Тайфун. Записки из Китая

IV. «Вихри» и предшествовавшие им события

Я снова возвращаюсь к событиям семнадцатилетней давности. «Площадь небесного спокойствия» напоминает волнующееся море, над которым медленно и торжественно поднимается флаг Китайской Народной Республики. Китай занял свое место среди социалистических стран, встал на ноги, сделал шаг вперед по пути строительства социализма. Пройдет еще несколько лет, и VIII съезд КПК[4], первый после освобождения страны съезд партии, подтвердит генеральную линию на строительство социализма. И нанесет удар тем, кто не хотел признать, что переход к социализму должен осуществляться постепенно, тем, кто хотел построить социализм «в одно прекрасное утро». Съезд провозгласит: в борьбе за социалистические преобразования и социализм уже одержана решающая победа — ликвидирована эксплуатация, разрешено противоречие между пролетариатом и буржуазией, решен и главный вопрос — «кто кого», и решен в пользу социализма. Сейчас основное противоречие — это противоречие «между передовым социалистическим строем и отсталыми общественными производительными силами». Отсюда и главная задача — напрячь силы для разрешения этого противоречия, для превращения Китая в индустриальную страну. «Эта задача очень трудна и огромна», — подчеркнуто в резолюции съезда, в отчетном докладе сказано еще яснее: «Без великой интернациональной солидарности пролетариата всех стран и без поддержки международных революционных сил невозможна победа социализма в нашей стране, а если победа будет одержана, то ее невозможно будет закрепить». И именно поэтому VIII съезд возвестил: «Партия прилагает усилия для развития и укрепления дружбы со странами лагеря мира, демократии и социализма, возглавляемого Советским Союзом… воспитывает своих членов и народ в духе интернационализма, выраженного в призыве «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»».

В своем кратком вступительном слове на съезде Мао Цзэ-дун признал: «Нам предстоит исключительно трудная работа… а наш опыт весьма недостаточен». И призвал: «Надо уметь учиться. Надо уметь учиться у идущего впереди Советского Союза, надо уметь учиться у стран народной демократии, надо уметь учиться у всех братских партий, надо уметь учиться у народов всех стран. Мы ни в коем случае не должны… зазнаваться…».

Развернувшаяся на съезде дискуссия осветила не только проблемы экономического строительства. И не только пути дальнейшего развития Китая. Произошло то, чего, может быть, меньше всего ожидал Мао Цзэ-дун. Партия решительно отвергла «чуждое ей обожествление личности». И это немедленно нашло отражение в новом Уставе: «Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом».

Потому что в Уставе, принятом VII съездом партии, было записано: «Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэ-дуна». Коммунистическая партия Китая возвращается к марксизму-ленинизму. Но это идет вразрез с замыслами Мао Цзэ-дуна. Ведь еще в 1938 году, на VI пленуме ЦК, он попытался обосновать свой тезис о создании «национальных форм» марксизма, ибо конкретное применение марксизма — это и есть «марксизм, принявший национальную форму», «китаизация марксизма — это применение его к китайской специфике, приспособление к ее условиям». Этот вопрос на VII съезде поднял не кто иной, как Лю Шао-ци. В своем докладе он прямо заявил, что «идеи Мао Цзэ-дуна» — «это китайский коммунизм, китайский марксизм», а в письме Анне Луизе Стронг он отметит «великую заслугу» Мао Цзэ-дуна в том, что «китаец Мао Цзэ-дун превратил марксизм-ленинизм из европейской формы в азиатскую… Он создал китайскую, или азиатскую, форму марксизма».

На VIII съезде Мао Цзэ-дун, председатель Коммунистической партии Китая, не выступил. Не произнес отчетного доклада. Не принял участия в съездовской дискуссии. Он сделал это сразу же после съезда — на II пленуме ЦК, выступив с призывом развернуть «кампанию по упорядочению стиля». И этот призыв прозвучал и страшно, и зловеще, потому что сразу воскресил в памяти воспоминание о другой «кампании по упорядочению стиля» — о движении «чжэнфэн»[5]. Призыв явился началом контрнаступления Мао Цзэ-дуна на VIII съезд и его решения. Основные направления этого наступления изложены в речи Мао Цзэ-дуна «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», которая позднее будет названа манифестом «перманентной революции». По утверждению Мао, перед диктатурой пролетариата стоят две основные задачи: подавление внутренних и защита от внешних врагов. И еще. Классовая борьба между пролетариатом и буржуазией в области идеологии «будет иметь длительный и волнообразный характер, иногда приобретая весьма острые формы». И в этой области проблема «кто кого» — социализм или капитализм — «не решена».

Итак, VIII съезд заявил, что основная проблема «кто кого» решена в пользу социализма, а через несколько месяцев объявляется, что проблема «кто кого» не решена. И это заявил не кто иной, как Мао Цзэ-дун — председатель Коммунистической партии Китая.

Фронты начали принимать очертания.

«Кампания по упорядочению стиля» в разгаре, но наряду с ней развернуто начавшееся еще раньше движение «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто школ». И заметьте, сигнал для начала этих движений дает сам Мао Цзэ-дун, и проходят они под флагом его февральского выступления «о противоречиях». Мао Цзэ-дун где-то сказал: вопрос о том, что верно или неверно в искусстве, должен быть решен в ходе свободной дискуссии. И началась «свободная дискуссия», развернулась острая критика, в нее включились и беспартийные. Объектом критики становятся бюрократизм в партии, сектантство, субъективизм, административные методы партийного руководства и отрыв от масс. В этом хоре иногда слышны чуждые голоса, пропитанные злобой, антикоммунизмом и антисоветизмом. И может быть, поэтому с облегчением встречается сигнал «стоп», — «сто цветов» отцветают. А на политическом горизонте появляется новое движение, направленное против «правых», против «буржуазных» элементов. Кого же причисляют к «правым» и к «буржуазным» элементам, учитывая, что острие «критики» сейчас направляется главным образом против тех, кто в движении «сто цветов» остро критиковал административные методы, субъективизм, сектантство и бюрократизм в партии? За «критикой» следует жестокая расплата, а расплата — снятие с должности, «перевоспитание» с помощью физического труда, принуждение к многократной «самокритике». И возникает вопрос: не затем ли расцветали «сто цветов», чтобы выявить очаги скрытого недовольства, выявить недовольных? Ведь сам Мао Цзэ-дун когда-то сказал: «Чтобы убить змею, ее нужно выманить из логова».

