбарене приезжает заместитель Вальтера Ульбрихта — известный общественный деятель ГДР Геральд Геттинг. Швейцер с удовольствием слушает рассказы гостя о жизни в молодой республике немецких рабочих и крестьян.

Осенью доктор встретил особенно дорогих гостей — дочь Рену и своих обожаемых внучек. Рената Швейцер-Эккерт со свойственной ей энергией сразу же включилась в работу лаборатории, а внучки наслаждались обществом деда, который знакомил их с африканскими чудесами.

С постройкой неподалеку от Ламбарене аэродрома в госпиталь на Огове зачастили гости — журналисты, писатели, врачи, туристы. Последние, обычно богатые американцы, начинали свой путь в Ламбарене из Либревиля, где за одну ночь в шикарном отеле «Рой Дени» они платили столько же, сколько местный житель, сплавщик леса, зарабатывает по меньшей мере за десять дней. Начинался этот вояж с удивленного возгласа:

— Белый доктор бесплатно лечит чернокожих?! О, это невероятно! На это стоит посмотреть!..

От Либревиля через Порт-Жантиль два летных часа до Ламбарене. Самолет летит не очень высоко над густой зеленой чащей джунглей.

Аэродром Ламбарене находится в трех километрах от реки Огове. Напротив аэродрома, на большом речном острове, расположен городок Ламбарене, а в нескольких километрах от него вверх по реке лежит госпиталь доктора Швейцера.

На берегу Огове туристы, восторженно воспринимающие африканскую экзотику, нанимают каноэ и, держась берега, плывут в госпиталь. Издалека видны его белые строения с красными крышами. Скоро каноэ причаливают к пристани, и гости поднимаются в госпитальный поселок.

Поначалу доктор Швейцер радушно принимал всех приезжающих, но спустя некоторое время он заявил:

— Двери госпиталя всегда широко открыты для тех, кто приезжает сюда с добрыми намерениями и не мешает нам в нашей работе.

Дело в том, что некоторые недобросовестные журналисты, уловив оттенок недоброжелательности в отношении к Швейцеру официальных американских и западногерманских лиц после заявления доктора о поддержке им «немецкого плана мира», решили любым способом очернить благородное дело оказания медицинской помощи африканцам. В своем рвении они доходили до анекдотов. Так, один американский журналист, побывав в госпитале, написал о том, что больничные палаты содержатся настолько негигиенично, что даже их наружные стены забрызганы кровью.

Когда Швейцеру показали эту статью, он рассмеялся:

— Какой же автор этой чепухи журналист, если он не заметил, что в тот день мы красили крыши! — И, помолчав, добавил уже без смеха: — А может быть, он специально не заметил?..

Некоторые туристы-бездельники надоедали доктору множеством пустых вопросов.

— Почему вы не берете платы за лечение?

— Почему ваш госпиталь до сих пор не обанкротился?

Доктор терпеливо отвечал, но в глазах его загорались гневные светляки. Однажды он не выдержал и ответил вопросом на вопрос:

— Почему вот вы не обанкротились, разъезжая и бездельничая?

Ошарашенный мистер, немного подумав, сказал:

— Мое дело ведет надежный компаньон. Он заинтересован в его процветании так же, как и я.

— А в процветании нашего дела заинтересованы все мы. — Швейцер повел рукой вокруг. — У меня в компаньонах люди всей планеты.

Мистер не имел больше вопросов. Он откланялся.

Доктор Мунц, заменивший в хирургическом отделении Марка Лаутербурга, докладывал:

— Сегодня проведено шесть операций. Сложная — одна: на сердце. Все оперированные чувствуют себя удовлетворительно. Через час я делаю обход. Вы пойдете?

Швейцер заставляет себя вникать в то, о чем говорит Мунц. Оперированные чувствуют себя удовлетворительно... Это хорошо. Надо пойти в обход... Но голова отказывается повиноваться. Неужели лихорадка?

Мысль о лихорадке приводит доктора в себя. Из последних сил он встает и твердо произносит:

— Пойдемте!

Но Мунц не двигается с места. Он замечает, что шефу нездоровится, и, зная упрямый характер Швейцера, ни о чем его не расспрашивает.

