Тайна затворника Камподиоса

МАГИСТР ГАРСИЯ

На нем была накидка из сукна, которое не сгибалось, словно жестяное, и было облеплено золотыми эскудо. От этой накидки исходил сияющий свет, резавший глаза. Шел он донельзя медленно, потому что накидка на нем оказалась невероятно тяжелой. Камни под ногами были острыми и ребристыми, при каждом прикосновении к ним слышалось пренеприятное громыханье.

Две черные птицы пронзительно кричали в небе, потом они стрелой бросились вниз и вонзили свои клювы ему в бока. Подлетали все новые и новые птицы, клевали его там и сям и падали на землю в виде каплунов. Витус попытался скрыться от них, прибавить шагу. Но с каждым шагом уменьшался в росте. Ощущение такое, будто, идя по ровной земле, спускаешься по лестнице вниз. В конце концов он до того уменьшился, что, сделав следующий шаг, свободно мог бы выйти из накидки, оставив усыпанную золотыми монетами оболочку за спиной.

Он огляделся. В сторонке стояли отец Гаудек и отец Томас, равномерно покачивающие головами. Потом они отпрянули, потому что остановившаяся как бы сама по себе накидка вдруг с шумом рухнула, выпустив находившийся внутри него воздух и превратившись в итоге в пригоршню золотистой пыли. Из этой пыли выползла змея. Гаудек и Томас зашипели то ли на нее, то ли сами по себе. Змея плотоядно поводила языком, подползла к Витусу вплотную и ужалила его в запястье. Святые отцы опять зашипели. Змея укусила еще раз – в другое запястье. Потом стало ясно, что она обвила его тело неразрывным кольцом. Гаудек с Томасом подошли и старались это обруч разорвать...

– Эй, ты там! – заорал у него над самым ухом зычный мужской голос. – Ты еще жив?

Кто-то тряс его за плечи. Витус открыл глаза и увидел... Сначала он ничего не увидел. Он лежал в помещении, которое впору было назвать темницей. Голос, взывающий к нему, принадлежал человеку, контуры которого юноша воспринимал смутно. Голова его пылала, в желудке все переворачивалось. Острый запах испражнений не давал дышать по-людски.

– Пожалуйста, воды, – бессильно прошептал он. К его губам поднесли стакан с водой. Юноша сделал один-единственный глоток – и его сразу вырвало. Он повернулся на другой бок, чтобы своим видом не оскорблять присутствующих.

– Он жив, – с удовлетворением произнес твердый мужской голос.

– Где я? – спросил он.

Новая волна тошноты заставила его тело конвульсивно содрогаться. Витуса снова вырвало, еще обильнее, чем в первый раз.

Обладатель твердого голоса вытер тряпкой нечистоты с пола. Очевидно, вид Витуса его вовсе не смущал.

– Ты в тюремной камере. В городе, который называется Досвальдес. Тебя арестовала и доставила сюда инквизиция.

– Так точно, ты в заднице у церкви, – захихикал другой голос.

Волна воспоминаний накатывала на него, но медленно.

– Где мои вещи? И что с горбуном?

– Не тревожься, мальчик мой, – успокаивал его твердый голос. – Личные вещи арестованных регистрируются и сберегаются. Ни о каком горбуне мне ничего не известно. Если он был твоим другом, ему повезло, потому что, когда тебя арестовали, ты был один. И привезли сюда тебя одного.

Ранним утром следующего дня, когда свет проник в камеру сквозь три узкие прорези в стене, он увидел, что обладатель твердого голоса – невысокого роста мужчина. Витус прикинул: на вид ему лет тридцать. Черты лица правильные, прядки коротких каштановых волос спадают на высокий лоб, глаза умные, дружелюбные. Он то и дело прищуривался – значит, был близорук. Витусу он с самого начала понравился.

– Надеюсь, ты чувствуешь себя получше, – сказал незнакомец. – Я магистр права Рамиро Гарсия.

Он лежал справа от Витуса, совсем рядом, опираясь на локти. В руках он держал полоску полотна, которую повязывал на глаза, как ребенок, который собирается играть в прятки.

Витус тоже слегка приподнялся, чтобы получше наблюдать за тем, что тот собирается делать. Запястье саднило, но молодой человек не обращал на это внимания.

– Да вроде ничего.

– Вот и ладно! – кивнул тот, завязав глаза. – Чтобы предупредить вопрос, сразу объясню, зачем мне повязка на глазах. Тому есть две причины: одна физического свойства, а другая – метафизического. С какой начать?

– Я не понимаю...

– Начнем с физической, – маленький человек, наверное, был рад, что заполучил слушателя. – Ты не мог не заметить, что в камере невыносимо воняет человеческими испражнениями. Причина вон в той дыре, что справа от меня в углу. Я опасаюсь, что в вони этой содержатся миазмы, которые повредят моему зрению.

– Миазмы?.. – Витус знал, что так называют невидимые частицы, способные вызывать заразные болезни, в том числе чуму, и удивился.

– Именно они. Эта болезнетворная материя, проникающая в мозг через зрачки, становится причиной безумия.

О подобной опасности Витусу прежде слышать не приходилось.

– Почему бы тебе тогда просто не закрыть глаза?

– Кто же выдержит целый день с закрытыми глазами? Помимо всего прочего, – продолжал магистр, – пенька, а эта тряпица из пеньки, физически противостоит миазмам лучше, чем тонкая кожа человеческого века.

– А метафизическая причина?

– О-о, метафизическая причина – это картины, возникающие перед моим внутренним взором, благодаря этой повязке. Тюремные стены превращаются в каменистое побережье моей родины, а соломенный тюфяк, на котором я лежу, – в цветущий луг. Перепачканный в грязи и нечистотах узник обращается в соблазнительную девушку...

– Теперь я понимаю. Ты прибегаешь к помощи фантазии, чтобы, так сказать, освободиться...

– Да, в любое время дня и ночи, – кивнул магистр Гарсия. – Преимущество состоит в том, что я могу мечтать с открытыми глазами, а миазмы мне при этом навредить не могут! Но я установил еще кое-что...

– Что же?

– Что, когда глаза завязаны, наблюдательность обостряется. Лишь когда твои глаза закрыты, а тебе необходимо постичь и описать особенности людей или предметов, ты замечаешь, как мало внимания ты обращал на это прежде. Поэтому я теперь стараюсь попристальнее вглядываться во все, что меня окружает, чтобы впоследствии – если потребуется! – точно описать любой предмет.

Для пущей убедительности он несколько раз кивнул.

– Кроме того, это отличное упражнение, чтобы не тронуться умом здесь. Возьмем, к примеру, тебя. Тебя бросили в эту камеру прошлой ночью, ты был недвижим. Я не знал поначалу, жив ли ты, потому что ты не шевелился и дышал очень слабо. Потом я решил, что они вряд ли бросили бы в темницу мертвого. Выходит, ты был жив еще. Я занялся тобой, и оказалось, что ты жив.

