Тайна двухколесного экипажа

ГЛАВА 15 Женщина из народа

Берк-стрит — улица более людная, чем Коллинс-стрит, особенно по ночам. Одни расположенные на ней театры привлекают туда толпы людей. По большей части это чумазый сброд. Большое количество одетых в лохмотья грязных личностей собирается у дверей трактиров в ожидании, когда какая-нибудь добрая душа предложит им войти внутрь. Чуть дальше, под террасой оперного театра, можно увидеть группу, судя по виду, любителей лошадей, делающих и принимающих ставки на Мельбурнский кубок или какое-нибудь другое состязание. Тут и там встречаются оборванные уличные беспризорники, торгующие спичками и газетами, а у веранды в сиянии электрического света стоит, прислонившись к опорному столбу, усталая, изможденного вида женщина — одной рукой она прижимает к груди ребенка, а другой держит пачку газет и при этом монотонно бубнит сиплым голосом: «„Геральд“, третий выпуск, один пенни», пока от бесконечного повторения не устают уши. По улице непрерывно грохочут кэбы; здесь легкий изящный хэнсом с лихой лошадкой везет какого- то богатого юношу в клуб, там изнуренное четвероногое устало тянет за собой грязный экипаж. Между ними пролетают запряженные ухоженными, вышколенными лошадьми кареты, внутри которых можно заметить яркие глаза, белоснежные платья и сияние бриллиантов. Дальше, на самом краю тротуара, три скрипки и арфа играют немецкий вальс на радость обступившим их слушателям. Если мельбурнцы любят что-то больше всего, то это музыка. Тяга к ней может сравниться разве что с пристрастием к скачкам. Ни один более-менее прилично играющий уличный оркестр не останется здесь без благодарных слушателей и достойного вознаграждения за исполнение. Кто-то из писателей назвал Мельбурн «Глазго с небом Александрии», и, конечно же, прекрасный климат Австралии, такой итальянский в своей яркости, должен был оказать немалое воздействие на столь приспосабливаемую расу, как англосаксы. Вопреки мрачным прогнозам Маркеса Кларка, который видел будущего австралийца «высоким, грубым, жадным, напористым, даровитым человеком с крепкой челюстью, отличным пловцом и наездником», более вероятно, что он будет образованной, праздной личностью, ценящей науки и искусства и не расположенной к тяжелому физическому труду и прагматическим принципам. Нельзя не учитывать влияние климата на будущего австралийца, и наши потомки будут напоминать нас не больше, чем изнеженные роскошью венецианцы напоминают своих отчаянных предков, которые начали возводить первые дома на этих одиноких песчаных островах Адриатики.

К такому выводу пришел мистер Калтон, следуя за своим проводником по людным улицам и видя, с каким неподдельным интересом толпа внимает ритмическим мотивам Штрауса и искрометным мелодиям Оффенбаха. Ярко освещенная улица с неиссякающим потоком прохожих, пронзительные крики беспризорников, грохот экипажей и порывистые звуки музыки — все сложилось в единую картину, которая заворожила его, и он мог бы бродить здесь хоть всю ночь, наблюдая за бесконечным мельканием человеческих лиц, но его проводник, которого близкое знакомство с пролетариатом сделало невосприимчивым к подобного рода материям, быстро провел его на Литл-Берк-стрит, где узость улицы, зажатой между двумя рядами высоких зданий, тусклый свет редких газовых фонарей и несколько неприветливых фигур, которые торопливо шагали вдоль домов, втянув голову в плечи, являли собой разительный контраст яркому многолюдному мирку, который они только что покинули. За день это место раскалилось, и теперь здесь было жарко, как в печке, и лишь взгляд наверх, в звездное небо, давал ощущение восхитительной прохлады.

— Держитесь рядом со мной, — шепнул Килсип, прикоснувшись к руке адвоката. — Здесь можно наткнуться на неприятных клиентов.