Швейцер идет один. Мунц догоняет его и берет под руку. Оба молчат. Каждый думает о своем. Швейцер о том, как бы завершить обход и добраться до постели. Мунц изыскивает деликатные способы отправить доктора домой тотчас же.

В дверях операционной они наталкиваются на Матильду Коттман. Она сразу же догадывается, в чем дело, и, перехватывая Швейцера, ведет его домой.

Оправился доктор довольно-таки быстро. Помогло его здоровое, тренированное сердце.

Как только он смог читать, Матильда показала ему большой конверт с московским почтовым штампом. В конверте оказалось приглашение приехать на Всемирный конгресс за всеобщее разоружение и мир.

Доктор давно мечтал побывать в Советской России. И вот его мечта готова осуществиться. Он читает и перечитывает приглашение. Затем откладывает конверт и внимательно разглядывает узор пледа, прикрывающего его ноги.

Куда он поедет, больной, старый и слабый? Чем он поможет, если сам едва держится на ногах?

Швейцер какое-то мгновение колеблется, а затем набрасывает ответ организаторам конгресса: «Очень сожалею, но я не имею сейчас возможности приехать в Москву. Я приветствую Вас и в Вашем лице всех борцов за мир и желаю конгрессу успехов в работе».

А вскоре доктор получает новое письмо из Советского Союза. На этот раз редакция «Литературной газеты» просит его ответить на вопрос: «Считаете ли Вы возможным всеобщее разоружение — сейчас или в ближайшее время?»

И доктор снова берется за перо. Он отвечает «Литературной газете» большой статьей, озаглавленной «Доверие и взаимопонимание». Статья эта была опубликована на страницах газеты 26 июня 1962 года, как раз незадолго до открытия конгресса, и явилась как бы заочным выступлением Альберта Швейцера на высоком форуме борцов за мир.

Выздоровев, Швейцер снова входит в обычный распорядок своей жизни. Он участвует в ежедневных врачебных обходах. Работает в саду, где теперь, с его ведома, хозяйничают маленькие африканцы. Писатель из ГДР Герберт

Фрейер, приехавший в Ламбарене, застает доктора на строительной площадке. Швейцер сам руководит работой по дальнейшему расширению госпиталя. Число пациентов растет. Приходится возводить все новые и новые госпитальные постройки.

Доктор стоит, окруженный плотниками-африканцами, и дает им какие-то указания. Фрейер приветствует его и замечает:

— А госпиталь-то все время растет.

Швейцер грустно улыбается:

— У меня осталось не так уж много времени для того, чтобы строить. Кто займется этим после меня?..

А забот чем дальше, тем больше. Акага жалуется на нехватку рабочих. Доктор Такахаси просит достать новые лекарства. Матильда Коттман сообщает, что некоторые больные нарушают правила поведения в госпитале.

— Хорошо бы вы поговорили с ними! — восклицает она. — Ваш авторитет — для них закон. Недаром я слышала на днях, что лесоторговцы называют вас президентом Ламбаренской республики.

— О, эти господа всегда сладко поют, — отзывается доктор. — Но их мнение для меня ничего не значит. А с вашими нарушителями непременно поговорю. Пока же напустите на них Джозефа. Он умеет призвать к порядку...

18 апреля 1963 года исполнилось пятьдесят лет работы Альберта Швейцера в Африке. Ровно полвека тому назад, весной 1913 года, впервые ступили на ламбаренскую землю доктор Швейцер и фрау Елена. Что здесь было тогда — джунгли, убогие хижины африканцев, болезни, невежество. Неверие и отчуждение встречали молодых энтузиастов на каждом шагу. Сколько пришлось перестрадать, сколько испытаний и лишений вынести, чтобы затем с гордостью сказать: мы выстояли, мы победили! Победили невежество и болезни, неверие и отчуждение, сопротивление могучей африканской природы. Если сначала в госпитале лечилось несколько десятков африканцев, то теперь на попечении врачей находится свыше пятисот человек. За время существования госпиталя на Огове через него прошло более полумиллиона больных!

Были поздравительные телеграммы. Сотрудники госпиталя предлагали отметить знаменательное событие большим праздником. Но доктор хотел побыть один. Он отправился на могилу жены и долго сидел там, у скромного креста, вспоминая пережитое и как бы беседуя с верной спутницей своей жизни. Пять лет уже прошло с тех пор, как фрау Елена навсегда породнилась с той землей, на которую она впервые ступила вместе с мужем полвека тому назад...