– Как же мне было худо!

– Это я сразу заметил! Тебя выворачивало, как в приступе морской болезни, – магистр Гарсия усмехнулся. – А сегодня утром я пригляделся к тебе повнимательнее: ты молод, тебе лет двадцать, руки у тебя ухоженные, ногти на удивление чистые. Значит, физическим трудом ты не занимался. Может, ты из дворян, потому что под рубашкой у тебя кусок дорогой ткани с гербом на нем. Этот округлый герб мне незнаком, ты не из здешних мест, не из Ла Коруньи. Скажу больше: если это действительно твой герб, ты вообще не из Испании. Впрочем, версии, что ты дворянского происхождения, противоречит дешевое одеяние, которое на тебе. Капюшон от него отрезан, так что раньше это вполне могла быть ряса. Может, ты купил его у монаха? Но самое занятное, что подкладка этой накидки – или рясы? – взрезана. Предполагаю, что за подкладкой были зашиты монеты. Скорее всего, на тебя напали и похитили эти монеты. Единственное, что тебе оставили, – это два камня. Должен признаться, я так и не догадался, для чего они тебе.

Витус почувствовал, как оба кресала, которые сунул ему Эмилио, впечатываются ему в бедро, чувство знакомое и даже приятное. Ключик от рукописной книги «De morbis» тоже висел у него на шее.

– А посоха и кожаного короба ты не видел?

– Короба и посоха? Нет! – магистр снял повязку и прищурился. – А зачем они тебе?

– Долгая история, сейчас рассказывать не буду. – Витус огляделся по сторонам. Кроме них с магистром в карцере находились еще пять каких-то оборванцев. Каждый из них зарылся поглубже в сено, чтобы хоть немного согреться. Тесно прижавшись к стенам, они походили на живые снопы. В центре камеры соломы не было – лишь голый камень. Справа, у дальней стены, тесно прижавшись друг к другу, лежали двое молодых мужчин. Поймав на себе взгляд Витуса, они смутились. В одном из них молодой человек как будто опознал того, кто хихикал прошлой ночью.

В дальнем левом углу сидели на корточках три кареглазых молодых человека, не ответивших на его взгляд. Они словно бы старались держаться особняком – поразительно похожие друг на друга: у всех крупные носы, черные волосы и оливковый цвет лица.

Витус осмотрел себя самого. Оказалось, что он сидит на металлическом кольце, закрепленном в каменном полу. Оно было звеном цепи, состоявшей из девяти звеньев. Четыре слева и четыре справа были на двух металлических манжетах. А манжеты эти – на запястьях его рук.

Его заковали в цепи.

Теперь понятно, почему так саднит в запястьях. Когда его приковывали, сорвали кожу с рук. Молодого человека охватили ярость и отчаяние.

– Что это значит?! – вскричал он. – Я требую, чтобы с меня немедленно сняли эту цепь! – Он хотел было вскочить на ноги, но цепь крепко держала его на месте.

Некоторое время он лежал спокойно. Потом снова закричал:

– Эй, вы там! Я ни в чем не провинился! Все это ошибка! Выпустите меня отсюда! Я...

– Брось, – уговаривал его маленький магистр. – Кроме нас, тебя все равно никто не услышит.

– Но я действительно невиновен!

– Охотно верю, что ничего предосудительного ты не совершал. Все, кто в этой камере, то же самое утверждают о себе.

– Но я хочу знать, за что меня сюда бросили!

– Еще успеешь. Во время допроса в инквизиции, не раньше и не позже. Скорее всего, тебя обвинят в ереси, то есть в богохульстве. Это для них проще простого, потому что ересью можно объявить любой поступок, якобы не угодный Господу нашему. А что именно нашему Господу не угодно, можно толковать так и этак.

Витус понемногу успокаивался.

– А остальные здесь по каким причинам?

– Судя по тому, что рассказал Хабакук, младший из трех евреев, дело у них обстояло так... – Тщедушный человечек старался поглубже зарыться в солому, потому что утро выдалось на редкость холодным.

– Хабакук, Давид и Соломон – братья. Они из семьи Хеброн, еще в восьмидесятые годы прошлого века обосновавшейся в Мурсии[11]. Всех Хебронов по указу 1492 года насильно заставили принять христианство. Но втайне они продолжали придерживаться собственной веры. Их презрительно называли маранами, инквизиция преследовала их. Поэтому в том же году Хеброны бежали за море и поселились на острове Менорка.

Магистр умолк, убирая пучок соломы, царапавший ему спину.

– У Хабакука, Давида и Соломона была мастерская, в которой они изготавливали разные необходимые в дальнем плавании вещи и шили паруса. Их ошибка состояла в том, что весной этого года они вернулись по делам на Иберийский полуостров. Как тебе, наверное, известно, евреям в нашей стране запрещено торговать или заниматься ремеслом. Как бы там ни было, ищейки нашей матушки-церкви выследили их и бросили в тюрьму. Этих троих уже часто водили на допросы. Братья надеются, что влияния их семьи хватит, чтобы их выпустили на волю.

– А почему они не в цепях?

– Наверное, потому, что семья Хебронов поддержала инквизицию соответствующим вспомоществованием.

– А те двое, в другом углу?

– Феликс и Аманд. Они чувствуют себя сейчас лучше нас всех. Сначала их бросили в разные камеры, из-за чего они очень страдали. А потом этим двоим каким-то образом удалось добиться, чтобы их поместили вместе. Вот с тех пор они здесь.

Он нагнулся к Витусу, ибо то, что он собирался сказать ему, для чужих ушей не предназначалось.

– Они придают особую важность телесной чистоте. Это имеет несколько преувеличенные формы, как я нахожу, однако, по слухам, очень типично для мужчин, которые находятся э-э... в состоянии противоестественной любви... Они, как и все, стонут и проклинают здешние нравы и обстоятельства, однако по-своему даже счастливы. Ты сможешь убедиться, что Аманд – тот, что поменьше, – трогательно заботится о Феликсе. Он постоянно призывает его не тратить понапрасну силы, отдает ему часть своей еды, причем хлеб предварительно размягчает в супе, укрывает его потеплее в холодные ночи и так далее. Феликс же принимает это как положенное. Можно сказать, что Феликс – полновластный супруг в этой паре.

Витус поймал себя на том, что с любопытством поглядывает в сторону этой пары, хотя о порочной любви между мужчинами он и раньше слышал. В монастыре кое за кем водился грех содомии. Но юноше никогда не приходилось видеть, чтобы кто-то, подобно этим двоим, демонстрировал свою приверженность этому пороку.

– Их могут осудить за содомию, – прошептал он. – Подобного рода любовь – великий грех.

– Ты прав. Но Нуну сказал мне, что их вдобавок обвиняют в колдовстве.

– Сегодня кого только не обвиняют в колдовстве, – покачал головой Витус. – А кто это – Нуну?

