Тайна банкира. Красная мантия

ГЛАВА XLI

Еврейка продолжала печальный рассказ своего детства. Несколько раз герцог просил ее не говорить более, потому что эти грустные воспоминания утомляли ее, но Эстер настаивала на своем.

— Повторяю вам, Винчент, — что упрямство мое и недоверчивость ко всем мужчинам извиняются только историей моей несчастной матери, и я не могу раньше умереть спокойно, пока не расскажу вам ее.

Герцог молча повиновался воле любимой им женщины. Теперь на смертном одре она все еще владела им как и прежде, когда она была в цвете молодости и красоты.

«Мать моя взяла для нас обеих места в дилижансе, который оправлялся в Кале. На следующий день около обеда приехали мы в этот город и взяли места на пароход. Я спросила мать мою, куда мы едем. «В Англию, — отвечала она твердым голосом и потом тише прибавила, как будто рассуждая с собою: — в Лондон, в этот большой, богатый город, которому неизвестно сострадание, где молча погибает столько несчастных, в обширный человеческий океан».

«Наконец достигли мы цели нашего путешествия. Лондон производит тяжелое впечатление на тех, которые только что оставили веселые и оживленные бульвары несравненного Парижа. Долго блуждали мы по грязному участку Суррей, находящемуся около Темзы, и крайне утомились, когда, наконец, нашли себе новое жилище. Знаете ли, Винчент, какое жилище приняло нас под свою кровлю в вашей родине? Это была такая бедная комната на чердаке, какую вряд ли выбрал бы себе фабричный работник, чтобы отдохнуть после трудного дня. Дождь лил к нам в разбитые стекла единственного окна, а ветер проникал в тысячу щелей и скважин в стенках. — «У нас нет средств, чтобы поместиться в более приличной квартире, — сказала моя мать, между тем как я стояла среди комнаты и печально осматривала ее, будучи не в состоянии объяснить себе внезапную перемену в наших обстоятельствах. — «Мы с тобою не можем претендовать на более приятное и удобное убежище, потому что мы изгнанные, без родины, без имени, которые не знают, где завтра возьмут кусок хлеба». На следующее утро мать моя ушла из дому, оставив меня одну в печальной квартире. Она возвратилась к вечеру и сказала мне, что нашла себе занятие, которое по крайней мере защитит нас от голодной смерти. С тех пор она уходила каждый вечер, часто проводила и днем несколько часов вне дома и никогда не возвращалась раньше полуночи. Когда я сделалась постарше, я узнала от нее, что она служит фигуранткой при одном маленьком театре в Суррей. Впоследствии мы переменили квартиру на очень скромную комнату, но несравненно лучше той каморки на чердаке. При жизни моей матери я никогда не бывала на сцене. Она нежно любила меня и не могла перенести мысли, что мне угрожают те же опасности и искушения, в которых столько невинных созданий погибало на сцене. Она жила очень скудно и переносила много лишений, последствия которых не замедлили сказаться на ней. Однажды она утомленная возвратилась домой с репетиции, которая против обыкновения длилась в этот день до обеда. Болезненная краска на щеках ее была сильнее, чем когда-либо и в глазах ее горел необыкновенный огонь. Это было в день моего рождения; она утром сказала мне, что мне теперь минуло пятнадцать лет. Она взяла меня за руки и подвела к окну. «Поверни лицо свое к свету, — сказала она, — я хочу видеть глаза твои, между тем, как расскажу тебе кое-что». С удивлением посмотрела я на нее. «Эстер, — продолжала она, — я сегодня встретила отца твоего в улицах Лондона и говорила с ним. Я видела того человека, для которого я покинула счастливую родину моего детства, прекрасную Севиллу и огорчила доброго отца моего. Но наказание неба никогда не замедлит постигнуть такой поступок, какой я совершила; беспрестанно преследовало оно меня с той ночи, когда я послушала клятв отца твоего и оставила родительский дом, доверилась чести и верности низкого человека. Сегодня, после долгих лет бедствия, я снова встретила отца твоего. Только из любви к тебе, Эстер, я пошла за ним и говорила с ним. Я сказала ему, что дочь его теперь уже взрослая девушка, не имеющая ни друга, ни защитника, который мог бы заменить ей мать, в чертах лица которой уже виднеется приближающаяся смерть. Я умоляла его не оставить своей несчастной дочери и клялась ему забыть все горе, которое он мне причинил; простить ему коварную ложь, которою он меня выманил из родительского дома, и низкую неверность, заставившую его продать меня за карточным столом. Только для тебя, Эстер, я так унизилась перед ним. Сказать тебе, что он отвечал на это? Он сказал, что я в любом углу могу умереть с голоду и сгнить, но чтобы я ему не показывалась на глаза; что он представил мне случай воспользоваться богатством легкомысленного своего друга и что если я была так глупа, что отказалась, то он не намерен отвечать за мою глупость и не даст мне ни одного пенни, если бы даже мог спасти меня этим от голодной смерти. Вот слова его, Эстер, но выражение, которым он произносил их, я не в состоянии передать тебе, до такой степени оно было жестоко. Осмотрев меня презрительными взглядами, он прибавил: «Ты действительно переменилась и уже нисколько не походишь на ту восхваленную красоту романтической Севиллы!» Слезы стыда и отчаяния задушили меня, и я не могла произнести ни одного слова. Он повернулся ко мне спиною и пошел по своей дороге, между тем как я осталась среди улицы неподвижная как статуя со смертельным холодом в сердце». По окончании этого рассказа моей матери я зарыдала и, бросившись в ее объятия, хотела утешать ее. Но есть степень горести и боли, которая не допускает утешения; ее-то ощущала моя бедная мать. «Эстер, — продолжала она, — я рассказала тебе все это для того, чтобы предупредить тебя. Ты хороша собой и найдешь много обожателей; вспомни тогда мою участь. Не забывай никогда, что их объяснения в любви ложны и что они имеют только ту цель, чтобы погубить тебя. Воспользуйся своей красотой только для того, чтобы господствовать; будь горда, немилосердна, фальшива и своенравна, как те жалкие существа, которые выказывают тебе любовь свою. Только таким образом ты навсегда повергнешь их к ногам твоим. Бери все, что они тебе дадут, но не давай им ничего за это: ни одного теплого биения твоего сердца, ни одного взгляда искренней любви. Помни всегда мою участь, Эстер, и отомсти горе твоей матери, которая умирает с разбитым сердцем». Такие наставления давала мне моя несчастная мать, между тем как она медленно умирала перед моими глазами, оставив меня одну на свете на произвол судьбы. Такие правила я сохранила, когда осталась одна бороться с светом. Мне едва было шестнадцать лет, когда умерла моя мать. В первое время несчастие это так сильно поразило меня, что я на несколько дней заперлась в своей печальной комнате и совершенно предалась отчаянию. Несколько времени спустя ко мне приехал директор театра, при котором служила покойная моя мать и предложил мне также место фигурантки в своей труппе. Я принуждена была принять это предложение, чтобы не умереть с голоду и поступила на сцену. На следующий год я нашла себе более выгодное место при Друриленском театре, где и оставалась до сих пор. Там в первый раз увидала я вас, Винчент, там объяснились вы мне в любви, которую я так мало заслуживала. Только этой искренней вашей любви и благородному вашему сердцу обязана я снисхождением, которое вы мне постоянно оказывали. О, простите мне, Винчент, мою неблагодарность! Простите мне ради наставлений, которые внушались мне в моей юности, ради страданий несчастной моей матери!»