«Ламбаренская республика», как французы-лесопромышленники называли госпиталь по Огове, процветала. На полях, принадлежащих госпиталю, выращивался маис, а в саду — бананы, папайя, плоды мангового дерева, кокосовые орехи, апельсины. Меж деревьев были разбиты грядки с европейскими овощами. Большое стадо коз обеспечивало госпиталь молоком, а рыбаки ежедневно вылавливали в Огове много рыбы. Швейцер говорил: «Мы бесплатно снабжаем пациентов разнообразными продуктами питания. Поэтому продажа и обмен их на территории госпиталя запрещены. Дyx торгашества нами не поощряется. Потрудись — и природа окупит твой труд сторицей».

Лесопромышленники, слыша об этом, злобствовали:

— Этот доктор — коммунист! Он подрывает основы частной инициативы и свободного предпринимательства!

Однажды вечером, когда доктор, по обыкновению, сидел за рабочим столом, к нему пришел Акага.

— Оганга, вас просят прийти на телефонную станцию. Вас вызывает Москва.

Откинув с ног плед, Швейцер с неохотой поднялся из-за стола. Он не любил, чтобы его отрывали от работы.

В телефонной трубке шипело и клокотало неразборчивое. Казалось, накатывался и шурша убегал вспять отдаленный морской прибой.

Наконец Швейцер разобрал слова:

— Здравствуйте, господин доктор! С вами говорит корреспондент «Литературной газеты» Островский. Не сможете ли вы ответить на несколько небольших вопросов, которые очень интересуют читателей «Литературной газеты»?

— Если уж мы с вами говорим, извольте, — смогу. Задавайте ваши вопросы, господин Островский!

— Что вы сейчас считаете главным в вашей деятельности?

— Мои мысли поглощены проблемой атомного оружия и всем тем, что сейчас с нею связано. Я размышляю также над проблемами культуры, которые ставит перед нами наша эпоха... — Швейцер несколько секунд помолчал, собираясь с мыслями, и добавил: — Вы, наверное, помните, что еще вместе с Альбертом Эйнштейном, который был моим другом, я выступал против атомного оружия. Завет Эйнштейна — бороться против угрозы атомной войны — я считаю главным в своей деятельности.

— Каковы ваши литературные планы, господин Швейцер?

— В настоящее время — никаких. Я очень загружен работой в своем госпитале, который разросся гораздо шире, чем я некогда планировал. Да и к тому же мне скоро исполнится девяносто лет.

— Большое спасибо, господин Швейцер, за то, что вы столь любезно согласились ответить на наши вопросы.

— Спасибо вам за дружеские слова. Передайте привет вашим читателям...

Швейцер в сопровождении Акаги возвращался домой. Он думал о далекой Москве, о России, где живут люди, на долю которых в годы войны выпало так много тягчайших испытаний... Им нужен мир. Ведь мир — это расцвет жизни, совершенствование ее. Мир нужен всем людям земли!

Уже в конце 1964 года в госпитале, несмотря на общую перегрузку работой, началась подготовка к празднованию девяностолетия Альберта Швейцера. И хотя доктор категорически возражал против напрасной траты времени на сочинение поздравительных стихов и изготовление подарков-сувениров, подготовка шла вовсю. Но осуществлялась подпольно. Единственной роскошью, которую юбиляр, по традиции, позволил себе, было заказанное им именинное меню праздничного обеда. В остальном доктор оставался непреклонен: жизнь в госпитале должна идти своим чередом, как будто и не предвидится в январе никакого девяностолетия.

По-прежнему с утра до вечера Швейцер пропадал на стройках: разбирался в чертежах, давал указания плотникам и каменщикам, спорил с Акагой. Только в обход дальних бараков и лепрозория он отправлялся теперь не пешком, а в маленьком открытом автомобиле, недавно приобретенном госпиталем. С ним ехали невозмутимый доктор Такахаси и энергичный, ни секунды не желающий сидеть спокойно доктор Мунц. Последний похлопывал по дверце автомобиля и не без ехидцы, намекая на нелюбовь Швейцера к технике, приговаривал:

— Вот и к нам в госпиталь цивилизация заглянула. Прокатимся сейчас с ветерком... Хорошо!

