Тайфун. Записки из Китая

III. «Маяк»

«Пояснительная записка» озаглавлена: «Пекин — центр мировой революции». Уже в первые часы и дни пребывания в Пекине, еще не успев привести в порядок свой багаж и осмотреть посольство, которое должно было стать моим домом, — на какой срок: этого пока никто не мог сказать, — я почувствовал, как меня потянуло к незнакомым, ощетинившимся улицам. Я не знал города, и «новая» карта Пекина с новыми, «революционными» названиями почти всех больших улиц едва ли могла мне помочь. Наша переводчица Мария попыталась расшифровать эту карту, составить список старых и новых наименований улиц и площадей. Год назад, в самом начале «большого тайфуна», это были, как я уже писал, лишь предложения, выдвинутые в многоцветных дацзыбао. А сейчас… Сейчас предложения воплотились в жизнь.

Читаем список: Ванфуцзин — самая оживленная торговая улица в центре Пекина — переименована в Жэньминь лу — «Народ». Северная улица «Четыре восточные улочки» — в «Красное солнце», улица «Ворота земного спокойствия» — в «Генеральную линию». Еще несколько новых названий: «Красная стража», «Великая стена», «Культурная революция». Мария напрягает зрение, с трудом разбирая мелкий шрифт, которым набраны названия парков. «Рабочие, крестьяне, солдаты…» — Мария пытается вспомнить, как назывался этот парк раньше. Оказывается, это старый парк Бэйхай — «Северное море», раскинувшийся вокруг широкого красивого озера в центре Пекина, воды которого дышат прохладой в полуденный зной и в которых отражаются холмы, окаймляющие как зеленый венок его извилистые берега. Парк «Хунвэйбин» — это любимый пекинцами старый парк Цзиншань — «Гора прекрасного вида». Возможно ли перечислить все переименованные улицы, площади, парки? И нужно ли? Мария пытается пересчитать их — свыше семидесяти. К черту названия! Лучше просто походить, побродить по улицам и улочкам Пекина. Раз попал в «центр мировой революции», напрягай зрение и слух, всматривайся, прислушивайся, может быть, уловишь ритм этой «революции», горячее дыхание этого «тайфуна». И мы отправляемся в путь.

Первый день моего пребывания в Пекине. И первые впечатления. Поздно вечером — первые записи в блокноте. Дневник я не вел. В этих записях — отдельные факты, мысли, изложенные иногда подробно, а чаще одним или несколькими словами или фразами, бессистемно, а нередко и бессвязно.

«2. IX. 67 г. Вечер.

Мы направляемся к центру. От посольства к нему ведет широкий, длинный бульвар — «Проспект небесного спокойствия». С обеих сторон в него вливается множество улочек. С наступлением вечера людской поток, как рокочущие волны, как вышедшая из берегов после ливневых дождей река, заполняет все — и широкий проспект, и узкие улочки, и тротуары, и мостовые. Небо прорезают острые лучи кровавого заката, а город — и улицы, и проспекты — все стало зеленым и синим от одетых в зеленую и синюю одежду военных и гражданских, мужчин и женщин. И эта зелено-синяя река сейчас волнуется, клокочет, шумит. В невообразимом шуме различаем явно адресованные нам угрозы и проклятия. Над нашими головами поднимаются кулаки. Нас окружают возбужденные люди, но людской поток увлекает их, и к нам приближаются еще более возбужденные, еще более ожесточенные толпы… Я прочел огромное количество информации и корреспонденций из Пекина и о Пекине, слышал множество рассказов очевидцев, но то, что я увидел в этот день и вечер (и затем видел почти каждый день, и каждый вечер, и каждую ночь), превзошло все мои прежние представления. На всех улицах, площадях и площадках, в оживленных переулках и на перекрестках вывешены портреты Мао Цзэ-дуна, кое-где Мао вместе с «его соратником» Линь Бяо. Портреты разной величины, изображенные на них лица — в разных позах, в разные годы жизни. Электрическая подсветка, сливаясь с полумраком, образует вокруг портретов огненно-желтый ореол с неясными очертаниями — такой же, какой рисуют на иконах. Этот золотистый ореол мерцает в вечернем сумраке, освещая громадные надписи, сделанные красными иероглифами, — видимо, цитаты из сочинений Мао. Подсветка то вспыхивает, то гаснет, и тогда не видно ни надписей, ни портретов. Кроме портретов и плакатов повсюду развешаны лозунги, разноцветные, разных размеров стенгазеты — дацзыбао, написанные от руки тушью и красками. Кое-где дацзыбао вывешены во дворах, в садах и парках. Молодые люди щетками наклеивают разноцветные бумажные ленты или плакаты, пишут краской иероглифы, рисуют портреты или карикатуры. Иногда, не дождавшись, пока просохнет краска и толпа заметит вывешенную дацзыбао, другая группа замазывает ее и пишет новые иероглифы, приклеивает новые дацзыбао. На желтую дацзыбао может быть наклеена фиолетовая, затем красная, зеленая, синяя — и так одна на другую или рядом с ней. Потом приходят, видимо, противники группы, приклеившей дацзыбао, срывают ее, налетевший ветер — сухой, нестерпимо горячий летом и ледяной зимой — рвет и треплет портреты и дацзыбао, гоняет их обрывки по улицам и дворам».

«2. IX. 67 г. Поздний вечер.

Поужинав в «Синьцяо», единственной в Пекине гостинице для иностранцев, мы вышли на улицу и направились к Международному клубу аккредитованных в Пекине дипломатов, находящемуся на улице Ванфуцзин. Международный клуб… Я слышал о нем еще до своего приезда в Пекин. Это — старое здание в стиле графских замков Европы, украшенное китайским национальным орнаментом. В нем расположены ресторан, игорные залы, бассейн. На втором этаже — кинозал и небольшой зал для дипломатических коктейлей. Но клуб бездействует с тех пор, как в стране разразился «тайфун».

На душный город опустилась приятная, освежающая прохлада, тихий вечерний ветерок разогнал изнуряющую дневную жару и проветрил город. Уже не чувствуешь неприятного запаха, который ударил в нос еще на аэродроме и ощущается в этом городе с восьмимиллионным населением, не имеющем канализации, повсюду. Поздний вечер, но улицы и площади еще заполнены народом, все так же движется поток взволнованных, возбужденных людей.

Около Международного клуба этот поток остановился, забурлил. Толпа нарастает, приходит в движение, шум усиливается, все начинают скандировать лозунги, поднимают руки, угрожающе машут кулаками.

Кто-то мне шепнул:

— Не удивляйся, на этой улице расположен Пекинский городской комитет партии. Бывший… Сейчас, в этом доме разместился Пекинский ревком.

Действительно, напротив Международного клуба возвышалось белое многоэтажное здание горкома.

— Это очередной митинг. Очередной «картечный залп» по бывшему городскому комитету партии.

Толпа волнуется. Слышны лозунги, возгласы, призывы.