— От всего сердца прощаю вас, Эстер, — ответил герцог. — Если было бы угодно небу продлить вашу жизнь, то печальные наставления и опыт прошедшего забылись бы в радостях будущего и вы удостоверились бы, что и мужчина может любить искренно и глубоко.

— Винчент, — продолжала Еврейка, — когда кончится грешная моя жизнь, тогда, прошу вас, сходите в мою квартиру и пересмотрите все мои бумаги. В случае если вы найдете в них что-нибудь об отце моем, что могло бы помочь найти его, то отыщите его и скажите ему, если он только еще жив, что обе его жертвы, которым он отказал в помощи, покоятся вечным сном. Я не думаю, чтобы в каменном его сердце была хоть искра человеческого чувства, но я желала бы, чтобы ему, ввергнувшему в погибель любящую и доверчивую женщину, напомнили его злодеяние и то, что на земле также существует карающее правосудие. Может быть, тогда пробудилась бы его совесть.

Больше ничего не было говорено об этом предмете.

— Теперь, друг мои, — продолжала умирающая, — у меня до вас есть последняя просьба. Мои золотые вещи, картины, мебель, экипаж и лошади имеют большую цену. Я желаю, чтобы все, за исключением того, что вы хотите оставить себе на память было продано и вырученная сумма отдана мисс Ватсон, к которой я была так несправедлива. Вы исполните это желание, Винчент, не правда ли? Это единственное средство, которое хотя несколько может изгладить вину мою против этой молодой девушки. Но не говорите мисс Ватсон имя той, которая завещает ей эти деньги, а то она их не примет. Пусть это распоряжение также останется неизвестно, как и преступление, которое им изглаживается. Обещайте мне это, Винчент?

Молодой человек обещал ей исполнить каждое ее желание, и в черных глазах еврейки выразилось внутреннее удовлетворение, чувство возвращающегося спокойствия, когда она медленно опустила голову на подушку, с которой ей не суждено было более подняться.

Наступил уже вечер, и из Лондона приехали доктора. Герцог вышел из комнаты, когда в нее вошли ученые люди. Несмотря на то, что сказал ричмондский врач, он все еще питал надежду. Через четверть часа из комнаты больной вышли лондонские доктора. Герцог прочел на лице их приговор к смерти.

— Так нет никакой надежды? — отчаянно воскликнул он.

— Никакой! — был торжественный ответ.

В изнеможении герцог упал на стул. На этот раз печаль его не выражалась никакими страстными порывами; он, казалось, был спокоен и молчал, но он чувствовал, что прекраснейшая мечта его молодости теперь навсегда исчезла и что счастие всей его жизни рушилось.