– О, это колосс! Бык в облике человеческом, которого злая судьбина определила в надсмотрщики. Силы он необыкновенной, но глуп как пробка – не такое уж редкое сочетание качеств. Вдобавок он хром. Его подручный, которого все зовут Крысой, говорит, будто у Нину на одной ноге свищ – чуть-чуть повыше лодыжки дыра, которая никак не затягивается. Единственное, что Нуну говорит по этому поводу: «Ну-ну, ничего тут не поделаешь. Не зарастает, и все». Поэтому его и прозвали Нуну.

Тут магистр Гарсия скривился и зажал пальцами нос, потому что один из заключенных как раз испражнялся над дыркой.

Витус отвернулся, пытаясь пореже вдыхать воздух. Ситуация действительно из рук вон: рядом с ним задыхающийся магистр, а чуть поодаль препротивные звуки, сопровождающие опорожнение кишечника.

– Побудешь здесь несколько дней, – зашептал у него над ухом маленький ученый, – будешь относиться к этой вони как к чему-то ниспосланному свыше. А если кто-нибудь оставит камеру, мы сможем отодвинуться от этой премерзкой дыры подальше. – Его всего затрясло. – У нас ведь как заведено: новеньким и тем, кто послабее, место у отхожего места.

– Но ведь ты сидишь совсем рядом, хотя ты не из новеньких! И ты ведь не из самых слабых, правда?

Маленький ученый рассмеялся:

– Может быть. Но я всегда очень сочувствовал слабейшим.

Около полудня магистр неожиданно резко повернулся к двери.

– Шаркающие шаги! Это, наверное, Нуну! – объявил он.

В замке повернулся ключ, дверь со скрипом открылась, и в проеме ее появилась огромных размеров фигура.

Витус никогда еще не видел такого человека. Ноги у него как столбы, а туловище – будто огромных размеров куб. На туловище посажена крупная голова, на круглом лице – маленькие недоверчивые глазки, редкие волосы жирными прядями спадают на спину, рубашка с широким воротом вся в дырах, заношенные штаны с бахромой держатся на поясе с серебряной пряжкой. Все такое грязное, что можно было подумать, он сам просидел не один месяц в темнице.

– Вот ваша жратва! – голос Нуну был гулким, словно из пустой бочки.

Он поставил в центре камеры ведро с супом, два черпака с водой и деревянную миску с черствым хлебом, а затем не говоря больше ни слова, направился к двери.

– Постой! – воскликнул Витус.

Великан резко остановился, словно споткнулся.

– Меня зовут Витус. Я требую, чтобы меня немедленно отвели к начальнику тюрьмы!

– Заткнись!

Витус побелел от ярости.

– Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне! Я...

– Заткнись, молокосос! – великан с поразительной быстротой развернулся и, рванув юношу за ворот облачения, попытался поднять его на ноги. Однако цепь ему помешала, и Витус клюнул его носом пониже пояса. Острый, вонючий запах мочи...

– Заткнись! – заорал великан в третий раз. И бросил заключенного на пол, словно мешок с луком. Несколько секунд спустя он исчез.

Витус заплакал.

Он плакал от злости, от стыда, от отчаяния. Старался всхлипывать потише, чтобы не потерять лица в присутствии остальных, но не получалось. Его плечи тряслись от рыданий.

Наконец Аманд, поднявшийся якобы затем, чтобы взять кусок сухого хлеба, остановился перед ним.

– Эй, парень!

Витус продолжал плакать. Аманд взял его за руку.

– Эй-эй! Видишь вот это? – он показал ему сухарь.

Витус против воли кивнул.

– Самый обыкновенный кусок хлеба. Сейчас я положу его на ладонь, вот видишь, так... Теперь ты возьми его, огляди со всех сторон и положи, где взял.

К чему все это? Ничего не понимая, Витус все же сделал, как было велено.

– Заметил ты что-нибудь в этом куске хлеба?

– Нет.

– Ладно, тогда смотри.

Аманд медленно поворачивал ладонь, пока большой палец не оказался на самом верху. К удивлению Витуса, сухарь не упал, а лежал, словно приклеенный. Его, правда, не было видно из-за тыльной стороны руки.

– Где он сейчас?

– У тебя на ладони, конечно!

Аманд молниеносно повернул руку – сухарь исчез. Он вытянул и другую руку – и на левой ладони ничего не было.

– Кто-то украл его! – с напускной досадой воскликнул Аманд. – По-моему, это сделал ты, Витус!

– Я? Я твоего сухаря не брал!

– Нет, взял, спорю, на что хочешь, – Аманд сладко улыбнулся, быстро наклонился, полез Витусу под ворот накидки – и сухарь снова оказался у него на ладони. – Вот, пожалуйста! – воскликнул он удовлетворенно. – Я был прав: ты как-то исхитрился украсть его у меня! Чудеса, да и только!

– Мое почтение! – Витус улыбнулся сквозь слезы. – И много ты таких фокусов знаешь?

– Хватит колдовать! – вмешался магистр Гарсия. – Раз хлеб нашли, давайте поедим!

Он взял большой черпак и принялся помешивать в ведре с супом.

– Мне не до еды, – покачал головой Витус. – Можешь мою порцию разделить между остальными.

– Об этом не может быть и речи! Возьми хотя бы хлеб с водой. Что толку, если ты лишишься последних сил?

– Ладно, будь, по-твоему: мне хлеб с водой, а суп мой – кому-нибудь другому.

– Предлагаю Аманду – он это своим представлением заслужил!

Аманд покраснел от смущения.

– Это очень любезно с твоей стороны, магистр. А я поделюсь с Феликсом, – он с нежностью посмотрел на приятеля, и тот ответил ему таким же нежным взглядом.

– Быть по сему, – заключил магистр Гарсия.

После того как каждый получил свою похлебку, маленький ученый снова присел рядом с Витусом и без лишних слов принялся за еду. Суп оказался жирным коричневого цвета варевом, в котором плавали ошметки капустных листьев, однако ученый ел с видимым удовольствием. Вдруг он перестал жевать.

– Ну, что я за осел вислоухий! Тебе-то я так ничего и не дал! Даже хлеба с водой... – и постарался побыстрее исправить свою ошибку.

– Спасибо.

Вода отстоялась, но в общем-то ничем подозрительным от нее не несло. Витус потянулся за своим ломтем хлеба, однако магистр удержал его.

– Лучше всего простучи им вот так – смотри... – он ударил куском хлеба два-три раза по полу, после чего из него вывалилось несколько белых червячков. Неожиданно изгнанные из своего жилища, они суетливо закопошились на каменном полу. – Забавно, правда?

– Хм-хм... – преодолев себя, Витус откусил кусок хлеба. Спасибо, что природа наградила его крепкими зубами: хлеб был как камень. Он с хрустом грыз его, разглядывая расписанные самыми неприличными сценками стены камеры. Магистр наблюдал за ним.

– Шелковые обои, конечно, красивее, – улыбнулся он. – Только убежище это мы не сами для себя выбрали. Главное – достойно скоротать время. Фокус с повязкой для глаз я тебе уже показывал...

