Связующие нити (СИ)

Глава 28. "Чудовище"

После душа, переодевшись в чистое и сухое, я уселась на кухне и с аппетитом стала есть яичницу с жареным луком и сыром, которую приготовил Трис.

— Прости, ты ел что‑нибудь перед сном? Я не успела домой, потому что автобус сломался, и я застряла в нескольких километрах от города.

— Ел. Ты не простудишься?

— Нет. Как там дела у Нила и Дины? Они хоть раз заглянут к нам в агентство вдвоём?

— Нет, скорее всего. У Дины другой распорядок сна и бодрствования.

— Как я хочу спать…

— Может, останешься дома? Я скажу, что ты заболела.

Я внимательно посмотрела на Триса:

— Разве похоже, что я заболела?

Пить я не стала. По — моему, я даже как‑то странно разговаривала. И сейчас я говорила так, словно мне жутко хотелось говорить не так как обычно.

Ещ` несколько минут после ужина я в своей комнате сидела на подоконнике, не включая света. Я знала, что для того чтобы докопаться до причин своих непонятных чувств и поведения, я, прежде всего, должна разобраться во всех своих ощущениях. Я знала, что у меня совсем немного времени тишины для раздумий, а потом — вперёд, на работу, а там будет народ отвлекать, а то ещё и придёт кто‑нибудь, и спать хочется, и Трис что‑то спросит. А ведь он спросил меня сегодня, где я была… Удивительно!

Гелена осудила бы меня за такой рациональный подход к загадкам внутреннего мира. Но я хотела разобраться в явлении так же, как учёный, — разложить на части и понять. Я стала думать и внезапно вспомнила как однажды, будучи девчонкой, поссорилась со своей подружкой…

Она была с соседней улицы, мы подружились, когда нам обеим было по десять лет. Всё было хорошо поначалу, — гуляли, играли, болтали. А потом пошли обиды. Она постоянно опаздывала на встречи, она критиковала мою внешность, она начала смеяться над моими увлечениями и отказалась от наших общих прежних увлечений. Она часто бросала меня ради "тусовок" с другими девчонками, а я обижалась. Она стала помыкать мной, а я всё прощала, и ещё сама же извинялась. Это была мучительная для меня дружба, я часто плакала, но порвать, поссориться не могла. Во — первых я считала её лучшей подругой и мои представления о дружбе были идеальными и жертвенными. А во — вторых мне казалось, что если я только скажу "мы больше не друзья", то я автоматически стану предательницей, плохой, недостойной вообще никаких настоящих привязанностей, это меня очернит, все будут плохо обо мне думать, а я не хотела быть плохой. Я хотела быть преданной, терпеливой, хорошей, настоящей подругой, — не изменницей. Мы продружили семь лет. И с каждым этим годом я всё больше чувствовала, что об меня вытирают ноги: первую влюблённость в одноклассника презрительно обозвали "яйцом", с которым я, "курица", ношусь туда сюда. Мои мысли были спущены в разряд глупых, мнение советовали засунуть туда, куда обычно всех отсылали, внешне я была признанна безнадёжной уродкой и вся роль сводилась к роли свиты при королеве: подожди тут, понеси это, ты только послушай… мало того, к моим пятнадцати годам моя лучшая подруга стала вносить коррективы — что мне нужно носить, в какой цвет красить волосы, как и о чём рассуждать, а попытки засомневаться сводились к фразе: "Ты что, хочешь так и остаться дура дурой, или сделать, как я говорю и стать нормальным человеком?". Это всё говорилось не просто так, а ещё с добавлениями: "Я же твоя подруга, я плохого не посоветую…", "Да, у тебя вообще лица нет, и не обижайся. Кто, как не подруга тебе ещё правду скажет…"

А я соглашалась… я думала, что, наверное, она права. Как можно не верить друзьям? Друзья не лгут. Я меняла одежду, красила волосы, отказывалась от увлечений, поддерживала увлечения её и её большого круга знакомых. Ведь пойти против — это пойти против дружбы. А это непорядочно. Это всё равно, что предать. Я серьёзно так думала и несла это знамя "настоящей подруги" высоко — высоко, на стихах и книгах взрастившая это звание. Господи… наивно и по — собачьи. А свои гордость и достоинство подмяла под слово "долг".

И вот однажды настала такая череда дней… нет, ничего особенного не случилось. Обычные дни, привычные наши отношения, но я будто заболела. Подруга сказала "Нет, на то кино, какое ты хочешь, мы не пойдём — тебе нравится, ты и смотри отдельно. Ты пойдёшь с нами на другое. Мы с девчонками уже договорились, так что это решено", а я ответила "Нет". Я помню её округлившиеся глаза, и помню своё собственное недоумение. Я же в мыслях проговорила "конечно, как скажешь" и готовилась произнести именно это, а кто‑то внутри меня шевельнул мой язык, и я сама будто бы со стороны услышала "Нет".