Было не совсем темно, ибо в воздухе висела та светящаяся дымка, которую так часто можно наблюдать в австралийских сумерках, и ее света хватало, чтобы сделать мрак проницаемым для взгляда. Килсип и адвокат для безопасности шли посредине улицы, чтобы никто не накинулся на них неожиданно, и время от времени замечали то мужской силуэт, испуганно отступающий в тень, с одной стороны, то какую-нибудь женщину с растрепанными волосами и почти голой грудью, высовывающуюся в окно, чтобы глотнуть воздуха, с другой. В сухой канаве играли дети, и их еще звонкие голоса разносились причудливым эхом в темноте, сливаясь с пьяной песней какого-то мужчины, бредущего на заплетающихся ногах по грубым камням мостовой. Время от времени проходили группки китайцев в бледно-голубых блузах, которые либо гомонили резкими голосами, как стая попугаев, либо шли совершенно молча, с по-восточному невозмутимыми лицами. Кое-где сквозь приоткрытые двери струился теплый свет, и за ними было видно монголоидов, собравшихся вокруг столов поиграть в фантан или же собирающихся оставить соблазны любимого времяпрепровождения, чтобы пройти мягкой походкой до одной из многочисленных харчевен, где дожидались покупателя уже приготовленные аппетитного вида куры и индейки. Килсип, свернув налево, повел Калтона по другой, еще более узкой улочке, тьма и мрак которой заставили адвоката содрогнуться и подумать, как вообще люди могут жить в таком сумрачном месте.

Наконец, к облегчению Калтона, которого темнота и узость улиц, по которым они шли, наполняли тревогой, сыщик остановился у одной из дверей, отворил ее и, поманив за собой адвоката, шагнул внутрь. Калтон последовал за ним и оказался в темном вонючем коридоре с низким потолком, в конце которого мерцал огонек. Килсип взял спутника под локоть и осторожно повел вперед. Эта предосторожность была весьма уместна, поскольку ноги Калтона то и дело соскальзывали в дыры на гнилых досках пола, да еще со всех сторон слышались крысиная возня и писк. И как только они добрались до конца туннеля, а по-другому это нельзя было назвать, свет неожиданно погас и их поглотила полная темнота.

— Эй, открути фитиль! — крикнул сыщик требовательным тоном.

Как видно, воровской жаргон здесь хорошо понимали, ибо в темноте послышались шорох, приглушенный голос, и кто-то зажег свечку. Калтон увидел, что свечку держит девочка. Она сидела на корточках, прислонившись к влажной стене. Спутанные густые черные волосы обрамляли сердитое бледное личико. На сыщика она смотрела вызывающе, но со страхом.

— Где матушка Побируха? — спросил Килсип, коснувшись ее носком туфли.

Подобная фамильярность, похоже, возмутила девочку, и она быстро поднялась.

— Наверху, — ответила она, мотнув головой в сторону стены справа.

Глаза Калтона уже немного привыкли к темноте, и, проследив за ее взглядом, он различил зияющий черный провал, за которым, видимо, находилась лестница.

— Только сегодня вы от нее ничего не узнаете. Она уже собирается пить.

— Не твое дело, что она делает или собирается делать! — прикрикнул Килсип. — Веди меня к ней.

Девочка угрюмо смерила его взглядом и повела за собой в черный провал и вверх по лестнице. Лестница оказалась такой шаткой, что Калтон испугался, как бы она не рассыпалась прямо у него под ногами. Пока они медленно взбирались по сломанным ступеням, он крепко держался за руку спутника. Наконец они остановились у двери, через трещины в которой виднелось слабое мерцание света. Тут девочка неожиданно громко свистнула, и дверь отворилась. Следуя за своим маленьким проводником, Калтон и сыщик прошли через дверной проем. Удивительная сцена открылась им. Небольшая квадратная комната с низким потолком, с которого клочьями свисали заплесневевшие изодранные обои. С левой стороны, в дальнем конце, на чем-то, напоминающем низкие нары, в ворохе старых грязных тряпок лежала женщина, почти голая. Выглядела она нездоровой — ее голова дергалась то в одну сторону, то в другую, и время от времени надтреснутым голосом она исторгала обрывки песен. Середину комнаты занимал грубый стол, на котором горела сальная свеча, едва рассеивавшая тьму, и стояла полупустая прямоугольная бутылка шнапса с треснутой чашкой рядом. Напротив этих следов веселья сидела старуха, а перед ней на столе лежала разложенная колода карт. Она явно гадала по ним довольно хмурого вида молодому человеку, который открыл дверь и теперь смотрел на сыщика исподлобья, безо всякого дружелюбия. На нем была засаленная коричневая бархатная куртка, вся в заплатах, и широкополая черная шляпа, надвинутая на глаза. Глядя на выражение его лица, мрачное и мстительное, судья решил бы, что линия его судьбы проходит где-то между «Пентриджем»[11] и виселицей.

