Связующие нити (СИ)

Глава 46.Откровенность

В парке я долго сидела у грота со зверем и плакала. Отчего плакала, даже сама не знала, мне было плохо, и это всё, что я могла назвать из причин. В мастерскую сейчас я бы не пошла, мне было не до рисования, я решила поехать к Геле, но потом тоже передумала, — она наверняка ковырнёт мне сердце ещё глубже и не успокоит. К родителям ехать, — будут расспросы о заплаканных глазах. Идти домой, так туда мог вернуться Тристан, потому что сегодня четверг и у него выходной на работе.

Умывшись в парке у питьевых фонтанчиков, я успела проветриться к тому времени, пока первые бегуны и прохожие стали попадаться мне на пути. Я гуляла по городу. Проходила по оживлённым центральным улицам, сворачивала на более тихие, два раза каталась на трамвае от конечной до конечной, чтобы отдыхали ноги, и когда почувствовала, что слишком голодна для дальнейших прогулок, зашла в магазин и отправилась в мастерскую. Трис не пропадёт, и даже простит мне не приготовленный ужин, так же как я простила ему вчерашний неприготовленный завтрак. Домой мне не хотелось совсем. Хотелось отсидеться одной, и, в крайнем случае, до шести вечера я могла поспать даже и на составленных стульях. Я уже открыла створку дверей, и прохлада большой лестницы дохнула на меня, как услышала голос Триса:

— Долго же ты добиралась.

Он сидел на лавочке невдалеке, и поднялся с места, как только я его заметила.

— Ты? И давно ты здесь?

— Это не важно, всё равно ты пришла только что. Давай пакет, я помогу тебе донести его наверх.

— Он не тяжёлый.

— А что там?

— Хлеб, паштет и перец. Я хотела перекусить.

— То есть дома я бы тебя сегодня вообще не дождался?

— Точно. — Мы зашли внутрь, и я взяла на вахте ключ. — Что‑то срочное?

— Решил поговорить.

— О чём.

— О том, что ты спрашивала сегодня утром.

— А, так ты успел обдумать всё, что тебе было нужно?

Я поднималась по ступенькам, не глядя на него, и продолжала диалог, буднично выполняя все действия, к которым привыкла: открыла мастерскую, положила ключ в бочонок, оставила пакет на столе, раздвинула шторы, открыла окна и ушла к раковине мыть руки. Я избегала смотреть Тристану в лицо, я даже старалась быть к нему спиной или боком, и обходить его долговязую фигуру на приличной дистанции. Мне хотелось, чтобы он не мог подмечать деталей, которые я со своими чувствами сейчас не могла скрыть.

Стоя у раковины, я бросила за спину:

— Чего ты замолчал? Расскажи, что случилось.

— Я думаю, это ты уже можешь мне рассказать обо всём.

— О чём обо всём?

— Гретт, давай поговорим честно.

— Давай. Ты первый.

Я и сама чувствовала, что мои слова звучат слишком жёстко, словно Тристан был виноват передо мной в чем‑то непростительном, а я злюсь, оттого что он тут пришёл и хочет разговора. Но объяснить ему сейчас, что мне чертовски пакостно на душе, и на то нет никаких видимых причин, я не могла. У меня ком в горле застывал, я могла лишь бросать рубленые фразы. Получалось всё ещё хуже, чем тогда, когда он приходил в мастерскую первый раз. Трис шёл мне на встречу, и его голос, в отличие от моего, звучал без тени холодности. "Давай поговорим честно" — звучало как "Давай будем такими же откровенными и близкими, как когда‑то были", но моё согласие было таким, будто я огрызнулась и захлопнулась.

Что со мной было не так? Почему?

— Хорошо, — тихо ответил Трис.

Я, опять же, обходя его по кругу, даже не прервалась, чтобы дать понять, что внимательно слушаю. Стала надевать фартук, а после секундных раздумий, полезла в подсобку и запустила руки в чан с глиной, оторвав от массы приличный кусок. Мне надо было себя чем‑то занять, мне нужно было скрыть то, что начали дрожать руки, и, если честно, ни о чём не хотела говорить откровенно сейчас, когда только отошла от утренних слёз. Возможно, моя грубость была моим щитом в эти минуты.

— Что ты будешь делать?

— Лепить… копилку.