Меня поражает другое — то, что я вижу за оградой во дворе. Двор переполнен не только людьми в синей, зеленой, почти военной одежде. Некоторые в длинных, грязных, полуистлевших от дождей и пота мантиях, другие только в нательных рубахах и даже без них, высохшие, почерневшие от голода, ветров и бессонных ночей. Во дворе, словно на стоянке цыганского табора, в беспорядке расставлены дырявые юрты, палатки, тряпичные навесы, между ними натянуты веревки, провисшие от тяжести сохнущего на них белья. Эти люди прибыли из дальних провинций и областей — Тибета, Синьцзяна, Внутренней Монголии. Они ехали сюда много дней и ночей. Добирались на чем придется. Иногда пешком. Теперь они ждут приема. Ждут дни, недели, здесь спят и питаются. Питаются чем придется. Ждут и в большинстве случаев так и не могут дождаться. Да и кто примет их в эти дни? Кто в эти дни будет выслушивать чьи-то жалобы?»

«2. IX. 67 г. Поздняя ночь.

Пытаюсь заснуть, но не могу. Я устал. Сегодня первый день и первая ночь моего пребывания в Пекине. Каким же длинным был для меня этот день! Утром я вылетел из Иркутска, летел над Ангарой, сибирской тайгой и Байкалом, над выжженными солнцем монгольскими степями. Потом приземление, прогулка по тревожным улицам Пекина. Каким действительно длинным был этот день, и как сильно я устал! Хочу заснуть и не могу. Ворочаюсь, мечусь в постели, словно вижу кошмарный сон. Глаза открыты, в голове — рой впечатлений. Шумит в ушах. Во дворе слышны громкие хриплые голоса, музыка, похожая на марш, бой барабанов и гонгов, какие-то подсвисты. Невообразимый гвалт — какофония голосов, барабанного боя, хриплого скандирования — проникает, нет, врывается в комнату. Этот шум создают собравшиеся во дворе люди и десятки громкоговорителей, расставленных, как солдаты, по всем углам и вдоль ограды посольства.

Заметив свет в моих окнах, ко мне вошел дежурный по посольству:

— Почему не спите? Сейчас уже глубокая ночь. Скоро рассветает.

Жестом даю понять, что из-за шума.

Дежурный улыбается.

— Нас агитируют. Агитируют днем и ночью. Днем и ночью скандируют для нас цитаты. Для нас поют «революционные» песни. Вот и сейчас, слышите? Это звучит «Алеет Восток». Ее передают через каждые пятнадцать минут.

В комнату врывается новая волна хриплых звуков и маршей. Дежурный продолжает:

— Агитируют. Но цитаты, лозунги, призывы, угрозы и песни — все на китайском языке. Они же знают, что почти никто из нас не владеет китайским языком. Зачем же они делают это? Их цель, видимо, расшатать нервы, воздействовать на психику.

Закрываю окно, несмотря на нестерпимую духоту.

Дежурный подбадривает:

— Привыкнете. Поживете здесь месяц, год — и будете засыпать под этот шум, как под колыбельную песню. — И, уже выходя, добазил: — Все же это не самое страшное. Спросите советских товарищей, в каких условиях они живут. Вокруг их посольства установлена масса громкоговорителей.

Неужели действительно придется так жить?

В эту ночь я ни на миг не сомкнул глаз. И в следующую. И в последующие».

Пекин — древний город. Его история уходит в глубь тысячелетий. О нем сложено много сказаний и легенд. В древних китайских летописях город упоминается еще в X веке до нашей эры под названием Цзи. Он был столицей пяти китайских империй — царств Ляо и Цзинь (X–XIII вв.), династий Юань, Мин и Цин (XIII–XX вв.). Город не раз становился добычей захватчиков, его не раз сжигали и полностью опустошали, но он снова восстанавливался. Он переходил из рук в руки, менялись его владыки и названия: Ючжоу, Цзи, Сицзинь, Наньцзин, Чжунду или Дасин. Во время царствования монгольской династии — Юань, когда на императорский престол был посажен внук Чингисхана — Хубилай, город был до основания разрушен, выстроен заново и переименован в Даду — «Великая столица». Свое нынешнее название — Пекин — город получил намного позднее, в XV веке, когда стал столицей императоров династии Мин. По-китайски Пекин называется Бэйцзин — «Северная столица», но иногда Бэйцзин превращался в Бэйпин — «Северное спокойствие». Бэйцзин или Бэйпин, то есть Пекин, — древняя столица древнего, тысячелетнего Китая, город с изумительными по своей архитектуре и красоте дворцами и храмами. Эти дворцы и храмы строились десятками лет десятками тысяч самых лучших и самых искусных мастеров — строителей, каменотесов, художников и резчиков по дереву.

Но «сегодня» хунвэйбинов не устраивает старое название Пекин — «Северная столица». Они предлагают дать ему новое имя, «достойное великой эпохи Мао Цзэ-дуна», — Дунфанхун («Алеет Восток»).

— Если хочешь увидеть весь Пекин сразу, как на ладони, поднимись на вершину горы Цзиншань — «Гора прекрасного вида», — посоветовал мне венгерский посланник Йожек. Он жил в Пекине уже шесть лет и знал город хорошо.

Цзиншань — это, по сути, один из самых больших парков Пекина, он расположен в центре города, возле императорского дворца. Иностранцам этот парк известен больше как «Угольная гора». Здесь при возведении императорского дворца во время царствования минских императоров ссыпали землю и уголь, когда строили фундамент для дворцового ансамбля. Я поднялся на самый высокий холм в этом парке — «Холм вечной весны». По нему во всех направлениях ползут, извиваясь, как драконы, белые каменные тропинки: и к горбатому холмику, покрытому фруктовыми деревьями, — «Холму долголетия», и к четырем более низким холмам, симметрично расположенным восточнее и западнее «Холма вечной весны». Этот холм, с его беседками, сочной зеленью, аллеями и дорожками, вместе с остальными холмами образует чудесную гармонию. И лишь ветви старого, уже высохшего ясеня внизу, у подножия восточного склона холма, нарушают эту безмолвную симфонию. К ясеню прикреплена потускневшая от времени, дождей и ветров табличка с надписью: «Здесь повесился последний император Минской династии — Чун Чжэнь». 17 марта 1644 года — на семнадцатом году правления императора Чун Чжэня — крестьяне-повстанцы во главе со своим предводителем Ли Цзы-чэном вступили в Пекин. На следующий день под натиском восставших крестьян солдаты императора открыли «Ворота небесного спокойствия» — главный вход в императорский дворец, а через день, 19 марта, император Чун Чжэнь повесился на этом дереве, повесился после того, как супруга императора приняла сильный яд, а жизнь своей дочери-принцессы он оборвал ударом меча. Так прекратился род последнего императора династии Мин. Осиротевший трон заняли предводители маньчжуров, завоевавших Китай и положивших начало династии Цин.

С «Холма вечной весны» Пекин действительно виден как на ладони. На западе, в парке Бэйхай, в полуденной жаре плещутся воды озер Бэйхай, Чжунхай и Наньхай — «Северное море», «Центральное море» и «Южное море»; наверху, на самом высоком холме в парке, греется на солнце стройная белая тибетская пагода.

На севере белые дороги соединяются в одну, и она бежит между деревьями у северных ворот Пекина, возле посеревших колонн «Башни барабана» и «Башни колокола». А на юге раскинулся бывший императорский дворец, утопающий в зелени, в цветах и отражающийся в водах канала.

