Свет в джунглях

Глава II. Прощай, отчий дом!

Осенью 1884 года, когда Альберту исполнилось девять лет, в доме пастора Швейцера собрался семейный совет — решался вопрос о том, куда же определить мальчика продолжать ученье. Отец говорил, что оставаться Альберту в сельской школе больше не следует. Он с удовольствием устроил бы сына в гимназию, но ближайшая гимназия находилась в городе Мюльхаузене, далеко от Гюнсбаха. Не повлияет ли на ученье мальчика его разлука с семьей — это обстоятельство смущало пастора.

Адель Швейцер поддерживала в муже это сомнение и советовала подождать еще год-другой.

Было принято промежуточное решение — послать Альберта на год в реальное училище в Мюнстер, который отстоял всего лишь в трех километрах от Гюнсбаха.

В один из солнечных осенних дней Альберт с большим ранцем за спиной отправился в путь. Дорога в школу шла горной тропой, вдоль нее нежились залитые солнцем липы, стреляли коричневыми ядрами осенние каштаны. Альберт впервые один на один встретился с природой, и эта встреча произвела на него глубокое впечатление. Мальчик пытался выразить волновавшие его чувства в стихах. Он пробовал рисовать древние городские руины и тропу, убегающую вдаль, но после того, как откладывал в сторону карандаш, нарисованное и написанное казалось ему бледным, невыразительным. Оставалось любоваться природой и ближе познакомиться с ней. В свободное от приготовления уроков время школьник отправлялся бродить по окрестным горам. В тенистых горных рощах обитали стаи птиц. Мальчика охватывал охотничий азарт. Он подкрадывался к птицам и... слушал их пение.

— Почему птицы поют так красиво? — удивлялся Альберт и втайне надеялся раскрыть эту тайну.

Однажды вместе с приятелем Генрихом карабкался Альберт на гору Ребберг. Приятель был командиром. Он протянул Альберту рогатку и сказал:

— Если хочешь открыть тайну, держи!

Альберт взял рогатку и тотчас же услышал приказ:

— Ложись!

Мальчишки, крадучись, поползли к дереву, в ветвях которого нашли себе убежище красивые звонкоголосые птахи.

— Смотри, как надо, — Генрих натянул рогатку. — Р-раз!

Альберт побледнел. Он живо представил себе, как камень дробит крохотное птичье тельце.

Нет! И Альберт закричал так, что птицы разом снялись с ветвей и, подобно живой шуршащей тучке, пронеслись над головами незадачливых охотников.

— Что ты наделал? — кричал Генрих. — Я тебе...

— Попробуй, — тихо ответил Альберт. — Попробуй только!

Он пошел не оглядываясь. Он еще не решил, правильно ли поступил. Мальчишки, наверное, будут смеяться. Генрих расскажет им обо всем.

— Альберт вел себя как девчонка...

Ну и пусть. Пусть смеются! Он уверен, что поступил правильно.

Когда, наконец, пришло время проститься с родительским домом и поехать в Мюльхаузен, не обошлось без слез. Дома оставались любимые брат и сестры. Под окнами бегали друзья — сельские мальчишки. Собака Флокс, которой он смастерил будку, не отходила от него в последний вечер ни на шаг, а в конюшне шумно вздыхал буланый Фриц.

И вот — гимназия... Длинные строгие коридоры, педагоги в черных фраках и мальчишки, мальчишки... Сколько их, прыгающих, кричащих, задевающих Альберта локтями...

— Швейцер!..

Пятый класс мюльхаузенской гимназии замер. Затаив дыхание, вытянув шеи, гимназисты смотрели на третий ряд.

— Будет зрелище! Будет! — втайне ликовали они.

— Швейцер!.. — учитель повышает голос.

Круглолицый мальчик с коротко остриженными волосами встает наконец со своего места и идет по узкому проходу между рядами. И с каждым шагом тускнеют перед его мысленным взором яркие картины недалекого прошлого — шумные игры с деревенскими мальчишками, походы в горы...

— Объясните нам, пожалуйста, — доносится вдруг до его слуха, — почему Гёте в этой строфе в качестве рифмы употребляет слово «тишина»?

