Тайна банкира. Красная мантия

Глава XIV НАКАНУНЕ ДНЯ СВ. МАРТИНА

Вечером 29-го ноября я въехал в Париж через Орлеанские ворота. Дул северо-восточный ветер, большие черные тучи заволакивали заходящее солнце. Воздух был пропитан дымом, каналы издавали зловоние, от которого меня стошнило. От всей души я позавидовал человеку, который около месяца тому назад выехал через те же ворота из города, направляясь к югу, с приятной перспективой ехать изо дня в день среди зеленых лугов и тучных пастбищ. Его, на несколько недель, по крайней мере, ждали свобода, свежий воздух, надежда и неопределенность, между тем как я возвращался к печальному жребию и сквозь дымную завесу, нависшую над бесчисленными кровлями, созерцал свое будущее.

Пусть, однако, не заблуждаются на мой счет. Пожилой человек не может без содрогания, без тяжких сомнений и душевной боли расставаться с издавна укоренившимися светскими привычками, не может пойти наперекор правилам, которыми руководствовался так долго. От Луары до Парижа я раз двадцать спрашивал себя, в чем заключается честь и какой мне прок от того, что я, всеми забытый, буду гнить в могиле; я спрашивал себя, не глупец ли я и не станет ли смеяться над моим безумием тот железной воли человек, к которому я теперь возвращался!

Тем не менее, чувство стыда не позволило мне отклониться от раз принятого пути, — чувство стыда и воспоминание о последней сцене с мадемуазель. Я не решился снова обмануть ее ожиданий; после своих высокопарных речей я не мог опуститься так низко. И, таким образом, хотя не без борьбы и колебаний, я въехал 29 ноября в Орлеанские ворота, и медленно плелся, понурив голову, по улицам столицы, мимо Люксембургского дворца.

Борьба, которую я вынес, истощила мои последние силы и с первым журчанием уличных канав, с первым появлением босоногих уличных мальчишек, с первым гулом уличных голосов, — одним словом, с первым дыханием Парижа, у меня явилось новое искушение: пойти в последний раз к «Затону», увидеть столы и удивленные лица и снова на час или два стать прежним Беро. Это не значило бы нарушить слово, потому что, все равно, ранее утра я не мог явиться к кардиналу. И, наконец, кому до этого дело? Этим ничто на свете не изменилось бы. Не стоит даже задумываться об этом. Но… но в глубине души у меня таилась боязнь, что самые трудные решения могут поколебаться в атмосфере игорного дома, и что даже такой талисман, как воспоминание о последних словах и взоре женщины, может оказаться бессильным.

И, все-таки, думаю, в конце концов я не устоял бы перед искушением, если бы не неожиданность, сразу меня отрезвившая. Когда я проезжал мимо ворот Люксембургского дворца, оттуда выехала карета в сопровождении двух верховых. Карета катилась очень быстро, и я поспешил дать ей дорогу. Случайно одна из кожаных занавесок окна распахнулась, и при угасавшем свете дня — карета промчалась не далее, как в двух шагах от меня, — я увидел лицо седока.

Я увидел только лицо, и то на одно лишь мгновение. Но мороз пробежал по моему телу. Это было лицо кардинала Ришелье, — но не такое, каким я привык его видеть: не холодное, спокойное, насмешливое, дышащее в каждой своей черточке умом и неукротимой волей. Нет, лицо, которое я увидел, было искажено злобой и нетерпением, на нем была написана тревога и страх смерти. Глаза горели под бледным челом, кончики усов вздрагивали, сквозь бородку виднелись стиснутые зубы. Мне казалось, что я слышу его возглас: — «Скорее, скорее!» — и вижу, как он кусает свои губы от нетерпения. Я отпрянул назад, словно обожженный. Через секунду верховые обдали меня грязью, карета умчалась на сто шагов вперед, а я остался на улице, объятый страхом и недоумением, и уже не думал об игорном доме.

Этой встречи было достаточно, чтобы породить в моем мозгу самые тревожные мысли. Уж не узнал ли кардинал о том, что я отнял де Кошфоре из рук солдат и отпустил его на свободу? Но я тотчас оставил эту идею. В громадных сетях планов кардинала Кошфоре был лишь ничтожною рыбкою, а выражение лица, промелькнувшего предо мною, говорило о катастрофе, перевороте, происшествии столь же возвышавшемся на уровнем обычных житейских бед, как ум этого человека возвышался над умами других людей.

Было уже почти совсем темно, когда я миновал мост и уныло потащился по Мыловаренной улице. Поставив лошадь в конюшню и забрав свои пожитки, я поднялся по лестнице в квартиру моего прежнего хозяина — каким жалким, убогим и вонючим показалось мне теперь это жилье! — и постучался в дверь. Она тотчас отворилась, и на пороге показался сам хозяин, который при виде меня вытаращил глаза и всплеснул руками.

