Свет в джунглях

Глава VIII. Снова Африка

А тем временем подошел заранее намеченный день отплытия. Расцеловав на прощание сдерживающую слезы жену и смеющуюся дочку (еще бы не смеяться: папа едет лечить, как он пошутил, бегемотов, обезьян и слонов!), Альберт Швейцер 21 февраля 1924 года на голландском грузовом пароходе «Орестей» вновь покинул Европу.

Много бессонных ночей (едва ли не весь конец 1923 года) он провел над корректурными листами своей главной книги — «Культура и этика». Книга вышла почти в ночь под новый, 1924 год. Для автора она была прекрасным, но дорогим новогодним подарком: поскольку в Германии началась инфляция, цена, обозначенная на ней, означала несколько... миллиардов новых марок!

На борту парохода доктор собирался немного отдохнуть и ответить на несколько десятков писем, адресованных ему еще в Кёнигсфельд. Но его благим намерениям не суждено было осуществиться. Всю первую часть плавания в каютах стоял лютый холод: не работало отопление. Вторая же часть пути прошла под аккомпанемент не прекращавшегося ни днем, ни ночью стука молотков: это матросы отбивали с бортов ржавчину, для того чтобы затем заново покрасить их. В результате доктор ходил с больной головой и полуоглохший.

Он пытался жаловаться капитану. Но тот, меланхолично потягивая трубку, ответил так:

— Стучат? Э-э... Это верно, стучат. Не могут не стучать. Судно грузо-пассажирское. Вы изволили знать об этом? Фирма не в состоянии позволить себе такую роскошь, как простой в порту для мелкого ремонта. Сожалею, но...

Швейцер ушел, ничего не добившись. Своему спутнику, восемнадцатилетнему англичанину эльзасского происхождения Ноэлю Джиллеспи, который ехал, чтобы помочь ему в течение первых месяцев жизни в Ламбарене, он сказал:

— Не зажимайте уши. Это приучит вас не шарахаться от грома африканских тамтамов.

Вскоре, однако, жизнь доктора внезапно настолько наполнилась переживаниями, страхом и радостью, что он забыл о злополучном грохоте, ранее постоянно преследовавшем его. Повинна в этом оказалась молодая женщина, жена колониального чиновника. На борту судна у нее раньше, чем следовало бы, начались родовые схватки. Швейцер в тяжелой обстановке, при сильной, почти штормовой качке, принял ребенка и тем самым обрел постоянную заботу — оберегать нового, на редкость шумливого (куда там стук молотков!) пассажира «Орестея» от тропического солнца и от всевозможных болезней.

Ноэлю, который мечтал об охоте на леопардов и слонов в африканских джунглях, доктор поручил стать... няней.

В заботах о малыше незаметно пролетела заключительная часть плавания. После короткого захода в бывшую немецкую колонию Камерун, куда у Швейцера были поручения, путь «Орестея» лежал в Кап-Лопец, в старую, хорошо знакомую доктору гавань, расположенную в устье реки Огове.

Когда «Орестей» пришвартовался в Порт-Жантиле, который теперь стал современной пристанью с модернизированным рейдом, и доктор сошел на берег, он услышал, как один из грузчиков-африканцев, указывая. на него своему товарищу, возбужденно произнес на знакомом доктору диалекте:

— Смотри, смотри! Это — Оганга! Белый Оганга снова здесь!

Его помнят... Его не забыли... Доктору вдруг вспомнилось, как шесть с половиной лет тому назад он военнопленным покидал эти места. Тогда доктору казалось, что только горсточка друзей сохранит память о нем. И вот здесь, в городе, удаленном от Ламбарене на триста километров, он в первый же день возвращения услышал свое имя...

Но то, что произошло затем в самом городе, потрясло Швейцера до глубины души. Люди на улицах узнавали его, подходили к нему, обнимали, пытались целовать руки. Сколько добрых и теплых слов услышал он от, казалось бы, совершенно незнакомых людей!

И уже в ближайшую ночь в окраинных хижинах Порт-Жантиля забили барабаны, унося все дальше и дальше радостную весть: «Тум... тум... тум... Оганга приехал... он снова здесь... он вернулся к нам...»

На следующее утро доктор и его спутник переехали на «Алембу». Пароходик, словно неловкий дворовый пес, неистово загремел цепью, выбрал якорь и вошел в устье Огове.

Вновь оказавшись в знакомых местах, Альберт Швейцер жадно осматривал окрестности. Вот там, за поворотом, должна быть деревенька, в которой жили родственники старого охотника Лунонги. Но остался позади и поворот, и приметная роща высоких пальм, а деревеньки все не было.

Доктор подошел к лоцману, знатоку этих мест, и спросил:

— Если мне не изменяет память, здесь была деревня...

— Была, — подтвердил лоцман.

— Где же она?

— Люди умерли, а хижины взяты джунглями, — гласил лаконичный ответ.

— Нет, здесь не стало лучше с тех пор, как я покинул эту страну, — думал Швейцер.

То на одном, то на другом берегу реки попадались трудно различимые невооруженным глазом вымершие деревни. Многие из них еще совсем недавно были обитаемыми, но голод, сонная болезнь, докатившаяся и сюда эпидемия страшного гриппа — испанки — сделали свое дело.

— Да, Ноэль, работы нам будет много, — обратился доктор к стоявшему рядом с ним юноше, но неожиданно на его реплику откликнулся незнакомый доктору человек.

