Тайна банкира. Красная мантия

ГЛАВА XXXVI

В первое мгновение Руперт Гудвин был ошеломлен, каким образом попал портрет Гарлея Вестфорда к молодому художнику? В надежде, что бумаги откроют ему что-нибудь, он начал рыться в них. Первое письмо, которое он развернул, сказало ему всю истину. Это было письмо, полученное Лионелем в Гертфорде от матери, в котором она писала ему о своей встрече с Торнлеем и о том, что отец его скрылся таким странным образом. Руперт Гудвин упал на стоящий вблизи стул, судорожно сжав в руках зловещую бумагу. «Они нашли следы, — пробормотал он, между тем, как смертельный ужас стеснил его грудь, — они нашли следы! Как избегнуть мне их?» Мрачно посмотрел он на постель и лежащего в ней бесчувственного больного. «Я должен продолжать начатое дело, — сказал он спокойнее, — мне не остается другого средства». Он положил письмо в боковой карман своего сюртука и, закрыв лицо руками, впал в глубокое размышление. Когда он поднял голову, в чертах лица его было выражение твердой решимости. «Сын его! — пробормотал он, — сын его!.. Вот почему это поразительное сходство! Но каким образом открыл он тайну погреба? Впрочем, как бы то ни было, я не стану много думать об этом, я стану действовать. Они нашли следы и, только решительно действуя, я могу спастись. Бежать мне?.. Нет! ни за что, пока мне осталось хотя на вершок твердого дна в этом океане опасностей. Этот молодой человек и Калеб каким бы то ни было путем открыли мою тайну, но они все еще не поймали меня. До сих пор они говорили в бреду; я зажму им рты». Во время этих размышлений возвратилась ключница.

— Теперь вы опять можете занять ваше место у постели больного, — сказал он ей. — Я останусь здесь в замке до тех пор, пока молодой человек не будет вне опасности и от времени до времени буду навещать больного. Кстати, вы останетесь здесь на всю ночь. Так приняли ли вы какие-нибудь меры, чтобы отогнать сон?

— Да, я только что выпила чашку самого крепкого чая, а впоследствии выпью еще одну.

— Вы бы лучше выпили чашку кофе, это было бы гораздо полезнее. Я пришлю вам кофе с моего стола.

— Если будете столь добры, так я выпью.

Банкир пошел в столовую, где уже с некоторого времени Юлия ожидала его к обеду, по окончании которого обе дамы вышли в соседнюю комнату, а Руперт Гудвин остался за столом, куда ему подали кофе. Он приказал подать себе еще чашку.

— Я хочу послать старой Бексон чашку кофе с моего стола, — сказал он, — так как крепкий кофе лучше всякого средства отгоняет сон. — Когда лакей возвратился с чашкою: — Тебе не нужно дожидаться, — сказал он ему, — я сам снесу кофе в комнату больного.

Лакей удивился, что гордый Руперт Гудвин собственноручно хотел снести кофе своей ключнице, но он не стал бы более дивиться поведению банкира, если-бы увидел, как тот по его уходе вынул из кармана жилета маленькую скляночку, наполненную какою-то темною жидкостью и налил несколько капель в одну из двух чашек. Скляночку банкир взял из шкафа в своей спальне еще до обеда, а жидкость, которая была в ней, была лауданум. Кофе был крепкий и большое количество сахара, положенного в чашку, заглушало вкус горечи лауданума. Банкир взял чашку и пошел в комнату больного.

— Вот, добрая Бексон, — сказал он входя, — выпейте этот кофе и я уверен, что вы не заснете.

Бедная женщина так устала, что до его прихода по нескольку раз опускала голову на грудь; но она всеми силами старалась казаться не утомленной, когда приняла кофе из рук своего господина. Руперт Гудвин оставил ее и пошел в свой кабинет, где в окаванном железном ящике хранил ключи от покоев северного флигеля. Он открыл его. Ключи лежали на обыкновенном месте и пыль нескольких месяцев покрывала их, доказательство, что они не были тронуты. Руперт не мог объяснить себе открытия своего преступления Лионелем Вестфордом. Он пошел в гостиную, где находилась его дочь и мистрисс Мельвиль. Вдова сидела за работой Юлии, между тем как последняя держала в руках открытую книжку, не читая ее.