Нет сомнения: Мао Цзэ-дун решил, что наступило время для реванша. «Контрнаступление» началось. Ранней осенью 1957 года был проведен III пленум ЦК КПК. «Оживляется» «особый» курс, одобряются борьба с «правыми» и чистка в партии. Можно ли избежать «извилистого пути Советского Союза», может ли быть лучше, чем в Советском Союзе? — задает вопрос на пленуме Мао Цзэдун, и в унисон с его утвердительным ответом пленум призывает: «Положить конец суевериям в отношении советского опыта». Но советский опыт существует, о его исторической ценности свидетельствует VIII съезд, его решения, принятый съездом второй пятилетний план. И «огонь» направляется против VIII съезда и его решений. «Огонь» направлен против второго пятилетнего плана. На пятилетний план поставлен крест, крест поставлен и на политический курс, начертанный VIII съездом. Провозглашается новый курс — курс «трех красных знамен»: «генеральная линия», «большой скачок», «народные коммуны». Первая «народная коммуна» была создана в 1958 году. Она объединила в провинции Хэнань сорок три тысячи крестьян двадцати семи кооперативов. Ее назвали «Спутник», чтобы возвестить всему миру, по словам западного корреспондента, что она будет иметь такое же значение, как и первый искусственный спутник Земли. Это произошло ранней весной 1958 года, а в предпоследний день августа того же года расширенное заседание Политбюро ЦК принимает «историческую» резолюцию о коммунах. Пройдет немного времени, и начнется «коренная ревизия» контрольных цифр второго пятилетнего плана, одновременно провозглашается и «большой скачок», появляется новый удивительный лозунг: «Три года тяжелого труда — десять тысяч лет счастья». Следуя курсу «трех красных знамен», Китай должен совершить скачок и, минуя этап строительства развитого социалистического общества, прыгнуть «прямо» в коммунизм.

«Большой скачок»… Журналисты шутили: в глубокой древности люди создали «семь чудес света», а в наши дни Мао Цзэ-дун сотворил «восьмое чудо» — новые законы общественного развития. В соответствии с новыми цифрами второй пятилетки промышленное производство должно возрасти в шесть с половиной раз, сельскохозяйственное производство — в два с половиной раза, выплавка стали должна увеличиться до восьмидесяти — ста миллионов тонн. «Народные коммуны» за три-четыре или пять-шесть лет должны обеспечить «скачок в коммунизм». «Скачок в коммунизм», видимо, должны совершить также наука, литература и искусство, так как именно в это время секретариат Союза китайских писателей утверждает план «резкого подъема эффективности литературного труда». План призывает «в ближайшие три — пять лет получить обильный урожай на ниве социалистической литературы». И призыв услышан. Среди писателей, драматургов, композиторов начинается гонка, начинается «соревнование» за богатый «литературный урожай». Писатели Мао Дунь и Ба Цзинь взяли обязательство в ближайшие десять месяцев написать по одному роману и три повести, Лю Бай-юй — три романа и восемь — десять повестей, поэт, главный редактор журнала «Шикан» («Поэзия») Цзян Кы-цзя только в 1958 году взялся написать двадцать стихотворений, в тем числе историческую поэму, охватывающую период от восстания тайпинов до наших дней, и пятнадцать произведений в прозе. Автор пьесы «Великий поход» Чэн Ци-тун — десять либретто для опер и пьес. Я читаю и перечитываю эти цифры и не верю своим глазам.

Начинают развеваться «три красных знамени», выдвигаются новые лозунги, растет «революционный дух». Техника и технический прогресс заменяются революционным духом, энтузиазмом, физической силой. На физические работы мобилизованы сотни миллионов крестьян, десятки миллионов служащих, студентов, учащихся, все подняты на ноги. Все брошено на «фронт выплавки железа и стали», все строят самодельные печи, роют шахты, льют чугун.

Мао Цзэ-дун решил удивить мир.

Цифры были действительно ошеломляющими.

Захлебываясь от восторга, о них сообщало агентство Синьхуа и другие средства массовой информации и пропаганды. Сообщали обо всем, но умалчивали о самом главном — о том, что все или почти все, что выплавлялось в этих «домашних» доменных печах, было непригодным для использования из-за низкого качества продукции, десятки миллионов людей трудились впустую, на ветер было пущено семьдесят миллионов тонн угля, сожженного в домашних домнах. В итоге потери только рабочей силы и материалов составили четыре миллиарда долларов.

Фактически каждый кусочек выплавленного железа по себестоимости оказался золотым или приближался к золотому.

Перелистываю свой блокнот.

«9. ХП.67 г.

Поезд движется на юг, за окнами вагона бегут придорожные столбы, деревья, кое-где промелькнет деревенька с вросшими в землю домиками, построенными из земли и глины, из прокопченных труб, как будто из-под земли, идет дымок. Между деревеньками зловеще зияют черные ямы, развалины потемневших от времени кирпичных стен. Говорят, это скелеты доменных печей времен «большого скачка». Грустная, тягостная картина».

«Большой скачок» был началом большой трагедии, острой борьбы внутри партии. Первый бой был дан прославленным маршалом войны в Корее Пэн Дэ-хуаем. Он был дан на VIII Лушаньском пленуме ЦК КПК, а также на предшествовавшем пленуму совещании высших руководящих кадров партии. В дни работы совещания Пэн Дэ-хуай распространил среди его участников письмо с резкой критикой курса Мао Цзэ-дуна. В нем Пэн Дэ-хуай писал о «перенапряжении в различных областях», о диспропорциях в народном хозяйстве, о недостаточном опыте и непонимании объективных законов строительства социализма. Письмо-обвинение было распространено в июле, но еще до июля, до совещания и пленума, Пэн Дэ-хуай написал стихотворение, в котором разоблачал «большой скачок». Об этом он рассказал в своих показаниях, когда вынужден был во время «большого тайфуна» выступить с «самокритикой». Вот оно:

В стихотворении Пэна, может быть, нет лирики. Он не поэт, а солдат, но оно искренне. В нем — суровая солдатская правда. Да и кто знает, быть может, поэзия исчезла, когда делали перевод с китайского на английский, а с английского — я нашел показания Пэн Дэ-хуая в английском гонконгском бюллетене «Кэрэнт бакграунд» — на болгарский.

«Я не могу больше молчать!» — воскликнул старый солдат. Пэн Дэ-хуай был не один. Его поддержали кандидат в члены Политбюро Чжан Вэнь-тянь и член Секретариата ЦК и начальник Генерального штаба НОАК Хуан Кэ-чэн, а также многие руководители провинциальных партийных комитетов, министерств и ведомств.

А Мао Цзэ-дун? Мао Цзэ-дун сделал на пленуме «широкий жест» и признал многие допущенные ошибки, в частности, он признал, что большая битва за сталь «превратилась в большую беду». И что за все это на нем лежит «особая вина». Но признать это открыто — нет, этого он сделать не может, потому что тогда «наше государство развалится», и это сделает «не империализм, а народ внутри страны, который может восстать и отбросить нас раз и навсегда». И вместо открытого признания — открытая угроза: «Если гибель неизбежна, я уйду, уйду в деревню и возглавлю крестьян, чтобы свергнуть правительство. Если освободительная армия не пойдет за мной, я прибегну к помощи Красной армии. Но, по-моему, Народно-освободительная армия пойдет за мной». Пройдет два-три года после Лушаньского пленума, и председатель Китайской Народной Республики Лю Шао-ци с трибуны расширенного совещания ЦК открыто поставит вопрос о реабилитации Пэн Дэ-хуая. Потому что «его мнение по многим вопросам соответствует фактам». Потому что «экономика находится на грани полного краха», а «ЦК недооценивает серьезность обстановки». И потому что нужно сделать выводы из исторического урока «трех красных знамен».