Он умолк, не договорив до конца, потому что ему пришла в голову одна мысль:

– Держу пари, я знаю в этой камере каждый квадратный дюйм стены! Видишь, в правом дальнем углу седьмой снизу ряд каменной кладки?

– Да, конечно.

– И девятый камень справа отсчитаешь?

Витус поискал глазами и нашел этот камень.

– Видишь, что на нем нацарапано?

– Да.

– А на соседних?

– Тоже. Можно подумать, что целое поколение заключенных только тем и занималось, что увековечивало себя здесь в камне, – съязвил Витус.

– Вот видишь, выходит, и ты это понял, – магистр Гарсия соскреб с тарелки все, что на ней оставалось, и снова завязал себе глаза тряпкой. – Мой мозг нуждается в специальных упражнениях, не то он заржавеет. Ну, что пари?

– Допустим. А о чем и на что мы спорим?

– Ты называешь мне точное место на стене, а я тебе говорю, что на этом камне нацарапано.

– А что мне полагается, если ты не угадаешь?

– За каждый неверный ответ ты получишь от меня золотой дублон. А за правильный я имею дублон с тебя.

Витус криво улыбнулся.

– Ты, оказывается, богатый человек. У меня, к примеру, даже медяка при себе нету. Впрочем, это тебе уже известно.

Магистр расхохотался от души:

– Я так же беден, как и ты! Но, может быть, мы не до скончания века просидим в этой тюрьме. Ты еще вот что себе представь: ты на свободе, зато по уши в долгах. Хорошо бы тебе было?

Витус тоже невольно рассмеялся.

– И так плохо, и этак не хорошо! Ладно, начали!

Он обнаружил в противоположном конце камеры, над головами Феликса и Аманда, выцарапанную чем-то острым надпись:

16 августа anno 1575.

Прикинул, на каком месте стоит этот камень.

– Что нацарапано на стене напротив, в пятнадцатом ряду снизу на одиннадцатом камне справа?

Лицо магистра, частично прикрытое повязкой, замерло. Он сконцентрировался, а потом выдал:

– Это легко. Там написано «16 августа anno 1575». Но если ты приглядишься повнимательнее, то увидишь, что перед этим еще кое-что есть, а именно предлог in.

– Правильно, но почему ты назвал эту задачу легкой?

– Это тот самый день, в который я нашел убежище в этом благодатном приюте заблудших душ. Я и приписал это «в» к дате. Тогда я в камере был совсем один. Три или четыре недели я был прикован цепью к месту, где сейчас сидишь ты. А потом мне повезло: Нуну обманули на базаре в Порто-Мария, когда он покупал полсвиньи, и я дал ему хороший юридический совет. Он решил как-то отблагодарить меня и освободил от оков.

Магистр отогнал муху, пытавшуюся залезть под повязку.

– Для начала я решил установить контакт с другими заключенными. Я обстучал все стены в надежде, что мне ответят. И мне ответили... Это Нуну, поймавший меня за простукиванием стен, дал мне увесистую затрещину. Ну, как бы там ни было, оказалось, что этот камень сидит в стене непрочно. Если знаешь об этом, вытащить его легко.

Муха оказалась назойливой. Маленькому магистру пришлось еще раз прогнать ее, после чего его голос зазвучал почти торжественно:

– Я объявил для себя этот камень почти судьбоносным. Он для меня символ того, что у всякого предмета две стороны. Поэтому я и выцарапал на его внутренней стороне дату, когда меня бросили сюда.

– А дальше? – не совсем понял его мысль Витус.

– А на обратной стороне я когда-нибудь нацарапаю дату, когда меня выпустили, поставив перед этим предлог – ex. Таким образом будущие узники узнают, что в тюрьму не только попадают, но из нее, бывает, и выходят.

– Надеюсь, этот камень принесет тебе счастье.

– Поглядим. А теперь давай продолжим. Мне самому интересно, в каком состоянии моя зрительная память.

– Левая стена, третий ряд кладки сверху, четвертый камень слева.

– Mors non curat mukera. Латинская пословица, которая переводится примерно так: «Смерть деньгами не предотвратишь».

Некоторое время они продолжали эту игру. И всякий раз магистр Гарсия находил правильный ответ. В конце концов он с довольным видом откинулся назад:

– Видишь, память моя меня не подводит. Ты мне должен семнадцать золотых дублонов. Когда-нибудь в будущем расплатишься со мной...

Дни проходили с удручающей монотонностью. Каждое утро Витус процарапывал черточку на полу: на сегодняшний день их уже сорок три. Сорок три дня ожидания, надежды, обид и ругани...

И сорок три ночи...

Ночи одиночества, тоски и отчаянья. Часы тьмы, когда слышатся только храп спящих, приглушенный кашель и шепот Аманда и Феликса.

Он навсегда запомнил ночь, когда их любовный шепот прервал стук в дверь. Затем кто-то несколько раз пытался всунуть ключ в дверной замок. Шепот мгновенно стих, и у Витуса было такое ощущение, будто страх заполнил всю камеру. Наконец, шаги удалились по коридору.

Витус почесал спину, используя для этого черенок ложки, которым процарапывал риски на камне пола.

С ним-то что будет? Никто ему не говорит, за что он тут сидит. Никуда его не вызывали. О нем словно забыли. Вроде бы никакого Витуса из Камподиоса не было и нет.

Тягостное бытие действовало на нервы и магистру. Все заключенные давно и досконально изучили все привычки и особенности остальных сокамерников. Витус знал, как каждый из них ест-пьет, как спит, как разговаривает, смеется, ругается, плачет, молится. Даже то, как кто их них справляет нужду. Не потому, что он этим интересовался, а потому, что сидел так близко, что не видеть этого не мог. Особые неудобства это вызывало у Аманда и Феликса, поэтому Витус всякий раз подчеркнуто отворачивался. Но то, чего не видели его глаза, с особой чувствительностью воспринимали обоняние и слух.

За это время он успел подружиться с маленьким ученым...

Витус снова бросил взгляд на сорок три черточки у своих ног. Цепь зазвенела. Он безучастно раздавил клопа, который переползал его колено. Мог бы и не делать этого, потому что клопов в камере не счесть, их сотни, если не тысячи – они везде и всюду. В первые дни он ожесточенно почесывался после их укусов, но со временем это перестало его так сильно раздражать. Витус не без интереса отметил, что его тело почти не реагирует на эти укусы: как и во многих сходных ситуациях, начал срабатывать эффект привыкания.

Потом, в разгар лета, в камере появилось великое множество мух. И с каждым днем их становилось все больше. Наконец, их стало столько, что в камере стоял постоянный гул. Мухи, правда, не такие кусачие, как клопы, но они омерзительны по-своему: их словно какая-то невидимая сила тащила к дыре с фекалиями, которую они обсиживали, погружая в испражнения свои хоботки, а потом подлетали к лежащим у стен людям и садились им на руки или прямо на лицо. Поначалу узники с ними сражались, но потом сдались. Этой погани много, и уворачиваться она умеет.