Когда адвокат и сыщик вошли, гадалка подняла голову и, прикрыв глаза худой рукой, с любопытством на них посмотрела. Калтону подумалось, что он еще никогда не видел такой отвратительной старой карги. Воистину ее уродство было достойно карандаша Доре: лицо, все изрезанное и испещренное бесчисленными морщинами, темными от въевшейся грязи; седые косматые брови, хмуро сдвинутые над парой пронзительных черных глаз, свет в которых не смог погасить даже преклонный возраст; крючковатый нос, похожий на клюв хищной птицы; тонкогубый беззубый рот. Пышные, почти совершенно белые волосы ее были собраны на затылке в большой пучок, перетянутый куском грязной черной ленты. А что касается ее подбородка, то Калтон, увидев, как он дергается туда-сюда, невольно вспомнил строчки из «Макбета»:

В общем, она являла собой неплохой портрет парки.

Когда они вошли, старуха ощупала их недобрым взглядом и осведомилась:

— Какого черта им надо?

— Хотят твою бутылку забрать! — крикнула девочка, рассмеялась и, тряхнув головой, откинула спутанные волосы.

— Убирайся, паршивка! — каркнула старая карга и пригрозила ей кулаком. — Или я вырву у тебя сердце.

— Да, она может идти, — сказал Килсип, кивнув на девочку. — И ты проваливай, — бросил он молодому человеку, который все еще держал дверь открытой.

Поначалу тот, похоже, хотел оспорить приказание сыщика, но потом передумал и ушел, бормоча себе под нос что-то вроде «бесова девка, и кого только притащила». Девочка последовала за ним. Ее уход был ускорен матушкой Побирухой, которая со скоростью, достигаемой лишь долгой практикой, стянула с ноги туфлю и метнула ее прямо в голову кинувшегося прочь ребенка.

— Погоди у меня, Лиза! — завопила старуха и зашлась площадной бранью. — Я тебе голову оторву!

Лиза в ответ презрительно расхохоталась и скрылась за растрескавшейся дверью, захлопнув ее за собой.

Когда она исчезла, матушка допила то, что было в надтреснутой чашке, и деловито собрав старые замусоленные карты, вкрадчиво улыбнулась и посмотрела на Калтона.

— Хочешь узнать судьбу, дорогуша? — прокаркала она, быстро тасуя колоду. — Матушка все расскажет…

— Нет, не расскажет, — прервал ее сыщик. — Я пришел по делу.

Старуха замерла и внимательно посмотрела на него из-под кустистых бровей.

— Что мальчики опять натворили? — хриплым голосом спросила она. — На этот раз у меня пусто.

И тут больная, беспокойно метавшаяся по кровати, снова затянула песню, на этот раз отрывок из старой баллады «Барбара Аллен»:

— Заткнись, чтоб ты пропала! — заорала матушка Побируха. — Или я твою чертову башку разнесу!

И она схватила бутылку, как будто собираясь воплотить угрозу, но передумала, налила немного ее содержимого в чашку и жадно выпила.

— Эта женщина больна, — сказал Калтон, с содроганием посмотрев на нары.

— Еще как! — зло прорычала матушка Побируха. — Ей в «Ярра бенд»[13] сидеть надо, а не тут распевать свои жуткие песни, от которых у меня кровь холодеет. Вы только послушайте, а! — яростно прибавила она, когда больная снова заголосила:

— Да, — сказала старуха и опрокинула в рот остатки выпивки из чашки. — Она только и твердит, что о виселицах да о повешенных, как будто ей весело о них говорить.

— Что за женщина умерла здесь три-четыре недели назад? — спросил Килсип безо всякого перехода.

— Откуда мне знать-то? — угрюмо ответила матушка Побируха. — Я же не убивала ее, а? Она любила бренди, день и ночь хлестала, чтоб ей в аду гореть.