— Юлия, — сказал банкир, — я устал и расстроен по случаю болезни молодого художника; я сейчас же лягу в постель и советовал бы тебе сделать то же самое, так как печальный этот случай не менее расстроил твои нервы.

— Да, папа, я тоже скоро лягу, — ответила Юлия.

— Покойной ночи, дитя мое! — сказал банкир, нежно поцеловав в лоб молодую девушку и вышел из комнаты.

Несколько минут спустя, Юлия, простившись с мистрисс Мельвиль, пошла в свою комнату. Но она не ложилась. Сняв свое шелковое платье, она накинула на плечи большой платок и села к окну, которое открыла. Но холодный ночной воздух не освежил ее горящей головы. Теперь, когда она была одна, она могла предаться своим чувствам. Положив голову на подоконник, она горько заплакала. «Я люблю его, — бормотала она сквозь слезы, — и не могу облегчить его страданий, не смею даже осведомиться о состоянии его здоровья». Мысли о страждущем Лионеле не покидали ее. Она только думала о словах доктора, что больной может причинить себе вред, если за ним не станут внимательно присматривать. Невыразимым был страх, который внушала ей эта мысль, и в тиши ночи он возрастал с каждою минутой. Часы били десять, одиннадцать, двенадцать, и Юлию мучили все те же мысли. Страшные картины рисовались перед нею. Сиделка не присмотрела за Лионелем, и он лежал в постели весь в крови с глубокой раной в груди. Наконец состояние ее сделалось невыносимым. «Эта неизвестность убивает меня! — воскликнула она. — Я хочу знать вопреки всем приличиям, хорошо ли за ним присматривают. Один взгляд в его комнату убедит меня во всем». Она тихо отворила дверь и вышла в коридор. Мрак и тишина царствовали в нем. Все в доме спало, исключая, без сомнения, старой Бексон, которая присматривала за больным. Тихими шагами пошла Юлия к комнате Лионеля, отворила дверь и взглянула в нее. Опасения ее были не напрасны. Ключница крепко спала в креслах у постели, а другой прислуги в комнате не было. Больной, казалось, также спал. Неподвижен лежал он на постели лицом к дверям, в которые вошла Юлия; с другой стороны кровати висели тяжелые занавесы, плотно затянутые. Юлия приблизилась, чтобы разбудить спящую ключницу, но в то же время услышала шаги в коридоре. Первая мысль ее была — спрятаться и так как ей не оставалось времени для размышления, то она и последовала первому побуждению и встала за кровать, занавесы которой совершенно закрыли ее, оставив ей маленькую щель, в которую она могла видеть все, что происходило в комнате. Шаги приближались, дверь отворилась, и в комнату вошел Руперт Гудвин. Юлию нисколько не удивило посещение отца ее в такую позднюю пору, напротив, ей показалось весьма естественным его беспокойство о молодом художнике. Она ожидала, что он немедленно разбудит мистрисс Бексон и станет упрекать ее за то, что она так недобросовестно исполняет свою обязанность; но каково было ее удивление, когда она увидела, что он и не обратил внимания на спящую ключницу, а прямо подошел к кровати больного и нагнулся над ним. Отец и дочь стояли друг против друга, и Юлия ясно могла видеть выражение глубокой ненависти на лице своего отца. Невольный ужас овладел ею. Руперт Гудвин держал в руках восковую свечу, полный свет которой озарял его мрачное лицо. Он поднес ее к больному и повел ею над его глазами; больной не просыпался. Он обернулся к ключнице и над нею то же действие; результат был один и тот же, Юлия все более и более дивилась поведению отца. Потом Руперт Гудвин подошел к столу, на котором стояло лекарство. Он взял одну из склянок, наполненную совершенно бесцветною жидкостью и, вынув пробку, поднес ее к носу. Это было лекарство, которое больной должен был принять тотчас по пробуждении. Банкир вынул из кармана своего жилета другую склянку, содержащую также бесцветную жидкость и, осторожно зубами вынув пробку, влил несколько капель в лекарство. После того он поставил опять склянку на прежнее место и посмотрел на больного с сатанинскою улыбкой, вышел из комнаты.