— Много! Очень много! — живо подтвердил неожиданный собеседник. Доктop полуобернулся к нему и увидел, прежде всего, удивительно голубые, насмешливые глаза на темном, почти коричневом от загара лице. Доктор обратил внимание и на необычный в этих местах безукоризненно парижский покрой костюма незнакомца.

— Месье Готье, — представился франт, — местный лесоторговец.

— Доктop Швейцер...

— Я все знаю о вас, доктор, — прервал Альберта лесоторговец. — Вы будете делать важную работу. Разоренной войной Европе нужен лес. Много леса. Больше, чем раньше. Но нам не хватает рабочих. Рабочие мрут, как мухи. Вы поможете нам...

Доктop не на шутку рассердился:

— Простите, месье, но я еду помогать не вам, а африканцам.

— Африканцам?.. — удивился было Готье, но тотчас же спохватился: — Дa, да, конечно, африканцам, но и нам тоже. Нам, Африке, нужны здоровые, крепкие люди...

— Ноэль, не пора ли пообедать?

Ноэль улыбнулся:

— Пожалуй пора, доктор!

Но месье Готье не оставил доктора в покое даже во время обеда. Он и несколько его коллег подсели к столу, за которым обедали Альберт Швейцер и Ноэль. Сначала они беседовали между собой, а затем месье Готье попросил разрешения представить доктору «наиболее уважаемых из местных промышленников», как он выразился. Последние тотчас же перешли в наступление. Один из них, сухощавый, благообразный господин, похожий скорее на миссионера, чем на торговца лесом, прижав руки к сердцу, заклинал Швейцера:

— Не якшайтесь с неграми больше, чем это нужно, доктор! Неужели вы не знаете, что вся Африка в брожении. Большевизм проник и сюда. Здесь он еще страшнее, потому что вступает в связь с местным примитивным фанатизмом. Перед войной белый человек почитался ниггерами. А тепepь его престиж потерян. Солдаты-ниггеры, вернувшись из Европы, разочаровались в белых людях. Яд этого разочарования они изливают повсюду. Вы слышали о секте людей-леопардов?

— Нет! — откликнулся Швейцер.

— Жаль... Один из таких «леопардов» год назад совершил дикое убийство на миссии в Ламбарене.

Доктор вдруг рассмеялся. Лесоторговцы были ошарашены. Ноэль с опаской взглянул на своего старшего друга: не перегрелся ли он, пробыв почти целый день на палубе? Но доктор отнюдь не напоминал больного. Отсмеявшись, он сказал:

— Простите, господа, но, когда я десять лет тому назад на этом же пароходе впервые направлялся в Ламбарене, именно в это время и, кажется, даже за этим столом другие ваши коллеги говорили мне, пожалуй, те же самые слова, которые я услышал от вас сегодня... Но, как видите, я до сих пор цел и даже снова по собственной воле плыву в это ужасное Ламбарене...

Доктору не спалось. Он поднялся задолго до рассвета и вышел на палубу. Боже, утром, когда взойдет солнце, он снова увидит Ламбарене...

Ночной пейзаж джунглей в лунном свете был величав и монументален. Доктору казалось, что перед ним разворачиваются один за другим листы мастерски выполненных черно-серебристых гравюр.

Чем ближе к рассвету, тем все более тускнели величественные гравюры, а неожиданно брызнувшие солнечные лучи мигом превратили их в серию сочных пейзажей, написанных яркими масляными красками.

И вдруг за изгибом реки на далеком еще берегу выплыло Ламбарене.

— Ламбарене! Я вновь вижу его! — прошептал доктор. На глазах его навернулись слезы. Доктор огляделся: не заметил ли кто его слабости. Нет! Палуба была еще пуста.

Когда пароход начал приближаться к берегу, доктор, до рези в глазах разглядывая то место, где был расположен госпиталь, с волнением увидел, что его дом цел. Вот появились три холма с белыми зданиями на них, и Швейцер, не в силах больше сдерживаться, закричал:

— Просыпайтесь! Ламбарене!

От пристани навстречу «Алембе» отошли несколько каноэ. На палубе начали появляться пассажиры. Выскочил румяный и улыбающийся, всегда готовый действовать Ноэль.

— Река обмелела. К пристани мы не подойдем. Выходящих в Ламбарене прошу пересесть в каноэ. Ваш багаж будет доставлен позже, — объявил лоцман.

Пассажиры, толкаясь и переговариваясь, пересели в каноэ, которые затем заскользили к пристани. В одном из каноэ, на удивление остальным его пассажирам, взрослый человек, доктор Швейцер, вел себя, как мальчишка. Он торопил пассажиров, торопил гребца и, едва лишь каноэ коснулось земли, выпрыгнул из него и побежал к своему госпиталю.

Но добежать до него он не смог: дорожки, по которым когда-то ходили больные, заросли высокой травой и густым кустарником. Доктор нетерпеливо продирался сквозь кустарник. Вдруг он остановился: мимо него, свивая и развивая кольца, скользнула змея.

Целы ли больничные бараки? Швейцер, забыв о подстерегавших его опасностях, снова скрылся в траве и кустарнике. К счастью, бараки были внешне почти целы. А за ними, в тени больших деревьев, которые доктор помнил маленькими, когда в 1917 году уезжал отсюда, виднелось главное здание госпиталя. Доктор, подобно сметающему все на своем пути слону, ринулся к главному зданию. Но, пробившись к нему, он понял, что радовался напрасно: здесь буйно царствовала природа. Вход в комнату консультаций был наглухо закрыт громадным деревом. Помещение аптеки облюбовала под гнездо змеиная семья. На полу операционной, искорежив его, рос густой колючий кустарник.