Подруга настолько была поражена, что не сразу нашлась что ответить. И я тупо уставилась на неё, испугавшись содеянного. Наконец та демонстративно набрала в грудь побольше воздуха и процедила "Ты что, мне не подруга?". Я извинилась и мы пошли на жуткую картину от которой меня тошнило ещё неделю. Это был первый день, это было начало. Потом я ходила подавленная больше, чем прежде, но меня грызла не совесть, а что‑то непонятное, болезненное, я не могла с собой справиться. Я, человек очень миролюбивый, спокойный и неконфликтный, не смогла однажды удержать раздражения и на что‑то огрызнулась. Подруга не разговаривала со мной полдня, пока я опять не извинилась. В другой раз взяла и не накрасилась, как обычно, и вышла гулять с компанией как есть, — да ещё и одетой по — простому. Меня засмеяли, попросили подругу опять "взять надо мной шефство", а та весь вечер стеснялась моего общества и болтала с другими. Я обещала больше так не делать… передать всё то, что со мной происходило тогда, практически невозможно. Я была больна, меня словно укусил оборотень, и с каждым днем я всё больше чувствовала в себе другую сущность, и уже никакая сила воли не могла её контролировать. Если раньше от оскорбления, прикрытого "добрым советом", я чувствовала, как у меня краснеют уши, и в горле булькала горечь, а голова покорно кивала и я опускала глаза, то теперь шея не гнулась. Я чувствовала мурашки агрессии на спине и будь я настоящим животным, у меня бы загривок ощетинился. Я улыбалась, потому что мне непреодолимо хотелось оскалить зубы, и я смотрела в глаза, ничего не говоря.

Мне серьёзно казалось, что я превращаюсь в чудовище. Что во мне страшный волк сейчас разорвёт людскую оболочку, и я навсегда потеряю человеческое лицо, то есть — откажусь от своих добродетелей, терпения, долга, образа хорошей девочки, я стану плохой, жестокой, непримиримой, разозлённой, зарычу на свою подругу… и что самое ужасное — сама, своими собственными руками разрушу "великую" дружбу длинной в целых семь лет, дружбу, которую я сохраняла столькими жертвами, душевной болью и слезами. Мне не будет прощения!

Подруга это чувствовала, и со своей стороны всё туже затягивала мой "ошейник" разными методами воздействия. Но это привело не к смирению, а наоборот — мой монстр меня одолел. Мы поругались прямо на улице, и меня поражало мое собственное спокойствие. Холодное, равнодушное. Я не своим, а стальным голосом говорила, что никогда больше не буду… это носить, туда ходить, разделять эти увлечения, лгать, что думаю также, принимать эти лжеценности, унижаться, прислуживаться, просить прощения не будучи виноватой… я сказала подруге, что она самолюбивая, эгоистичная и невыносимая скотина.

С меня хватит!

"Завтра ты приползешь ко мне как собачонка, когда поймёшь, что с тобой, таким ничтожеством, никто больше не способен дружить" — таков был ехидный её ответ.

Я помню, что это было на той улице, где жила леди Гелена. И как раз тогда, когда в мою сторону к ногам полетел плевок, и подруга, задрав подбородок, ушла, я заметила, что Геле была свидетелем этой ссоры. Тогда, конечно, я не знала, что её зовут Геле. Её во всём нашем частном секторе знали как странную старушку, со своими "тараканами" в голове, все знали её в лицо и знали её дом, поговаривали разное. Старуха стояла на дороге в стороне и смотрела прямо на меня, а потом открыла полубеззубый рот и что‑то крякнула вроде усмешки. Я поспешила уйти.

Моя голова говорила мне, что я совершила ошибку, что теперь я одна, что я совершила гадкий и некрасивый поступок — обозвала человека, не смогла себя сдержать, наговорила всего. А вечером мне станет плохо, вина меня загрызёт, я пойду извиняться, ведь столько лет не просто взять и выбросить, они много значат… а душа пела! Мне казалось, что воздух звенит, что я отгорожена от всего мира, что меня несёт куда‑то в пропасть и я жутко счастлива от этого. Это была какая‑то дикая радость вырвавшегося на волю пленника. И самое удивительно для меня началось потом… чувство вины не пришло. Мой "гадкий" поступок в воспоминаниях приносил мне только радость. Тяжести одиночества я не чувствовала. И более того — встретив и подругу, и её компанию у кинотеатра, я прошла мимо с колотящимся сердцем. Мне казалось, что меня разорвёт от ликования, — мне не надо с ними! Я иду мимо и мне теперь не надо быть с ними! Я как завороженная ехала домой из города, потом шла по улице, потом не удержалась и, размахивая пакетом и сумкой, побежала с криком "Ура — а-а!" по проезду, и не домой, а в сторону леса. И, добежав до какой‑то поляны, упала пузом в траву и долго лежала под солнцепеком, сравнивая эти лучи солнца с всепоглощающим счастьем свободы.