Императорский дворец «Гугун» превращен в музей. Он находится на прямой, как натянутая лента, магистрали, которая берет начало где-то на севере и проходит точно под нами, рядом с «Холмом вечной весны». Затем она как стрела пронзает берега «Внутренней реки с золотой водой», опоясывающей пурпурный «Запретный город», рассекает на две части музей «Гугун», проходит возле восточной стены парка имени Сунь Ят-сена и через Тяньаньмэнь — «Площадь небесного спокойствия» — выходит на «Проспект небесного спокойствия» и оттуда через ворота Цяньмэнь уходит на юг, разделяя на две части внешний город. Пекин состоит из двух городов, из двух огромных четырехугольников: большого («Императорский город») и — внутри него — маленького (пурпурный «Запретный город» — дворец императора).

Отсюда, с вершины «Угольной горы», с «Холма вечной весны», пурпурный «Запретный город» кажется золотым. Это впечатление, видимо, создается блеском золотистых крыш десятков дворцов и тысяч палат, покрытых глазурованной черепицей желтого, зеленого, фиолетового и других цветов. Золотистый цвет крыш выбран не случайно. Это цвет солнца, и никто, кроме императора, «сына неба», в Поднебесной империи не имел права использовать его для покрытия своих дворцов. Солнце клонится к закату, и панорама дворца становится более рельефной, — возможно, из-за сочетания темных теней и яркого света. В вечерних сумерках поблескивают мутные воды широкого канала — «Внутренней реки с золотой водой», — опоясывающего дворец. Через канал переброшено пять арочных мостов из белого мрамора, огромная красная каменная стена с четырьмя угловыми башнями тянется вдоль «Внутренней реки с золотой водой» и надежно ограждает дворец, главные входные ворота во дворец — «Ворота высшей гармонии». За ними просторный, выстланный плитами двор и три белокаменные террасы, на которых расположились один за другим три главных павильона дворца — «Высшей гармонии», «Полной гармонии» и «Сохраненной гармонии». Всего в «Запретном городе» — бывшем императорском дворце «Гугун» — девятьсот павильонов. Но отсюда, с холма, видно лишь несколько. Нельзя увидеть и загороженную западную часть дворца — Чжунаньхай, правительственный квартал, в котором за высокими стенами из красного кирпича разместились здания ЦК, Государственного совета, жилые дома ряда китайских руководителей. Говорят, «Гугун» был дворцом двадцати четырех императоров Минской и Цинской династий. Его строительство началось еще в начале XV века сыном первого императора Минской династии Чжу Ди. Этот дворец возводили в течение четырнадцати лет сто тысяч мастеров и миллионы их помощников. Говорят, что во внутренних павильонах построены мраморные балюстрады, а в музее «Гугун» собраны огромные богатства за всю многовековую историю Китая — картины, фарфор, керамика, золото, кованое железо всех эпох и династий.

Но я так и не увидел ни художественных богатств «Гугуна», ни Исторический музей, ни Музей китайской революции, ни художественную галерею, ни Мемориальные музеи художника Сюй Бэй-хуна и писателя Лу Синя, ни храм спящего Будды, ни многое другое. А мне очень хотелось все это посмотреть, я настаивал, убеждал протокольный отдел Министерства иностранных дел Китая и другие высокие инстанции.

Ответ был один:

— Музейные работники сейчас заняты — участвуют в революции. Осуществляется реорганизация музейных экспозиций, пополнение экспонатов, наводится порядок.

Я уже знал, что это означает: главными экспонатами отныне станут изображения Мао Цзэ-дуна, его произведения.

Всюду скульптуры, бюсты, портреты Мао — на дорогах и перекрестках, во дворах учреждений и институтов, школ, заводов и фабрик, в магазинах, ресторанах.

Спускаюсь с «Холма вечной весны». Начинает смеркаться, на узких пекинских улочках, как-то боязливо, робко пробирающихся между высокими глиняно-каменными стенами, кое-где на трехногих стульчиках сидят старики, возле них молодые женщины раздувают деревянные угли в маленьких печках-жаровнях, чтобы приготовить суп, отварить пресную китайскую капусту. Дети, где один, а где двое или трое, без рубашонок, в одних штанишках с разрезами сзади, как голодные сорочата понемногу клюют еще не закипевшую капусту… А за каменной стеной притулился, словно боясь уличного шума, полуглиняный домик — фанза, как его называют китайцы.

Из простого любопытства стараешься заглянуть за стену в надежде увидеть внутреннее убранство дома, обстановку. Но сделать это трудно. Дом тщательно скрывает большая стена, а за ней в открытую калитку видна еще одна. Если иногда все-таки удается заглянуть внутрь, увидишь одну-единственную комнатку с маленькой печкой-жаровней, с широкой, почти пришедшей в негодность за долгие годы деревянной кроватью-нарами, на которую постлана лишь циновка, несколько кухонных глиняных сосудов, лохань, электрическую лампочку, излучающую слабый, словно от керосиновой лампы, свет. Большую лампочку иметь не полагается. В Пекине нет канализации; все фекалии помещают в специальные глиняные горшки; утром, или днем, или на следующий день их собирают специальные возницы и доставляют на поля. Специальные телеги по вывозке «золота» — так в шутку называют их здешние иностранные корреспонденты — дребезжат по пекинским мостовым, наполняя улицы и дворы невыносимым «ароматом». Это типичный, тысячелетний, древний Пекин, с одноэтажными серыми глинобитными домиками, смиренно приютившимися за каменными стенами. В старом Китае существовал строгий запрет: никто не мог строить дом выше императорского двухэтажного дворца. И кроме того, архитектурное величие и красота императорских дворцов не в высоте и многоэтажности, а в пространственности и горизонтальных линиях. Не потому ли Пекин издавна называют «самой большой деревней»? Конечно, народная власть стала ломать эти традиции. Началось обновление величественного «Проспекта небесного спокойствия», расширение площади Тяньаньмэнь, одной из самых больших площадей в мире. В короткие сроки были построены несколько административных зданий, музеев, жилых кварталов, стадион. Но это было в первое десятилетие народной власти. А во второе? Во второе десятилетие жилищное строительство замирает, появляются «новая генеральная линия», «большой скачок», «особый курс».

Спустившиеся сумерки словно пологом покрывают столицу. Улицы забиты рикшами, возвращающимися с работы на велосипедах и пешком людьми; их синяя и серая одежда слилась с мраком, видны лишь темные движущиеся силуэты. Это пекинская улица. Велосипед и велорикша — главные средства передвижения здесь. Ребенок только начинает ходить — и уже садится на велосипед; мужчина едет на велосипеде на завод, иногда удаленный на пятнадцать, двадцать и более километров от дома; женщина отправляется на велосипеде работать в поле; юноша, девушка, старик — все ездят на велосипедах. В этой стране люди словно рождаются и умирают на велосипедах. Вот худой пожилой загоревший мужчина, подвернув штанины, напрягая черные жилистые ноги, крутит педали. Он везет тяжело нагруженную тележку. Когда у него устают ноги, он слезает и, напрягая все свои силы, руками толкает на пригорок непосильный груз, затем снова садится на велосипед и снова крутит педали. Грузовой рикша строит Пекин, снабжает и кормит его.