Но выводы не были сделаны.

Мао Цзэ-дун решительно выступил против реабилитации Пэн Дэ-хуая. И голос Пэна заглох в приближающихся вихрях «тайфуна», старого маршала заставили замолчать. А Мао Цзэ-дун использовал трибуну X пленума, чтобы еще раз изложить свой тезис о «классовой борьбе при диктатуре пролетариата»:

«В период пролетарской революции и диктатуры пролетариата, в период перехода от капитализма к социализму, который будет продолжаться десятки и даже больше лет, будет существовать и классовая борьба. Эта борьба будет иметь длительный и волнообразный характер, иногда обостряясь или затухая и нередко принимая острые формы. Она находит неизбежное отражение и внутри партии…»

Не было сомнения: острие этого вывода было направлено против решений VIII съезда. Более того, Мао Цзэ-дун уже полностью сосредоточил в своих руках руководство партией и государством. Это было поражением противников «трех красных знамен», «большого скачка». Но поражением частичным. Потому что дискуссия продолжалась, продолжался большой спор, и на политическом горизонте все яснее вырисовывались контуры двух линий относительно дальнейших путей развития Китая.

«Тайфун» распространялся по Китаю постепенно.

— Но все же когда? Когда он начался?

Этот вопрос не сходил с уст дипломатов и иностранных корреспондентов в первые дни и недели моего пребывания в стране, как будто ответ на этот вопрос мог дать ключ к пониманию всего того, что происходило тогда в Китае.

Задают друг другу этот вопрос и иногда быстро, не дождавшись ответа, сами себе отвечают.

Начало? Для одних это — появление первой дацзыбао, написанной Не Юань-цзы, ассистенткой философского факультета Пекинского университета.

— Ведь уже через несколько дней после появления этой дацзыбао сам Мао Цзэ-дун распорядился опубликовать ее в печати и передать по радио, — громко говорили они, словно пытаясь убедить самих себя.

— Что же здесь неясного? — отвечали другие. — 16 мая было обнародовано сообщение ЦК КПК о Пэн Чжэне. Ведь вы помните, по словам самого руководителя «группы по делам культурной революции» Чэнь Бо-да, в нем объявлялось о разгроме контрреволюционной ревизионистской группы Пэн Чжэня и проведении «великой пролетарской культурной революции»?

— Но ведь есть специальное постановление Коммунистической партии Китая от 8 августа? Постановление о «культурной революции». Почему 8 августа не считать ее началом? — вмешивались в разговор третьи. И словно про себя добавляли: — Постановление… Это официальный документ. Это — начало…

— Разве вы не читали на днях речь Кан Шэна в Шанхае на митинге в честь Мехмет Шеху? — запальчиво защищал свое мнение корреспондент какого-то японского агентства. — Ведь Кан Шэн прямо заявил, что в ноябре 1965 года Мао лично выступил в Шанхае, положив начало кампании критики «реакционной пьесы» на историческую тему «Разжалование Хай Жуя», а в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» была опубликована резкая критическая статья зятя Мао — Яо Вэнь-юаня об этой пьесе.

— А почему не 1964 год? Ведь тогда была проведена реформа в Пекинской опере, — говорил, улыбаясь, временный поверенный в делах одной из азиатских, соседних с Китаем стран. И для большей убедительности добавил: — Сейчас осуществляется «культурная революция», а реформа Пекинской оперы была именно в области культуры. — И, задумавшись, продолжал: — Мне кажется, «Жэньминь жибао» или «Хунци» назвали эту реформу «великой революцией на культурном фронте».

Я возвращаюсь к сказанному этим дипломатом. «Реформа в Пекинской опере». «Великая революция на культурном фронте». В 1964 году «сто цветов» уже отцвели, в шуме «кампании против правых» заглохла и «кампания по упорядочению стиля». Кампания-чистка «против правых» подготовила почву для проведения X пленума, утвердившего тезис Мао Цзэ-дуна о «классовой борьбе в условиях диктатуры пролетариата» и «кто кого». Дискуссии на культурном фронте имели определенную направленность, слышались шовинистические нотки, некоторые вопросы разрабатывались в духе буржуазного национализма, высказывались мысли, подобные тем, что, «когда в Европе люди еще лазили по деревьям, в Китае уже развивалась цивилизация», что Маркс и Энгельс — европейцы и их учение непригодно для Китая. Незадолго до «большого скачка» «Жэньминь жибао» предупреждала: «Мы, китайцы, должны хорошо помнить, что в царствование династий Хан, Тан, Мин и Цин наша страна тоже была великой империей» и что, «хотя в настоящее время наша страна все еще является отсталой в экономическом и культурном отношениях, однако, когда ситуация изменится, тенденция к великодержавному шовинизму, несомненно, может стать серьезной опасностью».

Предупреждения предупреждениями, а стрелка барометра культурной жизни все больше отклонялась в сторону подчинения науки, культуры, искусства политическим устремлениям Мао Цзэдуна. Первый эксперимент должен был состояться в Пекинской опере, роль главного экспериментатора была предоставлена супруге Мао — Цзян Цин.

Цзян Цин! Это имя еще долго будет одним из главных среди действующих лиц в большом спектакле, называемом «культурной революцией». Этот спектакль разыгрывается не на сцене Пекинской оперы, а на большой сцене политической жизни Китая, перед восьмисотмиллионной аудиторией.

Первый раз я увидел Цзян Цин на официальной трибуне Тяньаньмэнь. Моложавая, небольшого роста, в черных очках и солдатской фуражке, она скорее походила на тех хунвэйбинок, которые вышагивали перед трибунами в рядах «кричащих батальонов». И так же, как они, она высоко подняла над своей головой «красную книжку» — цитатник.

С Мао Цзэ-дуном она связала свою жизнь еще накануне второй мировой войны, в яньаньский период. С тех пор она стала его постоянной «тенью» и оставалась в тени тридцать лет. Вихри «большого тайфуна» вынесут ее на политическую арену. Некоторые американские газеты назовут ее «тигрицей культурной революции». Я перелистываю американские и гонконгские газеты, журналы и книги. Цзян Цин посвящает главу в своей книге американец Мартин Эбон. Целую книгу под названием «Мадам Мао» написали и издали в США Чун Хуа-мин и Артур Миллер. Ей же посвятил три статьи гонконгский журнал «Фар истэрн экономик ревью», в которых словно воспроизводятся «три акта», «три действия» большой драмы, названной «большим тайфуном».