Гимназисты хихикают. Их забавляет утонченная вежливость и язвительное «вы» педагога. Они уже знают, что должно последовать за этим.

Альберт стоит, однако, как немой. Он не предпринимает попыток отговориться, оправдать свое молчание, как это делают обычно другие ученики. Он просто не понимает, как можно рассказать им о красоте гюнсбахских гор. Он недоумевает, как можно расчленять на части стихи Гёте и говорить только об одном слове из них.

— Ну, Швейцер!

Мальчик стискивает зубы и, не моргая, выдерживает взгляд учителя. Непокорного ученика спасает от расправы одно — он, оказывается, приходится родственником школьному инспектору.

И все-таки спустя месяц директор гимназии вынужден был вызвать отца Альберта.

— Уважаемый господин Швейцер, мне горько говорить об этом, но я должен сообщить вам, что ваш сын не будет переведен в следующий класс, если он не перестанет быть таким... — Директор почесал переносицу, подыскивая нужное слово, и закончил: — Мечтательным и невнимательным.

Луи Швейцер молчал. Он понимал состояние сына и собирался с мыслями, чтобы переубедить директора. Он надеялся, что директор не останется безучастным к его словам.

— Это тоска по дому, господин директор. Поймите, мальчику не хватает нас, родителей, братьев, маленьких сестер, не хватает его обычного окружения...

— Что же, — бесцеремонно прервал Луи Швейцера директор, — переведите его обратно в деревенскую школу. Мне кажется, мальчик действительно не подходит для гимназии. Как я могу при подобных обстоятельствах сохранить место за вашим сыном?

Положение казалось безвыходным. Как впоследствии вспоминал сам Альберт Швейцер, семья его жила бедно. Чтобы дать сыну возможность перейти из реального училища в гимназию, отец нанял для Альберта педагога, который занимался с ним латынью и готовил его для перехода в пятый класс гимназии. Если бы не помощь дяди, «отец мой едва ли смог бы определить меня в гимназию при его скромном заработке и при том, что он должен был содержать большую семью».

Очевидно, именно эти соображения пришли в голову Луи Швейцера, когда он, оставив попытки добиться у директора понимания, смиренно попросил:

— Потерпите с мальчиком еще немного...

— Хорошо, — милостиво согласился директор, — но вы должны наказать сына. И основательно.

Луи Швейцер не последовал, однако, совету директора. Он решил забрать сына на несколько дней домой, но в последний момент передумал: побоялся потерять место в гимназии, да и денег, взятых с собой, оставалось в обрез.

Первое полугодие Альберт был одним из самых плохих учеников в классе. Сказывалась недостаточная подготовленность по-латыни, а кроме того — и это было, пожалуй, главным — мальчик никак не мог привыкнуть к затхлому казарменному духу, которым была пропитана мюльхаузенская гимназия. Воспитанникам прививали чинопочитание и безрассудное повиновение — те качества, которые Альберт всегда отвергал. Умение думать самостоятельно заменялось зубрежкой.

Положение Альберта в гимназии изменилось к лучшему с приходом нового классного руководителя — доктора Веймана. Умный и по-настоящему требовательный педагог в короткое время снискал любовь и уважение питомцев. Он протестовал против того, чтобы учителя превращались в унтер-офицеров, и, наоборот, отстаивал метод индивидуального подхода к каждому из воспитанников.

Особое внимание нового учителя привлек большеглазый спокойный ученик со странно-замкнутым выражением лица. Плохие оценки в табеле Альберта Швейцера казались доктору Вейману случайными. Он несколько раз беседовал с мальчиком и убедился в том, что Альберт может учиться гораздо лучше.

— Ты слабо знаешь латынь, — говорил воспитатель, — пробовал ты наверстать отставание? Нет? В этом-то как раз и заключается твоя беда. Языком надо заниматься ежедневно — тогда будут видны результаты.