— Ты помнишь ночь, когда она умерла?

— Не помню, — честно ответила старуха. — Я тогда пьяная была, вдрызг, спаси господи, не помню ничего.

— Ты всегда пьяная, — заметил Килсип.

— Ну и что? — огрызнулась женщина, берясь за бутылку. — Ты же за это не платишь. Да, я пьяная. Я всегда пьяная. Вчера я была пьяная, позавчера я была пьяная и сегодня собираюсь напиться. — Она с чувством посмотрела на бутылку. — И завтра буду пить. Я буду пить, пока не сгнию в могиле.

Калтон содрогнулся — столько ненависти и сдерживаемой злобы было в ее голосе, но сыщик только пожал плечами.

— Тебе же хуже. Но вспомни ночь, когда умерла Королева, как ты ее называла. К ней приходил джентльмен?

— Она говорила, что приходил, — ответила матушкам Побируха. — Но я ничего не знаю, я тогда готовая была.

— Кто говорила? Королева?

— Нет. Внучка моя, Сал. Королева послала ее за хахалем своим. Думаю, чтобы он посмотрел на дело рук своих, чтоб ему сгореть! А Сал стырила из моего сундука бумагу! — возмущенно завопила она. — Стырила, когда я надралась и не могла остановить ее.

Сыщик посмотрел на Калтона, который удовлетворенно кивнул. Они оказались правы насчет бумаги, которая была украдена в Тураке.

— Ты не видела джентльмена, который приходил? — спросил Килсип, снова повернувшись к старой ведьме.

— Нет, черт тебя дери, — вежливо ответила она. — Он заявился в половине второго утра, а ты же не думаешь, что мы можем не ложиться всю ночь.

— Половина второго, — быстро повторил Кал- тон. — То самое время! Это правда?

— Чтоб мне сдохнуть! — изящно выразилась матушка Побируха. — Да хоть у моей внучки Сал спросите.

— Где она? — выпалил Килсип.

На это женщина запрокинула голову и издала скорбный вопль.

— Сбежала! — завыла она, стуча ногами по полу. — Бросила свою бедную, несчастную бабку и ушла в Армию, будь они прокляты, ходят тут вокруг и делу мешают!

Тут женщина на кровати снова подала голос:

— Заткни рот! — завопила матушка Побируха и, вскочив, кинулась к кровати. — Я из тебя душу вытрясу, господи помоги! Еще одна похоронная песня — и я тебя задушу!

Сыщик повернулся к Калтону.

— Единственный человек, который находился здесь между часом и двумя, — быстро заговорил он, — это Сал Роулинс. Остальные были пьяны или спали. Раз она записалась в Армию спасения, завтра с утра я схожу в казармы, поищу ее.

— Надеюсь, найдете, — вздохнул Калтон. — От ее показаний зависит жизнь человека.

Они собрались уходить, и Калтон протянул матушке Побирухе пару серебряных монеток, которые та сразу же жадно схватила.

— Пропьете их? — поинтересовался адвокат, отшатнувшись.

— А то как же! — Старуха осклабилась и завернула деньги в кусок материи, который оторвала для этого от платья. — Может, для меня сходить в пивную — последнее удовольствие в жизни, будь она проклята!

Вид денег значительно улучшил ее настроение, она даже подержала свечку наверху лестницы, чтобы гости, спускаясь, не поломали себе шеи. Когда они благополучно добрались вниз, свет погас, и снова послышалось пение больной женщины, на этот раз она затянула «Последнюю летнюю розу».

Входная дверь была открыта, и, на ощупь пробравшись по темному коридору с его ловушками, они наконец оказались на улице.

— Слава богу, — облегченно перевел дух Калтон, снимая шляпу. — Слава богу, что мы выбрались из этого притона.

— Во всяком случае, время мы потратили не зря, — заметил сыщик, когда они шли уже по улице. — Мы установили, где находился мистер Фицджеральд в ночь убийства, поэтому он будет спасен.

— Это зависит от Сал Роулинс, — серьезно ответил Калтон. — Но давайте выпьем по стаканчику бренди. Знакомство с жизнью низших слоев общества меня порядком утомило.