Монотонный, безликий поток спешащих, озабоченных людей с застывшими, бесцветными лицами. Я слышал, что улыбка редко появляется на лице китайца. Куда она делась? Может быть, эта монотонность китайской улицы вызвана однообразием цвета и покроя одежды? Она синего и серого цвета; зимой с подкладкой и на вате; летом ее иногда сменяют белые рубахи и блузки. На лицах непреходящая усталость от дневного труда, от обязательного многочасового изучения «идей председателя», от бесконечных собраний «критики и самокритики», демонстраций и митингов… Людская масса движется по улицам и дорогам большого города, а на всех перекрестках стоят группами дети, наверное только что начавшие посещать школу.

Они стоят, прижав к груди маленькие «красные книжки» с цитатами, которые, вероятно, еще не могут прочесть даже по складам, стоят и ждут, ждут часами того момента, когда откуда-нибудь появится машина с дипломатическим номером, чтобы начать кричать, размахивать «красными книжками», декламировать заученные, непонятные для них цитаты. Не понимаем эти цитаты и мы из-за недостаточного знания китайского языка и дребезжания громкоговорителей. Такую необычную картину я никогда и нигде не видел.

«8.IХ.67 г.

Прошло уже несколько дней, как я приехал в Пекин, но еще не нанес первого протокольного визита в Министерство иностранных дел, не смог посетить своих коллег из посольств дружественных стран, а сегодня мы должны дать прием по случаю нашего национального праздника. Пекин не похож ни на одну из столиц, в которых я побывал. Здесь другие обычаи, другие традиции.

Для нас, оторванных от мира, лишенных возможности посещать китайские учреждения, встречаться и разговаривать с китайскими гражданами, ездить по стране, читать китайскую прессу, за исключением двух-трех центральных газет, приемы для дипломатов и иностранных корреспондентов стали почти единственной возможностью встреч, бесед, обмена информацией. Ведь в Китае, этой огромной, великой стране, происходят сейчас такие события, совершается «революция».

Весной, летом и вплоть до поздней осени приемы и коктейли, а иногда в жаркие и душные летние дни обеды и ужины устраивались на воздухе — во дворе, в саду, на террасе.

Пекинский климат, жаркое и душное лето внесли поправку и в одежду дипломатов. Официальная летняя форма дипломатов-мужчин — белая расстегнутая сорочка навыпуск, без галстука. А женщин… Их здесь почти нет. «Тайфун» разметал и женщин, и детей».

«13. IX.67 г.

Наконец-то я был принят в Министерстве иностранных дел. Я ждал этого приема уже несколько дней, и вот телефонный звонок в наш протокольный отдел в 9 часов 30 минут, а через полчаса я должен быть уже там. Это обычная, первая протокольная встреча, а волновался я больше, чем перед любой из десятков, сотен встреч, которые мне приходилось иметь за долгие годы своей дипломатической работы. Сейчас начало сентября, считанные дни прошли после «красного августа», месяца погромов дипломатических представительств и издевательств над дипломатическими представителями.

Министерство иностранных дел расположено в старом дипломатическом квартале Пекина. Оно представляет, в сущности, комплекс старых зданий, огражденных высокой желтой каменной стеной. У входа под аркой стоят несколько солдат. Стена так же размалевана иероглифами и обклеена разноцветными дацзыбао, как и окрестные улицы и здания. Этот поток лозунгов, надписей, портретов, цитат, стенных газет — дацзыбао проник за высокую каменную ограду, ими обклеены все стены, все колонны, все свободные углы. Медленно пересекаем двор, переводчица читает лозунги: «Откроем огонь по новому партийному комитету!», «Сожжем заживо Чэнь И!», «Отрежем его собачью голову!» Десятки, сотни подобных лозунгов и призывов буквально заполнили министерство.

Я знал: хунвэйбиновская кампания против министра иностранных дел маршала Чэнь И началась не вчера; прошел уже год с тех пор, как появилась первая дацзыбао, направленная против него, а кампания нарастала с каждым днем. Дацзыбао на улицах сообщали, что за последние месяцы проведено два митинга с целью «окончательного осуждения Чэнь И», а несколько дней назад в здании Всекитайского собрания народных представителей состоялся третий митинг. Сам Чэнь И уже длительное время нигде не показывался. Вчера вечером, во время ужина, кто-то сказал, что его освободили от работы, другой заявил, что его убили. Что произошло с ним в действительности, сейчас никто не мог сказать, но бесспорно одно: продолжительное время его никто не видел.

Меня провели в предназначенную для приема комнату на первом этаже в одном из старых двухэтажных зданий. Вхожу в назначенное время. В комнате никого нет. Рассматриваю приемную. В убранстве — ничего традиционно китайского. Несколько кожаных диванов и кресел; надпись красными иероглифами на стене говорит о том, что «тайфун» проник и сюда. Через минуту в сопровождении переводчика и стенографа вошел сотрудник, которому поручено меня принять. Однако стенографу записывать было нечего. Как ни пытался я завязать беседу, другая сторона хранила молчание. От китайца веяло холодом. Так и закончилась эта встреча. Моя первая официальная встреча в Министерстве иностранных дел».

Пролетая над китайской землей, я не мог оторвать глаз от причудливой темно-коричневой складки, выделяющейся на большом горном массиве, это Великая китайская стена. Смотришь вниз, напрягаешь зрение, стремясь увидеть ее от начала до конца, и когда понимаешь, что даже с «птичьего полета» трудно охватить взглядом эту необычную, распластавшуюся как дракон и как дракон скользящую по голым гребням гор, спускающуюся в глубокие пропасти, взбирающуюся на крутые склоны стену, берешь в руки карту, разворачиваешь ее и пальцем скользишь по синей пунктирной линии. Стена начинается где-то на востоке, у берега Бохайского моря, идет на запад, карабкается по горам и вершинам, затем спускается, пересекает провинции Хубэй, Шаньси, Внутреннюю Монголию, Шэньси, Нинся-Хуэйский автономный район и заканчивается где-то в провинции Ганьсу, в районе Цзяюйгуаня. «Длина этой стены — десять тысяч ли», — говорится в старинном китайском писании; видимо, отсюда и ее название — Ваньличанчэн («Великая стена длиною в десять тысяч ли»).

И вот мы на пути к Великой китайской стене. Прекрасный солнечный день, один из тех мягких дней, которые в Пекине бывают только в мае или ранней осенью. Буйная, свежая зелень, небосвод чистый, голубой, высокий, ни ветра, ни песчаных бурь. Нежаркое осеннее солнце, видимо, вдохновило моих коллег, и они разбудили меня чуть свет.

— Поедемте… к стене… к Великой…

Кто-то добавляет:

— А если останется время, поедем через Летний дворец.

Мы выезжаем из посольства. Дремлющий у входа охранник вздрагивает и быстро хватает трубку телефона; на первых же перекрестках небольшие группы детишек, увидев наши машины, быстро раскрывают «красные книжки» и начинают скороговоркой выкрикивать цитаты, чтобы успеть произнести положенный текст.

Оказывается, Великая стена проходит совсем недалеко от Пекина. Не прошло и часа, как белая лента шоссе начинает взбираться на гору. Вот и сама стена, но нет, появляется вторая, затем третья. И я понимаю: и первая, и вторая, и третья стены — это еще не Великая китайская стена, хотя каждая из них достойна удивления. Это лишь ответвления, построенные неизвестно когда и неизвестно чем, уже осыпавшиеся, а кое-где совершенно развалившиеся. Но размышлять об этом было уже некогда, машины быстро миновали крутые повороты и остановились перед самой стеной.