Швейцер хмыкал в усы и ничего не отвечал, но доктор Такахаси угадывал, что он улыбается.

Оба они — и Такахаси, и Мунц — частенько в разговорах между собой удивлялись: как удается их шефу сохранить здоровье и бодрость! Сколько лет уже работают они в госпитале и не могут припомнить случая, когда бы Швейцер был серьезно болен. Ни одна болезнь возраста не приставала к нему. Казалось, время не властно над этим человеком: его глаза не выцвели, голос оставался звучным, разум всегда был ясным, а ноги легко носили его по земле: обычно он чуть обгонял собеседника, не делая при этом никаких усилий. Беспокоили доктора только пальцы рук. Они совсем отказывались повиноваться. Доктор с трудом держал перо и огорчался, что не мог с прежним блеском сыграть Баха.

Когда руки сводила судорога, доктор откладывал перо в сторону и терпеливо делал упражнения для пальцев. Наперекор боли, наперекор всему, что мешало работать, он сжимал и разжимал непослушные пальцы: раз-два, раз-два!

В комнате наступала тишина. И были слышны только потрескиванье суставов да в такт ему отдающее звоном металла постукивание тяжелых пальмовых листьев за окном.

В один из таких вечеров доктор вдруг подумал: «Пока еще руки не совсем отказали, надо сколотить крест себе на могилу».

На склоне лет нельзя изменять давней привычке: все для себя он должен сделать сам.

14 января 1965 года весь мир отметил девяностолетие со дня рождения Альберта Швейцера. В этот день по радио звучали записи концертов юбиляра. На экранах телевизоров шли фильмы, посвященные госпиталю в джунглях. Сотни телеграмм от государственных и общественных деятелей, писателей и ученых, музыкантов и художников, от людей разных профессий со всех уголков земли летели в Ламбарене.

Председатель Государственного совета Германской Демократической Республики Вальтер Ульбрихт писал, например: «Многоуважаемый господин профессор, доктор Швейцер! В связи с Вашим девяностолетием рад передать Вам наилучшие пожелания от имени Государственного совета ГДР. Я приветствую Вас также от имени населения нашего государства, которое ценит Вас как великого гуманиста, всегда выступающего за мир и мирное сосуществование».

«Литературная газета» 14 января 1965 года в заметке под заголовком «Альберту Швейцеру 90 лет» сообщила: «Он по-прежнему полон энергии, строит планы на будущее. Старый ученый, лауреат Нобелевской премии мира, обеспокоен нарастающей угрозой атомной войны, ремилитаризацией Западной Германии. Его выступления против испытаний атомных бомб, его призывы к разоружению и миру навлекли на него ненависть реакционных кругов.

Всю свою жизнь Альберт Швейцер посвятил борьбе с болезнями, голодом и нищетой. Пожелаем ему долгих лет жизни и дальнейших успехов в его благородной деятельности».

В Ламбарене на празднество в честь девяностолетия со дня рождения Альберта Швейцера съехались гости со всех концов света. Среди них был и мэр родного города Швейцера — Кайзерсберга. При всей своей нелюбви к пышным речам доктор вынужден был выслушать столько их, что от нескончаемого потока словес голова у него пошла кругом.

— Здесь так много говорилось о значительности моей личности и моей скромной деятельности, — в шутку заметил как-то доктор, — что я уже не рискую обращаться к самому себе на ты.

Когда торжества были завершены, жизнь в госпитале быстро вошла в обычное русло. Только к старым колоколам, сзывавшим пациентов на обед или указывавшим время отхода ко сну, прибавились новые, подаренные немецкими рабочими-литейщиками. На самом большом из них, который весил 250 килограммов, была дарственная надпись от коллектива завода в Моргенрёте, в ГДР.

Вступив в десятое десятилетие своей жизни, Альберт Швейцер ни в чем не нарушил издавна установленного в госпитале распорядка дня. Он продолжал ежедневные обходы палат. Сам принимал многочисленных корреспондентов. Преодолевая старческую судорогу, сводившую руку, как всегда, лично отвечал на письма. Он не хотел никаких послаблений, никаких скидок на свой возраст. На упоминания о секретаре с пишущей машинкой, о диктофоне доктор всякий раз отвечал:

— Ничего не нужно! Меня лечит работа.