Швейцер потрогал стены. Они, на первый взгляд, были еще достаточно крепки. Но крыша представляла собой настоящее решето.

— Ну, что ж, — подумал вслух доктор. — Придется начать все заново!

Радостной встречи со старыми друзьями, о которой так много думалось еще в Европе, кажется, не получалось.

Доктор нетерпеливо шагал от одной хижины к другой, распахивал пологи, но из полутьмы тесных помещений на него глядели незнакомые испуганные лица.

— Здесь жил Эмиль Оговума? Где он? — спрашивал Швейцер.

Люди переглядывались, пожимали плечами, и только спустя некоторое время кто-то вспоминал:

— Убит на войне.

Вот, наконец, и ветхая хижина на окраине поселка. В ней обитал старый охотник и отличный рассказчик Лунонга. Уже по тому, как заросла дорожка, ведущая к дому Лунонги, доктор определяет, что хижина теперь необитаема. Предположение доктора подтвердил вышедший из джунглей высокий, по-европейски одетый юноша. Его лицо кажется доктору знакомым. Да это же Акага! Тот самый мальчик Акага. Узнает доктора и Акага. Он широко улыбается, показывая при этом отличные, ослепительно белые зубы, и говорит невпопад:

— Лунонга умер...

И это печальное известие так не вяжется с его улыбающимся белозубым ртом, с его пышущей здоровьем фигурой, что доктор не может не улыбнуться ответно. Жизнелюбец Лунонга, наверное, простит ему эту неуместную улыбку.

— А НʼКендью жив? — спрашивает доктор.

— НʼКендью покинул эти места, как только уехал Оганга. Он очень тосковал по тебе. Так говорил Мадемба.

— А Мадемба?

— Тоже уехал, — отвечает Акага и вдруг становится серьезным. — Очень многие уехали из Ламбарене. Голод был большой. Умирали люди. Недавно стало легче. Теперь каждый, кто может держать в руках топор, работает в лесу. Я — тоже. Там дают это, — Акага указал на грубую цветную рубаху и синие рабочие брюки.

— А почему многие хижины заброшены?

— Хозяева оставили их и переселились в лес.

Доктор взял юношу под руку и, увлекая его за собой к поселку, спросил:

— Акага, а если бы я попросил тебя помогать мне строить госпиталь, ты бы согласился?

Акага отрицательно покачал головой.

— Ты же не лесоторговец, — словно извиняясь, сказал он. — Tы не сможешь платить мне деньги, давать одежду и муку для лепешек.

— Почему же не смогу? Ты посмотри, сколько товару доставила для меня «Алемба». И мне еще пришлют друзья из Европы. Ну, как?

— Я подумаю, Оганга, — ответил юноша и глубоко поклонился подошедшему к Швейцеру Ноэлю Джиллеспи.

— Это мой помощник, — сказал Акаге доктор.

— Твой помощник? — разочарованно произнес Акага. — А я думал, он — сын нашего хозяина. Хозяин ждет в гости сына из-за моря.

Доктор весело рассмеялся. Недоумевающему Ноэлю он пояснил:

— Акага принял вас за сына лесоторговца, а вы всего-навсего бедный студент.

Ноэль улыбнулся и протянул Акаге руку. Тот крепко пожал ее.

Отныне все дни начинались одинаково. Доктор и Ноэль торопливо завтракали и, чтобы успеть выехать до жары, быстро шагали к пристани. Здесь они садились в новую, недавно купленную доктором большую лодку и отправлялись в очередное «кругосветное путешествие», как шутя называл Ноэль поездки в поисках черепицы.

В это относительно прохладное утро Швейцер решил совершить дальний рейс в деревню Батанга, где у него еще до войны было много знакомых. Поездка до Батанги на веслах отняла более трех часов. Почти пятидесятилетнему человеку, конечно, трудно было работать веслом наравне с двадцатилетним юношей, но доктор и виду не показывал, что устал. И его самоотверженность была вознаграждена: едва только путники вышли на берег, как их окружили улыбающиеся, оживленно жестикулирующие люди. Доктору пожимали руки, поздравляли его с приездом, желали счастья, расспрашивали о фрау Елене. Ноэль отошел в сторонку и с волнением наблюдал эту необычную встречу.

Старейшина деревни начал было собирать девушек и юношей для ритуального танца в честь прибытия дорогого гостя, но доктор жестом остановил приготовления. Когда все повернулись к нему, он громко сказал:

— Чтобы восстановить госпиталь, мне нужна черепица. Дайте мне черепицу! Кто сколько может!

Старейшина развел руками.

— Оганга, мы рады помочь тебе. Но наши люди работают теперь в лесу и не обжигают черепицу.

— Я хорошо заплачу, — настаивал доктор.

Но старейшина тряс головой и твердил:

— У нас нет черепицы... У нас нет черепицы...

В это время к доктору подошел старик, который восемь лет назад привозил лечить в госпиталь внука. Он поклонился доктору и положил к его ногам пять черепиц. Уже через несколько минут черепиц стало семнадцать. Но старейшина продолжал твердить:

— В деревне нет черепицы...

Доктор взял старейшину за руку и нарочито строгим голосом произнес:

— Я не буду лечить тебя и твоих близких, раз ты не даешь мне черепицы!