Великая китайская стена!

Есть вещи, о которых слышал, что они большие, величественные, необыкновенные, а когда спустя годы приходилось видеть их, нередко оказывалось, что они не соответствуют сложившимся у тебя представлениям. Что касается Китайской стены, здесь происходит нечто противоположное. Мои представления о ней меркнут по сравнению с тем величественным зрелищем, которое открылось взору. Вдоль стены поднимаемся по отвесным крутым склонам, затем резко спускаемся вниз, сворачиваем влево и снова подъем; мне не хватает воздуха, я останавливаюсь, чтобы перевести дух, а Великая стена карабкается, взбирается вверх по склонам, по вершинам, по гребню высокой горы и исчезает вдали, среди безбрежия гор. Стена имеет десять метров в высоту и, видимо, столько же в ширину. Я облокотился на боковые зубчатые колонны, пытаясь вспомнить все, что прочел за последнее время об этом чуде.

Великую китайскую стену начали строить за несколько веков до нашей эры, в эпоху «воюющих царств», но наибольший размах ее строительство получило через семь веков, при первом императоре первой династии Цин — Цин Ши-хуанди. Это был, по описанию современников, человек «с горбатым орлиным носом, продолговатыми узкими глазами, птичьей грудью, с голосом шакала и умом тигра». Именно он, Цин Ши-хуанди, решил обеспечить стране защиту от нашествия гуннов. Старые летописи сообщают, что император отправил на строительство стены триста тысяч солдат и миллионы простых людей — политических заключенных, крестьян. В лютые морозы и в нестерпимую жару они вручную тащили к вершинам — к тем самым вершинам, поднимаясь к которым мы останавливались через каждые десять метров, чтобы перевести дух, — огромные каменные блоки, кирпичи и землю. Стремясь создать видимость справедливости, император отправил на строительство стены сына военного министра. Но несовершеннолетний хилый мальчик не выдержал столь непосильной нагрузки. Его мать — заложница императора в отчаянии бросилась со стены. Это — история. А легенда? Легенда рассказывает, что убитая горем женщина отправилась на поиски сына. Она шла вдоль длинной, бесконечной стены, но о нем никто ничего не знал. Горе матери было безмерным. Потеряв надежду встретить сына, она села и горько заплакала. Слезы ее были столь обильны, что размыли основание стены, и она рухнула. Под ней оказались погребенными не только кости матери и сына, но и всех погибших здесь от голода, холода и жары. Говорят также, что на каждые полметра Великой стены приходится одна человеческая жизнь. Десять тысяч ли — десять миллионов человеческих жизней. Поэт так написал об этом:

…Строительство стены закончилось лишь в XV веке нашей эры, в царствование Минской династии. Ее строили двадцать веков, в продолжение двух тысяч лет.

Очарованные красотой и величием Великой китайской стены, мы добрались, тяжело дыша, до самой высокой точки реставрированного участка стены. Солнце палило нестерпимо, призывая нас направиться к Летнему дворцу. Обе «Волги» двинулись в обратный путь по извилистой крутой дороге. На Великой стене стоит, словно провожая нас, огромная статуя Мао Цзэ-дуна — в три раза выше его собственного роста. Мао Цзэ-дун изображен с высоко поднятой рукой, с непроницаемым лицом, в такой позе, будто он построил эту Великую стену.

Изображение Мао Цзэ-дуна мы увидели и в главном зале Летнего императорского дворца, где в прошлом императоры и императрицы принимали иностранных послов и высших китайских сановников. Его белый мраморный бюст возвышается над троном, сохраненным как музейный экспонат.

И только ли там?

Из истрепанного и пожелтевшего путеводителя по Пекину, изданного неизвестно когда и неизвестно как попавшего в библиотеку, узнаю, что Летний дворец «Ихэюань» и озеро Куньминху расположены в десяти километрах от Пекина, на «Горе долголетия», что где-то выше дворца, утопая в сочной зелени, стоит «Храм моря мудрости», а расположенный напротив зеленый холм, где возвышается красивая белая пагода, называется «Горой нефритового источника».

Через главный вход — «Восточные ворота» вступаем на территорию дворца. Нас встречают бронзовые львы, фениксы и драконы. Идем мимо «Дворца гуманности и долголетия», «Сада благоухания и мира», затем по длинной, более чем полуторакилометровой, красивой галерее «Чанлан» — «Длинной галерее», вытянувшейся как разноцветный дракон от «Ворот, приглашающих Луну» на востоке до «Беседки для писания на камне» на западе. Затем от «Главной арки», расположенной внизу, на самом берегу озера, через «Дворец облачных высот» и «Храм сияния добродетелей» можно подняться на вершину «Горы долголетия».

Летний императорский дворец действительно красив. Он красив и великолепными, в китайском стиле, павильонами, галереями, беседками, искусно украшенными старокитайскими орнаментами и резьбой, и пышной зеленью, кустарником, цветами, и гармонией поэтических имен и названий, и чудным ансамблем, который создают гора, архитектурные постройки и озеро.

Но «тайфун» не пощадил и этот уголок древнего искусства. Он свирепствовал и бушевал здесь, оставив страшные следы опустошения. То, что создавалось веками, было разрушено за несколько дней или недель. В разгромленных залах вместо шедевров старого китайского искусства видишь только бюсты, портреты, надписи и лозунги. Портреты и бюсты — Мао Цзэ-дуна. Лозунги и надписи — цитаты из его сочинений. Смотришь на полуразрушенные, израненные скульптуры и орнаменты, на измазанные несмываемой краской чудесные картины в галерее «Чанлан» и вспоминаешь, что на богатства этого парка покушались не раз — и англофранцузские интервенты, и позднее объединившие свои силы восемь западных империалистических государств, и чанкайшистские реакционеры, и японские оккупанты. Но каждый раз парк возрождался во всей своей красоте. Возродится он и теперь. «Тайфун» побеснуется и, оставив после себя разрушения, уйдет, а красота останется. Потому что красота — это воплощение народного духа и народного гения, а народ вечен.

Рядом с Летним дворцом, внизу, под красивой белой пагодой, на склонах «Горы нефритового источника», за толстыми каменными стенами спрятался другой дворец. Иногда за приоткрытыми тяжелыми, коваными воротами можно разглядеть аллеи из цветов, зеленые купы ветвистых деревьев, боязливо поднявших лохматые головы над стенами, зеленоватые воды потока, проложившего здесь русло. Этот уголок словно пышный оазис среди выжженной степи. Говорят, это летняя резиденция Мао Цзэ-дуна.

«Волги» тихо едут мимо высоких каменных стен, сигналы здесь запрещены.

«15. IX.67 г.

…Я надеялся, что история с моим медицинским сертификатом закончилась. Но это было наивностью с моей стороны. Едва начался рабочий день, резко зазвонил один из «оперативных» телефонов нашего посольства. Распоряжение было коротким и категоричным: сегодня «от двух до пяти часов» явиться в соответствующее санитарное учреждение для повторной прививки. «Повторной» потому, что мне уже делали прививку в Софии, но как это доказать? Моя «желтая» книжка еще не поступила. Ничего не поделаешь, порядок есть порядок.

В назначенный час я явился в соответствующее медицинское учреждение и передал противохолерную вакцину швейцарского производства, которую мне дал врач чехословацкого посольства.