Цзян Цин родилась в 1913 году в провинции Шаньдун. Когда она была еще совсем маленькой, ее родители развелись. Вскоре отец умер, и все заботы о девочке Ли Цин-юнь — так ее назвали — легли на плечи матери. Чтобы прокормить двух своих дочерей, она устроилась работать прислугой в Цзинани. Здесь Ли удается окончить среднюю школу, а затем поступить в театральный колледж. В 1934 году Ли Цин-юнь, нет, Лан Пин (она уже переменила свою фамилию) вступила в брак с театральным критиком Тан На. Через три года они развелись. Тан На расскажет своему другу — это мы узнаем от Хао Жан-чжу, одного из биографов «госпожи Мао», — что у его жены ужасный характер. Актриса Лан Пин играет в Шанхае «плохо оплачиваемые эпизодические роли». Позднее, в 1938 году, Лан Пин уезжает в Яньань. Здесь, в штаб-квартире Мао, она поступает на стажировку в художественный колледж имени Лу Синя, в третий раз меняет свою фамилию — на Цзян Цин — и в очередной раз выходит замуж — на этот раз за Мао Цзэ-дуна. Это третий или четвертый брак Мао, если учесть его первую женитьбу в четырнадцатилетием возрасте. Последняя жена — Хэ Цзи-чжын — была его спутницей во время «великого похода». У них было пятеро детей. Итак, маленькая бедная девочка из Цючина становится киноактрисой Лан Пин, затем превращается в Цзян Цин и, наконец, становится женой Мао Цзэ-дуна и на долгие годы исчезает из поля зрения. Ее имя появляется на миг в начале 50-х годов. Цзян Цин упоминается как член Комитета по кинематографии при Министерстве культуры. Затем оно опять исчезает и появляется вновь в связи с «реформой» Пекинской оперы и, наконец, гремит, как зловещий гром, в первые дни и месяцы «большого тайфуна». Впрочем, до «большого тайфуна» имя Цзян Цин упоминалось еще один раз, в 1964 году — в связи с избранием ее депутатом Всекитайского собрания народных представителей от провинции Шаньдун. В зале Всекитайского собрания народных представителей она сидела рядом с Ван Гуан-мэй, супругой председателя Китайской Народной Республики Лю Шао-ци, тоже известной в прошлом актрисой и до «тайфуна» видной общественной деятельницей. Возможно, за эти годы Ван стала «самым ненавистным» для Цзян человеком. В начале июля 1968 года корреспондент «Чикаго дейли ньюс» Марк Гейн сообщал из Гонконга: «Приведенная силой в университет Циньхуа на инсценированные судилища, устраиваемые на глазах у тысяч юношей, страдающая сердечными приступами, отвергнутая собственными детьми, Ван Гуан-мэй — одна из самых трагических фигур пекинской драмы. Но Цзян Цин беспощадна по отношению к ней. Если кто-нибудь упомянет на массовом митинге имя Ван Гуан-мэй, Цзян Цин заявляет: «Она американская шпионка»».

В последний, а возможно, и не в последний раз я видел Цзян Цин в большом банкетном зале Всекитайского собрания народных представителей. Чжоу Энь-лай устроил большой прием в честь принца Сианука, на который были приглашены и мы, руководители дипломатических миссий в Пекине. Вот что я записал об этом в своем блокноте:

«5. VII.70 г.

…Большой банкетный зал переполнен. Преобладает зеленый цвет одежды военных. Военный оркестр играл почти беспрерывно. Резкие, отрывистые звуки так хорошо известной нам музыки, которую мы вынуждены слушать постоянно, часто переходят в какие-то неизвестные лирические мелодии. Кто-то говорит, что это сочинения Сианука. Принц сидит напротив Чжоу, напротив него сидит и жена Линь Бяо — Е Цюнь. Она в военной форме и фуражке. В такой же форме мы привыкли видеть и Цзян Цин. Но в этот вечер она надела гражданское платье. На ней элегантный серый костюм. Было жарко, и Цзян Цин сняла пиджак, оставшись в черной атласной блузе поверх широких брюк. Чжоу разговаривает с женой Сианука, гремит оркестр, оживленно беседуют за столами дипломаты. Но Цзян Цин ни с кем не разговаривает. Она то присядет на миг на отведенное ей место за официальным столом рядом с Яо Вэнь-юанем, то встанет и идет через весь зал, исчезая в соседних помещениях, затем вновь возвращается. Вот она остановилась у одного из столов в глубине зала. Кто-то за соседним столом произносит по-английски: «Это артисты из труппы Пекинской оперы». Но Цзян недолго задерживается и возле них. Она быстро пересекает зал, чувствуя устремленные на нее взгляды».

Но вернемся к Пекинскому оперному театру. С давних времен Пекинский оперный театр, его драма, музыка, балет, пантомима, акробатика кровно связаны с тысячелетней историей, древней культурой и традициями Китая. Основной темой исполняемых на сцене театра произведений была борьба между «добром» и «злом», правдой и неправдой, патриотизмом и предательством.

Накануне «большого тайфуна» этот репертуар объявляется «вредным», ряд произведений — «ядовитыми травами». «И хотя в некоторых пьесах имеются прогрессивные мысли, — писал в те дни теоретический орган ЦК КПК журнал «Хунци», — в целом они не отвечают требованиям воспитания трудящихся в духе социалистических идей. Поскольку плохие пьесы имеют феодальную окраску, они наносят вред и должны быть решительно отвергнуты».

И их «решительно отвергают».

До «реформы» в репертуар Пекинского оперного театра входило свыше тысячи трехсот произведений, а в годы «большого тайфуна» в нем осталось не более тринадцати… Когда я прибыл в Пекин, в театре шло всего пять опер и два балета. И в течение всего периода моей работы в Китае этот репертуар не менялся. Исполняли эти произведения в одно и то же время: весной — перед «праздником весны» — и осенью — к «национальному празднику свободы». И недолго — две-три недели, а затем они появлялись на сцене лишь через полгода.

…Литература — это тоже фронт.

И на этом фронте разгорелась борьба, пущены стрелы. Первая стрела направлена в «самую рациональную группу регрессивного течения» — группу «трех семей»: Дэн То, У Ханя и Ляо Мо-ша.

Позднее, в мае 1966 года, «Жэньминь жибао» пояснит: «Правые оппортунисты начали новую атаку против партии. В этих условиях Дэн То и его банда взломали двери и быстро ринулись в атаку».

Кто же входил в «банду» и кто был «атакующим»?

Прежде всего, «главарь» Дэн То — бывший главный редактор центрального органа ЦК КПК газеты «Жэньминь жибао», бывший председатель Союза китайских журналистов и заместитель председателя Международной организации журналистов, бывший секретарь Пекинского городского комитета КПК; У Хань — бывший заместитель председателя Пекинского городского комитета народных представителей, известный писатель и не менее известный историк, профессор Пекинского университета, которого преследовали, арестовывали и мучили гоминьдановцы; Ляо Мо-ша — писатель и бывший главный редактор органа Пекинского городского комитета КПК журнала «Цяньсян».

Суть их «прегрешений» состояла в том, что они честные писатели, люди с чистой гражданской совестью.