Я села за стол, придвинула кусок клеёнки и упёрто уставилась на сдавливаемую массу, только по звуку поняв, что Трис, наконец, сдвинулся с места и стал медленно ходить по мастерской, — вдоль окон, вдоль стульев, пока не выбрал себе один и не подсел чуть ближе — на другой конец составленных парт.

— Мне всегда казалось, Гретт, что ты видишь мня насквозь. Ты даже угадывала мои чувства быстрее, чем я сам их осознавал. Ты всегда, в первый же день как это случалось, знала всё, даже если я не говорил, что встречал и увлекался кем‑то. После смерти отца ты обняла меня и заплакала, хотя я даже самому себе не признавался в том, насколько мне больно. А недавно в каморке, когда ты рисовала, от твоего взгляда мне казалось, что я лишился кожи, костей, всего тела, — осталась только сущность, которую ты видела, как на ладони. Это было ужасно…

— Да? — Я на несколько секунд перестала разминать глину.

— Что‑то мне всё же хотелось оставить в тайне.

— Поверь, ты слишком преувеличиваешь мою чуткость. Я не вижу тебя насквозь.

— Пусть. Не насквозь, но видишь. А вот в чём я должен признаться, так это в том, что я тебя не вижу совсем. Я слепой.

— Это ты тоже преувеличил.

— Я могу заметить перемены, но никогда не смогу объяснить их и понять. Я даже не могу понять, что ты сейчас чувствуешь, когда так говоришь. Столько странных вещей случалось, начиная с апреля или с конца марта, — не помню. Всё было хорошо, но потом что‑то произошло, и ты вдруг стала то грустить, то веселиться, то запираться в каморке, после того как реставрировала чьи‑то воспоминания, то пропадать и возвращаться босой и промокшей. Ты была то подавленной, то болезненно — возбуждённой. Иногда твой взгляд сиял, будто ты переродилась, а иногда был таким потухшим, будто тебя вот — вот не станет в живых. Ты забросила заказы и вдруг начала рисовать…

— Да, а ты наблюдательный…

— Я видел шифры и коды, значение которых для меня оставалось неразгаданным. И даже с… с Моникой. Я бы так и не смог понять твоих поступков, если бы хоть это ты мне не объяснила. Только теперь я думаю, что ты не объяснила мне всего до конца.

— Чего же?

Я осмелилась мельком взглянуть на него, выравнивая глиняный шар в ладони и проминая его снова, только делая вид, что я знаю, что делаю и увлечена работой.

— Ты хочешь, чтобы мы расстались?

Этот шар выпал на стол, а меня как ожгло. Теперь наоборот, я уставилась на Триса во все глаза, но не говоря ни слова.

— Ты радела за моё счастье и говорила, что ждать разрыва тебе не по душе, только потому, что на самом деле хотела быстрее расстаться. Расстаться так, что бы оба мы были счастливы с кем‑то, кого нашли, и не было бы неравновесия, или даже чувства вины… Только сегодня для меня всё встало на свои места, когда я услышал эту ключевую фразу о тебе… Ты кого‑то любишь, да, Гретт? У тебя кто‑то есть, кого ты скрываешь… но ты не должна бояться, что… мы же когда‑то договорились… и если ты хочешь уйти, — слова Тристану давались всё труднее, — ты не должна думать обо мне, со мной ничего не будет… Я не обладаю твоей проницательностью, если мне не сказать, то я сам и не догадаюсь. Поэтому, скажи мне всё как есть, сейчас…

— Кто?

— Кто?

— Кто тебе сказал… ключевую фразу?

— Пуля. Как раз тогда, когда ты ушла на обед. Она сказала это всем, призналась, что с ней ты однажды была откровенна и… она сделала это из благих побуждений.

— Пуля — дура!!! — Сколько было сил в лёгких, так я и закричала. — Она полная дура!