Последовал категорический отказ:

— Мы не можем вам делать прививку этой вакциной.

— Я согласен на китайскую вакцину.

Врач в белом халате подает мне термометр. Перед прививкой нужно измерить температуру. Только я поставил градусник, как молодой человек, худой, в очках, видимо хунвэйбин, сел за заваленный «красными книжками» столик, взял одну из них и начал громко на абсолютно непонятном китайско-русском языке читать заранее отобранные цитаты. Через несколько минут он закрыл «красную книжку» и пригласил меня на инъекцию в соседнюю комнату, где меня ожидал врач».

«16. IX.67 г.

…Эту ночь я тоже не спал. Репродукторы гремели непрерывно. На одном из коктейлей я заговорил об этом с главой индийского посольства. Он ответил мне восточной поговоркой: «Если хочешь извести кого-нибудь, лиши его сна».

За что изводят нас?»

По какому-то поводу, а возможно, и без повода, я уже не помню, у нас собрались коллеги из посольств социалистических стран.

Я разговариваю с Фаркашем, с Имре Фаркашем, главой венгерского посольства, с которым мы знакомы много лет, еще с того времени, когда оба работали первыми секретарями посольств наших стран в Москве. Но с тех пор прошло несколько лет, наша беспокойная служба разметала нас по разным краям и государствам. И вот дипломатическая работа снова свела нас — на этот раз в Пекине. Но не надолго. Фаркаш уже упаковывал чемоданы перед отъездом в другую страну. Я смотрю на него и с трудом узнаю. Он постарел, похудел, от бессонницы и волнений глаза опухли и слезились.

— Что сказать тебе, друг… Это не служба, а ад. Нет, не только из-за климата… Климат здесь действительно тяжелый, но его как-то переносишь. Но можно ли долго переносить другое — постоянное напряжение… Ложишься спать, а нервы у тебя напряжены до предела, в голове шум и боль, глаза не закрываются. И становится все труднее. Слава богу, моя служба здесь заканчивается. А ты, дорогой, закаливай нервы, запасайся терпением.

Кто-то поднял тост:

— Не забывайте, товарищи, что, несмотря ни на что, есть Китайская коммунистическая партия, китайский народ. Не нужно быть пессимистами!

— Пессимистами… А знаете, кто такой пессимист? — спросил Стефан, глава польского посольства, молодой красивый блондин, подняв руку с изуродованным пальцем. Таким палец останется навсегда. Эту травму ему нанесли разъяренные хунвэйбины, когда он провожал советских женщин и детей в пекинском аэропорту. Стефан просит слова для тоста. Но произносит не тост, а рассказывает на забавном русско-польском языке только что услышанный анекдот. — Знаете, кто такой пессимист? — снова спрашивает он громко, обращаясь ко всем нам. И сам отвечает: — Пессимист — это бывший оптимист, проживший хотя бы год в Пекине.

Раздается громкий смех…

«17. IX.67 Г.

…В последние дни печать усиленно пишет о «великом стратегическом плане Мао». Нет ни одной центральной или провинциальной газеты, ни одной дацзыбао, в которой не упоминалось бы об этом плане. Однако напрасно искать в официальной печати ответ на вопрос, что же представляет собой этот «великий план». Одна из дацзыбао, прочитанная нашим сотрудником, проливает некоторый свет на этот вопрос. Суть этого плана — в создании революционных комитетов, опорных пунктов в отдельных районах и провинциях Китая. «Создание революционных комитетов в Шанхае и в провинции Шаньдун, — говорится в дацзыбао, — имеет решающее значение для Средне-Восточного Китая, создание ревкомов в провинции Шаньси с центром Тайюань и в Пекине имеет такое же значение для Северного Китая, в провинции Хэйлунцзян с центром Харбин — для Северо-Восточного Китая, в провинции Гуйчжоу с центром Гуйян — для Юго-Западного Китая».

В той же дацзыбао подчеркивается «огромное значение» реорганизации военного округа во Внутренней Монголии, что позволит оборвать связи «внутренней контрреволюции с советскими ревизионистами». Такое же значение придается борьбе за власть в провинции Синьцзян.

Но это, видимо, лишь отдельные элементы «территориального аспекта» «великого стратегического плана». Через несколько дней другая дацзыбао раскрыла некоторые «политические» и «идеологические» аспекты этого плана: «Великий вождь, председатель Мао обращается к нам с призывом — широко развернуть массовую революционную критику, развивать и укреплять великое революционное объединение «трех сил»[3], укреплять и усиливать диктатуру пролетариата; развернуть движение в поддержку армии и проявлять любовь к народу и, продолжая революцию, стимулировать развитие производства, повышать революционную бдительность, решительно давать отпор подрывной деятельности внутренних и внешних классовых врагов»».

В Пекине установились ясные, дышащие прохладой и свежестью дни и ночи. Нет уже жары, раскаленного ветра, разносящего запахи Пекина и пыль из пустыни Гоби, душных и влажных ночей. Воздух стал свежее, легче дышится. Однако общая атмосфера в стране все такая же накаленная, все так же давит и гнетет.

Сегодня во время беседы с одним из моих коллег о «великом стратегическом плане» Мао Цзэ-дуна, который в эти дни является предметом разговоров и обсуждения в прессе, он изложил мне свой «стратегический» и «тактический» план защиты посольства на случай нового ожидаемого и неожидаемого наступления хунвэйбиновских толп. Этот план предусматривал объявление тревоги, сосредоточение сотрудников посольства в заранее определенных местах, быстрое уничтожение служебных архивов, перевод детей в более безопасное место, заблаговременное создание запасов продуктов, воды, горючего, электроэнергии, рассредоточение автомашин, принятие мер к ликвидации пожаров.

Во время этого разговора совсем близко от нас все новые и новые толпы хунвэйбинов осаждали индийское посольство, слышались выкрики, угрозы «отрезать собачьи головы», «сжечь живьем». Поводом послужил обмен между Китаем и Индией резкими нотами в связи с новыми столкновениями на китайско-индийской границе и новыми кровавыми инцидентами. Толпа бушевала, напирала. Не потому ли обдумывались «стратегические» и «тактические» планы обороны посольства?

Едва ли в Пекине есть более известный ресторан, чем «Старая пекинская утка», двухэтажный, ветхий, построенный, наверное, еще в царствование одной из феодальных династий. Он расположен в старинной части Пекина, недалеко от оживленной торговой улицы Цяньмэньвай. Снаружи здание ничем не отличается от остальных. Ничего примечательного нет и внутри: тесное помещение, поразительно напоминающее наши старинные сельские трактирчики, и тоже всегда переполненное. Своей популярностью этот неказистый ресторанчик обязан другому: здесь готовят самые вкусные жареные пекинские утки. И не удивительно: сто пятьдесят лет он славится этим деликатесом. Три комнаты на втором этаже предназначены для иностранцев.

Но сейчас нас привела сюда не прославленная пекинская жареная утка. Нас привело нечто другое, гораздо более важное.

Кто-то из наших работников услышал, что где-то около ресторанчика вывешена новая дацзыбао — постановление ЦК КПК от 31 августа. «Постановление» содержит пять пунктов, но для нас представляли интерес лишь два из них: и впредь разрешались демонстрации перед иностранными посольствами, но запрещалось вторгаться на их территорию, устраивать бесчинства, сжигать здания и автомашины. И еще возбранялось избивать дипломатов и издеваться над ними. И эту «важную» новость мы узнали из дацзыбао.