В начале 1961 года «Цяньсян» и «Бэйцзин жибао» начинают регулярно печатать «Записки из деревеньки трех семей» за тремя подписями — Дэн, У и Ляо. Дэн То публикует эссе в прозе под общим названием «Вечерние беседы у подножия Яншаня». И «Записки», и «Вечерние беседы» — это поэтические рассказы, написанные на высоком профессиональном уровне. В них мастерски использовались аллегория, сказание, намек и исторический анекдот. Они взяли под обстрел и «три красных знамени», и «умение преодолевать все и всякие трудности» лишь с помощью психологических факторов, и «великое пустословие», и отрыв от масс, и «большой скачок».

Эссе появлялись регулярно вплоть до 1964 года, критике же они подверглись через несколько лет, поэтому сопоставить эссе и комментарии, «написанное» и «критику» по меньшей мере любопытно.

В эссе Дэн поднимает вопрос о компетентности кадров, приветствует лозунг «Да здравствует чжуанцзя!» («чжуанцзя» — это знающие, компетентные, овладевшие передовым научным мировоззрением люди, хорошие руководители).

Комментарий: Дэн То призывает вновь привлекать «не поддающиеся перевоспитанию буржуазно-помещичьи элементы и интеллигенцию» для того, чтобы именно этим людям передать политическое и экономическое руководство страной.

В эссе «Лучше дать дорогу, чем преграждать» Дэн предлагает дать возможность для развития всех сторон жизни, потому что создание любой «преграды» обречено на поражение.

Комментарий: Дэн То ратует за «буржуазную либерализацию», за то, «чтобы стать на колени», капитулировать перед «личным хозяйством», выступает за расширение свободного рынка и тем самым против «народных коммун».

В эссе «От 3 до 20 000» и «Законы, дружба и гостеприимство» Дэн советует «учиться» у более сильной страны, «объединяться с нею», радоваться, если «наш друг сильнее нас». И еще: «Тот, кто высокого мнения о себе, кто считает, что узнал главное, и при первых успехах отрекается от своего учителя, тот ничему не научился».

Комментарий: Дэн То «злобно нападает» на тех, кто борется против «современного ревизионизма». Он считает, что единственный путь для Китая — это учиться у «советской ревизионистской клики, насаждать ревизионизм в Китае».

В эссе «В защиту Ли Сань-цая» Дэн подчеркивает, что Ли Сань-цай (жил 400 лет назад) был «исторической личностью», «великим героем», боровшимся против «политического мракобесия».

Комментарий: Дэн То воспевает Ли Сань-цая как представителя оппозиции, поэтому возвеличивает его как «великого героя». Он использует этого «мертвеца», чтобы защищать «правых оппортунистов».

В эссе «Просвещенная монархия и деспотическая тирания» Дэн пишет: «Тот, кто стремился стать тираном, всегда был крайне непопулярен». Так называемая деспотическая тирания — это пустозвонство, субъективизм и волюнтаризм. В том же духе написано и эссе Ляо Мо-ша «В чем величие Конфуция?».

Комментарий: «Этим Ляо Мо-ша способствовал развертыванию буржуазной демократии, содействовал нападению реакционных элементов на идеи Мао Цзэ-дуна».

В эссе «Сегодняшний праздник весны» Дэн пишет: «Подходит к концу сезон холодов, который принес северный ветер. Скоро подует теплый, восточный ветер и на земле наступит потепление».

Комментарий: Дэн То хотел сказать, что новому, социалистическому (то есть маоцзэдуновскому. — Прим. авт.) Китаю приходит конец и «диктатура пролетариата» будет заменена «правооппортунистическим режимом».

В одном из эссе У Хань воспевал «разжалованного» Юй Цяна. Юй Цян обладал «твердым характером» и «врожденной скромностью», чем снискал себе всеобщее уважение. Его противники потерпели поражение, а он — после «реабилитации» — был назначен военным министром.

Комментарий: У Хань применил слово «реабилитация». Это — современное слово, императоры никогда его не употребляли. Следовательно, он намекал на «современность», выражал надежду, что «пролетарские революционеры» потерпят поражение, а «правые оппортунисты» будут оправданы.

В другом эссе — «О волнах» — он «восторженно приветствовал волну недовольства», которая «будет все больше и больше расти».

В эссе «Великое пустословие» Дэн, высмеивая тезис Мао Цзэдуна «ветер с Востока одолевает ветер с Запада», советует автору: «Не поможет использование даже самых великих слов и фраз. Напротив, чем чаще их используешь, тем хуже. Поэтому я посоветовал бы любителям пустословия: лучше было бы вам, друзья, больше читать, больше думать и меньше говорить, а когда захочется говорить, немедленно уходите на покой и не тратьте напрасно свое и чужое время и силы».

Представителей «буржуазной реакционной линии» обвиняли в том, что они защищали «старую методику» подготовки артистических кадров, придерживались так называемого «принципа подбора кадров по их способностям» и выдвижения, таким образом, «в плановом и массовом масштабе» «помещиков» и «буржуазии», распространяли среди молодежи идеи «следования в образовании семейным традициям», выдвигали лозунг «больше учиться, меньше критиковать» — лозунг, который «очернил» «идеи Мао Цзэдуна», выступали за «одинаковое отношение и к современному, и к традиционному театральному репертуару» и тем самым стремились воспрепятствовать усилиям, направленным на создание репертуара всецело «с современной революционной тематикой», защищали «ядовитые травы».

Против Дэн То было выдвинуто обвинение: он «квалифицировал как «великое пустословие», как сказку «без содержания» «научный тезис» Мао Цзэ-дуна о том, что «ветер с Востока одолевает ветер с Запада»».

И последовал комментарий: «Восточный ветер — это являющийся революционной антиимпериалистической силой пролетариат и угнетенные народы Азии, Африки и Латинской Америки. Западный ветер — это разлагающийся империализм и реакция. Почему Дэн То нападает именно на это высказывание… говоря, что это — «великое пустословие»? Советские ревизионисты когда-то подстрекательски заявляли: «Нужно смелее и решительнее разоблачать догматическую теорию абсурдной борьбы между Западным и Восточным ветром»».

Но главный огонь был направлен против пьесы У Ханя «Разжалование Хай Жуя»[6]. «Разжалование» — это историческая пьеса, действие которой относится к концу царствования императорской династии Мин. Оклеветан честный, мудрый и справедливый сановник Хай Жуй, оклеветан и «разжалован». Однажды Хай Жуй набрался смелости и сказал в глаза императору-деспоту: «Когда-то изредка ты еще делал добро, а что ты делаешь сейчас? Исправь свою ошибку, дай народу жить в счастье. Ты очень много ошибался, ты считаешь, что во всем прав, и поэтому отвергаешь критику». Хай Жуй произносит свой монолог-обвинение, а в зрительном зале гремят аплодисменты, потому что зрители чувствуют: не к императору старой Минской династии, а к другому «императору», их современнику, обращены правдивые, мужественные слова Хай Жуя. «Хай Жуй» был встречен восторженно не только зрителями, но и критикой. В открытом письме автору Ляо Мо-ша пишет: «Поздравляю вас, потому что вы перешагнули порог и вступили на новое поприще. Желаю вам как можно больше бодрости».