Старейшина вздохнул.

— Пойдем, — сказал он. И они пошли от хижины к хижине, а за ними последовал Ноэль.

К полудню доктор и Ноэль смогли собрать в Батанге шестьдесят четыре черепицы. Пора было возвращаться в Ламбарене. Тщательно уложив в лодку груз, доктор и его молодой помощник попрощались с батангцами и отправились в обратный путь.

Примерно через полтора часа после отплытия на путешественников неожиданно обрушился сокрушительный тропический ливень. Тяжело нагруженная лодка начала наполняться водой, как стакан, поставленный под носик чайника.

Положение быстро становилось угрожающим. Швейцер оставил весло и начал вычерпывать воду шляпой. Лодка, которую вел теперь только Ноэль, сразу сбавила ход.

А ливень лил, не переставая. Причем не было в нем ни неистовства, ни задора: небеса методично отрабатывали отведенное им время. Дождь в любую минуту мог так же неожиданно перестать, как он полчаса тому назад начался.

Когда лодка начала зарываться носом, испуганный Ноэль закричал:

— Доктор, надо выкинуть черепицу, иначе лодка пойдет на дно!

Но Швейцер, не переставая работать потерявшей форму шляпой, как черпаком, в ответ только отрицательно покачал головой.

Оба они уже потеряли счет времени, как вдруг из-за мыса показалась ламбаренская пристань. Под проливным дождем, сила которого, казалось, еще более возросла, путники подвели лодку к пристани и начали выгружать свои сокровища. Эти шестьдесят четыре черепицы и впрямь были сокровищем: ведь они едва не стоили жизни доктору и его юному спутнику.

Но сейчас все опасности и волнения были позади. Улыбаясь друг другу, Альберт Швейцер и Ноэль Джиллеспи бережно переносили черепицу на берег. Они не могли быть более счастливыми, если бы даже привезенные ими в Ламбарене черепицы оказались отлитыми из чистого золота.

По ночам доктору снятся кирпич и черепица. А утром — очередной прием больных, непременный обход строительства. Доктор похудел, осунулся. От недосыпания — под глазами черные круги.

Ко всем неприятностям в конце августа прибавилась еще одна: предстоящий отъезд Ноэля. Швейцер успел полюбить своего неунывающего земляка-эльзасца. Он в полную меру оценил трудолюбие и выдержку юноши. И вот теперь — расставание: Ноэлю надо возвращаться в Англию, чтобы продолжить занятия в Оксфордском университете.

— Кто знает, — утешает доктора Ноэль, — может быть, я не раз еще приеду в Ламбарене. Мне очень понравилось в Африке!

Но доктор не обольщает себя надеждами. Конечно, Ноэль отличный помощник, хороший друг, но разве можно требовать от молодого человека, чтобы он, бросив все, заточил себя в джунглях? Только убеждение в полезности работы здесь, выстраданное и ставшее частью самой натуры, может подвигнуть на эту полную лишений и опасностей жизнь...

«Алемба» дала прощальный гудок.

— Пишите! — крикнул Швейцер. — Напишите и моим! Сообщите, что я здоров, бодр и весел!

Пароход скрывается за мысом. Пора возвращаться в госпиталь. Но доктор стоит на пристани и не трогается с места. Он думает о Елене, о своей маленькой и смешной дочурке Ренате. Как ему не хватает их сейчас!

Побыть наедине со своими мыслями доктору, однако, не дали. На пристань прибежал Акага. Он сообщил, что из деревни Игендя привезли тяжелобольную женщину.

Швейцер в последний раз взглянул вслед удалявшейся «Алембе» и заторопился в госпиталь.

В октябре стало очевидным, что области Огове грозит голод, так как сухое время в этом году оказалось очень коротким. Приходившие в госпиталь из дальних и ближних деревень люди жаловались: гниют посевы, гниют плоды на деревьях. Доктор приказал ввести в госпитале строгий режим экономии.

Как-то вечером, когда он сидел над списком продуктов, которые надо было заказать с ближайшим пароходом, в дверь постучали. Стук был робким и неуверенным.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Швейцер, а вслух громко сказал:

— Войдите.

Дверь приоткрылась — и в щель протиснулась голова.

— Джозеф! — крикнул доктор и, вскочив из-за стола, бросился обнимать своего первого фельдшера.

Но Джозеф почему-то не переступал порога комнаты. Он мял в руках старую военную фуражку и молчал.

— Джозеф, да войди ты в комнату! — радостно кричал доктор.

Джозеф шагнул в комнату и заговорил медленно и торжественно, как он здорово умел это делать:

— Оганга, я тебя обидел. Я виноват. Я покинул тебя и фрау Елену в трудное время. Я работал у многих белых господ, но нигде мне не было так хорошо, как у тебя. Когда я услышал, что ты снова в Ламбарене, я бросил все и пришел сюда. Не прогоняй меня, Оганга!

Доктор был растроган. На радостях, забыв об экономии, они соорудили вдвоем шикарный ужин и проговорили до поздней ночи, вспоминая 1913 год, первые шаги госпиталя.

А утром Джозеф, словно он никуда и не отлучался, ретиво приступил к выполнению своих обязанностей. Энергичный, хорошо знающий фельдшерское дело, он оказывал доктору немалую помощь.

Вскоре к нему присоединился второй фельдшер, которого звали ГʼМба. Он был исполнителен и трудолюбив, но не имел никаких представлений о порядке и чистоте.