Дацзыбао. Это странное слово и до сих пор встречалось в моих записках, но в дальнейшем оно станет моим неизменным спутником, будет преследовать меня на улицах и площадях; крупные, разноцветные, от руки написанные иероглифы будут появляться каждое утро на стенах зданий и оградах, будут возникать перед моими глазами на дорогах и перекрестках. И я буду ругать себя за то, что все еще не познал китайского языка, не сумел раскрыть тайн причудливых иероглифов. Некоторые переведут это слово — дацзыбао — «газета больших иероглифов». И действительно, по форме дацзыбао напоминает стенную газету, но по содержанию это может быть краткий, ударный лозунг, «важное» указание, директива или отчет о происшедшем событии, цитата из речи, обвинение. Написать дацзыбао может каждый желающий и во многих случаях о том, о чем хочет, однако при одном условии: она не должна быть направлена против Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо. Но иногда на улицах и оградах наряду с такими дацзыбао, как «Будем до последней капли крови защищать председателя Мао», «заместителя председателя Линя», вывешивались лозунги против Чэнь Бо-да, жены Мао — Цзян Цин и даже против самого Линь Бяо. Может быть, именно поэтому одна из дацзыбао, появившаяся в первой половине января 1967 года, возвестила о приказе Чжоу Энь-лая и министра общественной безопасности Се Фу-чжи арестовывать тех, кто пишет дацзыбао или распространяет материалы против «председателя» и его «самого, самого близкого соратника и преемника».

Нередко приходилось наблюдать на улицах, как юноша тащит в одной руке ведро с краской, а в другой кисть. Иногда ведро и кисть весят столько, сколько сам юноша. Это может быть и безусый учащийся начальной или средней школы, и «сердитый» студент-хунвэйбин, и члены «революционных организаций», прибывшие из далеких краев, чтобы встретиться с руководителями, высказать свои претензии, пожаловаться на других «революционеров», на другие «революционные организации», которые «под красным знаменем председателя Мао» борются «против красного знамени председателя». Среди них нередко можно видеть военных в зеленой форме. И все пишут, все рисуют разноцветные иероглифы.

Если кто-нибудь когда-либо соберет и издаст все дацзыбао и хунвэйбиновские газеты, кто знает, возможно, это будет не только самое многотомное, но и самое удивительное сочинение нашего века. Разноцветные дацзыбао появились не вчера, это не детище «большого тайфуна». Но «большой тайфун» дал толчок к массовому распространению их по всей стране, превратив в орудие пропаганды. А возникли дацзыбао давным-давно, я так и не выяснил, но какому точно поводу и когда. Но я узнал другое: они играли важную роль во всех «кампаниях», начиная с яньаньской «по упорядочению стиля» и вплоть до «большого тайфуна».

Разумеется, мы, дипломаты и иностранные журналисты, уже поняли: всю информацию, содержащуюся в дацзыбао (одни из них были написаны безответственными хунвэйбинами, другие прошли тщательную цензуру, третьи выпущены просто для дезинформации), мы должны воспринимать именно как «уличную», внимательно проверять, сопоставлять и следить, какое отражение она получит в официальной печати.

Но в данном случае ни у кого не было сомнений: такое «постановление» действительно имело место, о нем уже усиленно говорили в дипломатическом корпусе. Осада иностранных посольств в Пекине, издевательства над дипломатами и членами их семей вызывали огромное возмущение, и изоляция, в которой все больше оказывался Китай, должна была заставить китайское руководство пересмотреть свои взгляды на этот вопрос. Но в то же время мы ясно сознавали: подобные «решения» принимались и обнародовались и прежде. Ведь только в феврале не кто иной, как сам премьер Государственного совета Чжоу Энь-лай выступал против подобных бесчинств, а через несколько месяцев, в августе, начались страшные погромы советского и других посольств, наступил «красный август». Долго ли будет действовать новое «постановление»? Ведь сейчас, во время «большого тайфуна», одни решают, а другие действуют.

Успокаивало одно: приближался национальный праздник Китайской Народной Республики, и большинство дипломатов было уверено, что перед праздником будет спокойно.

В своем блокноте я записал:

«13. IX.67 г.

В эти осенние дни улицы Пекина представляют любопытное зрелище. Приближается национальный праздник, и в связи с этим дано указание приостановить беспорядочное расписывание повсюду иероглифов и расклеивание плакатов и дацзыбао. Ведь ожидается приезд иностранцев, а сегодняшний вид Пекина даже у привыкших ко всему пекинцев вызывает чувство неловкости своими вкривь и вкось написанными разноцветными иероглифами разных форм, размера и цвета, потрепанными от дождя и ветров плакатами и портретами. И не только поэтому: необходимо поставить под контроль вывешиваемые дацзыбао, чтобы знать, в чью защиту или против кого выступает то или иное предприятие, учебное заведение или организация.

Удивительные вещи происходят в эти предпраздничные дни в китайской столице! Среди работников дипломатического корпуса ходят слухи о том, что дано указание до 30 сентября, то есть до национального праздника, закончить «объединение» различных фракций и группировок на местах, в учреждениях, на предприятиях, в учебных заведениях. «Объединение» на основе «новых указаний председателя Мао», заявившего, что «внутри рабочего класса не может быть коренных противоречий». «Указания» даны, срок очень небольшой, «объединение» осуществляется. Дни и ночи гремят барабаны и гонги, трубят трубы, носятся грузовики, переполненные хунвэйбинами. С шумом и треском проводится «большое объединение», а глубокие противоречия остаются».

«2. Х.67 Г.

Вчера состоялся сам праздник, отмечалась 18-я годовщина образования Китайской Народной Республики. Эта годовщина воскрешает в моей памяти хронику великих битв и великих наступлений в канун октября 1949 года: войска Народно-освободительной армии — 1-я армия в Северо-Западном Китае, 2-я армия на Центральной равнине, 3-я армия в Восточном Китае и 4-я армия в Северо-Восточном Китае — развернули свои части на огромном фронте в две тысячи километров, от пустыни Гоби на западе до Тихого океана на востоке. Этот фронт пришел в движение и как лавина устремился на юг, форсировал Янцзы и, совершая глубокие прорывы, окружил и уничтожил целые чанкайшистские армии, захватил города, провинции. Чанкайшистскому режиму пришел конец. Победа! Восемнадцать лет назад, 1 октября, на площади Тяньаньмэнь — «Площади небесного спокойствия» триста тысяч человек, присутствовавших при совершении этого исторического акта, с радостью провозгласили: «Победа!», «Свобода!» Созданию Китайской Народной Республики радовались трудящиеся всего мира.

