Свет в джунглях

Глава III. Начало трудного пути

По торцам мостовой тарахтела тележка зеленщика. Вдоль набережной Сены бесцельно брели влюбленные. Шуршали под ногами опавшие листья. Элегантно одетый молодой человек с прической в манере модного философа Фридриха Ницше машинально ворошил листья тростью и восторженно глядел на веселый город. Париж прекрасен. Даже новая достопримечательность города — железная башня месье Эйфеля, чей шпиль вознесся в небо выше башен Нотр-Дам, — не портит его облика.

Альберт ликовал. Исполнилось одно из его заветных желаний: он был гостем Парижа. Помогли ему в этом братья отца, проживавшие в Париже: Огюст, финансист, и Шарль, преподаватель Сорбонны[2]. Впервые в своей жизни будущий студент-философ совершил настоящее большое путешествие. Неудивительно, что впечатления переполняли его, но самым ярким, самым незабываемым событием оказалась встреча с известным французским композитором Шарлем Видором[3].

С чувством благоговения и, пожалуй, страха шел Альберт к знаменитому Видору. Вот и дверь с табличкой «Шарль Мари Видор». Альберт решительно постучал и тотчас же услышал отрывистое:

— Войдите!

Встречал его сам Видор. Альберт сразу узнал знаменитого музыканта, лицо которого было знакомо ему по фотопортретам.

— Мне говорили о вас, мой молодой коллега, — чуть усмехаясь, произнес композитор и тут же с места в карьер атаковал юношу: — Что вы мне хотите сыграть?

Альберт, ошеломленный таким оборотом дела, еле выдавил из себя:

— Баха, разумеется...

— Хорошо, идемте.

И, не дав гостю опомниться, Видор повел его к одному из замечательнейших органов мира, созданному Аристидом Шевалье-Коллем. Композитор сам сел перед клавиатурой и коротко, но четко объяснил Альберту устройство игрового стола и регистра.

— Ну, молодой человек!

Альберт закрыл глаза. Он прислушивался. Его сердце стучало так, что стук этот отдавался в кончиках пальцев. Надо играть Баха. Надо играть так, чтобы Видор согласился принять его в ученики. Нет! О такой радости не стоит, пожалуй, и думать.

Мысленно перебрав знакомые ему вещи, Альберт выбрал фугу «Радость веры». Теперь все его внимание принадлежало только Баху.

Когда Альберт кончил играть, Видор просто, как о чем-то обычном, сказал:

— Итак, послезавтра я снова увижу вас у себя.

Он проводил гостя до дверей и спросил:

— Кстати, как долго вы намерены пробыть в Париже?

— К сожалению, всего три недели. Затем начинаются занятия в университете, в Страсбурге.

— Очень жаль! Тогда вы должны явиться ко мне уже завтра. Мы не имеем права упустить ни одного дня. Как высчитаете?

На улице Альберт долго не может прийти в себя. Он будет учиться у Видора! Если бы мама слышала об этом!

Он идет куда глаза глядят, и все вокруг — мелькающие экипажи, вывески на стенах, яркие наряды женщин — все кажется ему весенним и радостным.

В конце октября 1893 года Альберт возвращается в Германию и поступает в университет города Страсбурга, один из старейших университетов Европы.

«Страсбургский университет, — вспоминал он впоследствии, — переживал в то время пору расцвета. Отринув груз старых традиций, преподаватели и студенты совместно пытались осуществить идеал современной высшей школы».

Новичок поселился в скромной комнате студенческого общежития, где, кроме стола со стулом и кровати, помещались еще полка для книг да, по особой уступке со стороны директора, рояль с органными педалями. В свободное время Альберт вспоминает уроки Видора, пытаясь достичь в игре пластичности.

С необыкновенным усердием принимается он и за изучение наук. Умственный голод его поистине неутолим. Альберт слушает курсы на теологическом и философском факультетах одновременно и умудряется к тому же посещать лекции по естественным наукам. Как он жалеет теперь о том, что в гимназии получил недостаточные знания по химии, физике, геологии и астрономии!

Трудностей у начинающего студента много, но главная из них — древнееврейский язык. В первом семестре Альберт провалился на экзамене по этому предмету и дал себе слово — в кратчайшее время овладеть древнееврейским. Несмотря на то, что почти весь свой день он проводит на лекциях замечательных философов Вильгельма Виндельбанда и Теобальда Циглера, выдающегося теолога Гольцмана и теоретика музыки Якобшталя, вечерами Альберт садится за древнееврейский. По воспоминаниям товарищей, энергия бьет из него ключом. Он переводит старинные тексты, заучивает окаменелые грам-матические формы. Трудолюбие победило: через три месяца Альберт все-таки выдержал экзамен, но занятий древнееврейским не оставил. «Поощряемый стремлением преодолеть трудности, — писал позднее Альберт Швейцер, — я приобрел солидные познания и в этом языке».

Постепенно студенческая жизнь входила в обычную для немецких университетов колею. Днем — лекции и занятия в библиотеке, а вечером — танцы и походы в пивной погребок. В этих нехитрых увлечениях Альберт не отставал от товарищей. Когда шумной гурьбой студенты вваливались в погребок, центром веселящейся компании становился жизнерадостный первокурсник Швейцер. Он садился за рояль и по просьбе товарищей музицировал по нескольку часов без перерыва.