На этой почве между ним и чистюлей Джозефом происходили частые забавные стычки.

— Ты несешь Оганге бинт? — спрашивал Джозеф.

— М-м-м, — мычал ГʼМба.

— Где же он?

— Вот, — и ГʼМба доставал бинт изо рта.

— Зачем ты его положил туда? — сердился Джозеф.

— А у меня руки грязные, — объяснял ГʼМба.

Швейцер постоянно вспоминал своего верного помощника НʼКендью, которого он когда-то спас от смерти. Но, несмотря на предпринятые доктором широкие розыски, НʼКендью оставался пропавшим без вести.

А между тем друзья доктора Швейцера в Европе развили бурную деятельность. Они собирали средства в фонд госпиталя, издавали материалы о его деятельности, вербовали добровольцев, желающих поехать в далекое Ламбарене.

В один из дождливых октябрьских дней 1924 года доктору принесли телеграмму из Страсбурга. Текст ее извещал:

— Ждите гостей.

Вскоре за телеграммой последовали и сами гости — медицинская сестра из Страсбурга Матильда Коттман и врач, уроженец Эльзаса, Виктор Нессман. Спустя непродолжительное время, вслед за ними приехали вторая медсестра — Эмма Хойзкнехт и врач-швейцарец из города Берна — Марк Лаутербург.

Их приезд был для доктора лучшим предновогодним подарком. Приехавшие привезли свежие, самые свежие новости с родины: письма от жены и дочери, книги, газеты и рассказы о последних событиях в Страсбурге, Париже, Берлине. Доктор с горящими глазами слушал подробные отчеты о музыкальной жизни Парижа, о забастовках рабочих в Берлине. Когда кто-то из рассказчиков заметил, что в России умер Ленин, Швейцер сказал:

— Для русских его кончина — большое горе. Мой друг Ромен Роллан писал о нем очень тепло, с явной симпатией.

Приезд добровольцев-единомышленников вдохнул в доктора новые силы. В последнее время в госпитале создались невыносимо тяжелые условия работы: поток больных все возрастал. Сказывались последствия охватившего страну голода и сопутствующей ему дизентерии.

С утра толпы больных заполняли госпитальную площадь. Поддержать какой-либо порядок в госпитале казалось невозможным. Если в 1913 — 1917 годах сюда приходили больные, в основном, из окрестных племен, говорившие на трех-четырех диалектах местного языка, то теперь пациентами госпиталя становились жители глубинных районов бассейна реки Огове, говорившие не менее чем на пятнадцати диалектах. Дело в том, что среди местного населения лесопромышленники уже не находили достаточного количества рабочих рук и вынуждены были контрактовать рабочих среди жителей более отсталых районов. Большинство этих бедняг, впервые в жизни познавших «прелести» подневольного труда, не могли перенести перемены климата (они происходили из области саванн и гор), жестокого обращения и весьма скудного пропитания. Число больных среди лесорубов катастрофически росло. Одни из них находили в джунглях могилу. Другие тайно бежали домой. А третьи попадали к белому доктору.

В таких условиях на помощь доктору пришли его коллеги.

Юная Матильда Коттман быстро завоевала всеобщую любовь и, главное, уважение пациентов. Не по возрасту строгая, требовательная и в то же время отзывчивая, она умудрялась поспеть всюду. Всегда спокойная, бесстрашно встречающая любые испытания, Матильда ассистировала доктору при операциях, готовила лекарства, ухаживала за тяжелобольными. Она в течение многих лет оставалась верной и неутомимой помощницей доктора.

Прямой противоположностью ей была Эмма Хойзкнехт. Мягкая, очень тактичная в обращении, она поначалу казалась незаметной. Но всюду, где она появлялась, словно по мановению волшебной палочки, тотчас же возникал радующий и согревающий сердца уют, даже в самом запущенном помещении поселялась красота.

Доктор Нессман оказался отличным специалистом и талантливым организатором, а хирурга Марка Лаутербурга африканцы быстро прозвали НʼЧинда, что в переводе означало: доктор Ничемнеустрашимый. Его операции проходили всегда с блеском, даже ампутации, против которых африканцы особенно возражали. НʼЧинда умел терпеливо разъяснить больному, что отказаться от ампутации — значит подчас отказаться от жизни.

В начале 1925 года страшный голод охватил всю область Огове. С каждым месяцем он становился все более жестоким. Госпиталь доктора Швейцера был крохотным островком относительного благополучия в море людских страданий.

Швейцер еще раз подсчитал свои продуктовые ресурсы и решил, что кое-что он сможет выделить для помощи окружающим Ламбарене селениям. Сам доктор и его посланцы разъехались по окрестным деревням. Но привезенные ими продукты оказались, естественно, каплей в море.

Доктор с удивлением наблюдал, что люди как бы оцепенели от горя. Он созывал наиболее уважаемых людей деревни и говорил:

— Почему вы сидите сложа руки? Почему вы ждете голодной смерти? Завтра же посейте быстрорастущий маис! Пусть те, кто может держать в руках оружие, сегодня же отправятся на охоту! Надо действовать!

Но старики качали головами: беду послали злые духи; если мы станем противиться их воле, будет еще хуже...

Сердце доктора разрывалось от горя и сострадания, но он ничего не мог поделать. Елене он писал: «К несчастью, беда делает человека здесь не находчивым, а, наоборот, робким».