Меня всю трясло, — от гнева, от обиды и от слёз. Я вскочила со своего места, задыхаясь, и захлёбываясь словами:

— Это неправда! Если бы хоть кто‑то знал, что со мной было… Если бы я могла рассказать! Я уезжала искать куколку Виолы, а нашла её в Здании, я возвращала её, а потом сломался автобус… я поняла, что я ничего не могу создать, что я не художник, я не рисую… а Здание мне открыло дверь в квартиру, из которой меня зашвырнуло в прошлое, в тот автобус, и я всё забывала! Всю нашу жизнь! Геле мне душу препарировала… а этот Филипп хотел вернуть Веронику, мою маму! И если бы у него это получилось, меня бы не стало…

Слёзы застилали мне всё, и я не видела, когда Трис успел так быстро подойти ко мне. Я только почувствовала, что он меня обнял, крепко прижал, и больше ничего не в состоянии говорить, я завыла, уткнувшись ему лицом в шею и в плечо.

При нём я плакала второй раз в жизни, но мне было уже плевать на это проявление слабости, потому что остановиться я не могла. Высказанная Пулей полуправда выбила меня из колеи, и то, что сам Трис наговорил здесь — подорвало окончательно.

— Успокойся, Гретт, успокойся, расскажи мне всё подробно и по порядку… что с тобой было? — Голос Тристана звучал взволнованно, я чувствовала движение кадыка, когда он говорил, сглатывая воздух через каждое слово. — Почему ты раньше не рассказывала? Разве я тебе враг?

Так сразу мне было не успокоиться, — довольно долго я хлюпала в его воротник, чувствуя, как Трис поглаживает меня по затылку, по лопаткам и повторяет "Всё хорошо". Приступ мой закончился так же внезапно, как и начался, — я испытала огромное облегчение, словно вместе со слезами ушёл комок злых и скрученных нервов, который и мучил меня бессонницей, сомнениями и страхом. И физически я почувствовала слабость, но приятную, будто после долгих трудов, которые наконец‑то кончились.

Я подняла голову, отстранилась от его объятий, их и так было достаточно:

— Можно не сейчас? Я не смогу тебе всё сейчас рассказать, там много…

Тристан же не собирался так легко отпускать, он мягко обхватил мою голову руками, большими пальцами стирая со щёк слёзы, и так близко приблизился, буравя глазами, что мне показалось — сейчас поцелует. По — дружески — в лоб.

— Так Пуля соврала?

— Я не знаю, зачем она это сделала… из благих побуждений… Я расскажу тебе, Трис, только можно не сейчас?

— Когда хочешь. Только расскажи.

— Угу, — я кивнула и высвободилась. — Но и ты обещай… я, правда, знаю, что тебя что‑то гложет. Но ты ошибаешься, если думаешь, что мне всё про тебя известно. Если не сказать, то и не пойму, как ты. Обещаешь?

— Хорошо.

— Прости, я всего тебя испачкала…

На светлой рубашке отчётливо выделялись следы глины. Меня спас фартук, а его ничего — и руки, зажатые между нами, обтёрлись почти досуха.

— Это не смертельно.

— А ещё ты должен мне пообещать, что не будешь приходить в мастерскую.

— Почему?

— Потому что я рисую для тебя одну вещь, и в прошлый раз ты меня жутко разозлил, появившись без предупреждения. Если ты не дашь мне работать, и испортишь сюрприз, я не прощу тебя никогда.

— Обещаю.

Мне захотелось улыбнуться, но получалось у меня натянуто. Я представляла, как выгляжу, и уже собралась уйти умыться, но он задержал меня за руку и весомо произнёс:

— Подожди. Разве я упущу такой случай? Ведь я ещё обещал тебе отомстить… Дай‑ка мне вторую ладонь.

— Зачем?

— Давай.

Я послушалась, а Трис, вместо ожидаемого рукопожатия, поцеловал мои глиняные пальцы.

— Чтобы ты никогда больше не думала таких глупостей как про синюю куриную лапу. У тебя чудесные руки.

Мне бы провалиться, хоть куда‑нибудь! Я ничего не смогла на это сказать, только быстро ушла из мастерской в большую туалетную комнату, сославшись, что там есть зеркало и бумажные полотенца, а мне нужно было тщательно умыться. Это было правдой, но правдой было и то, что находиться с Трисом в одном помещении после последних произнесённых слов, я не могла. На меня опять накатило желание то ли зареветь, то ли заорать, то ли замахать кулаками, не разбираясь до конца — издевается он так надо мной или сказал искренне?