Весной 1965 года Швейцер затеял строительство нового больничного корпуса. Пропадая с утра до вечера на стройке, доктор сильно загорел. Матильде Коттман он говорил:

— Я никогда еще не чувствовал себя таким бодрым. Может быть, меня вновь задумала посетить молодость?

Именно на строительных лесах застал доктора приехавший в третий раз в Ламбарене писатель из ГДР Пауль Фрейер.

— Полезайте сюда! — кричит гостю Швейцер. — Здесь, на ветерке, славно!

А Фрейер, пятидесятилетний, несколько грузноватый мужчина, качает уже полысевшей головой: сколько энергии у этого человека, который почти вдвое старше его!

Швейцер спускается с лесов и ведет гостя в свой дом. По дороге Фрейер замечает, что доктору все-таки тяжело идти, что нет-нет да и даст знать себя одышка.

И вот оба они сидят за рабочим столом доктора в его просто обставленной комнате.

— Как идут дела в ГДР? — спрашивает Швейцер.

— По прямой, — улыбается гость. — Конечно, преодолеваем трудности, как и водится в таких случаях.

—А рулевые глядят в оба?

— Еще бы. И мы тоже.

Неожиданно доктор вздыхает:

— Эх, все-таки стар я стал... Если бы еще разок молодым побывать...

Гость не нарушает молчания. После длительной и тягостной паузы Швейцер спрашивает:

— Вы надолго к нам?

— Пока не надоем, — пытается шутить Фрейер. И уже серьезно уточняет: — Недели на четыре, должно быть...

На другой день после обеда, когда сотрудники госпиталя, оживленно переговариваясь, выходят из столовой, Швейцер отзывает гостя в сторону и говорит:

— Вчера забыл у вас спросить. Что скажете о Вьетнаме?

— Плохо там дело, — односложно отвечает Фрейер, не будучи подготовленным к неожиданному вопросу.

— Плохо? — переспрашивает доктор. — Да-а... Франция однажды там обожглась. И если де Голль это признает, это что-нибудь да значит. Но американцы еще этого не уразумели.

Доктор, хотя ему и тяжело, по обыкновению, идет все время немного впереди. Руки его заложены за спину. Он то и дело оборачивается к собеседнику.

— Книжку Макнайта, ругающего меня, видели?

— Нет! Но слышал о ней, Кстати, почему вы не ответите на нападки?

— Зачем? Зачем мои друзья защищают меня от подобных поклепов? Не нужно!

— Значит, нужно попросту все сносить?

— Не обращать внимания.

— Эти люди клевещут на вашу деятельность в Ламбарене, а в действительности имеют в виду ваши политические взгляды. Но выступить против них открыто не осмеливаются.

— Вот именно. Болваны и трусы — не партнеры для дискуссии, — заключает беседу Швейцер.

Прошло две недели, и Пауля Фрейера невозможно было отличить от загорелых сотрудников госпиталя. Он был не только гостем, но деятельным помощником строителей и фельдшеров. И всюду он не расставался с маленьким блокнотом, в который заносил свои беседы с доктором Швейцером.

Один из июльских дней выдался особенно знойным. В послеобеденное время находиться на улице, не рискуя буквально свариться в душном и влажном воздухе, было просто нельзя. Листья привычных к зною пальм и те вяло поникли. Только с берега Огове доносились до окон докторского дома голоса неутомимых прачек.

К Швейцеру пришел доктор Мунц. Онкоротко рассказал о проведенных сегодня в госпитале операциях.

Помолчали. В комнате было душно. Дажe через занавешенные окна ощущались обжигающие лучи солнца.

Швейцер полистал привезенные гостем книги и, словно возвращаясь к недавно прерванному разговору, спросил:

— А население у вас, в ГДР, действительно прониклось идеями мира?

Фрейер ответил убежденно:

— Эти идеи — неотъемлемая часть жизни нашей страны.

Но доктор не отступал:

— Я имею в виду не просто так говорить о мире. Мира, естественно, хочет каждый. А делается ли что-нибудь для этого? — Слово «делается» Швейцер подчеркнул ударением. — Делается ли что-нибудь в школах? В искусстве?

— В пацифистском духе — ничего.

— Пацифизм в наше время — это бездеятельность, — откликнулся доктор.