— Св. Женевьева! — воскликнул он. — Ведь это г-н де Беро!

— Да, это я, — ответил я, несколько тронутый его радостью. — Ты удивлен? Я уверен, что ты заложил мои вещи и отдал мою комнату внаймы, плут!

— Боже избави, барин! Напротив, я ждал вас!

— Как? Сегодня?

— Сегодня или завтра, — ответил он, следуя за мною в комнату и запирая дверь. — Это первое, что я сказал, когда услышал сегодняшнюю новость. Теперь мы скоро увидим г-на де Беро, сказал я. Не прогневайтесь на детей, барин, — продолжал он, ковыляя вокруг меня, пока я усаживался на треногий стул подле очага. — Ночь холодна, а в вашей комнате нет огня.

Пока он бегал в мою комнату, относя мои мешки и плащ, маленький Жиль, которого я крестил в церкви св. Сульпиция (помню, в тот же день я занял у его отца десять крон), робко подошел ко мне и стал играть моею шпагой.

— Так ты ждал меня, как только услышал эту новость, Фризон? — сказал я хозяину, сажая ребенка к себе на колени.

— Ждал, ваше превосходительство, — ответил он, заглядывая в черный горшок, перед тем как повесить его на крюк.

— Хорошо. В таком случае интересно узнать, что это за новость? — насмешливо сказал я.

— О кардинале, г-н де Беро.

— А! Что же именно?

Он посмотрел на меня, не выпуская горшка из рук.

— Вы не слышали? — с изумлением воскликнул он.

— И краем уха не слышал. Рассказывай, дружище.

— Вы не слышали, что его эминенция в немилости?

Я вытаращил на него глаза.

— Что за вздор!

Он поставил горшок на пол.

— Ну, я вижу, вы действительно были за тридевять земель, — с убеждением сказал он. — Ведь уже около недели слухи об этом носятся в воздухе, и они-то я думал, привели вас назад. Что я говорю, недели! Уже целый месяц! Говорят, что это дело старой королевы. Во всяком случае, все его распоряжения отменены и служащие отставлены. Говорят также, что немедленно будет заключен мир с Испанией. Повсюду его враги поднимают головы, и я слышал, что по всей дороге до берега он разместил подставных лошадей, чтобы иметь возможность бежать во всякую минуту. Кто знает, может быть, он уже убежал.

— Но послушай! — воскликнул я, вне себя от неожиданности. — А король? Ты забыл о короле! Он уж не перестанет танцевать под дудку кардинала. Да и они все будут танцевать, — добавил я сердито.

— Да, — с живостью ответил Фризон. — Вы правы, но король не допускает его к себе. Три раза в день, говорят, кардинал приезжал в Люксембургский дворец и, как самый простой смертный, дожидался в передней, — просто жалко было смотреть на него. Но его величество не хочет его видеть. И когда в последний раз он ушел, не дождавшись приема, на нем, говорят, лица не было. А по-моему, сударь, он был великий человек, и после него нами, пожалуй, будут еще хуже править, не в обиду вам будет сказано. Если знать и недолюбливала его, зато он был хорош для торговцев и мещан и одинаков ко всем.

— Молчи, приятель! Молчи и дай мне подумать, — сказал я с волнением.

И между тем как он суетился, приготовляя для меня ужин, огонь озарял бедную комнатку, а ребенок занимался своими игрушками, я погрузился в размышление об этой важной новости, о том, каково мое положение и что мне теперь предпринять. В первую минуту у меня явилась мысль, что мне нужно только спокойно ждать событий. Еще несколько часов — и человек, который закабалил меня, будет совершенно бессилен, и я получу свободу. Еще несколько часов — и я могу даже открыто смеяться над ним. Судя по всему, кости выпали для меня благоприятно.

Но одно слово, сорвавшееся с уст Фризона, пока он ковылял вокруг меня, наливая похлебку и нарезывая хлеб, сообщило моим мыслям совершенно иное направление.

— Да, ваше превосходительство, — сказал он в подтверждение чего-то высказанного им перед этим, — мне рассказывали, что в последний раз, когда он был в приемной, из всей толпы, которая постоянно обивала у него пороги, никто не захотел говорить с ним. Они шарахались от него во все стороны, как крысы, — ну, положительно, как крысы, так что он остался совершенно один. Я видел его после того, — продолжал Фризон, поднимая вверх глаза и руки и глубоко вздыхая, — да, я видел его, и знаете, король казался бы жалким оборвышем в сравнении с ним. А его лицо!.. Ну, я не желал бы встретиться с ним теперь.

— Пустое, — ответил я. — Кто-нибудь обманул тебя. Люди не настолько глупы.