Студенты-первокурсники завели забавный обычай. Тот, кто ошибался в переводе древнееврейских текстов, должен был бросить в общую кассу монетку в 10 пфеннигов. Таким образом, достигалась двойная польза: улучшалась успеваемость и всегда были деньги на пиво.

— Как ты успеваешь и в занятиях, и в музыке? — спрашивали Альберта друзья.

Коренастый крепыш, их всегда находчивый товарищ, на какое-то мгновение становился снова вчерашним школьником, легко смущающимся и неразговорчивым: он пожимал плечами, неловко улыбался при этом, брал с письменного стола рамку, в которой под стеклом помещалось вырезанное им из французского календаря стихотворение, и протягивал его товарищам.

Больше шестидесяти лет скромный календарный листок вдохновлял Швейцера. И сейчас эту рамку с пожелтевшей от времени вырезкой можно видеть над его рабочим столом в доме-музее в Гюнсбахе.

Университетская библиотека — второй родной дом Альберта. Облюбованный им стол стоит у самого окна. На столе постоянно гора книг. Читает Альберт много и увлеченно. Тот, кому надо срочно найти Альберта, не задумываясь, идет в библиотеку.

Так поступил и Готфрид Мюнх, когда однажды в назначенный час Альберт не явился на репетицию хора.

— Что с ним стряслось? — недоумевал он по дороге. — На Швейцера это никак не похоже.

В библиотеке было тихо, как в кирхе после мессы. Готфрид окинул взглядом столы.

— Ну конечно, этот любимчик муз здесь! Мы его ждем, а он погружен в изучение наук!

Готфрид подошел к Альберту и ударил его по плечу. Альберт даже не пошевельнулся.

— Альберт! — довольно громко прошептал Мюнх. — Ты что, с ума сошел?

— Отстань! — не отрывая глаз от книги, Швейцер сбросил его руку с плеча.

— Интересно, что это так захватило его?

Когда Альберт перевел взгляд на нечетную страницу, Мюнх приподнял обложку. На обложке значилось: «Лев Толстой. Анна Каренина».

— А-а! Все понятно! Нам пришлось бы ждать его до утра. Однако теперь я его уведу! — Готфрид снова тронул Альберта за плечо и спросил: — А «Войну и мир» графа Толстого ты читал?

— Нет! — Альберт оторвался от чтения. — А ты читал?

— Конечно. Это совершенно необычный роман! Если говорить точнее, это даже не роман... Впрочем, мы мешаем здесь нашим разговором. Выйдем в коридор! Кстати, ты не забыл о репетиции хора?

— Невероятно, но я и в самом деле забыл об этом! Пойдем!

На улице говорил только Альберт. Его словно прорвало.

— Ты знаешь, что меня прежде всего поразило у Толстого? — вопрошал он и, не давая Готфриду возможности предположить что-либо, сам же отвечал: — Манера его письма. До сих пор я ни у кого не встречал такой гениальной простоты повествования. Действующие лица его романа предстали передо мной совершенно живыми, в обычном для них окружении.

Но главное, пожалуй, нравственный облик самого автора. Ты заметил, что он пишет не для того, чтобы развлекать нас? Он хочет, он должен сказать нам что-то очень важное! Он побуждает нас задуматься над нашей собственной жизнью...

Репетиции хора в этот вечер так и не суждено было состояться. До полуночи студенты проспорили о русском писателе Толстом и его произведениях.

Спустя более чем полвека, уже в 1960 году, Альберт Швейцер писал: «Приблизительно в 1893 году, будучи студентом Страсбургского университета, я впервые познакомился с произведениями Толстого. Это было крупным событием в моей жизни, равно как и в жизни моих товарищей-студентов.

Когда в 1902 году я был уже не студентом, а лектором Страсбургского университета и в плане философском меня занимала проблема возврата нашей цивилизации к идеалам гуманизма, вдохновлявшим людей в конце XVIII и в первой половине XIX века, духовные узы, связывавшие меня с Толстым, стали еще теснее.

Казалось, все побуждало меня установить отношения с этим почтенным старцем. Мой друг Ромен Роллан сделал это и не смог нарадоваться такому знакомству. Что же до меня, то я был слишком робок, чтобы решиться на это.

Я удовольствовался выпавшим на мою долю счастьем вспахивать то же поле, что и он, и навсегда остался ему благодарным за влияние, которое он оказал на меня».

Существовал или не существовал Иисус Христос? Эта проблема волновала студента Швейцера все больше, по мере того как он углублялся в изучение истории религии. «К концу моего первого студенческого года, — пишет А. Швейцер в автобиографической книге „Из моей жизни и мыслей“, — я стал сомневаться в достоверности объяснения речей и действий Иисуса ко времени высылки его учеников и вместе с тем в исторически рассмотренной концепции жизни Иисуса».

К сожалению, плодотворная работа молодого ученого оказалась прерванной. Весной 1894 года Альберт был призван в прусскую армию, где ему предстояло отслужить около года.

Начинающий философ оказался, однако, неважным служителем бога войны Марса.

Чего стоит, например, такой эпизод, вполне достойный пера Ярослава Гашека. В одно прекрасное утро по узким переулкам города Страсбурга шел, а вернее, почти бежал молодой солдат. Встречные, увидев его, качали головами и опасливо сторонились. Известный своими симпатиями к французам страсбургский врач Ламмерт пошутил:

— В таком наряде солдаты кайзера нравятся мне больше, чем в прусских касках.