Слова учителя нашли неожиданно быстрый отклик. Альберт с того самого дня стал оставаться после уроков в гимназии и заниматься латынью. Подолгу просиживал он над учебником и дома. Когда Альберт ставил в тетради последнюю точку, тетка Софи спрашивала его:

— А проиграл ли ты сегодня свои упражнения? Иди к роялю, играй.

Времени не хватало, и, следуя примеру любимого педагога, Альберт научился расписывать свой день по минутам.

Прошло три месяца, и вот однажды, когда в классном журнале против фамилии Швейцера появились уже хорошие оценки, доктор Вейман спросил Альберта:

— Ну, как, трудно?

— Трудно! — чистосердечно признался ученик. — Мне все кажется, что мои успехи какие-то ненастоящие.

— А вот это плохо, — строго заметил учитель. — Надо верить в себя, в свои силы. Обязательно надо, понимаешь?

Альберт ничего не ответил тогда, но позднее, став уже всемирно известным ученым, писал: «...доктор Вейман научил меня правильно работать и придал мне уверенности в себе. Прежде всего он воздействовал на меня тем, что я с первых дней его преподавания понял, как тщательно готовится он к каждому уроку. Он стал для меня примером прилежания».

В Мюльхаузене Альберт поселился в темной нежилой комнате у бездетного дяди Людвига, который после поступления племянника в гимназию дал ему приют и пообещал содержать его. Дядя — школьный инспектор — более всего любил точный распорядок, установленный в его доме, и заставил Альберта неуклонно соблюдать его. Едва Альберт кончал обедать, как тотчас же должен был садиться за рояль. Затем он снова шел в гимназию готовить домашние задания, а, вернувшись домой, упражнялся в музыке до позднего вечера.

Где-то далеко-далеко остались прогулки в лес, смелые налеты на виноградники, вылазки в горы. Здесь, в промышленном, прокопченном городе, мальчик едва замечал смену времен года. Весенняя голубизна, яркая летняя зелень, осенний багрец и зимняя белизна — все это словно расплылось и стало серым. Оставались только воспоминания и надежда когда-нибудь вновь увидеть родные места.

Часто по вечерам к дяде приходили гости. Альберт, сидя над своими книгами и тетрадями, невольно слушал разговор взрослых.

Солидный, с пухлыми, как у младенца, щеками господин восклицал:

— И каким же я был дураком, когда рассчитывал на чужую доброту. Нет! Теперь-то я уж не попадусь на эту удочку!

Церемонная дама в зеленом вторила ему:

— Поборником высоких идеалов легко быть в молодости. В нашем возрасте начинаешь понимать, что на свете нет справедливости.

— Юность прекрасна, — возражал дядя Людвиг, — надо только суметь устоять!

— Я иногда вспоминаю, — раздумчиво тянул солидный господин, — какими, в сущности, пустяками вдохновлялись мы тогда...

Его толстые щеки глянцевито блестели, и Альберту не верилось, что когда-то господин был мальчишкой, о чем-то мечтал...

— Все это иллюзии, — вздыхала дама в зеленом, а ее собеседник поднимал бокал с вином и в тон ей произносил:

— Такова жизнь, мадам, ваше здоровье!

Разговоры эти наводили Альберта на грустные размышления. Верить толстому господину не хотелось, но, наблюдая окружающее, Альберт вынужден был признать, что таких, как толстяк и его спутница, немало. Уже засыпая, он в десятый раз задавал себе один и тот же вопрос:

— Обязательно ли все становятся такими? Неужели и я перестану верить в людей?

Детское увлечение Альберта музыкой в гимназические годы развилось и окрепло. Он часами просиживал за фортепиано, пытался сочинять небольшие пьески, но окружающие словно не замечали этого. Для них постоянные занятия мальчика музыкой были своеобразной данью семейным традициям. Они не видели, как глубоко захватывает музыка порывистого вихрастого мальчишку, как он всем своим существом отдается ее звучанию.

Первое посещение концерта... Оно стало для Альберта настоящим событием, к несчастью, омраченным тягостным непониманием близких.

Это произошло в один из светлых весенних вечеров. Когда Альберт вернулся из гимназии, тетка сообщила ему:

— Ты идешь с нами на концерт Эрба.