Это было вначале.

А в конце? Конец оказался печальным.

Эта пьеса действительно историческая, «не связанная» со жгучими политическими вопросами китайской действительности. Но массированный огонь против пьесы и ее автора усиливается. Сигнал дан самим Мао Цзэ-дуном. На совещании Политбюро он потребовал подвергнуть открытой критике пьесу «Разжалование Хай Жуя», а ее автора — разоблачить. За что? За то, что «острие пьесы направлено против Лушаньского пленума и Центрального Комитета партии, руководимого Мао Цзэ-дуном». В образе Хай Жуя просматривается не кто иной, как Пэн Дэ-хуай, «мудрый и справедливый», как Хай Жуй, и так же, как Хай Жуй, несправедливо «разжалованный». В авторском примечании к пьесе У Хань написал: «Эта пьеса подчеркивает прямоту и твердость Хай Жуя, который был неустрашим перед силой и непоколебим перед трудностями». Эти слова воспринимаются как призыв «правых оппортунистов» к действию. По сообщению брошюры-дацзыбао, Мао Цзэ-дун заявил: «Я отстранил Пэн Дэ-хуая, именно Пэн Дэ-хуай является Хай Жуем».

Пройдет еще немного времени, и в Китае разразится «большой тайфун». Во время «большого тайфуна» обстрел продолжится. Он будет направлен и против Ли Mo-хана, известного писателя, многие годы работавшего заведующим отделом пропаганды ЦК и заместителем министра культуры. И против генерального секретаря Союза работников литературы и искусства Ян Хан-шеня. И против бывшего заместителя министра культуры Ся Яна. И против писателя, драматурга, председателя Союза китайских драматургов Тянь Ханя.

История с Тянь Ханем как две капли воды похожа на историю с У Ханем. Он так же, как У Хань, в своей пьесе «Си Яо-хуань» писал о «тирании», власти, которая постепенно оторвалась от народа, от его болей, мечтаний и надежд. Этого ему не могли простить. На что он намекал? Герой У Цзы-тянь— это Мао Цзэ-дун. И не только это. Тянь Хань — автор национального гимна Китайской Народной Республики:

Нет, нет, и этого нельзя простить. Что это за гимн! И сыплются предложение за предложением: сейчас, в эпоху Мао Цзэ-дуна, лучшим гимном является его любимая песня «Алеет Восток»:

Музыка к словам «Алеет Восток» написана известным композитором, ректором Шанхайской консерватории Хэ Лу-дином. «Алеет Восток» может и не стать «гимном» Китайской Народной Республики, но эта песня давно уже стала гимном Мао Цзэ-дуну.

Сигнал дан, искра высечена.

«Сигнал», таким образом, дан самим Мао, а «искра» высечена близким Мао человеком — Яо Вэнь-юанем, заместителем главного редактора шанхайской газеты «Вэньхуэй бао», где он опубликовал статью-обвинение «О новой исторической пьесе «Разжалование Хай Жуя»». Эта статья, по словам официальной прессы, явилась «боевым сигналом для начала великой пролетарской культурной революции», стала сигналом к открытому «массовому контрнаступлению».

В вихрях «большого тайфуна» шанхайская газета «Вэньхуэй бао» прославится как «ястреб революции», а сам Яо Вэнь-юань станет одним из влиятельнейших лиц в руководящем штабе — «Группе по делам культурной революции при ЦК КПК». Он станет главным редактором «Жэньминь жибао». И может быть, именно поэтому буржуазная печать уделяла особое внимание его личности…

Американец Мартин Эбон в своей книге о Линь Бяо набросал краткий очерк о Яо. Своей внешностью, пишет Эбон, он мало располагает к себе, у него широкое «невыразительное лицо», и ведет он себя скорее как телохранитель, нежели как интеллигент, владеющий пером и внушающий величайший страх. Гонконгская журналистка, специалист по Китаю, Колина Макдугал опубликует в «Фар истерн экономик ревью» очерк «Мысли о Яо», в котором подчеркнет, что «Яо Вэнь-юань — одна из восходящих звезд культурной революции». «Если пять лет назад он был почти неизвестным писателем» в Шанхае, то ныне он «видный член Политбюро ЦК КПК», он «раздул пламя культурной революции», «сыграл важную роль в революционном захвате власти в Шанхае в январе 1967 года». Западногерманский «Шпигель» пойдет еще дальше и, ссылаясь на высказывание Чжоу Энь-лая «перед гостями с Запада», представит его как «потенциального наследника Мао».

Почему? Потому что… «он обладает самой надежной поддержкой» для повышения: он женат на Ли На, а она — старшая дочь Цзян Цин и Мао Цзэ-дуна. В конце апреля 1969 года корреспондент «Крисчен сайенс монитор» в Гонконге Гай Серл также отмечал: «Видимо, семейные связи приобретают все большее значение в высших кругах Пекина».

Яо Вэнь-юань действительно был самым молодым в группе Мао Цзэ-дуна. Наше — дипломатов и корреспондентов социалистических стран в Пекине — внимание он привлек не слухами о своих родственных связях с Мао и Цзян и не столько тем, что «раздул искру большого тайфуна», а прежде всего своим докладом о международном положении и мировом коммунистическом движении. Пройдут годы, и французский «Курье де политик этранжер» сообщит, что «ярый приверженец мировой освободительной миссии Китая Яо Вэнь-юань уполномочен поддерживать контакты между заграничным партизанским движением и Пекином».

Яо Вэнь-юань был одним из тех «штабных» руководителей «культурной революции», которые редко появлялись перед дипломатами и иностранными наблюдателями. И хотя в годы «большого тайфуна» мы видели его несколько раз, я нахожу в своем блокноте лишь одну-единственную запись о нем, сделанную того же числа, что и запись о Цзян Цин. И о том же приеме, устроенном в честь принца Сианука.

«5.VII.70 г.

…Я вижу его так близко в первый раз. Мне кажется, что он впервые присутствует на дипломатическом приеме. Он сравнительно молод, ему примерно сорок лет, но выглядит он еще моложе. Низкого роста, плотный, с необычно рано для китайца полысевшей головой».

Нахожу и другую запись: «В дипломатическом корпусе все упорнее говорят, что статья в «Хунци», опубликованная в конце августа 1968 года под названием «Рабочий класс должен руководить всем», написана Яо Вэнь-юанем по поручению Мао Цзэ-дуна. Вспоминают, что она была финальным аккордом «культурной революции»». И я добавил: «Разумеется, ее экстремистского периода».

А судьба «трех» — Дэна, У и Ляо так и осталась неизвестной. В дипломатическом корпусе говорили, что кто-то, кажется японский корреспондент, видел их на улицах Пекина с табличками позора на шее и нахлобученными колпаками. Их вели хунвэйбины на очередной митинг «разоблачения». Говорили также, что Дэн То был убит разъяренными хунвэйбинами.