В зеркале я увидела, что всё моё лицо и шея в красных пятнах. Веки распухли, на щеках мазки глины. Холодная вода убавила красноту, но зареванную припухлость никуда не дела. Я сняла заколку, расчесала пальцами волосы, и снова убрала их в хвост. Отмыла фартук, оставив его сушиться на крючке для сумок, и всё никак не хотела возвращаться, затягивая время. Прошло минут десять или больше, я поднялась наверх и увидела Триса, закрывающего окна мастерской.

— Пойдём домой, Гретт. Съедим твой паштет, попьём чаю и хорошенько выспимся перед работой.

— Да, часов пять всего останется…

Я уж было подумала, осчастливленная, что пришёл конец волнующим словам и так замечательно обсуждать сон, чай и ужин, как Трис, полушутя предупредил:

— Если же у тебя когда‑то кто‑то появится, учти, что без моего благословления он не получит тебя, а ты не получишь развода.

— Ха — ха…

— Да, ты права, я шучу. На самом деле я убью его сразу и без вопросов.

Теперь мы засмеялись с Трисом на пару, а я опять не знала — он продолжает надо мной издеваться или доля искренности есть даже в этом абсурде?

Мне понадобилось два дня, чтобы собраться духом. В субботу утром после агентства, мы пошли домой долгим путём — до парка, потом кварталами добрались до ближайшего рядом с домом круглосуточного магазина, где купили на ужин и завтрак продуктов. Трис предложил устроить второй обед, и даже вызвался сам его приготовить. Лучшего времени для разговора трудно было себе представить.

Всё это время с позапрошлого дня, Тристан был предупредителен в отношении меня настолько, что мне это не нравилось. Часто мне приходилось ловить на себе вопросительный взгляд, в любые минуты, когда мы оставались одни, и всякий раз я жалела о своей откровенности в мастерской. Но с другой стороны — не жалела, а радовалась, что наконец‑то кто‑то толкнул меня к краю, дальше которого только признания. Не всё, не сразу, постепенно.

— Я как раз тебе всё расскажу, — я села за стол на кухне, когда он принялся за разбор пакета, — пока ты будешь готовить.

Увидев, что Трис весь подался в мою сторону, я быстро задвинула второй стул под столешницу и попросила:

— Только не нужно здесь сидеть, жадно смотреть в глаза и ловить каждое слово. Это не бог весть как важно, но мне так будет легче разговаривать, если ты не будешь таким… таким назойливым.

— Назойливым? — Тристан схмурил брови и посмотрел на меня сверху вниз с натуральным снисхождением, мне стало ясно — он правильно понял, о чём я прошу. — После такого ты от меня и слова сочувствия не услышишь. И это в благодарность за то, что я после ночи работы буду стоять у плиты ради твоего обеда.

Он продолжил разбирать пакет, что‑то оставляя на разделочном столе, а что‑то убирая в холодильник.

— Правда, Трис, я хочу рассказать тебе не только то, что случилось, но и то, что я должна была рассказать тебе гораздо раньше, но не хотела этого делать, и потому скрывала.

— Очень интересно.

— Мы обещали друг другу не открывать никому о том, как мы живём, но я не сдержала слова. Вернее, я дала обещание, утаив, что один человек о наших отношениях уже знал. Это Гелена. Мы давно знакомы друг с другом, я всегда и всем с ней делилась, рассказывала не только события, которые случались в моей жизни, но и чувства, которые я при этом испытывала. Не слишком откровенно, но всё же… Я рассказала ей о нашем знакомстве через несколько дней после него, рассказывала о том, какой ты замечательный и как мне с тобой хорошо. И не могла избежать того, чтобы не объяснить при всём при этом, что мы с тобой друзья и ничего более нет. О свадьбе я тоже сказала правду, не могла соврать, она бы почуяла ложь издалека. Это не честно, я знаю, ведь тебе пришлось из‑за этого обещания, обманывать отца.

— Не из‑за этого не кори себя, — прервал меня Трис, не добавив после не слова.

Некоторое время я молчала.

— Мы с тобой так много разговаривали в самом начале, я думала, что успела выговорить тебе всю свою жизнь, как и ты свою, а оказалось, теперь я это понимаю, что не совсем это так. Я никогда не рассказывала тебе о своей подруге, с которой поссорилась, когда мне было семнадцать. Я к тому времени забыло об этом, считала не важным.