С тех пор прошло восемнадцать лет. Сегодняшняя передовая статья «Жэньминь жибао» словно отчет за эти годы: «За 18 лет, следуя указаниям председателя Мао, мы добились блестящих успехов на пути социализма». Но о том, какие блестящие успехи и в какой период они достигнуты, — ни слова. Ни слова не сказано ни о социалистическом содружестве, ни о братской помощи и поддержке. Я читаю эти строки, и они вызывают воспоминания о других словах, о словах, сказанных в июле 1955 года на второй сессии Всекитайского собрания народных представителей: «Советская помощь играет исключительно важную роль, именно она позволяет нам осуществлять сегодня строительство в таких огромных масштабах, такими быстрыми темпами, на таком высоком техническом уровне». «Осуществляя генеральную линию социалистического строительства, разработанную лично Мао Цзэ-дуном, наша родина, совершив скачок, из бедной, отсталой, многострадальной страны превратилась в могучее, цветущее социалистическое государство», — продолжала «Жэньминь жибао». А та же самая «Жэньминь жибао» в феврале 1959 года писала: «Помощь Советского Союза в экономическом развитии нашей страны по своим размерам и масштабам не имеет прецедента в истории».

…Но сейчас я на площади, на официальных трибунах Тяньаньмэнь… Площадь заполнена людьми, знаменами, бюстами, портретами, лозунгами. Солнце, дышащее утренней свежестью, только что взошло над Пекином. Передо мной огромная площадь; с одной стороны ее — здание Исторического музея, закрытого с самого начала «тайфуна», с другой — здание Всекитайского собрания народных представителей, которое точь-в-точь похоже на первое, величественное, каменное, с тяжелыми колоннами и мраморными сводами. Несколько последних вечеров я посещаю это здание. Вчера вечером я был здесь на приеме по случаю национального праздника, а позавчера — на банкете в честь делегации из Южного Вьетнама. Входишь внутрь и сразу попадаешь в огромный холл размером в городскую площадь, облицованный белым мрамором, с мраморными колоннами и сводами. Поднявшись по беломраморной лестнице, входишь в банкетный зал и словно попадаешь на другую площадь, снова из камня, мрамора и дерева; а сверху подобно звездам сверкают гирлянды люстр. Говорят, что этот зал вмещает пять тысяч человек, что это здание, как и его побратим — расположенный напротив музей, — построено всего за десять месяцев. В конце первого десятилетия народной власти и в честь первого ее десятилетия. Но и вчера вечером — на приеме, и позавчера — на банкете у меня почти не было возможности рассмотреть этот огромный банкетный зал. Едва мы разместились на заранее отведенных местах, едва подняли тосты и первые бокалы с китайской рисовой водкой — маотай, как грубая, грязная брань в адрес Страны Советов вынудила нас покинуть зал. У нас, дипломатов социалистических стран, здесь нет иного оружия, кроме этого — демонстративно покинуть зал в знак протеста.

А сейчас передо мной шумит, волнуется, как море, огромная площадь. Зеленое волнующееся море — это колонны людей, одетых в военную форму. А над ними другой — красный цвет; это портреты, лозунги, «красные книжки». И строгие линии, и четкий шаг марширующих, и охрипшие голоса скандирующих — все рассчитано. По «Площади небесного спокойствия» движутся бесконечные шеренги солдат и хунвэйбинов. По улицам медленно ползут военизированные колонны. И я вспоминаю выступление премьера Чжоу накануне праздника: к участию в демонстрации не будут допущены те, кто не прошел необходимой военной подготовки, и мысленно переношусь в Москву, на Красную площадь, и в Софию, на площадь Девятого сентября. Живо представляю себе наши праздничные народные манифестации. Здесь нет вас, жизнерадостные люди, идущие с маленькими детьми на плечах в нестройных, шумящих, как горные потоки, колоннах по широким улицам и проспектам.

Перед нами сейчас проходят бесконечные шеренги солдат и хунвэйбинов, слышатся четкие шаги в такт маршу, знакомые всем лозунги, призывы, течет людская река. А наверху, в центре трибуны, стоит «великий кормчий». Неподвижный, с застывшим лицом, он словно вырублен из такого же холодного камня, как и памятник, стоящий напротив него на площади. Печет солнце, обжигая трибуны раскаленным жаром».

В жизни дипломатических работников в Пекине много специфического. Я уже касался этого вопроса, теперь снова возвращаюсь к нему. Жизнь дипломата здесь — это постоянные, ежедневные официальные и неофициальные встречи «по случаю» и без случая, по поводу и без повода. И на всех уровнях: встречи посланников и временных поверенных в делах, советников, секретарей, атташе. Каждый ищет повод, каждый организует какую-то встречу. И каждый стремится обменяться мнениями, получить информацию. Здесь нет встреч ради встреч, здесь словно нет других тем для разговоров, кроме политики. Используется малейший повод, малейшая возможность. Каждый спешит, лихорадочно жаждет получить информацию. Проверяются и сопоставляются слухи, новости, комментируются и анализируются факты, делаются выводы. Затем информация шифруется и летит в эфир. Позднее я понял: для дипломатов, лишенных возможности непосредственного знакомства с жизнью и людьми Китая, «без суда осужденных» на затворничество, различные мероприятия внутри дипломатического корпуса наряду с официальной и хунвэйбиновской печатью и дацзыбао являлись почти единственным источником информации, проверкой собственных и чужих мнений и оценок. Но со временем этот «источник» начал постепенно иссякать, так как изоляция дипломатов и корреспондентов становилась все большей. Именно в это время Джон Родерик писал в гонконгской «Саут Чайна морнинг пост», что «нынешний Китай почти настолько же закрыт для иностранцев и окутан такой же завесой таинственности, как и во времена маньчжурских императоров». А в своей статье «Глаза и уши, направленные на то, чтобы разгадать самую сложную загадку в мире» Родерик подробно описал средства, используемые прежде всего США, Японией и Тайванем, для сбора информации о Китае. Среди этих «средств» он назвал «совершенную электронную технику», «высокочувствительные большие уши», работающие на радиоволнах Пекина и остальных провинциальных китайских радиостанций, беседы с «теми, кто возвратился из Китая», «терпеливое» чтение китайской печати и «тщательную обработку» информации, поступающей ог иностранных корреспондентов в Китае.

Я перечитываю все это, и у меня в памяти всплывает почти забытый разговор со знакомым генеральным консулом во время одной из моих поездок в Гонконг. Он показал мне список дипломатических работников консульства США в Гонконге:

— Двадцать консулов и вице-консулов. Нет, дорогой мой, это лишь официальный список. И только персонала, пользующегося дипломатической неприкосновенностью. Посмотрите другой, — и быстро достает из ящика стола толстый список, отпечатанный на ротаторе. — Свыше тысячи сотрудников. Здесь и китайцы американского происхождения, и гонконгские китайцы, и американцы, владеющие китайским языком. И кого тут только нет. Это не консульство, а институт, понимаете? Политический институт, занимающийся изучением Китая. И наблюдательный пункт. Под прицелом этого «наблюдательного пункта» все — и печать, и радиопередачи всех, даже самых незначительных провинциальных станций, и каждый, кто возвращается из Китая, и вся поступающая корреспонденция. Все изучается, обобщается, анализируется.

Но все это происходит в Гонконге, а мы находимся в Пекине. Здесь каждый дипломат стремится получить как можно больше информации, каждый должен участвовать в этом беспрерывном, едва ли не круглосуточном напряженном диалоге.

Дипломатические мероприятия, встречи, беседы — это непрерывная, напряженная, страшно утомительная работа. Но еще больше времени и сил приходится расходовать на наблюдения, чтение причудливых иероглифов и дацзыбао, весьма часто под злобный вой и угрозы разъяренных хунвэйбинов. И этот поистине изнурительный труд заставлял нас забывать о своем «плене».