— Вы думаете? — мягко спросил он. — Знаете, кошки не любят оставаться на холодном очаге.

Я снова повторил, что он глуп, но мне было не по себе, несмотря на все мои возражения. Я держался того мнения, что если когда-нибудь существовал на свете великий человек, то это Ришелье, а тут мне говорили, что все покинули его. Правда, и я не имел оснований любить его, но я взял у него деньги, принял от него поручение и обманул его доверие. Если он лишился власти, прежде чем я успел — при всем своем желании, — оправдаться перед ним, тем лучше для меня. Это был мой выигрыш, — в зависимости от удачи войны, от счастливого падения костей. Но если я теперь притаюсь, чтобы ждать у моря погоды, и, находясь в Париже при самом начале заката его звезды, буду медлить, пока он совершенно не падет, — где же будет моя честь? К чему тогда те высокопарные речи, которые я говорил мадемуазель в Ажане? Я буду напоминать того рекрута в старинном романе, который пролежал все время битвы в канаве, а затем вышел и хвастался своей храбростью.

Но… дух был бодр, а плоть немощна. День, сутки, два дня могли составить разницу между жизнью и смертью, между любовью и смертью, — и я колебался. Но, наконец, я решил, что делать. В двенадцать часов следующего дня — в тот час, когда я явился бы к кардиналу, если бы не узнал об этой новости, — я пойду к нему. Но не раньше: этот маленький шанс я должен оставить для себя. Но и не позже: это мой долг.

Порешив с этим вопросом, я отправился спать, но мне не суждено было отдохнуть. При первом проблеске зари я проснулся, и единственное, что мог сделать, это пролежать с открытыми глазами, пока не поднялся с кровати Фризон. Тогда я послал его на улицу узнать, нет ли каких новостей, и лежал, ожидая и прислушиваясь, пока он ходил туда. Несколько минут, в которые длилось его отсутствие, показались мне целою вечностью; когда он возвратился, секунды, которые протекли, пока он раскрыл рот, показались мне целым столетием.

— Ну, он еще не скрылся? — спросил я, наконец, не будучи в состоянии преодолеть свое нетерпение.

Он, конечно, не скрылся. В девять часов я снова послал Фризона на улицу; в десять и одиннадцать — опять, и все с тем же результатом. В одиннадцать часов я отказался от всякой надежды и тщательно оделся. Странный вид, вероятно, имел я, потому что Фрион загородил мне дорогу и с явным беспокойством спросил, куда я иду.

Я тихонько отстранил его.

— Играть, дружище, — ответил я. — Я намерен поставить большой куш.

Стояло чудное утро, солнечное, свежее, приятное, но мне было не до того. Все мои мысли устремлялись туда, куда я шел, и я совершенно не заметил, как очутился на пороге дворца Ришелье. Как и в тот памятный вечер, когда я под моросившим дождем переходил через улицу, глядя с зловещим предчувствием на дворец, у больших ворот стояли несколько стражей в кардинальской ливрее. Подойдя ближе, я увидел, что противоположная сторона улицы, у Лувра, полна народа, и каждый топчется молча на одном месте, украдкою поглядывая на дворец Ришелье. Всеобщее молчание и жадные взоры имели в себе что-то угрожающее. Когда я вошел в ворота и оглянулся назад, я увидел, что меня пожирали глазами.

Впрочем, им больше и не на что было смотреть. Во дворе, где, бывало, во время пребывания королевской семьи в Париже, я видел двадцать карет и целую толпу слуг, царила пустота и тишина. Дежурный офицер с изумлением посмотрел на меня, когда я прошел мимо него. Лакеи, слонявшиеся в галерее, ухмыльнулись при виде меня. Но то, что случилось, когда я поднялся по лестнице и подошел к дверям приемной, превзошло все остальное. Привратник хотел отворить дверь, но дворецкий, калякавший о чем-то с товарищами, поспешил вперед и остановил меня.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он, между тем как я дивился, отчего это он и все остальные смотрят на меня так странно.

— Я — де Беро, — резко ответил я, — и мне разрешен доступ.

Он поклонился довольно вежливо.

— Так точно, г. де Беро, я имею честь знать вас в лицо. Но… извините меня. У вас есть дело к его эминенции?

— Да, есть, — опять резко ответил я, — дело, которым многие из нас живут. Я на службе у него!

— Но вы являетесь по… приказанию, сударь?

— Нет. Но ведь это обычный час приема. Во всяком случае, я по важному делу.

Дворецкий еще некоторое время нерешительно глядел на меня, затем отступил в сторону и подал привратнику знак отворить двери. Я вошел, обнажив голову, и принял на себя суровый и решительный вид, готовый встретить взоры всех. Но через мгновение тайна объяснилась: комната была пуста.