И дальше я пересказала Трису, как можно короче, о характере той нашей дружбы, чуть подробнее остановившись на своём чувстве "оборотня". О знакомстве с леди Геленой, старой ведьмой, о тех доверительных отношениях, что между нами сложились. Сразу оговорив, что об агентстве она не услышала от меня ни слова, ни разу. Я говорила об учёбе в университете, о том, как и что я рисовала, что сама о себе думала, как о художнике, — и всё это большое предисловие было к тому, чтобы начать свою важную повесть с наброска, сделанного в каморке при посещении Анны.

Тристан узнал о моей зависти к тем, кто может рисовать от себя и для себя.

— А потом был Виктор и Виола со своей куколкой. Мне кажется, что мы с Нилом выпали из времени только потому, что я позволила себе задержаться у неё, мы пили чай, но суть не в этом… она рассказала мне про ту куколку. Ты хорошо помнишь их историю?

— Да.

— У Виолы муж, дети, и никакой ниточки с керамистом не было, но была с куколкой. В ней заключена её настоящая женщина. Не знаю, получится ли у меня объяснить… это как сама сущность, не вообще как человека, а именно как женщины. Она взяла с меня слово, что я постараюсь найти её. У меня ничего не вышло. Гелена тоже узнала об этой истории, конечно, просто как о знакомой, и стала вести такой разговор, из которого выходило, что подобная… настоящая женщина встречается не в каждой, и я не исключение.

Говорить о подобном мне было неловко, но пересиливая себя, всё же продолжала:

— Так к моему ощущению творческой неполноценности добавилась ещё и эта… А спустя какое‑то время я увидела куколку на кресле, у нас в Здании. Я была счастлива. Вдвойне счастлива, потому что как раз до этого Нил нашёл свою Дину, и мне казалось, что весь мир полон чудес. Узнав адрес Виолы из своих же рисунков, я ездила отвозить потерянное, а на обратном пути, когда сломался автобус, попала в грозу. Быть может это не важно, но рассказываю тебе как рассказываю… как у меня получается.

— Ничего страшного, Гретт, — Тристан не обернулся, продолжая нарезать чищеную картошку кубиками.

Всё, что он делал, получалось у него не как обычно, — заторможено, с паузами. Я понимала, что он внимательно слушает, и, делать что‑то параллельно с этим ему плохо удавалось. К счастью, я не видела его лица. Мне не хотелось читать по глазам, о чём он думал в ту или иную часть моего повествования, даже если это будут самые лучшие чувства.

— Я жила чужой радостью, но потом на душе опять стало неспокойно. И ещё подкатили такие сомнения… Ты влюбился и улетел в свой мир, а в агентство пришёл дед Филлип, который просил построить обратно сожженный мост, — между ним и моей мамой.

На этот раз Трис обернулся. Я заметила больше боковым зрением это движение, потому что смотрела в упор не на него, а на выставленную на обеденный стол сахарницу.

— Ты помнишь, что всё кончилось отказом, но пока я этого не знала, я думала о многих вещах. О внезапном небытии тоже. И о нас. И тогда ещё я поссорилась с Геле, и она меня прогнала от себя. Пакостное было время. Но я больше о нас хотела сказать, о том, что мне тогда думалось. Мама встретила этого Филиппа за пять лет до встречи с отцом, и если бы они не упустили свой счастливый случай, то не было бы меня, не было бы этого тридцатилетнего брака, в котором мама счастлива, а было бы что‑то другое… и она бы жила, даже не подозревая, чего в её будущем не случилось. Естественно, я сравнила их с нами. Я не могла об этом не подумать, — что если ты, к примеру, влюбившись сейчас, после пяти лет нашего знакомства, сожалеешь о том, что когда‑то наши пути не разошлись. Быть может я, как Филипп, только помеха твоей реальной счастливой жизни, в которой ты по — настоящему женат на настоящей женщине и, как ни банально, — по — настоящему счастлив.

Мне так хотелось попросить Триса опять отвернуться, что я замолчала. Он либо понял, что создаёт мне трудности, либо по какой другой причине, вернулся к своему делу, и я услышала щёлканье ножа о доску.