Кто-то из мигом образовавшейся толпы заметил:

— Этот парень, наверное, сошел с ума: он получит не меньше недели карцера!

Вслед солдату стали кричать:

— Эй, ты! Эй! Постой!

Но Альберт, а это, конечно же, был он, ничего не слышал. Он спешил вернуться в казарму к назначенному сроку.

— Стойте! — раздалось вдруг над самым его ухом. — Стойте, когда вам приказывает старый солдат.

Альберт, совершенно ошеломленный, остановился и услышал требовательное:

— Сейчас же возвращайтесь домой! В таком виде вам невозможно показаться на перекличке.

Что такое? В чем дело? Он торопливо осмотрел свою амуницию, взялся за каску и, к своему великому удивлению, увидел у себя в руках... соломенную шляпу.

— Спасибо! — сказал он неизвестному спасителю, но того уже и след простыл.

Опоздание к вечерней перекличке из-за соломенной шляпы, как и многие другие опоздания, сошло Альберту с рук только потому, что за него вступился капитан Круль. По разрешению капитана рекрут Швейцер мог отлучаться из казармы и посещать университетскую библиотеку. В те дни, когда философию в университете читал знаменитый профессор Виндельбанд, Альберт вместо службы прусскому королю шел слушать его лекции о философе Платоне.

Труднее приходилось, когда рота капитана Круля выезжала на полевые учения. Посещать лекции или библиотеку, конечно, было уже невозможно. Но Альберт и здесь нашелся: в ранце он носил нужные ему книги и, как только устраивался привал, вытаскивал их и, невзирая на насмешки товарищей, читал и делал заметки в большой черной тетради. Часто, когда другие солдаты буквально падали от усталости, рекрут Швейцер, как обычно, многие часы просиживал над книгами. Им руководило не просто усердие, а нечто большее: это была страсть к знаниям, которая захватила студента-философа еще в гимназические годы.

— Я благодарен Страсбургскому университету за то, что он не только опекал студентов посредством экзаменов, но и, главным образом, давал нам возможность заниматься самостоятельной научной работой, — писал Альберт Швейцер в автобиографической книге «Из моей жизни и мыслей». Эту возможность Альберт использовал полностью.

Часами просиживал он в библиотеке. Когда библиотекарь отбирал нужные ему книги, на библиотечном столе вырастала книжная гора. Альберту в это время очень пригодилась выработанная им еще в гимназические годы способность читать книги быстро и целеустремленно, выделяя в них самое существенное.

Много времени отнимала у него и работа в студенческом союзе по оказанию помощи бедным. В городах Страсбурге и Париже он впервые столкнулся с ужасающей нищетой пролетариата и был глубоко потрясен этим. Неудивительно, говорил он друзьям, что пролетарии не интересуются больше церковью: что они могут найти у нее?

Студенты Страсбургского университета организовали общество, целью которого было оказать помощь нуждающимся в ней людям. Каждый из членов общества посещал дома рабочих и сообщал на совете общества о результатах обследования. По решению совета собранные студентами средства передавались самым нуждающимся семьям.

Однажды, приехав к отцу на отдых — это было весной 1896 года, — Альберт бесповоротно решил: «Когда вокруг так много несчастных и страждущих, я не могу только брать от жизни, я должен вернуть людям взятое. До тридцати лет я буду заниматься наукой и искусством, а затем отдам свои знания людям, которые терпят лишения».

Альберт Швейцер остался верен своему слову.

— Не хотите ли вы поглубже заняться философией Канта? — обратился однажды к Альберту профессор Циглер.

— Охотно, господин профессор, — ответил Альберт.

Молодой философ и не подозревал тогда, что, давая согласие, он выбирает себе тему докторской диссертации. Это было ранней весной 1898 года, а уже 6 мая студент Швейцер держал государственный экзамен по теологическому факультету.

На лето он остался в Страсбурге, чтобы полностью посвятить себя философии. Успешно выдержанный экзамен давал право на получение стипендии, которая составляла 1200 марок в год. Эти небольшие деньги не только помогали сводить концы с концами, но и позволяли помечтать. Венцом этих мечтаний становится Париж, Парижский университет — знаменитая Сорбонна. Молодой философ надеется поработать в Париже над будущей докторской диссертацией и, главное, снова встретиться с давним своим наставником в музыке Видором.

В конце октября 1898 года его планы сбываются — он уезжает в Париж и становится студентом Сорбонны. Это официально, а в действительности Альберт почти все свое свободное время отдает занятиям музыкой. Спал Альберт в это время катастрофически мало: когда по утрам он покидал свою комнату, чтобы идти к Видору, его постель зачастую оставалась даже несмятой. Хорошо, что по дороге попадалось маленькое гостеприимное бистро — Альберт на минутку забегал туда, проглатывал стакан крепчайшего кофе, а затем торопливо шагал к своему знаменитому учителю, чтобы до позднего вечера просидеть за органом.

Домой он возвращался около полуночи. За окном тарахтели запоздалые экипажи. В доме напротив гасли последние огни, а на рабочем столе молодого философа зажигалась и горела до рассвета тусклая настольная лампа. По ночам Альберт работал над своей докторской диссертацией.