Радости племянника не было границ. Он много слышал о своем знаменитом земляке, уроженце Эльзаса, Марии-Иосифе Эрбе. Выступления эльзасского пианиста в Париже принесли ему большую славу, а сегодня он — Альберт Швейцер — услышит игру Эрба в Мюльхаузене, в Бёрзен-зале!

На концерте заезжей знаменитости собрался почти весь свет Мюльхаузена, богатого, но типичного провинциального города. Никогда еще не видел деревенский мальчик такого множества дам в нарядных туалетах и мужчин в черных смокингах и фраках. Альберт невольно сравнивал эти блестящие наряды со своим скромным праздничным костюмом, из которого он давно вырос, и смущался. Он пытался укрыться в тени, старался остаться незамеченным, но это не удавалось: знакомые приветствовали тетю и дядю, а затем бесцеремонно разглядывали мальчика.

Альберт был рад, когда, наконец, все расселись по местам и постепенно стал стихать гул сотен голосов. Правда, шуршанье программ и конфетных оберток почти не прекращалось, но оно уже не могло помешать мальчику, как только на сцену вышел пианист, сухощавый господин в пенсне. Едва Эрб заиграл, Альберта охватило необычное волнение. Он совсем забыл о том, что сидит в концертном зале. Вместе с пианистом он повелевал этой бурей звуков, сопереживая великое откровение творчества.

Внезапно зал словно взорвался. Его стены потрясли аплодисменты. Альберт медленно приходил в себя. Он неподвижно сидел среди аплодирующих и недоумевал, как его соседи снова могут шуметь, болтать, шуршать программами: ведь музыка еще не кончилась, она еще звучит...

— Тебе понравилась эта пьеса? — тетка смотрела на Альберта ожидающе. Он молча кивнул головой.

— Почему же ты не хлопаешь?

Альберту не хотелось отвечать. Он просто не мог говорить о том, что произошло, тусклыми, обыденными словами, но тут до его слуха донеслось:

— Мальчик действительно не способен оценить музыку... Напрасно вы взяли его с собой...

Даже учитель музыки, Эжен Мюнх, о котором впоследствии с такой теплотой отзывался Альберт Швейцер, даже он не догадывался сначала о том, чем для его ученика была музыка и какое действие она на него оказывала.

— Швейцер — моя мука, — вздыхал Эжен Мюнх, — он потомок многих поколений церковных органистов и, вероятно, поэтому у него «дурная наследственность».

А ученик с «дурной наследственностью» не понимал, чего от него требует учитель. Ему надоели бесконечные упражнения для тренировки пальцев, и он со злостью колотил по клавишам, без конца играя одну и ту же «Песенку без слов».

— Альберт, — не выдержал как-то Мюнх, — ты не ценишь возможности играть чудесную музыку. Ты испортил и эту песенку. Если у тебя нет ни капли чувства, мне нечего тебе дать.

— Ой, — вырвалось у Альберта, — я одного только и хочу — доказать вам, что я обладаю чувством! Слушайте же!

Учитель слушал игру взбунтовавшегося ученика и не верил своим ушам. Альберт играл одну из песен Мендельсона, и играл так, что Мюнху вспомнилось самое лучшее, самое проникновенное исполнение этой вещи. Потрясенный услышанным, он не потребовал никакого объяснения. Ему стало вдруг стыдно за то, что он не сумел понять своего постоянно замкнутого ученика.

Он неловко поднялся, подошел к Альберту и крепко ударил мальчика по плечу, а, затем молча сел за рояль и заиграл... «Песенку без слов», ту самую, над которой так долго бился его ученик. Играл Мюнх с воодушевлением, как бы отвечая на музыкальный призыв к доверию.

Это событие явилось началом большой дружбы учителя и ученика. Оно же оказалось началом славного артистического пути Альберта Швейцера, который стал одним из лучших исполнителей-органистов своего времени.