— Я забыла упомянуть, — до этого был разговор с Вельтоном. Он заметил, что со мной творится неладное, и стал говорить о том, что все мои душевнее переживания от того, будто я не принимаю своих неполнеценностей, желая быть тем, кем я не являюсь, — художником, женщиной, каким‑то значительным человеком в жизни… другого человека. Если стерпеться с положением вещей, то тогда будет и мир в душе и счастье. Мы с Геленой на этой почве и поругались. Я предпринимала все попытки, чтобы смириться, а она стала объяснять мне про шкуры, которые человек носит. По её словам выходило, что я была не в своей шкуре, и вместо того, чтобы бороться и искать, я пыталась прижиться в ней. Она тогда такой яркий пример привела, про волка и куриц… — я усмехнулась, удивившись сама себе, что до сих пор, не смотря на то, что столько уже сказала, всё ещё держусь довольно спокойно. — Волк, сидящий в курятнике на насесте, мучается оттого что его тянет в лес и слюнки текут на мясо, одновременно пытающийся принять в себе то, что он никудышная курица, — у которой ни перьев, ни крыльев, ни цыплят… Геле сказала, что я семечко, со многими возможностями, но которое за десять лет так и не проросло. Тогда, при разрыве с подругой и был один из решающих моментов, когда скидываешь с себя надетую силком шкуру и начинаешь обрастать своей… А я упёрлась. Тогда‑то и случилась комната…

Кажется, Тристан не мог готовить. Вода, которую он поставил раньше, во всю кипела, а из всего, что он хотел закинуть в суп, была только соль, да и несчастная картошка, — до сих пор лежащая на доске и в который раз подвергающаяся медленной резке. Мельком брошенный взгляд на спину Триса вернул меня в тот день, когда он точно так же стоял у стола, нарезая что‑то, а я кинулась реветь ему в свитер. Так и теперь, мне казалось, что ещё немного и мне не нужно будет видеть его лица, я всё начну ощущать по одной лишь фигуре и этому лёгкому шевелению плечами. Я уставилась на сахарницу, сосредоточившись только на себе.

— Нил тогда ещё не пришёл с ответом. Я размышляла о том, что будет, если меня не будет? В жизни вообще. Или в твоей. Сложилась бы твоя судьба в сто раз счастливее, если бы тогда я не вышла из автобуса? И тут открылась дверь. В Здании, в одну из квартир… такого не случалось никогда, даже Вельтон не слышал подобных историй. И я вошла внутрь. Хуже быть не могло, и я решилась шагнуть за порог. Обычная заброшенная квартира с одиноким креслом, единственной вещью из мебели. Я походила, потом села в него. И оказалась там — в прошлом. По — настоящему в прошлом. Дождь, пассажиры, подружки. Автобус, проезжающий остановку. Я испугалась, не сразу поняв, что происходит, и смогла выбраться из него гораздо позднее чем в тот раз. Воспоминания уплывали, меня захватывала реальность того дня, и с каждой секундой всё больше — я твёрдо знала, что я безработная, что утром ела запеканку, что самый глупый поступок — это надеяться, что незнакомец, одолживший зонт, всё ещё на той остановке… Только одной искоркой горело — я откуда‑то помнила, что этого человека зовут Тристан…

Все звуки, кроме кипящей воды и газа, смолкли. Я замолчала потому, что у меня свело дыхание, говорить, вспоминая о таком было слишком трудно, и нужна была пауза. Трис же в этой тишине произнёс:

— Это было тогда, когда я встретил тебя в Вишнёвом переулке?

— Да. Если ты помнишь тот день. Здание пощадило меня и вернуло в настоящее время. Вернуло мне мою память. А я уверилась в одном, — что никогда ни за что, никому и ни при каких обстоятельствах не отдам прожитых с тобой пяти лет. Даже если настал такой момент, когда мне нужно отпустить тебя в другую жизнь с обретённой возлюбленной, — пусть так. Я всегда хотела тебе настоящего счастья. Но расстаться с тем, что у меня было я могу только если придётся умереть… Не пришлось. Мама отказалась. Это ты тоже помнишь… — я вздохнула, — я стала лезть в твои личные отношения, меня прорвало на рисование, что‑то поменялось по самоощущениям. Я снова оборотень, Трис, и не знаю, всем ли понравится та, в кого я превращаюсь. Ещё есть одна важная вещь, которую я должна тебе сказать, самую важную из всех моих перемен, но только не сейчас. Позже, но не сейчас… И можно я пока пойду к себе в комнату? Ты не обидишься?

— Нет… Тебя позвать, как будет готово?

— Зови.