Вспоминая об этой полной напряженного труда поре молодости, Швейцер писал: «Докторская работа не страдала ни от занятий искусством, ни от моей общительности, так как отличное здоровье позволяло мне работать и ночью. Бывало так, что утром я играл у Видора на органе после целиком бессонной ночи».

На занятиях по музыке Альберт был настолько внимателен и аккуратен, что Видор даже не замечал постоянного недосыпания ученика.

— Как ваши дела? — спрашивал он, здороваясь с Альбертом.

— Я еще жив, — улыбался тот в ответ, — но если вы не дождетесь меня однажды в назначенный час, знайте — со мной что-то случилось.

— Вы умираете с голоду? — догадывался учитель. — Ну, что ж, я, пожалуй, не допущу вашей преждевременной смерти.

Занятия откладывались, и учитель вел ученика в ресторан, расположенный неподалеку от Люксембургского сада.

— Берите меню и заказывайте все, что вам заблагорассудится.

Смущенный ученик, которому перед стипендией действительно приходилось туго, пытался отказываться от щедрого обеда, но не тут-то было. Видор угощал так сердечно, что устоять перед его приглашением было просто невозможно.

Когда обед кончался, Видор напоминал:

— Вам пора на улицу Ришелье[4], а музы подождут до завтра.

Четыре с лишним месяца пробыл молодой ученый в Париже, занимаясь музыкой и готовя докторскую работу. В середине марта 1899 года он вернулся в Страсбург с завершенной диссертацией. Работа, полная интересных наблюдений и самостоятельных мыслей, содержала 300 страниц. Когда ее прочел доктор Циглер, он сказал:

— Вы сделали настоящее открытие. Сдайте докторский экзамен, и на конец июля можно назначить защиту.

...Жарким июльским днем 1899 года Альберт Швейцер, облаченный в новехонький черный сюртук, с толстым томом докторской диссертации под мышкой направлялся в зал заседаний ученого совета Страсбургского университета.

В зале заседаний его ожидали профессора Виндельбанд и Циглер. За большим Г-образным столом подремывала солидная комиссия. Альберт, утомленный жарой и почти бессонной ночью (накануне он готовился к устному экзамену), говорил мало и без присущего ему воодушевления. Однако, несмотря на это, защита прошла успешно — и Теобальд Циглер рекомендовал оставить доктора Швейцера в качестве приват-доцента при философском факультете.

Но у Альберта Швейцера были свои планы: он мечтал, как и его отец, помогать бедным к страждущим и считал, что для осуществления этой цели ему следует работать проповедником. Так молодой, талантливый ученый, первая книга которого — «Философия религии Канта» — привлекла внимание его ученых коллег, становится викарием кирхи святого Николая в Страсбурге.

С фрейлен Еленой Бреслау Альберт Швейцер впервые встретился в пустынной протестантской кирхе, расположенной на одной из тихих улиц Страсбурга. Альберт получил разрешение играть здесь на органе, а молодая учительница Елена Бреслау, которая ничего не знала об этом, привела сюда детей учиться пению. Каково же было ее удивление и даже возмущение, когда она увидела, что над органной клавиатурой склонился темноволосый коренастый самозванец. Она хотела было попросить незнакомца уступить место детям, но в это время под сводами кирхи пронеслись чудесные серебряные звуки и через мгновение в полную мощь полились вариации на баховские темы. Елену поразило мастерство исполнителя. Она хотела тотчас же узнать его имя, но ее желанию суждено было сбыться только через несколько месяцев.

Это произошло в доме университетского профессора Кнаппа, который по субботам устраивал «день открытых дверей» для друзей своей дочери Элли. В тот памятный вечер Элли представила собравшимся доктора Швейцера и сообщила, что темой сегодняшней дискуссии будут его проповеди. Обсуждение проповедей молодого викария проходило необыкновенно бурно. Молчала только синеглазая, тоненькая девушка с пышной копной светлых волос. Альберт несколько раз обращал свой взгляд на молчаливую гостью, как бы ища у нее поддержки, и, наконец не выдержав, спросил:

— А как вы находите мои проповеди, фрейлен Бреслау?

— Стилистически ваши проповеди оставляют желать много лучшего, — неожиданно резко ответила златокудрая Лореляй. — По-немецки они звучат так, как будто бы вы дословно переводили их с французского.

— Неужели? — смутился Альберт. — Вы должны как-нибудь указать мне на это.

— Хорошо, господин викарий.

Так состоялось их знакомство и началась необыкновенная история любви и дружеской взаимопомощи Елены Бреслау и Альберта Швейцера. Вспоминая позже этот вечер, Елена, смеясь, говорила:

— Музыка всегда была нашим лучшим общим другом, а грамматика — нашим постоянным общим врагом.

И она была права: первое любовное письмо Альберта к Елене начиналось так:

«Это четвертый вариант моего письма к Вам, и я надеюсь, что Вы останетесь довольны его стилем и грамматикой».

Многие часы провела Елена над рукописями своего друга, выправляя типичные эльзасские обороты. И хотя Альберт не был самолюбивым автором, он иногда со стесненным сердцем выслушивал ее резкую критику. Порой обсуждение новых статей Альберта оканчивалось ссорой: «Коса находила на камень», — шутила Елена.

Музыка Баха... В ней слышатся грозные раскаты бури и ласковые напевы рассвета. Она рождает в нас раздумья и навевает тихие сны. Вся Вселенная — от мельчайшей песчинки до гигантских раскаленных звезд — отразилась в космических мелодиях композитора.