И сегодня они гудели с утра, как пчелы в улье, но никто не обращал на них особого внимания. Каждый мысленно был на воле, где столько дел...

Витус видел, как в руке Аманда то появлялся, то исчезал кусок хлеба. Всякий раз, когда ломоть исчезал, Феликс доставал его из-под своей рубахи. И хотя Витус не упускал ни единого его движения, он никак не мог заметить, как ломоть туда попадает.

– Слушай, как у тебя это выходит? – спросил он.

Аманд игриво вытянул губы в трубочку и прищелкнул языком:

– Тю-тю-тю, так я тебе и объяснил! Считай, что это колдовство.

– К чему наводить тень на плетень?

– Ладно, смотри – может, и догадаешься, – примирительно улыбнулся фокусник. – Кто владеет разными трюками, никогда не раскроет, как они у него получаются. Волшебники и чудодеи с того и живут, что зрители не соображают, как и что у них получается.

– Ну да, а поскольку они никому своих секретов не выдают, кто-то из самых нетерпеливых и неуемно-любопытных, а то и завистливых может и впрямь решить, что тут не обошлось без колдовства, – вмешался в разговор магистр Гарсия.

– Если вдуматься, как раз в этом нас и обвиняют, – кивнул Феликс. Это был один из тех редких случаев, когда и он вступил в разговор. – Но надо быть последним дураком, чтобы всерьез подумать, будто не обошлось без темных сил, если за пазухой у кого-то пропадает сухарь.

– Я не из этих дураков, – согласился магистр. – Но вот за святую инквизицию не поручусь.

– Давайте, ребята, не будем спорить, – Аманд театрально поднял руки и развел их. – Витус, я с удовольствием показал бы тебе, в чем тут хитрость. Каждый может убедиться, что это никакого отношения к колдовству не имеет. К сожалению, у меня ничего не получится.

– Почему это?

Аманд некоторое время не произносил ни слова. Ему явно нравилось быть в центре всеобщего внимания.

– Валяй, выкладывай, – не отставал от него магистр.

– Ну, ладно. Я долгое время жонглировал шариками, этот номер зрители всегда очень хорошо принимали. – Аманд в который раз полез Феликсу за пазуху и достал, в который уже раз, оттуда кусок сухого хлеба. – Нужно упражняться день за днем, чтобы сохранить необходимую ловкость. Я под конец жонглировал пятью шариками одновременно. Жаль, что не могу показать вам этого.

Магистр недоверчиво заморгал, а потом заметил не без ехидства:

– А я умел жонглировать даже семью шариками. И мне тоже обидно, что я вам не могу этого показать!

– Ах, ты мне не веришь, подлый ты человек? – разгорячился Аманд. Он толкнул Феликса в бок. – Сделай что-нибудь! Ну, сделай же!

– Спокойствие! – воскликнул Витус, которому пришла в голову неплохая мысль. – Ты утверждаешь, будто умел жонглировать пятью шариками?

– Это такая же правда, как и то, что ты видишь меня сидящим перед тобой! – обиженно ответил Аманд.

И тогда Витус объяснил ему свою идею.

Две недели спустя Витус проснулся очень рано утром. Протерев глаза, он убедился в том, что сумерки только-только рассеиваются. Его взгляд упал на пять шариков из хлеба, лежавших на полу между ним и магистром. После успешного представления Аманда не проходило дня, чтобы кто-то из заключенных не пробовал повторить этот фокус. К удивлению Витуса, самым ловким оказался магистр.

Однако, как и все новое, со временем и жонглирование потеряло свою прелесть. Скука снова начала овладевать всеми. Витус решил, что пришло время довериться другу. Он потянул того за рукав.

– Эй, магистр!

Маленький человечек сладко спал, причмокивая губами во сне, и с большим трудом пришел в себя. Он еще долго зевал во весь рот.

– Что стряслось, Витус? Не вижу причины будить меня в такую рань. Разве что пробил час Страшного суда?

– Я все обдумал и хочу рассказать тебе все, что знаю о себе.

– О, извини, друг. Излагай, я весь внимание.

И Витус начал свою повесть. До предела понизив голос, он рассказывал о своей жизни в монастыре, о Гаудеке, Томасе, Куллусе и обо многих других монахах, об учебе и о том, что преподобный отец Гардинус был для него все равно что родным отцом. Он рассказал, как терпеливо отец Томас знакомил его со сложностями хирургии и объяснял, как применять лечебные травы. О том, как с годами его знания становились все более обширными.

Магистр оказался благодарным слушателем. Он прерывал Витуса крайне редко и лишь для того, чтобы уточнить что-то непонятное для себя.

– Выходит, все в монастыре было замечательно, – заметил он. – Тогда почему же ты ушел из Камподиоса?

– Не все было так радужно. Именно в последние месяцы тамошняя жизнь начала все больше и больше тяготить меня, хотя, будучи одним из pueri oblati, я пользовался большими привилегиями по сравнению с монахами.

– А разве монахи не свободны?

– Ну, в каком-то смысле нет. Большинство из них, единожды приняв монашество, остаются монахами до самой смерти. Это жизнь, полная ограничений. Один день до боли напоминает другой, смеяться запрещается, молчание вменяется в обязанность. Все, что ни делается, делается весьма серьезно. Взгляд должен быть обращен долу, руки – всегда скрыты под рукавами рясы, разве что ты молишься или выполняешь какой-либо особый вид работы.

Магистр хмыкнул, а Витус продолжал:

– Тридцать, сорок, а то и все пятьдесят лет только и делать, что молиться, помалкивать да заниматься самобичеванием, сидя за монастырскими стенами, – это не для меня.

– Понимаю. И поэтому ты в один прекрасный день взял да удрал.

– Вовсе нет. Я покинул монастырь с благословения аббата Гардинуса, который, умирая, советовал мне узнать, кто я и откуда родом, – Витус рассказал магистру, как отец-настоятель объяснил ему смысл вышитых на куске ткани символов, упомянул о зашитых под подкладку золотых эскудо, о кожаном коробе со спрятанной в нем книгой «De morbis» и о том, что он видел и с чем столкнулся по пути к побережью. Завершил он свой рассказ злосчастной встречей с карликом.

– Этот аббат Гардинус был, похоже, большого ума человек. Возможно, не все, что он сказал тебе о гербе и других вышитых знаках, истинно, но вероятность этого велика. Я лично тоже полагаю, что тебе нужно отправиться в Англию, если тебя, конечно, когда-нибудь выпустят отсюда. Надеюсь, к этому времени я смогу быть рядом с тобой, – он улыбнулся. – Как-никак ты задолжал мне порядочную сумму.

Он прищурился:

– Между прочим, коротышку этого я в какой-то мере могу понять. Ну, посуди сам: на что этому гному жить, если он не будет воровать? Нетерпимость нашего общества – вот что толкает его на этот путь.