Этот ответ и поразил, и обрадовал гостя. Ведь раньше Швейцер был иного мнения. И кое-кто ожидает от него иных речей.

— Я согласен с вами, — говорит Фрейер и, улыбаясь, добавляет: — Но некоторые услышат это из ваших уст с не очень-то большим удовольствием.

Швейцер энергично машет рукой:

— Ну, так как же? Что вы там у себя предпринимаете?

— Всем и каждому мы постоянно твердим: зорко следите за теми, кто играет с ядерными боеголовками.

— Кто это мы?

— Правительство. Всякий, кто более или менее способен думать. Я — тоже...

16 июля настало время отъезда гостя. Сразу же после завтрака доктор протянул Фрейеру руку и не терпящим возражения тоном предложил перейти на «ты».

— Мы достаточно долго знаем друг друга, — сказал он.

В последний раз Пауль Фрейер обходит госпиталь. В фармацевтическом отделении он задерживается. Присаживается рядом с Швейцером, который листает книгу о старинных музыкальных инструментах.

— Знаешь, Пауль, жаль, что много старинных музыкальных инструментов совершенно позабыто...

— Зато есть электронные, — шутит Фрейер.

— Ох, и получишь ты перед отъездом, — грозит доктор со смехом..

...Из лодки Фрейер долго машет рукой сутулому человеку, стоящему на берегу Огове.

— Дo встречи! — доносятся до него слова доктора. — Передай привет всем друзьям в Германской Демократической Республике!

В начале августа доктор вдруг почувствовал странную физическую слабость. Особенно его поразило, что ноги, его крепкие неутомимые ноги, стали словно бы ватными.

Несколько дней Швейцер решил отсидеться дома. Он читал газеты, просматривал книги. Однажды доктор Мунц принес ему письмо. Швейцер прочел обратный адрес и обрадовался: письмо было от старого друга Лайнуса Полинга, американского ученого и борца за мир.

Но когда доктор вскрыл конверт и прочел строки, адресованные ему, на сердце у него стало неспокойно.

«Направляю вам, — писал Полинг, — текст обращения группы лауреатов Нобелевской премии к главам правительств,которые могли бы содействовать прекращению войны во Вьетнаме. Надеюсь, что и вы присоедините к сему свою подпись».

В глубоком раздумье сидел доктор над письмом друга. Да, он, конечно, поставит свою подпись под обращением, но поможет ли оно урегулированию конфликта?.. Швейцер вновь и вновь перечитывал хорошо знакомые слова: «Не ставя своей целью распределить бремя вины между группами сражающихся, мы призываем все заинтересованные правительства и стороны предпринять безотлагательные действия для прекращения огня и урегулирования вьетнамского конфликта на основе переговоров».

Доктop подписал обращение, набросал несколько строк Лайнусу Полингу и решил сам отнести ответ на пристань. К своему удивлению, он почувствовал себя несколько лучше. Поэтому утром следующего дня Швейцер был на стройке. К вечеру, однако, на него снова накатила волна прежней телесной слабости. Он настолько ослаб, что вынужден был лечь в постель. Но и эта крайняя мера не улучшила положения. Пульс доктора становился все реже и реже, ноги и руки похолодели.

Доктop лежал неподвижно. Глаза его были утомленно полузакрыты. Но он слышал все, что происходило вокруг.

Дочь Рената и Матильда Коттман принесли записи Баха, и музыка тихо звучала в комнате. Доктор улыбнулся и поблагодарил дочь едва ощутимым рукопожатием.

Все последние дни Рената провела у постели умирающего. Она смотрела на осунувшееся, побледневшее лицо отца и плакала. Ей так хотелось, чтобы он вдруг заговорил, сказал ей какие-то прощальные напутственные слова. Но он молчал. Он словно спал. Казалось, смерть подошла и остановилась в нерешительности перед этим спокойствием, перед этой так долго не дававшейся ей и все еще борющейся жизнью.

Четвертого сентября, в ночь на пятое, натруженное сердце Альберта Швейцера перестало биться.

Согласно желанию доктора, его похоронили на берегу реки Огове, рядом с женой. На могиле поставили простой деревянный крест, сделанный его собственными руками.

Не было длинных речей. Не было рвущих за душу похоронных маршей. Только старый габонец, представитель правительства Габона, сказал коротко:

— Он навсегда с тобой, Ламбарене!