Тихо, словно издалека, начинает звучать орган, и вот он уже рокочет... Не сдержать его могучего баса... Альберт Швейцер снимает руки с клавиатуры и записывает только что пришедшие в голову мысли о творчестве гениального создателя фуг и прелюдов, вот уже несколько столетий волнующих сердца людей.

Начатое по настоянию Шарля Мари Видора сочинение о Бахе подвигается медленно и с большим трудом становится похожим на книгу. И дело не в том, что не хватает времени или нет желания работать, наоборот, мысли одолевают, рождаются гипотезы и догадки. Их слишком много. И ничего нельзя упустить! Ничего!

А Видор торопит. Видор настаивает. Он пишет, что книгу ждут и в Германии, и во Франции. Хорошая книга о Бахе нужна давно!

«Есть художники субъективные и объективные... Бах принадлежал к последним. Они, эти художники, — дети своего времени и творят формы и мысли, свойственные ему». Перо бежит по бумаге. Особенно хорошо работается, как и раньше, по ночам...

Осенью 1902 года Альберт Швейцер прочел свою первую лекцию в аудитории Страсбургского университета, приват-доцентом которого он теперь состоял, а с октября того же года он стал директором колледжа святого Томаса. Знакомые толкуют о его удачной карьере и пророчат ему блестящую будущность, но у молодого ученого рождаются новые замыслы: он хочет создать приют для сирот, хочет помочь детям бедняков получить образование. Союзницей его в этом нелегком деле становится Елена Бреслау. Ее особенно интересуют социальные вопросы, связанные с растущим движением пролетариата. Елена решает окончить курсы медицинских сестер, чтобы помогать своему другу. Это ее решение, как мы увидим, оказало определенное влияние на жизнь Альберта Швейцера.

Попытка создать приют для сирот окончилась, однако, неудачей: городские власти Страсбурга не сочли возможным доверить детей добровольцу-одиночке. Альберту казалось уже, что его замыслы оказывать помощь людям терпят полный крах, как вдруг одно случайное письмо вновь возродило его надежды. Однажды утром он нашел на своем письменном столе пакет, в котором оказался журнал французского миссионерского общества и обращение к читателям с призывом поехать работать в Африку.

Швейцер машинально раскрыл журнал на статье «Чем занимается миссия в Конго». Статью написал Альфред Богнер, эльзасец. Он сетовал на то, что в миссии не хватает людей, нет врачей для работы в Габоне. Автор статьи высказывал надежду, что отзовутся люди, которые найдут мужество заняться этой работой...

«Окончив чтение, — вспоминает Альберт Швейцер, — я спокойно взялся за обычные занятия: поискам пришел конец. Мое тридцатилетие я уже отмечал как человек, принявший твердое и окончательное решение. Кроме некоторых верных друзей, никто не знал о моем намерении отправиться в Экваториальную Африку».

Елена и Альберт были очень разными людьми. Елена родилась в большом городе Берлине. Ее отец, Гарри Бреслау, тогда уже европейски известный ученый-историк, происходил из еврейской купеческой семьи, но, будучи исследователем немецкого средневековья и одним из создателей «Монументальной германской истории», считал себя «хорошим немцем». В Страсбурге, где немецкий национализм оказался особо воинствующим, ему было больно слышать, как мальчишки дразнили Еленхен, называя ее «грязной еврейкой».

Гарри Бреслау мечтал дать дочери хорошее академическое образование. Елена отлично окончила женскую школу. В консерватории она изучала музыку, а путешествие совместно с родителями в Италию вдохновило ее на занятия живописью и скульптурой.

Однако планам отца не суждено было сбыться: когда Елене исполнилось семнадцать лет, она объявила родителям о своем намерении стать учительницей. Вместе с подругой Элли Кнапп она поступила на учительские курсы, а окончив их, неожиданно, осенью 1902 года, покинула Страсбург и переехала в Англию. Там она учила детей рабочих и оттуда привезла увлечение социальными вопросами, желание помогать обездоленным.

Больше года Елена прожила в Англии. Она видела нужду и страдания английских тружеников. Наблюдала забытые богом и людьми рабочие окраины. Ей казалось, что своим трудом учительницы она делает слишком мало, чтобы облегчить положение этих людей. Поэтому, вернувшись в Страсбург, она записалась на курсы медицинских сестер и решила окончить их не позже 1 января 1904 года.

Когда она сообщила об этом Альберту, он впервые, может быть, подумал о том, что такая помощница могла бы стать для него кем-то большим, чем просто подругой. В ответ он поделился с Еленой своими планами о поездке в Экваториальную Африку и нашел с ее стороны полное понимание и сочувствие. Елена оказалась единственной, кто немедленно понял, почему Альберт хочет отказаться от открывавшейся перед ним «блестящей карьеры» и стать простым врачом-исцелителем негров. Она даже могла сказать, что именно она, выбрав профессию медицинской сестры, повлияла на его решение. Так дочь профессора из Берлина и сын пастора из деревеньки Гюнсбах стали близки друг другу.

Автору особенно приятно держать в руках свою новую книгу, еще пахнущую типографской краской. Сколько бессонных ночей, сколько надежд, сколько замыслов связано с нею! А эта книга, на обложке которой значится «Иоганн Себастьян Бах», вдвойне дорога Альберту Швейцеру: хотя первые страницы ее были начаты два с небольшим года назад, можно с полным правом сказать, что она создавалась всю его сознательную жизнь.