Почти одновременно с обострением голода в Ламбарене и его окрестности пришла тяжелая эпидемия дизентерии. Начиная с июня, число дизентерийных больных постоянно возрастало.

— Как их изолировать? — мучился доктор над неразрешимой проблемой. — Ах, если бы госпиталь имел еще пару бараков! Можно было бы оборудовать их отдельными туалетами, чтобы дизентерийные бациллы не заражали чистые источники.

Отличным помощником в это трудное время оказался доктор Марк Лаутербург. Он принимал больных с утра до позднего вечера, и, несмотря на утомление, шутил:

— Мне кажется, сегодня к нам съехалось пол-Африки!..

ГʼМба, которому Джозеф перевел восклицание доктора Лаутербурга, принял его всерьез и со своей стороны заметил, покачав головой:

— Нет, в нашей Африке меньше людей. Эти, наверное, уже из соседней Африки приехали.

Джозеф схватился за живот:

— Ой, что он говорит: соседняя Африка! Ты, ГʼМба, думаешь, что Африк несколько?

— А то как же? — удивился ГʼМба.

Джозеф хохотал и не мог выговорить ни слова. Наконец, обращаясь к Лаутербургу, он выдавил из себя:

— НʼЧинда, ой-ой-ой! ГʼМба сказал... что... Африк... не одна... ой! oй!.. а много...

— Конечно, много, — невозмутимо откликнулся Марк Лаутербург, — а будет еще больше.

Озадаченный Джозеф перестал смеяться и с опаской посмотрел на доктора: не переутрудил ли он себя за двенадцать часов беспрерывной работы?

В середине октября 1925 года у Швейцера вдруг созрело смелое решение. Уже давно задумывался он над тем, как бы построить большой госпитальный поселок в трех километрах выше по Огове, близ деревни Адолинанонго, там, где стоял «дворец» сына короля НʼКомбе. В начале октября он еще раз съездил в эту деревню, чтобы подробнее ознакомиться с местностью. Она показалась доктору идеальной: широкая котловина, выходящая к реке; над ней возвышался холм, на котором можно найти отличное место для жилых домов.

Держа свой план до поры до времени в секрете, Швейцер отправился к начальнику округа с просьбой выделить на концессию в районе деревни Адолинанонго семьдесят гектаров земли. Начальник округа, хорошо относившийся к доктору, уважил его просьбу.

Когда Швейцер в самом лучшем расположении духа вернулся от начальства, он собрал всех врачей, сестер и фельдшеров и обратился к ним с необычно длинной речью:

— Мы были бы готовы сразиться с дизентерией, если бы у нас имелись бараки-изоляторы. Мы можем не опасаться голода, если на собственной земле посеем маис. Но здесь, где мы только гости миссии, у нас нет места. Чтобы осуществить все это.

«Зачем он рассказывает нам обо всем этом? — подумал доктор Нессман. — В госпитале сейчас и без того хватает мороки!»

— У нас нет хорошей приемной. Консультационная комната так мала, что врачи и сестры постоянно мешают друг другу, — продолжал доктор. Уже седеющий, но все еще подвижный, энергичный, он прочно стоял на земле и говорил веско и в то же время вдохновенно. — Я хочу предложить вам подумать над проектом, осуществление которого поможет нам в решении этих задач. Мы должны построить новый госпиталь. Мы построим госпиталь, который будет больше, светлее, чище. Я знаю уже, где...

Слушатели сначала, казалось, онемели от удивления. Затем оно сменилось взрывом аплодисментов и дружескими поздравлениями. Сотрудники окружили Швейцера, расспрашивали его. Фельдшеры-африканцы и оказавшиеся неподалеку больные смотрели на них, не понимая, что происходит. Они никогда еще не видели своих белых друзей в таком волнении. Только Джозеф, который понимал по-французски, перебегал от одной группы к другой и торопливо говорил:

— Мы переезжаем... Новая больница будет, как дворец...

Вскоре на цоколе будущего главного здания госпиталя, возводившегося на новом месте, на еще мягкой цементной массе доктор сделал следующую надпись:

«А. Швейцер — инженер.

А. Швейцер — каменщик.

А. Швейцер — столяр».

К этому можно было добавить, что он был еще и планировщиком, и архитектором. На строительстве нового госпитального поселка энергия и целеустремленность Альберта Швейцера проявились как никогда раньше. В век разнообразных строительных машин, которые умеют корчевать пни и корни деревьев, рыть котлованы и траншеи, Швейцер с горстью добровольных помощников сам прокладывал путь через болота и заросли джунглей. Современные машины, окажись они в Ламбарене, быстро бы вышли из строя в этом ужасном климате, но люди выдерживали все: и сырость, и палящий зной, и опасности. В джунглях надо было бороться с природой лицом к лицу; нужны были человеческие мускулы, и сила человеческого духа.

Но Швейцера не останавливали трудности. Он не умел и не хотел перекладывать их на чужие плечи. В одном из писем к друзьям в Европу доктор писал: «Я думаю о жертве, которую моя жена и мой ребенок должны принести во имя улучшения и расширения госпиталя. Они ждали меня в гости в конце этой зимы. Но в связи с началом строительства нового госпиталя я смогу быть в Европе не раньше следующей осени. Без меня строить нельзя...»

В ближайшие дни — в ознаменование наступающего 1926 года — площадка для строительства нового госпитального поселка была полностью закончена. На обработанной ранее почве взошел маис, набирали силу бананы и хлебные деревья. Теперь можно было по-настоящему начинать возведение госпитальных зданий.