Потом я сдавала экзамены в университет, поступила, — это тоже был праздник. И как обозначение новой эпохи своей жизни, я повыкидывала противную мне одежду, постриглась очень коротко, ровно чтобы состричь все крашеные пряди, перестала пользоваться косметикой. Часто стала гулять в лесу, наслаждаясь одинокими молчаливыми прогулками, окунулась в книги, пересмотрела все свои любимый фильмы, и к концу августа я была совершенно другим человеком. Даже не другим, а будто бы тем самым. Человеком, который был замурован в стене и почти превратился в мумию, но последняя капля крови в жилах спасла сердце от остановки. Вспоминая о той дружбе с девчонкой, я жалела только об одном, — почему я не сделала этого раньше?! Почему я столько лет терпела?! Это же не дружба была, а раковая опухоль!

А первого сентября, когда я вприпрыжку мчалась с остановки в сторону дома, как раз после самых — самых первых пар в университете, я увидела леди Гелену, которая шла с двумя большими сумками мне на встречу. Я настолько любила весь мир и всех людей, что я, даже не спрашивая, подлетела к ней, забрала у неё ношу и с настоящим рвением потопала к её дому.

— Вам такие тяжести таскать нельзя!

— Да я и тебя вместе с сумками унесу, если ты мне на шею сядешь! — Геле возмущенно замахала сухими своими руками, как палками.

— Ой, напроситесь, бабушка! Возьму да и сяду!

Так мы и познакомились.

От окна тянуло приятным влажным запахом. Трис постучал в двери и сказал из прихожей:

— Если не спишь, пошли на работу.

Я вышла, обулась, взяла свой зонт и вышла вместе с Тристаном из дома.

Я не могла сравнивать эти свои два состояния, — сегодняшнее и то, когда мне было семнадцать лет, — сейчас никто надо мной не властвовал, не было ничьего гнёта, мне не хотелось ни против чего бунтовать. Общее было то, что я опять сопротивлялась своей головой чему‑то внутреннему, что стало вырываться из меня… нет, не вырываться, а тихонечко прорастать. Так будет точнее. Я уже поняла, что ещё два дня назад к этим симптомам относилась слишком настороженно, и я опять боялась. Да, боялась! Только если раньше это был страх оказаться не как все, не понравиться, и стать совсем не доброй. То теперь причина была иного рода — я боялась перемены. Всё так налажено. А это что‑то новое потребует от меня жертв! Я ещё не знала, буду ли я счастлива, если вдруг снижу свою оборону и выпущу своё новое "чудовище". Но такое ли это чудовище, если сегодня день превратился во что‑то сказочное?

— Гретт, ты сегодня сама не своя, что с тобой стало?

— А?

— Я спросил, куда ты сегодня ездила, а ты идешь и не слышишь совсем. О чем ты думаешь?

— О себе.

— Эгоистка, — но честная. И что же ты думаешь?

— Я запуталась. Пытаюсь разобраться.

— Давай вместе.

— Нет, я пока сама, хорошо?

— Хорошо, только не ходи по лужам босиком, ещё всё‑таки не лето, сама понимаешь.

— Ничего не обещаю, — я в шутку скривила ему капризную рожицу, и на душе у меня полегчало.

Хватит с меня пока что воспоминаний, хватит мыслей, нужно всего лишь отдохнуть.

Правда, когда мы пришли на работу, уже через час я почувствовала, что спать мне не хочется. И не хочется от какого‑то неестественного эмоционального возбуждения, которое накладывался на усталость, и всё вместе получалось, что отдыхать у меня не выходило. Все были в сборе, у всех был рабочий день, который ночь, и все разбились на пары. Трис, видимо так и не наговорившись с Нилом накануне, ушёл с ним болтать на лестничную площадку. Зарина и Пуля сидели вдвоём в обширном кресле Настройщика и смотрели журнал мод с коллекциями предстоящего летнего сезона. Один Вельтон заложил себя зачем‑то папками со старыми делами. И я не знала, чем себя занять. Вспоминала поездку, вспоминала глаза Виолы, её куколку. Спрашивала сама себя — рассказывать или нет об этой истории всем в агентстве, или сначала только Тристану? Или даже ему не рассказывать, а рассказать Гелене? Или никому?

Как всё запутанно. И с другой стороны по — хорошему страшно — потому что после некоторых раздумий, я стала понимать, что это не просто необычный случай для Здания, а посылка. И посылка через меня Виоле. Через меня, а не через Нила, хотя это ему положено по должности искать и входить в квартиры, и он ведь тоже был у неё, он тоже знал о том, что Виоле дороже куколка, чем керамист. Или всё дело в том разговоре на кухне и моём данном обещании, и моей попытке исполнить его, пусть первый раз и неудачно?

Нет, мне нужно было отдохнуть. Я тихонько, не привлекая ничьего внимания, скользнула в свою каморку и уселась на пуфик, потом, сдвинув его с другим и накрыв небольшим пледом, легла. Бра погасила, и окунулась в тишину и темноту.