Книга вышла в свет во Франции, но в Страсбург идут письма с благодарностью из Швейцарии, Англии и других стран. Французские почитатели Баха и органного искусства приглашают Швейцера приехать во Францию.

И вот снова Париж. Небольшая солнечная комната Франко-германского общества любителей органного искусства. Навстречу Альберту Швейцеру встает худощавый, слегка сутуловатый человек с пристальным взглядом светлых, cловно прозрачных глаз. Его протянутая для пожатия рука — тонкая, с длинными чуткими пальцами, — конечно же, должна быть рукой музыканта.

— Ромен Роллан... — представляется незнакомец.

Альберт Швейцер называет себя и вспоминает, что о Ромене Роллане много хорошего ему говорил профессор Мюнх.

— Если не ошибаюсь, вы являетесь автором работы о Бетховене? — спрашивает Альберт Швейцер.

— Вы не ошибаетесь, — светло улыбается Роллан. — И позвольте мне, в свою очередь, задать вам вопрос. Я недавно с большим удовольствием познакомился с вашей книгой о Бахе. Скажите, пожалуйста, как долго вы работали над ней?

— О, это очень и очень непростой вопрос!

Швейцер подходит к окну, всматривается в лица людей, заполнивших улицы великого города. Лица, печальные и смеющиеся, спокойные и встревоженные, проплывают мимо, как на экране. В движении уличной толпы ощущается какой-то ритм. Он рождает тревожную и в то же время добрую мелодию вечно спешащей, быстролетной жизни.

Швейцер, задумавшись на мгновение, видит, как его собеседник барабанит пальцами по подлокотнику кресла. И это легкое постукивание удивительно совпадает с ритмом только что найденной мелодии.

— Дa, это очень непростой вопрос, — продолжает Альберт Швейцер. — Главная причина, побудившая меня написать книгу, — желание напомнить современникам о существовании замечательного органного искусства. Мне хотелось, чтобы орган зазвучал снова как полноправный музыкальный инструмент. Как вы сами понимаете, писать об этом можно год, два, три и все-таки обо всем не напишешь. Я думаю еще вернуться к своей книге, дополнить ее новыми интересными материалами.

— Мне понятна ваша горячность, — Роллан поднялся; легко и просто, словно они давно были знакомы, взял Швейцера под локоть и повел его к буфету. — Книга, даже рожденная, продолжает жить в нашем сердце, беспокоя нас. И, однако, должен вам сказать, что ваша работа о Бахе для нас, французов, особенно примечательна. Во-первых, потому, что она написана вами на французском языке, а во-вторых, еще и потому, что, являясь плодом гармонического сочетания французского и немецкого духа, она обновляет изучение Баха и старого искусства классиков.

В их чашках уже давно остыл кофе. За окнами зажглись желтые расплывшиеся огни фонарей, похожие на растрепанные головы осенних цветов. Из клуба один за другим уходили посетители, а беседа новых знакомых не иссякала. Позднее Альберт Швейцер писал: «Первоначально мы беседовали о музыке, но постепенно открывались один другому и как люди и, наконец, стали друзьями».

Сочинение о Бахе, расширенное позднее в немецком издании до 800 страниц, в короткий срок сделало имя Альберта Швейцера знаменитым. Ученого наперебой приглашают выступить с докладами, участвовать в органных концертах.

Успех был полным. Казалось бы, чего еще можно желать: любимая работа дает удовлетворение; результаты ее высоко оценены во всем мире; впереди новые книги, новые поездки и встречи, но, оставаясь наедине с самим собою, Альберт Швейцер часто вопрошал:

— Что я сделал для людей?

Вспоминалась давняя клятва юности — до тридцати лет брать все, что возможно от жизни, а после тридцати — отдавать людям взятое. Вспоминалась в одинокие парижские ночи и Елена, ее горячая решимость отдать свою жизнь на благо людям.

После одной из таких ночей хмурым осенним утром 13 октября 1905 года по парижской улице Великой Армии задумчиво шагал Швейцер. Дойдя до ближайшего почтового ящика, он какое-то мгновение помедлил, а затем опустил в ящик сразу несколько писем, которые предназначались родителям и ближайшим друзьям.

Получение писем в Гюнсбахе, Страсбурге и Берлине произвело впечатление, мягко выражаясь, некоторого умопомешательства их автора. В немногих словах Швейцер сообщал, что, обдумав все доскональнейшим образом, он принял решение с зимнего семестра изучать медицину. «По окончании курса, — писал он далее, — я намерен поехать врачом в Экваториальную Африку». В письме к руководству Страсбургского университета Швейцер отказывался от должности директора колледжа святого Томаса...

Некоторое, впрочем, весьма непродолжительное замешательство сменилось бурными атаками родных и друзей. Мать, Адель Швейцер, писала, что не допускает даже мысли о жизни ее сына среди дикарей Это означало бы, что Альберт не оправдал их родительских надежд. Друзья негодовали: «Ты забросишь свои дарования! Напрасно пропадут твои знания в науке и искусстве!» Видор, который любил Альберта, как сына, писал, что тот напоминает ему генерала, который хочет лечь с ружьем в линию обороны.

Молодой ученый не отвечал на эти нападки: его решение было окончательным. Изменить ему, даже принимая во внимание советы друзей и просьбу родителей, Швейцер не мог.