Цель, которая привела его сюда, была достигнута. Могла ли сомневаться Юлия в преступности этой цели? Она дрожала всем телом и страшная боль овладела ее сердцем. Она искренно любила отца своего и теперь должна была сознаться, что он низкий преступник, совершающий в тиши ночи свои злодеяния. «Может ли это быть? — думала молодая девушка, прижав руки ко лбу, как будто желая опомниться. «Не с ума ли я сошла, не во сне ли все это видела?.. Нет, к несчастию то был не сон!» Выражение лица отца ее сказало ей более, чем все действия; она прочла на нем смертельную ненависть. «О, Боже! — думала Юлия. — Я слышала, что люди внезапно сходили с ума и совершали тогда преступления, может быть, и отец мой был в таком состоянии». За эту мысль, за эту последнюю надежду схватилась молодая девушка, она скорее хотела считать отца своего безумным, чем холодным и расчетливым злодеем. Осторожно вышла она из своего потаенного места и подошла к столу. Она с трепетом посмотрела на ключницу, опасаясь разбудить ее, но добрая старуха спала крепким сном, который вызвал у нее наркотик, влитый в кофе. Юлия отыскала пустую скляночку, вылила в нее ядовитую жидкость и наполнила ту склянку водою. Взяв с собою отравленное лекарство, она тихо вышла из комнаты. Всю ночь просидела она у окна в своей комнате. Наконец, в семь часов утра она встала и, подойдя к своей кровати, привела на ней в беспорядок подушки, дабы не заметила горничная, что она не ложилась в эту ночь. Потом заперев скляночку с ядом в ящик своего письменного столика, она начала одеваться. В половине восьмого вошла ее горничная.

— Не слыхала ли ты, Сусанна, — сказала она совершенно спокойно, — лучше ли нашему больному?

— Нет, мисс Гудвин, — ответила девушка, — он все в таком же состоянии. Бедная Бексон сегодня неутешна; она задремала, проспала всю ночь и сегодня утром проснулась с головною болью. К счастью, больной был довольно спокоен, так что ничего особенного не приключилось.

Юлией овладел невольный ужас при мысли о том, какие могли быть последствия, если бы провидение не защитило избранной жертвы банкира. В девять часов Юлия сошла в столовую. Она была уверена, что не найдет в ней отца своего и что если он явится, то с явными признаками безумия; но к высочайшему ее удивлению он сидел за накрытым столом, с священным писанием в руках. Отравитель собирался читать Слово Божие собравшейся прислуге, как он делал всегда по утрам, когда был на даче. Когда он начал читать, вся прислуга по его примеру встала на колени. Чувство молодой девушки возмутилось при виде этого ханжества; она подошла к окну и принялась смотреть в сад, между тем как отец ее читал молитвы и просил благословения Неба для себя и своего семейства. Окончив молитвы и обождав, пока вышла прислуга, Руперт Гудвин подошел к дочери все еще стоявшей у окна и спросил ее:

— Отчего не присоединилась ты сегодня к нашим молитвам?

Юлия обернулась к нему и страшным взглядом посмотрела в бледное лицо отца своего.

— Я не могла молиться, — глухо произнесла она, — не могла призывать благословения Неба ни на этот дом, ни на тебя…

Она внимательно смотрела на отца своего, но хотя он был бледен, он имел еще довольно силы, воли, чтобы скрыть все признаки нечистой своей совести.

— Почему, Юлия? — спросил он хладнокровно.

— О, несчастный отец! Неужели ты не можешь угадать причины? — воскликнула бедная девушка, будучи не в, силах скрывать более своих чувств.

Банкир с мрачным видом посмотрел на нее. Хотя он искренно любил дочь свою, но снести упрека он не хотел, ни от ее, ни от какого-либо другого существа. Гордо и с презрением спросил он ее:

— С ума ты сошла, Юлия? Откуда явились эти смешные выдумки? Что значат эти высокопарные слова?