– Ты что, оправдываешь его?

– Не то чтобы в полном смысле слова... Если подойти с чисто правовой точки зрения, за ним целый список преступлений: нанесение увечий, воровство, грабеж – это только для начала. Однако признай и то, что такому уроду, как он, особенно тяжело живется в этом мире. Работы ему никто не даст, да и ласки ждать не от кого. Никто него всерьез не принимает. Положа руку на сердце, ответь: разве ты сам вел себя с ним, как с равным?

– Честно говоря, нет. Я был ошеломлен его внешним видом. Эти маленькие колючие глазки, этот рыбий ротик... И потом этот ужасный горб! – Витус нарисовал в воздухе его размеры. – Я на него в обиде не столько за то, что он обокрал меня. Куда хуже, что по его вине я попал в руки инквизиции. Иногда мне кажется, встреть я его в неподходящий момент – убил бы.

– Не говори подобных вещей! – магистр Гарсия даже руки воздел к небу. – Это мне напоминает разговоры о справедливости, основанной на принципе «кровь за кровь». Мы в нашей стране этого насмотрелись. Полагаю, со временем выяснится вот что: скорее всего, этот карлик донес на тебя в инквизицию, обвинив в ереси. И вдобавок дал еще этим господам один или два золотых эскудо, объяснив, что нашел их у тебя в кармане. Остальные он, конечно, присвоил. Допускаю, что он намекнул, будто у тебя куда больше золота закопано в другом месте. Это как гарантия того, что бы они тебя отсюда подольше не выпускали, потому что всем известно – инквизиция будет мучить заключенного до тех пор, пока не выжмет из него последнюю пылинку золота! Преподлый, скажу я тебе, план, если только все так и было. Будем, однако, надеяться, что тебя вскорости выпустят, – он кивнул головой в сторону двери камеры.

И она, словно по волшебству, открылась.

Хромая, в камеру ввалился Нуну и сразу вызверился на них:

– А ну, преступники, собирайтесь на допрос!

Он схватил тщедушного магистра за шиворот, и не успел тот оглянуться, как оказался в коридоре. Лишь там бедный магистр вздумал сопротивляться этому чудищу: застучал ногами и замахал руками, как насекомое, которое шевелит всеми своими конечностями, когда его берут поперек туловища. Но сопротивление оказалось тщетным.

– Отпустите его! – закричал Витус. – Слышите, отпустите его!

– Не волнуйся за меня! – сдавленным голосом крикнул магистр ему в ответ. – Худое споро не сорвешь скоро!

Дверь с лязгом закрылась.

Тому, кого отдавали под суд, ни на что хорошее рассчитывать не приходилось. Наименьшим злом можно было считать сам допрос, так называемое «интеррогацио»: в течение нескольких часов человека хитроумно запутывали все больше и больше, утверждая о нем все, что на ум придет, и допуская, как возможные события, немыслимый вздор и несусветицу. Если инквизитору ничего не удавалось доказать, это можно было считать редкостным счастьем. Но и тогда подсудимый мог быть наказан: например, ему самому, членам его семьи, а также ближайшим родственникам воспрещалось сейчас и в обозримом будущем занимать государственные или судебные должности. А если ересь была «доказана», лучше было признать за собой вину и от ереси этой отречься. Но даже после этого подсудимый не мог быть уверенным, что все обойдется! Ибо если церковь считала, что дом или земельный участок обвиняемого представляют для нее интерес, его приговаривали к смерти или пожизненному тюремному заключению, чтобы завладеть его добром. Правда, и тут случались исключения. Если жертва принадлежала к богатой и влиятельной семье, иногда было выгоднее отпустить узника за соответствующую мзду. В конце концов грешника со временем можно арестовать вновь.

Но самое ужасное, что грозило узнику, – это пытки. К ним прибегали всякий раз, когда он упрямо отказывался признать свою вину. Этому признанию придавалось тем большее значение, что именно оно служило основой для обвинительного приговора. Признание служило доказательством. Не будь его, нечем было обосновывать обвинительный приговор. Поэтому многочасовые допросы тщательнейшим образом протоколировались церковниками. Записи эти должны были послужить материалом для будущих судебных процессов. И все это для того, чтобы добиться единственной цели – вырвать под пытками признание! «Да! – должен был, в конце концов, вскричать подсудимый. – Я еретик! Да, я грешен! Да, я вступил в союз с сатаной!..»

Что мучители намерены сделать с магистром Гарсия?

Время тянулось неимоверно долго. Никто не мог бы сказать точно, сколько времени им пришлось ждать, но вот дверь камеры вновь со скрежетом отворилась. На пороге появилась тщедушная фигура магистра. Шатаясь, он сделал несколько шагов – и рухнул посреди камеры на каменный пол. Несчастный дрожал всем телом.

– Это магистр! – испуганно воскликнул Аманд.

Дверь камеры вновь захлопнулась.

– А ну, тихо там! – Витус первым пришел в себя. Подозвал Давида с Хабакуком. – Положите его на спину и подтащите его поближе ко мне, чтобы я мог до него дотянуться.

Когда они присмотрелись к лицу ученого, у них перехватило дыхание. От переносицы до корней волос на лбу его тянулась рана – ожог, как клеймо, в форме креста.

Витус взял руку магистра, нащупал пульс – он был сильным, но прерывистым. Дурной знак. Затем осмотрел рану.

– На лбу она очень глубокая, – подытожил он. – Кое-где даже зияет лобная кость. Боль он испытал страшную. Почему они решили прежде всего изуродовать его?

– Потому что за моей лобной костью скрываются неугодные им мысли, – прошептал магистр Гарсия и криво усмехнулся. Свидетелям этого короткого разговора было не до улыбок.

– С этого момента я запрещаю тебе говорить, – решительно произнес Витус.

– Разговор как-никак отвлекает от боли.

– Ты врач или что-то в этом роде? – спросил Давид, вопреки своему имени самый рослый из братьев.

– Врач – это чересчур громко сказано. Но я знаю, как надо обращаться с магистром в его нынешнем состоянии.

– Что тебе сейчас необходимо?

Витус немного поразмыслил.

– Мне требуются лекарственные травы, жаропонижающие средства, материал для перевязки, свежая вода, прибор с горелкой, древесный уголь и еще много чего. А зачем тебе все это знать?

– А в какую сумму это, по-твоему, может обойтись?

– Понятия не имею. А если бы и знал, нам все равно этого не заполучить.

– Это как сказать... – Хабакук обменялся быстрым взглядом с Давидом. Тот в знак согласия опустил веки. Потом оба вопросительно посмотрели на Соломона. Все трое о чем-то быстро заговорили. И довольно быстро пришли к общему мнению.

– Извините нас! Мы скоро... – вежливо проговорил Хабакук.

Минуты две спустя он протянул Витусу монету в одну восьмую реала.