«Искра была высечена», но пламя все еще не разгорелось. «Большой тайфун» разразился несколько позднее, после заседания Секретариата ЦК в апреле 1966 года. Но двумя годами ранее была создана специальная группа, позже эта группа будет названа «Группой пяти по делам культурной революции». В ее состав вошли члены и кандидаты в члены Политбюро Пэн Чжэнь, Кан Шэн, Лу Дин-и, заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК Чжоу Ян, У Лэн-си — главный редактор центрального органа ЦК газеты «Жэньминь жибао» и агентства Синьхуа. Это было в конце 1964 года, а в начале 1966 года было созвано широкое партийное совещание, где обсуждалось положение на культурном фронте. И на совещании Чжоу Ян по-партийному подчеркнет, что «старые профессора и ученые живут в условиях большого напряжения», что «нужно развернуть дискуссию в атмосфере «ста цветов»», иначе «никто не осмелится проронить ни слова». Пэн Чжэнь заявит: «Уже выяснено, что товарищ У Хань не имел никаких связей с Пэн Дэ-хуаем, и, следовательно, незачем касаться вопросов, обсуждавшихся Лушаньским пленумом».

В духе дискуссии был выработан документ — «Конспект доклада группы пяти». 5 февраля «Конспект» должен был быть утвержден Политбюро, а через два дня — Мао Цзэ-дуном.

«Конспект» впитал в себя мысли только что закончившегося совещания. В нем признавалось, что среди работников науки и культуры все еще сильно буржуазное влияние, необходимо организовать широкие дискуссии и в этих кругах, повышать их политический и идеологический уровень. Но все это нужно делать по-партийному, без нажима и без принуждения. «Мы не должны вести себя как ученые-тираны, которые хотели бы навязать свои взгляды, используя свою власть».

На этом история данного вопроса обрывается. Известно лишь, что «Конспект» был представлен Мао Цзэ-дуну, что тот остро реагировал на него и хотел, непременно хотел связать «Разжалование Хай Жуя» с «разжалованием» Пэн Дэ-хуая на Лушаньском пленуме. Известно также, что вопреки позиции Мао Цзэ-дуна «Конспект» был принят как документ ЦК и как документ ЦК распространен в партии.

В то же время Мао Цзэ-дун был бессилен остановить распространение этого документа. Он говорил Андрэ Марло: «Я один, совершенно один».

Значительно позднее, уже в разгар «большого тайфуна», одно из сообщений хунвэйбиновской газеты прольет свет на содержание беседы, состоявшейся во время встречи «группы пяти» с Мао Цзэдуном.

Это было 8 февраля.

«…Председатель Мао всегда считал, что вред «Разжалования» — в постановке самого вопроса о «разжаловании», оно имеет непосредственное отношение к Лушаньскому пленуму и правому уклону Пэн Дэ-хуая. Он дважды спросил, выступает ли У Хань против партии и социализма. Пэн Чжэнь отрицал это… Пэн Чжэнь недооценивал проводимые еще со времени освобождения и руководимые лично председателем Мао очередные кампании критики буржуазной идеологии, лживо утверждая, что они носили стихийный характер и что не было сделано необходимых выводов. Председатель Мао прямо и решительно отверг болтовню Пэн Чжэня, указав, что борьба против буржуазной идеологии — это длительная классовая борьба. Все эти высказывания ясно свидетельствуют: председатель Мао не одобрил так называемый «Конспект доклада пяти». Однако Пэн Чжэнь, не обращая ни малейшего внимания на указания председателя, распустил слух, что документ был согласован с председателем Мао».

В это время Мао находился где-то на юге, набирался сил, готовился к «атаке», к «генеральному наступлению» против «большинства», против ЦК, против партии.

И «атака» началась.

Первый удар нанесен члену Политбюро Пэн Чжэню. Это произошло в первой половине апреля, на заседании Секретариата ЦК. Искра, брошенная по указанию Мао Яо Вэнь-юанем в Шанхае, разгорелась и превратилась в «тайфун». Против Пэн Чжэня с критикой выступили Кан Шэн — его «соратник» по «группе пяти» — и Чэнь Бо-да — до недавнего времени личный секретарь, а затем советник Мао Цзэ-дуна. Затем стрелы были пущены в кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Дин-и и в члена Секретариата ЦК Ян Шань-куня. Прошло еще несколько дней, и 16 апреля Политбюро приняло новый документ — «Сообщение» ЦК КПК — позднее оно станет известно как «Сообщение ЦК от 16 мая» (дата его публикации). «Сообщение от 16 мая» отвергнет «Конспект», распустит «группу пяти», персонально заклеймит Пэн Чжэня, квалифицирует борьбу против буржуазного влияния среди работников культуры и науки как классовую борьбу, откроет «огонь» не только по носителям «буржуазного влияния» на культурном фронте, но и против «агентов буржуазии» в партийном и государственном аппарате. «Многие из них («агенты буржуазии». — Прим. авт.) находятся в Центральном Комитете, а также в партийных, правительственных и других органах как центрального, так и провинциального, городского и районного масштаба. Вся партия должна высоко поднять великое знамя пролетарской культурной революции и до конца разоблачить реакционную, буржуазную позицию противников партии и социализма. Чтобы добиться этого, нужно одновременно с развертыванием критики изгонять представителей буржуазии, пробравшихся в партию, в государственный аппарат, в армию, во все области культуры».

«Сообщение от 16 мая» опубликовано ровно через год после того, как оно было принято, а еще через год я записал в своем блокноте:

«17. V.68 г.

Сегодня Пекин снова в разноцветном наряде из дацзыбао. Они посвящены годовщине опубликования «Сообщения от 16 мая», которое превозносится до небес. Его объявляют «великим вкладом» в международное коммунистическое движение, «великим документом» марксизма-ленинизма. «Великий эпохальный документ» — так озаглавили свои редакционные приветственные статьи и «Жэньминь жибао», и «Хунци», и «Цзефанцзюнь бао».

Именно в те дни, когда было опубликовано «Сообщение от 16 мая», на страницах «Жэньминь жибао» был напечатан другой документ — «Протокол совещания о литературно-художественной работе в армии». Потому что в армии, при Военном совете ЦК, также создана «группа по делам культурной революции». В феврале 1966 года эта группа провела трехнедельное совещание. По указанию Линь Бяо им руководила Цзян Цин. «Протокол» опубликован, однако, лишь в мае 1967 года, более чем через год после совещания, но это уже никого не удивляло. Мы, дипломаты и наблюдатели, уже привыкли к такой практике, когда документы, решения, резолюции публиковались спустя месяцы, а иногда и годы с момента их принятия. Но это не столь важно, важнее знать содержание установок, тезисов. Видимо, и этот «Протокол» два-три раза просматривал сам Мао Цзэ-дун? И снова обвинения, и снова против работников «в области литературы и искусства»… В течение всего периода после освобождения, в течение 18 лет народной власти, «в литературнохудожественных кругах наша политика была узурпирована лицами, проводящими антисоциалистическую, антипартийную, антагонистическую в отношении идей Мао Цзэ-дуна черную линию»».