— О, папа, папа! Дай Бог, чтоб ты был прав! — воскликнула она в слезах и выбежала из комнаты.

В своей комнате она бросилась на кровать и закрыла лицо руками. «О, ужасно, ужасно! — бормотала она, — презирать отца, которого так нежно любила! А между тем я не могу не презирать убийцу, который подкрадывается, чтоб убить спящего в тиши ночи». Страх бедной девушки был без границ. Чистое сердце ее могло только ненавидеть преступление, но она любила отца и с ужасом думала о грозящих ему опасностях. «Я должна удостовериться, — говорила она про себя, — какого рода эта жидкость, которую он влил в лекарство больного. Может быть, она совершенно не вредная. Какое бы то было утешение, какое счастье для меня, в моих тяжелых страданиях! Но я едва смею надеяться на такой благоприятный исход. Я никогда не забуду взгляда, которым сегодня отец посмотрел на меня: то был взгляд убийцы!»

Между тем как Юлия предавалась своему горестному размышлению, банкир, мучимый ужасным, дотоле неизвестным ему страхом, ходил взад и вперед по столовой. «Не подозревает ли она меня? — думал он. — Ба! этого быть не может. Невинная, любящая дочь не в состоянии подозревать отца своего!» Он вспомнил все свои поступки прошедшей ночи и снова убедился, что с его стороны не было промаха. Действия его были заранее рассчитаны и исполнены в такое время, когда дочь его во всяком случае крепко спала в своей комнате. Она не могла узнать о его злодеянии. «Теперь мне все ясно, — думал он, — она влюбилась в этого молодого человека и он, сказав ей свое настоящее имя, рассказал ей о всех страданиях, причиненных мною его матери». Несколько успокоившись этой мыслью, Руперт Гудвин продолжал прохаживаться по комнате, ожидая каждую минуту, что отворится дверь и явится слуга объявить о смерти Лионеля Вестфорда. Но проходил час за часом и никто не являлся. Отличный завтрак стоял не тронутый, потому что банкир почти со страхом ждал минуты смерти Лионеля, но он ждал напрасно. Наконец, чувствуя себя не в состоянии переносить более эту неизвестность, банкир вышел из столовой и направился к комнате больного. Здесь ожидал он увидеть мертвеца на постели, окруженного таинственным мраком; но к крайнему своему удивлению, он нашел Лионеля полусидящего на постели и пристально смотревшего на дверь. Окна в комнате были открыты и свежий утренний воздух проникал в нее. Когда вошел Руперт Гудвин, глаза больного приняли страшное, дикое выражение, и он, указывая на банкира, воскликнул:

— Убийца отца моего! Руперт Гудвин, убийца отца моего!

Ключница сидела у постели. Она выпила чашку крепкого чая и немного оправилась от действия наркотического питья, которое накануне подал ей банкир; но все еще страдала сильною головною болью.

Руперт Гудвин бросил беглый взгляд на стоявшие на столе склянки и увидел, что та, в которую он вливал яд, была пуста.

— Кто подавал лекарство больному? — спросил он.

— Я, — отвечала ключница.

— И он его спокойно принял?

— О, да! Несмотря на его ужасный бред, он еще ни разу не отказывался принимать лекарства.

— И ничего не было пролито?

— Ни капли.

Банкир внимательно посмотрел на ключницу и удостоверился, что она говорила правду. Следовательно, он мог быть покоен; у нее не было подозрения. Но каким образом это случилось, что яд не подействовал, этого он не мог объяснить себе. Он вышел из комнаты, не будучи в силах слушать более, как его обвиняли в убийстве. До сих пор эти обвинения слыли за бред больного; но как быть, если слуги мало-помалу начали бы верить этому бреду и приступили бы к обыску. При этой мысли в глазах Руперта Гудвина потемнело. Он чувствовал, что попал в сеть, которая медленно, но тем вернее над ним затягивалась и лишала его всякой возможности к бегству. «Отравление не удалось, — сказал он про себя, возвратясь в свою комнату, — я должен прибегнуть к другим средствам, менее опасным, но более верным. Я придумал план, способный так зажать рот молодому человеку, как будто бы он спал вечным сном».