«Я считал, что для выполнения моего плана у меня были солидные предпосылки: здоровье и крепкие нервы, энергия и практическая сметка, упорство и рассудительность...»

— Что это за старик? — недоумевали студенты-медики, когда на занятия по препарированию в анатомичку пришел коренастый человек средних лет с упрямо торчащим ершиком жестких волос.

— Это профессор, который снова сел на школьную скамью, — смеялись те, кто был знаком с нашумевшей на весь Страсбург историей.

Именно так было встречено появление Альберта Швейцера на медицинском факультете Страсбургского университета. В университетских аудиториях и коридорах рассказывали анекдоты о том, как профессор теологии Альберт Швейцер пришел к декану медицинского факультета хирургу Фелингу и попросил зачислить его студентом.

— Студентом, господин профессор? — переспросил Фелинг. — Это серьезно? По-моему, вас надо показать коллегам-психиатрам.

История была настолько необычной, что вскоре о ней заговорили во всех немецких университетах. Возникла, например, проблема, как профессор Альберт Швейцер может быть одновременно студентом Альбертом Швейцером. Если он будет посещать лекции своих коллег как гость, его нельзя допустить к экзаменам. Если же... Впрочем, некоторые всерьез предлагали, чтобы он оставил свою профессуру. Вот тогда, уверяли они, все осложнения будут устранены. Но этого не хотели ни он сам, ни университет, ни его слушатели.

Пришлось обратиться к правительству, которое рекомендовало медикам выдать Швейцеру не диплом, а свидетельство о том, что он прослушал курс лекций. Коллеги-медики шутили: Швейцеру, дескать, мало двух докторских шляп — философской и теологической — подавай ему третью — медицинскую!

Занятия на факультете шли, однако, своим чередом. К плотной коренастой фигуре профессора Швейцера постепенно привыкли и преподаватели, и студенты. Последние даже полюбили своего умудренного опытом жизни товарища. Им льстило, что на их курсе учится автор нашумевшей книги о Бахе.

Большую помощь в эту трудную пору жизни Альберту Швейцеру оказывала Елена. Она редактировала немецкое издание его книги о Бахе, правила его статьи. Она была одной из немногих, кто с пониманием отнесся к решению Швейцера стать врачом. Это обстоятельство Альберт особенно ценил.

«Фрейлен-муттер», «барышня-мама», как называли Елену в Страсбурге, была неутомима. Следуя желанию Альберта, она стала работать инспектором общественного призрения. Однако Елена оказалась совсем непохожей на приютских попечительниц. Умная, сердечная, хорошо воспитанная, она быстро завоевала внимание и любовь сирот, которые так рано познакомились с нуждой и горем.

В марте 1907 года Елена Бреслау обратилась к страсбуржцам с воззванием о создании для бедных приюта. Во многих домах именитых граждан она побывала сама.

Однажды вечером, встретившись с Альбертом, она, сияя, сообщила:

— Нами собрано уже пятнадцать тысяч марок. Город даст нам дом. Скоро мы сможем начать.

— Великолепно, — откликнулся Альберт. — Ваши организаторские способности когда-нибудь нам пригодятся.

«Нам... Он сказал „нам“...» — Елена не слушала больше, о чем говорил ее спутник. Сердце подсказало ей, что Альберт, ее Альберт, не обмолвился. Объяснение в любви состоялось.

И опять потянулись дни учения: врачебная практика у профессора Кана и Шмидельбергера, хирургическая — у Маделунга и Ледерхозе, бактериологическая — у Форстера и Леви... Когда же, наконец, он сможет выспаться?..

Зато сколько радости было, когда его назначили ассистентом-практикантом в университетскую женскую клинику! Наконец-то, ликовал Альберт Швейцер, довелось ему взяться за осуществление настоящего дела.

В первую же ночь самостоятельного дежурства в клинике молодого врача поджидала забавная неожиданность. На утро он был приглашен на бракосочетание подруги Елены Элли Кнапп, а в полночь в его кабинет вбежала взволнованная медсестра и сообщила:

— Доктор, ваше присутствие необходимо. У фрау Лоренц начались роды.

— У фрау Лоренц? — Альберт Швейцер почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Он коснулся языком пересохших губ и решительно сказал: — Идемте!

Роженица очень мучилась. Альберт делал все, чтобы облегчить ее страдания, — он забыл о времени, забыл о приглашении Элли, и когда на свет появился горластый крепкий мальчишка, солнце стояло уже довольно высоко.

Боже! Его приглашали к десяти, а сейчас было без четверти одиннадцать!

Молодой врач выбежал на улицу, не без труда нашел свободного извозчика и через четверть часа с грохотом подкатил к церкви, где совершалось бракосочетание.

— Почему вы опоздали? — в один голос воскликнули Елена и Элли.

— У меня родился чудный парень, — ответил сияющий Альберт.

Подруги, смеясь, поздравили Швейцера с почином. В ответ Альберт пожелал Элли и ее мужу большого и счастливого совместного пути.

Он видел, как посерьезнела Елена. А через некоторое время к его учебным заботам прибавилось и личное осложнение. В начале 1909 года Елена оставила свое место инспектора приюта, чтобы после летнего отпуска, который она использовала для поездки в Россию, учиться во Франкфурте на высших курсах медицинских сестер. Альберт Швейцер впервые почувствовал, как не хватает ему его спокойной помощницы и подруги, для которой он, к сожалению, находил так мало времени.