Организационная основа «великой пролетарской культурной революции» уже складывается. Постановление от 8 августа, «Протокол».

А «теоретическая основа»? Она заложена в самом постановлении от 8 августа: «В сложной обстановке великой культурной революции снова и снова нужно изучать такие труды товарища Мао Цзэ-дуна, как «О новой демократии», «Выступление на совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани», «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа»…»

«О новой демократии»… Речь на Яньаньском совещании… Я перечитываю их и не могу понять. Древняя китайская культура, культурное наследие Китая, создаваемые тысячелетиями богатства в области искусства и науки — все это предано анафеме, объявлено «феодальным и бесполезным». Читаю статью «О новой демократии»: «Борьба между новой и старой культурой — это борьба не на жизнь, а на смерть». Но ведь «борьба не на жизнь, а на смерть» — это классовая борьба? Нет ли здесь смешения понятий?

Еще в 1942 году, в своей Яньаньской речи, Мао Цзэ-дун, чтобы «пояснить» свою мысль, утверждал: «Литература и искусство, обслуживающие помещиков, — это феодальная литература и феодальное искусство… Литература и искусство, обслуживающие буржуазию, — это буржуазная литература и буржуазное искусство… Есть также литература и искусство, обслуживающие империалистов». Но ведь когда Маркс и марксисты говорят о «феодальной» и «буржуазной» литературе, они имеют в виду литературу и искусство не какого-то определенного господствующего класса, а определенной общественно-экономической формации. При этом они еще говорят о необходимости конкретного анализа конкретных произведений литературы и искусства. Владимир Ильич Ленин учил, что весь дух марксизма, вся его система требуют, чтобы каждое положение рассматривалось исторически, в связи с другими, в связи с конкретным опытом истории.

…В Пекин я прибыл в первые дни сентября, но и в сентябре еще не утих шум, поднятый в связи с отмечавшейся в мае двадцать пятой годовщиной «Яньаньской речи». В Пекине, Шанхае, во всех крупных городах Китая состоялись митинги и собрания, на площадях, улицах, предприятиях и в коммунах выступали агитбригады, провозглашали лозунги, славословили вождя. Официальная печать превозносила ее как «блестящий классический труд», как «новый вклад в развитие» марксистско-ленинского мировоззрения, как «программный документ», в котором «единственно совершенно, единственно правильно, единственно последовательно разработана пролетарская линия в области литературы и искусства». А «Хунци» сравнил ее даже с «компасом», с помощью которого «мы можем ориентироваться в условиях острой классовой борьбы, отличить благоуханные цветы от ядовитых трав».

Зачем поднят этот шум?

«16. IX.67 г.

…Действительно, зачем этот шум?'И по прошествии двадцати пяти лет?

Двадцатипятилетие совпало с первой годовщиной «большого тайфуна». Печать, радио и другие средства массовой пропаганды указывали на их взаимосвязь и обусловленность. Но в потоке славословия не скрывалось, что линия председателя Мао в области литературы и искусства встречала сопротивление, она подвергалась «бешеным нападкам» «классовых врагов». И отсюда вывод: поскольку есть «классовые враги», неизбежна и «классовая борьба» против них. В этом, в сущности, смысл «Яньаньской речи». «Яньань-42» должна была подкрепить, оправдать «Пекин-66»».

Я перелистываю свой блокнот, перечитываю запись рассказа советских работников, присутствовавших в Яньани при произнесении «Яньаньской речи». «Речь свою Мао начал довольно складно, и мы ее восприняли относительно легко, все было на месте, все было понятно. Но дальше стало твориться что-то невероятное: Мао стал внезапно переходить от одной темы к другой и без логической связи одного с другим делал резкие выпады против каких-то невидимых и неосязаемых врагов — сектантов, догматиков, эмпириков, субъективистов, — точно в зале сидели не коммунисты, а какие-то полумифические греки-философы… Чем дальше он неистовствовал в своих словосплетениях, тем речь его становилась все путанее и бессвязнее…»

Но это было в 1942 году. А сейчас 1967 год, за двадцать пять лет небо не прояснилось. Небо стало черным, как перед бурей, перед «тайфуном».

Именно в эти дни армейская газета «Цзефанцзюнь бао» с ожесточением набросилась на «черную линию» в области литературы и искусства. Именно в эти дни Го Мо-жо — академик, писатель, поэт, президент Академии наук КНР, заместитель председателя Всекитайского собрания народных представителей — выступил с поистине драматической самокритикой:

«…В течение последних нескольких десятков лет, манипулируя пером, я писал и кое-что переводил. Что касается общего объема написанного, он достигает нескольких миллионов китайских иероглифов, но если подходить с нынешним критерием к тому, что мною написано, все это, строго говоря, следует сжечь, оно ничего не стоит… В чем главная причина? Я плохо изучал идеи Мао Цзэ-дуна, не вооружился идеями председателя Мао Цзэ-дуна, поэтому иногда отходил от классовых позиций».

Го Мо-жо выступил с самокритикой на заседании Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей. А через несколько месяцев он дополнил: «Идеи Мао Цзэ-дуна, без всякого сомнения, это вершина марксизма-ленинизма в современную эпоху, произведения Мао Цзэ-дуна — это высочайшие указания в любом нашем деле…»

Несчастный Го Мо-жо! Он был всемирно известным ученым, организатором китайской науки, лучшим знатоком великой древней китайской культуры, письменности и литературы. Он был знатоком и переводчиком русской и советской литературы и сам написал восторженную книгу о Советском Союзе… Был… Но все это было когда-то.

А сейчас этот крепкий дуб свален. Я регулярно видел его в пекинском аэропорту среди встречающих какую-нибудь иностранную делегацию, на всех протокольных приемах в гостинице «Пекин», в банкетном зале Собрания народных представителей. Он вслушивался через свой слуховой аппарат, сидя за официальным столом в одном из крайних кресел, у него был вид отрешенного от всего человека, человека, потерпевшего кораблекрушение, потерявшего все. Ведь недаром сказано в какой-то восточной, возможно китайской, поговорке: «Честь — величайшее богатство человека; потеряв ее, потеряешь все».

Именно в эти дни к общему «хору» критических голосов присоединили свои голоса и журнал «Хунци» во главе с Чэнь Бо-да, и пекинская «Гуанмин жибао», и «шанхайский ястреб» — «Вэньхуэй бао». Продолжали молчать лишь центральный орган ЦК КПК газета «Жэньминь жибао», непосредственно руководимая отделом пропаганды ЦК, а также средства массовой информации, подчиненные Пекинскому городскому комитету КПК. Многозначительное молчание. Затишье перед бурей, перед «большим тайфуном».