«В гимназии, — пишет Альберт Швейцер в автобиографической книге „Из моей жизни и мыслей“, — я интересовался, главным образом, историей и естественными науками. В языках и математике я должен был напрягаться, чтобы достичь какого-то успеха. Со временем, однако, мне понравилось справляться с трудностями и усваивать то, к чему у меня не было особых способностей. В более старших классах меня относили уже к хорошим, но все-таки не к самым лучшим ученикам. Первым я обычно был, если мне не изменяет память, в сочинениях».

Так, в столкновениях с трудностями и преодолении их, происходит становление характера будущего ученого. Мало-помалу исчезает чувство скованности. Подросток становится разговорчивее, больше общается со своими родственниками. Начинается, как метко заметил дядя Людвиг, «эра бесконечного множества вопросов».

Шестнадцатилетний подросток ввязывается в любой спор, пользуется первым подходящим случаем, чтобы затеять дискуссию.

— Альберт, не спорь со взрослыми, как с равными тебе, — предостерегает мальчика тетка. — Сдержи себя!

Но теткины увещевания не помогали. Альберт, правда, принимал решение молчать, но едва только он слышал суждения или мнения, которые казались ему неверными, как тотчас же, забыв о предосторожности, вмешивался в разговор.

Беда была в том, что никто из окружающих не принимал всерьез вопросов неутомимого вопрошателя. Взрослые обычно отделывались шуткой или ссылались на недостаток времени. Однако, несмотря на это, Альберт не уставал задавать все новые и новые вопросы.

Он очень обрадовался, когда нашел себе союзника... в древнегреческом философе Платоне. Как-то, сидя на уроке, который вел директор гимназии Вильгельм Дееке, Альберт услышал о том, что великий философ рекомендовал своим ученикам без устали донимать его вопросами.

«Вот это учитель! — с восхищением подумал Альберт. — Я непременно воспользуюсь его советом».

И подросток спрашивал, спрашивал, спрашивал. Особенно доставалось от Альберта дяде Людвигу. Ему Альберт отдавал предпочтение в спорах на политические темы. Когда племянник брал по вечерам местную «Новую мюльхаузенскую газету» или солидную «Страсбургер Пост», дядя Людвиг спешил спастись бегством. Если этот маневр не удавался, он оказывался втянутым в горячий спор о законах против социалистов и отставке Бисмарка, о последней речи Эйгена Рихтера[1] в рейхстаге или о балканских войнах и колониальной политике. Все эти вопросы постоянно обсуждались в темной комнатушке Альберта, и, пожалуй, именно тогда в спорах о немецкой колониальной политике у юноши возникло сомнение: нужно ли, справедливо ли завоевание черного континента? Герои колониальных войн, выступавшие против беспомощных туземцев с канонерками и современным оружием, не вызывали у Альберта ни малейшей симпатии. По тогдашним временам подобные взгляды, мягко говоря, были немодными. Альберт рисковал потерять репутацию «доброго подданного кайзера Вильгельма», но этот риск не пугал юношу. Он горячо отстаивал свои убеждения, потому что считал их справедливыми.

Приближались выпускные экзамены. Светлыми июньскими вечерами, когда под окнами Альберта, мимо кирхи святой Марии, проплывали, потупив взор, молодые мюльхаузенки, когда в комнату врывались манящие запахи цветущих деревьев, как трудно было усидеть над учебниками! Готовясь к сочинению по истории, Альберт перечитывал десятки книг. Времени, как обычно бывает перед экзаменом, не хватало.

И вот настало 18 июня 1893 года. В большом, торжественно украшенном зале восседали члены высшего гимназического совета. Возглавлял комиссию специально приехавший из Страсбурга советник Альбрехт. Он внимательно слушал ответ гимназиста Швейцера по истории и предложил отметить его высшей оценкой «очень хорошо». «Очень хорошо» получил Альберт и за сочинение по истории на тему «Методы колонизации в античном мире». Зато по остальным предметам, кроме физики, которую Альберт любил и знал основательно, оценки были только удовлетворительными. Даже сочинение по-немецкому, любимый конек юноши, на этот раз оказалось не совсем удачным.

Педагоги сокрушенно качают головами, но Альберт не видит причины огорчаться. В его мыслях гимназия — уже прошлое. Впереди — изучение музыки и философии. Впереди — целый мир!