Елена также казалась огорченной разлукой. К тому же, работа медицинской сестры была очень тяжелой и требовала полной отдачи и душевных, и физических сил, Елена не выдержала такой нагрузки и заболела. Врач послал ее в горы Шварцвальда. Горный воздух творил чудеса. Первое время она смогла ходить не более двух-трех часов, а затем пропадала в горах целыми днями. Вскоре, почувствовав себя хорошо, Елена поспешила в Страсбург.

Летом 1909 года в Страсбурге проводили отпуск супруги Морель, которые больше года проработали во французской миссии в Ламбарене, на берегу реки Огове. Оба они занимались на медицинских курсах при Страсбургском университете. Однажды фрау Морель спросили:

— Знаете ли вы медика, который ассистирует в университетской клинике? Нет? Удивительно! Он же собирается к вам в Африку!

Альберта Швейцера представили фрау Морель, и он начал тут же расспрашивать ее. Расставаясь, он сказал:

— Вы непременно должны прийти ко мне и рассказать о жизни в Африке.

На следующий день в квартире профессора Швейцера за чайным столом сидели четверо: супруги Морель, Альберт Швейцер и Елена Бреслау. Альберт попросил свою подругу играть роль хозяйки дома. Однако имел он и другую, потаенную, цель: устроить Елене «экзамен», познакомив ее с трудностями жизни в тропиках. Он надеялся, что Елена будет сопутствовать ему, но сомневался, готова ли она духовно к преодолению трудностей.

Елена Бреслау настолько блестяще выдержала этот импровизированный экзамен, что к концу вечера Альберт Швейцер объявил гостям о своей помолвке с нею.

Эта встреча с будущим имела, однако, трагикомическое завершение. Чтобы отпраздновать помолвку и еще больше узнать об Африке, Елена пригласила гостей на завтра к своим родителям. Здесь оба они, Елена и Альберт, так набросились с вопросами на мадам Морель, что она совершенно выбилась из сил.

А когда она пришла в себя, Альберт, несмотря на поздний час и сопротивление гостей, потащил их в кирху святого Томаса слушать орган...

Да, Африка была уже близка. Она была уже не отдаленной мечтой, а проблемой, которая требовала практического решения.

В декабре 1911 года Альберт Швейцер сдал доктору Маделунгу свой последний экзамен — хирургию. Оставался год врачебной стажировки и предстояла работа над докторской диссертацией. Надо было позаботиться и о том, чтобы приобрести заранее все необходимое для будущего госпиталя.

Денег, которые Швейцер получил за перевод книги о Бахе на три языка, а также за концерты, едва хватало на строительство госпиталя. На его оборудование и приобретение медицинских инструментов и медикаментов недоставало, по крайней мере, тысячи французских франков. Поэтому, несмотря на то, что докторская диссертация не была еще завершена, Швейцер принял предложение одного американского издательства о подготовке совместно с Видором собрания баховских органных работ.

Когда средства были собраны, встала задача закупки медикаментов и самых необходимых предметов для оборудования госпиталя. Целыми днями Альберт Швейцер пропадал в конторах и на складах, чтобы наиболее целесообразно израсходовать свои небольшие деньги.

Среди этих хлопот, 18 июля 1912 года, Альберт Швейцер женился на Елене Бреслау. О традиционном свадебном путешествии нечего было и думать. Выходя из церкви, Альберт предложил:

— Отложим его до поездки в Африку.

Елена, смеясь, согласилась.

Медовый месяц они провели, вычитывая корректуру докторской работы, а впереди предстояли еще курсы по изучению тропической медицины в Париже.

Весной 1913 года Альберт вместе с женой поехал в Гюнсбах к родителям. Гюнсбахские родственники и знакомые все еще надеялись, что Швейцер изменит свое «сумасшедшее решение». Дольше всех не верила в возможность отъезда дорогих детей мать Альберта. Перед возвращением молодоженов в Страсбург она увела сына в сад и в последний раз пыталась отговорить его от исполнения «злополучного намерения».

— Одумайся, Альберт, прошу тебя!

— Мама, но ведь я еду пока только на два года. Через два года мы снова увидимся.

— Я хочу, чтобы ты не ездил туда совсем...

— Это невозможно, дорогая мама. Человек, который уклоняется от выполнения своего долга, не может называться человеком.

Адель Швейцер замолчала и до самого дома не вымолвила больше ни единого слова. Ее предчувствие сбылось: она так и не увидела сына после его первого расставания с Европой — вскоре после отъезда Альберта в Африку началась первая мировая война. Войну Адель Швейцер не пережила.

... Через неделю на вокзале в Страсбурге состоялось прощание. Отец, Луи Швейцер, сдерживая слезы, давал детям последнее благословение.

— Чтобы через два года вы были здесь! — кричали сестры.

Но поезд уже тронулся. Промелькнули последние домишки пригорода Страсбурга. Прильнув к вагонному окну, Елена и Альберт с удивлением наблюдали на маленьких станциях открытые платформы с зачехленными орудиями и военных в ненавистных остроконечных касках.

«Неужели кайзер сходит с yмa?» — думал Альберт.

Но и во Франции картина не изменилась: те же зачехленные пушки, те же военные, только в других головных уборах.

Война стояла уже у границ.