Швейцер на основе изучения местной архитектуры и своих поездок по Африке придумал особый тип дома, который представлял собой смесь доисторического африканского сооружения и современного дома. Крыша, крытая черепицей, держалась на стропилах из твердого дерева. И все это должно было покоиться на сваях, как дома, которые строятся в Африке в прибрежных поселках.

— Почему на сваях? — спрашивали доктора сотрудники.

— А потому, дорогие друзья, — отвечал Швейцер, — что я думаю о возможности наводнения. Если же я построю дома на холме, то местные жители не будут чувствовать себя хорошо в этих домах. Они привыкли жить поблизости от воды. Чтобы их лодки всегда были у них на глазах. Кроме того, при употреблении свай мы избежим влияния неровностей почвы. Убедил ли я вас? А если убедил, разрешите начать?

Проект Альберта Швейцера был одобрен. Начались поиски подходящих столбов. Часть сотрудников копала ямы под столбы. Другие приготавливали раствор и цементировали ямы, так как сваи должны были стоять прочно, словно литые.

С натруженными руками и угольно-черным лицом возвращается теперь домой Альберт Швейцер. Все дни напролет он пропадает в лесу, заготавливая сваи. Встречающий его Марк Лаутербург шутит:

— Вы, конечно, большой доктор, но не такой уж и белый.

Заготовлено четыреста свай. Можно приняться и за строительство, так как этих свай должно хватить по меньшей мере на пять строений.

В апреле — в удобное для строительства сухое время года — работы развернулись на полную мощность. Воодушевленный первым успехом, Альберт Швейцер трудится с необычайным подъемом. Ему удается увлечь личным примером не только врачей-европейцев, но и своих африканских сотрудников. На глазах растут каркасы будущих госпитальных зданий. Крыши сверкают новенькой черепицей. Стены из гофрированной жести рождаются диковинно быстро, как в сказке.

Фактически уже через несколько месяцев основные постройки были завершены. Большую часть рабочих Швейцер перебросил на работу по их внутреннему оснащению. К сожалению, выяснилось, что африканцы, как ни старались, не могли производить окраску стен. Дело в том, что они портили дефицитные кисти.

Альберт Швейцер обратился за помощью к врачам-европейцам и даже к медсестрам. Все они охотно согласились стать на время малярами. Только доктор Тренсц, который всего несколько дней назад прибыл из Европы на смену доктору Нессману, удивился вслух:

— Почему я, врач, должен заниматься такими делами?

Тоже недавно приехавшая в Ламбарене медсестра Гертруда Кох пристыдила Тренсца:

— Посмотрите на Старика (так новички называли Швейцера), он совсем извелся... Смотрите, смотрите, как он ловко действует топором, а ведь он тоже врач.

Тренсц не произнес больше ни слова и взялся за кисть. Прошло совсем немного времени (какая-нибудь неделя), и он понял, что от живущего в Ламбарене требуется быть не только академическим специалистом, но и ремесленником, умельцем, рабочим. Окончательно прозрел доктор Тренсц после случая с Матильдой Коттман и Эммой Хойзкнехт, о котором долго говорил затем весь госпиталь.

Как раз в разгар малярной кампании Эмма и Матильда, отвечавшие, кроме того, и за госпитальное хозяйство, отправились как-то утром покормить кур. Каково же было их удивление, когда, открыв курятник, они обнаружили там удава-боа. Оставшиеся в живых куры бросились к открытой двери. Удав, очевидно, дремал, переваривая пищу, но, почуяв переполох, зашевелился и понял, что добыча ускользает. Вслед за курами он метнулся к выходу, но Матильда быстро захлопнула дверь и налегла на нее плечом. Эмма защелкнула. замок и для верности приперла дверь палкой. Затем Эмма побежала к докторскому дому, а Матильда осталась сторожить пойманного разбойника.

К курятнику вместе с доктором примчались Джозеф, Акага и ГʼМба. Они принесли с собой большую сеть. Отыскав отверстие в крыше, через которое удав проник в курятник, они раскинули возле него сеть, подожгли пучки сухой травы и бросили их внутрь курятника. Спустя непродолжительное время удав угодил в заготовленную сеть. С ближайшим пароходом неожиданного пленника отправили в Европу.

Когда коллеги рассказали доктору Тренсцу об этом случае, по его спине пробежал колючий холодок. Он сказал:

— Да, скальпель здесь не помог бы!

В госпитале действовало неписаное правило: уметь делать все и не задирать при этом носа. Сам Швейцер неукоснительно придерживался этого правила: он оперировал больных, готовил лекарства, работал топором и мотыгой, был отличным гребцом, а вечерами брался за перо.

Как-то однажды доктор нес на плече тяжелый столб. Навстречу ему шел фельдшер-африканец.

— Помоги мне донести, — попросил Швейцер.

— Эта работа не для меня, Оганга, — ответил фельдшер. — Я интеллигент.

Швейцер переложил бревно на другое плечо и сказал с иронией, которую его собеседник не заметил:

— Я бы тоже хотел быть интеллигентом. Однако мне это никак не удается...

К началу 1927 года строительство «деревни милосердия», в основном, было завершено. На 21 января Швейцер назначил переезд. Оперированных и тяжелобольных переносили в новый госпиталь на носилках их родственники. Пакеты и мешки с госпитальным имуществом погрузили в каноэ и моторную лодку. Гребцы оттолкнулись от земли «Трех холмов» и поплыли. Они гребли и пели о дворце, который их ожидал. Чего только не сочиняли эти веселые белозубые люди!