– Но где вы ее взяли? – вырвалось у юноши. Однако он тут же овладел собой. – Э-э... большое спасибо! Не знаю, что и сказать...

– Я думаю, сейчас самое время позвать Нуну. За деньги он готов достать что угодно... – мягко предложил Хабакук.

Некоторое время спустя хромой пришел.

– Чего вам? – проворчал он. – Жратву я вам уже приносил. – Он избегал смотреть в сторону магистра.

– Я хотел бы попросить вас принести нам лекарства, – вежливо сказал Витус. – Надо без промедлений помочь магистру Гарсия.

Нуну стоял посреди камеры, подбоченясь:

– Помощь заключенным оказывать запрещено. Разве что... с разрешения самого инквизитора!

Витус протянул ему монету.

– Это другое дело, – надсмотрщик поднял монету, чтобы лучше ее разглядеть. А потом сделал то, чего никто от него не ожидал: попробовал ее на зуб.

Они переглянулись, не веря глазам своим. А потом рассмеялись, сначала тихонько, толкая друг друга в бок, а потом уже, не стесняясь, начали покатываться от хохота.

– Pecunia non olet! – прошептал магистр.

Это понял один Витус и прыснул.

– А ну заткнитесь вы, свиньи! – колосс не понимал, над чем они смеются, но сообразил, что это связано с ним. Но самое важное Витус теперь знал.

– Для начала мне потребуется перо и лист бумаги, чтобы написать, что нужно. Городской аптекарь читать, конечно, умеет. И подберет все, о чем мы просим. А ты все эти снадобья и бинты принесешь сюда. Тогда посмотрим.

– И только-то? – скривил рот в ухмылке Нуну.

– Еще ты должен освободить меня от этого кольца в полу, а то я не смогу заняться больным.

– Это запрещено!

– Тогда все отменяется, отдавай монету обратно!

По лицу Нуну было видно, что он мучительно ищет выход. Денежку заполучить, конечно, хочется, но долг, долг!.. Победила жадность.

– Ну-ну, если по-другому ничего не выйдет, я тебя раскую. Только на время!

– Конечно, – согласился Витус.

На другой день Витус приступил к детальному осмотру магистра. Он был по-прежнему прикован к цепи, но мог вставать, делать несколько шагов в любую сторону и все проверить и пощупать, как говорится, собственными руками.

Магистр страдал от боли, но упорно просил, чтобы ему объясняли каждый шаг, предпринятый лекарем. Может быть, это отвлекало его от тягостных мыслей.

– Что это? – спросил он, когда Витус бросил в кипящую воду пригоршню семян.

– Льняное семя.

Магистр открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, однако Витус опередил его:

– Брось ты эти расспросы, магистр! Лучше тебе говорить поменьше! Я постараюсь объяснить, что к чему: рана у тебя на лбу – это сильнейший ожог. Иными словами, рана, в которой очень много жара. А жар, вызванный огнем, всегда таит в себе большую опасность. Из учения Галена о четырех соках следует, что жар лучше всего подавлять веществом, обладающим противоположным воздействием, в данном случае льняным семенем, потому что лен сам по себе представляет элемент тепла, но мягкого. Надо кипятить его в воде, а затем смочить полученной жидкостью платок. Этот платок следует положить на пышущую жаром рану, после чего лен вытянет из нее все ядовитые вещества и тем самым снимет жар.

– Звучит недурно, – кивнул больной. – Надеюсь, таким же окажется и воздействие компрессов, – и Витус с помощью Хабакука занялся израненным лицом магистра.

Семнадцать часов спустя, на рассвете другого дня, Витуса разбудил магистр.

– Мне кажется, дела идут на лад! – бодро воскликнул он.

– Надеюсь, ты не преувеличиваешь, – обрадовался Витус. Он взял больного за запястье. Некоторое время сосредоточенно молчал. Потом ощупал подмышки больного. Помрачнел. – Пульс у тебя учащенный, подмышки горячие. Боюсь, у тебя начинается жар.

– Но рана больше не болит так сильно.

– Это хорошо. Однако температуру надо сбить, не то ты очень ослабеешь.

– Делай все, что считаешь нужным. Кстати: мне до сих пор запрещено разговаривать?

– Ты все равно никаких правил не придерживаешься, – Витус слабо улыбнулся. – Вот, проглоти-ка сперва это!

– А что это такое?

– Успокоительная микстура, которая одновременно понижает температуру. Пока она подействует, можешь рассказать мне обо всем, что тебе довелось пережить.

Магистр выпил, зажмурил глаза, а потом ответил:

– Их не устраивает моя вера.

– Если это все, у них нет никакого права подвергать тебя таким зверским пыткам.

– Фу ты, ну ты! Право? Они называют правом только то, что их устраивает!

Магистр прикоснулся кончиками пальцев к ране, но тут все же отдернул их, испытав приступ пульсирующей боли.

– Пытки узаконены с тех пор, как его святейшество папа Иннокентий IV признал правомочность их применения. – Он произнес слова «его святейшество», будто сплюнул. – Это произошло в 1252 году, в самый черный день, с тех пор как Дева Мария подарила Господу Его Сына Единородного. Иннокентий, дьявол в облике человеческом, не только содержал на службе соглядатаев и шпионов, он даже заставлял судейских, которые вели следствие, выступать в роли священников-исповедников, чтобы из добровольных признаний несчастных свить веревку на их же шею. Но знаешь, Витус, что в этой истории самое страшное?

– Что?

– А то, что за триста лет ничего не изменилось.

– Да, мне уже приходилось слышать об этом – о пытках и разного рода истязаниях, которые церковь не только попускает, но и применяет сама. Слухи о том доходили и до Камподиоса, – Витус помолчал и продолжил: – Я не понимаю только одного: зачем церкви столько жертв? И почему они словно помешались на том, что, если человек не нищенствует, он непременно грешен. Ватикан же не страдает от бедности, у церкви богатств так много, что и вообразить трудно.

– Истина состоит в том, – начал магистр, постепенно успокаиваясь, – что изначально церковь действительно интересовали не земные блага, а чистота веры и ее проникновение в самые широкие слои народов разных стран. Именно поэтому западноевропейские рыцари в 1096 году отправились в Святую Землю, чтобы отвоевать у арабов Иерусалим. Сегодня мы называем эти события Первым крестовым походом...

Маленький ученый зевнул.

– Об остальном расскажешь мне завтра, – предложил Витус.

– Наверное, ты прав, – вопреки собственной привычке неожиданно легко согласился магистр.

Микстура свое действие оказала.

– Теперь он несколько часов проспит, – сказал Витус остальным. И вернулся к своим обязанностям. Поменял льняной компресс на лбу на корпию, которую ладонями разгладил так, что она крестообразно легла на рану магистра – и вдоль, и поперек лица. Потом взялся за иглу с ниткой и тщательно зашил края ран над корпией.

На вопросительный взгляд Хабакука ответил:

– Корпия обостряет процесс выделения гноя, что ускоряет выздоровление.