Белого Огангу в своих песнях они называли последователем африканского короля НʼКомбе, который правил в Адолинанонго. Как припев гребцы без конца повторяли одни и те же слова:

— Оганга — Адолинанонго... Оганга — Адолинанонго...

Звучало это очень красиво.

Наконец каноэ пристали к новому госпиталю. Началась выгрузка. Но на полдороге мешки были брошены — и носильщики наперегонки устремились к новым зданиям. С громкими «ах» и «ох» осматривали они просторные и светлые больничные залы, которые имели даже деревянные полы. (В старых бараках полом служила утрамбованная земля.)

— Хорошие, ой! Какие хорошие хижины! — говорили они доктору, полные восторга и гордости от того, что в создание нового госпиталя вложена частица и их труда.

Когда Альберт Швейцер совершал первый врачебный обход по новому госпиталю, пациенты также поздравляли его, хвалили свои палаты, сравнивая их с королевскими покоями. Доктор радовался, видя их радость, но в глубине души он понимал, что сделано только начало, что впереди еще очень много тяжелой, но неотложной работы. Надо, например, завершить строительство дома для врачей. Срочно надо найти грунтовые воды и выкопать колодец. Чтобы стены стояли дольше, надо их красить, красить, красить...

— Ах, я, старый маляр! — чуть было не произнес доктор вслух. — Забыл о главном! Надо сегодня же составить список заказов, который я должен отправить с ближайшим пароходом. А затем...

Затем, затем, затем! И так без конца.

На какое-то мгновенье доктор словно бы выключился из общего шума и оживления. Он шел и вспоминал, что же ему следует заказать в первую очередь.

К действительности его вернули громкие крики. И в соседнем зале больные кричали то же самое:

— Хорошие хижины! Хорошие хижины!

А он шел, улыбаясь, и пожимал протянутые к нему руки.

Наконец обход был закончен. Выйдя из последнего зала, Швейцер сказал Акаге:

— Через неделю-две мы должны возвести забор, а то мы не сможем перевезти коз. А на старом месте оставлять их без присмотра, пожалуй, небезопасно.

Он попрощался и направился к незаконченному еще докторскому дому, чтобы занести в дневник впечатления дня. Шагал к дому и мечтал. Госпиталь теперь будет расти... А он... он сможет, наконец, найти свободное время для занятий музыкой... Станет играть на рояле... Если бы только не так сильно уставать!

— Оганга! Оганга!

Швейцер остановился. Его догонял Акага.

— Только что в третьей палате родился ребенок! Мальчик... Крепкий парнишка... Мне сказал доктор Лаутербург...

Швейцер обнял юношу. Глаза его подозрительно увлажнились и заблестели. Но он сказал спокойно:

— Хорошее начало для госпиталя. Не правда ли, Акага?

В апреле исполнилось три года пребывания Альберта Швейцера в Ламбарене. Он очень устал за эти три года. Как и в 1917 году, давала знать о себе тропическая анемия.

Теперь в госпитале оставались незавершенными только покрасочные работы. В одном из писем Елене доктор сообщал:

«Окраска затянулась гораздо дольше, чем я предполагал. Но я не могу бросить начатого дела. Состоится ли моя поездка домой месяцем раньше или месяцем позже — что из того? Главное: дело будет завершено и я уеду со спокойным сердцем».

Доктор, однако, ошибся в расчетах. Только в июле 1927 года он смог сказать: новый госпиталь построен. Были возведены изолированные от других бараки для туберкулезных и душевнобольных. При них строители соорудили специальные сараи для хранения продуктов и медикаментов. Был даже построен сарай для лодок.

В новом госпитале имелись теперь два операционных зала, перевязочная и камера для хранения медикаментов. В одной из операционных Швейцер повесил портрет открывателя местного обезболивания Карла Людвига Шлейха.

Когда больной, которому уже перед самым отъездом Швейцер делал операцию, благодарил его, уверяя, что было совсем не больно, доктор, указав на портрет, сказал:

— Благодари не меня, а его. Скажи: «Мерси, месье Шлейх!»

И вот настал час прощанья. На этот раз доктор покидал Ламбарене с легким сердцем. Он знал, что его дело поставлено прочно и находится в верных руках. Друзья в Европе заботились о регулярной смене врачей и медсестер. В госпитале был создан достаточный запас продуктов и медикаментов. Неподалеку шелестели под ветром поля маиса. На госпитальном огороде хорошо привились европейские овощи. Специальный строительный отряд, которым руководила новая замечательная сотрудница, канадка миссис Рассел, вел непрерывные работы по совершенствованию госпиталя. Словом, дело шло хорошо, и доктор Швейцер шагал к пристани вполне довольный плодами своих рук и своей воли. Провожала его старшая медсестра Матильда Коттман.

Незадолго до отхода «Алембы» Швейцер и другие пассажиры неожиданно услышали доносившуюся из госпиталя музыку.

— Это Бах! — удивленно воскликнул доктор. — Но откуда?

Оказывается, миссис Рассел привезла с собой пластинки, но в качестве сюрприза решила проиграть их впервые в день отъезда доктора. Обо всем этом Швейцеру прокричала с пристани Матильда Коттман.

Швейцер был тронут. Музыка Баха звучала для него лучшим напутствием. Он не уходил с палубы до тех пор, пока не скрылись за поворотом реки госпитальные постройки.