Магистр проспал до полудня. Витус приставил к его телу несколько пиявок, чтобы очистить кровь больного. Вечером они с Хабакуком нарубили много зеленого лука и обернули порубленную мелкую зелень в платок. Сменяя друг друга, изо всех сил прижимали влажную тряпицу к подошвам больного, чтобы сок лука по капельке проникал в тело магистра.

– А это еще зачем? – удивился проснувшийся больной.

– Сражаемся с твоей лихорадкой.

– Видать, не очень-то легкое это дело, – пробормотал маленький ученый. В первый раз за все это время голос его прозвучал жалобно.

На следующий день состояние здоровья магистра Гарсия резко ухудшилось. Несмотря на все усилия Витуса, температура повысилась, больной постоянно просил пить. Юноша старался сохранять спокойствие.

– А что вы, в сущности, от меня ожидали? – спросил он сокамерников. – Что он через три дня выздоровеет и встанет на ноги, как наш Спаситель? Он – человек, как и все мы, и ему для выздоровления требуется прежде всего время.

Большинство согласились, хотя не всех он убедил. Витус потихоньку спросил Соломона, не найдется у него еще одной монеты. Тот не стал спрашивать, зачем, и через полчаса, повозившись у отхожего места, как и в первый раз, между прочим – протянул ему серебряную монету.

Теперь Витус мог купить через Нуну недостающие лекарства и жемчужину, совсем крохотную. Попросил Аманда вынуть из стены камень с датой и с его помощью принялся растирать в пыль жемчужину. После этого мелко-мелко нарубил большие листья дикого щавеля и выжал из рубленой массы сок. Взял цветы огуречника и выварил их. В полученный кипяток подлил сока дикого щавеля, а под конец – истолченной жемчужной пыли.

– И это должно ему помочь? – спросил Соломон. По его виду было заметно, что ему было жаль пропавшей жемчужины.

– Это самое дорогое, но зато и самое действенное жаропонижающее средство из всех, известных науке.

– Мне известно еще одно, – встрял в разговор магистр. – Это интересная беседа.

– Что ты сказал?

– Давай я продолжу свой рассказ. Ну, хоть немного. Мне от этого станет лучше.

Витус вздохнул:

– Да ради Бога! Но сперва выпей-ка этого варева.

– Идет. Так на чем я остановился? – магистр потихоньку отхлебывал жидкость из кружки. – Ах, да, по-моему, на Первом крестовом походе. Я, например, считаю, что это был единственный честный крестовый поход изо всех, остальные преследовали надуманные цели и были вызваны жаждой обогащения. Грабежи – вот что влекло рыцарей-крестоносцев.

– Я слышал об этом. – История церкви не была для Витуса тайной за семью печатями.

– А впоследствии высшие иерархи церкви вошли во вкус: с высоко поднятыми крестами они убивали, занимались мародерством и вообще не останавливались ни перед чем, лишь бы награбить горы золота. Всякий раз, когда церкви перепадал порядочный куш, она отпускала все грехи.

– Похоже, так оно на самом деле и было.

– Ты, наверное, недоумеваешь: почему это я начинаю из такого далекого далека, но все очень просто: инквизиция – это тоже крестовый поход. Только крестовый поход, направленный не вовне, а внутрь. «Инквизиция», как тебе, скорее всего, известно, на латыни означает «допрос, дознание».

Витус кивнул.

– Так я и думал, ты же учился в монастырской школе. Иначе бы ты не засмеялся, когда я сказал по-латыни «Деньги не пахнут»... Ну, вот, завершу свою мысль о крестовом походе, направленном внутрь, против паствы: изначально и тут на первых порах руководствовались бескорыстной и благородной идеей – вернуть всех инакомыслящих на путь истинный. Однако довольно скоро церковь уяснила, насколько выгодно не наказывать или прощать подсудимого, а лишать его имущества.

Но почему же так вышло? А потому, что наша «богоспасаемая» церковь, которая выше всех и всяческих подозрений, вместе со своими вооруженными до зубов крестоносцами, при виде которых простой маленький человек бледнеет как мел, потому что считает, будто его коснулись лучи божественного солнца, да, эта «всемилостивейшая» матушка-церковь чудовищно греховна сама.

– Я не верю, что все крестоносцы – грешники и дурные люди, – возразил Витус. Ему вспомнились живущие в великой скромности смиренные братья-монахи из Камподиоса.

– А я думаю, что ты в этом деле ничего не смыслишь! – упрямо стоял на своем магистр. Он часто заморгал. – Но не будем спорить.

Следующий день оказался самым тяжелым. Что бы ни предпринимал Витус, все оказывалось бесполезным. После тщательного утреннего осмотра ему стало ясно: магистру Гарсия, скорее всего, осталось жить несколько часов. Жилка на правом виске ученого вздулась и покраснела, а в левой подмышке обозначился тугой узел. Вокруг креста с наложенными на него швами на коже появились пузыри. Сомнений не было: у магистра гангрена, вызванная опаснейшей паленой раной. Организм больного истощился до предела. Ученый лежал на спине без сил, в жесточайшей горячке. Он был не в состоянии произнести ни слова, что наводило на тягостные мысли.

Целый час сидел Витус рядом с ним, размышляя, что делать. И вот, наконец, он принял решение. Попросил евреев помочь ему раздеть магистра, удалить все повязки, снять все компрессы и примочки – словом, донага. Раз они не помогают, долой эти тряпки! И вот он лежит перед ними, щуплый, худой, без сознания. Он бредил, нес какую-то дичь и размахивал руками в воздухе. Дела его были совсем плохи...

Следовало удалить все, в том числе и корпию. Витус взял пинцет и принялся за торчащие кончики вытаскивать ее в конечных точках креста. И постепенно очистил рану от корпии, вытащив ее из-под швов. Вонь от раны сделалась более резкой. Но то, чего он добивался, сделано: гной удален.

Они завернули магистра в две накидки и принялись ждать.

После настойчивых просьб Витуса Нуну чуть за полдень принес мешок с красной красавкой. Витус взял листья, тщательно смочил их. Потом приложил их к узлу под мышкой и к воспалившейся жилке. Раз в час эти компрессы менял.

И снова им ничего, кроме томительного ожидания, не оставалось.

К вечеру температура не спала. Правда, узел под мышкой уменьшился в размерах. И жилка не была уже такой ярко-красной.

Ночь больной провел спокойно. Витус, Аманд, Феликс и братья-евреи поочередно сидели подле него. Они молили Бога продлить его жизнь, каждый на своем языке и на свой лад.

На другой утро температура оставалась пугающе высокой. Всем стало ясно: долго этот маленький, жилистый и очень терпеливый человек не протянет. Должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы его жизнь продлилась. Сейчас только в одном было его спасение.

Витус громко позвал Нуну. Через некоторое время хромой появился.

– Ну-ну, что опять?

– Магистр умирает, ты должен нам еще раз помочь.

– Поднимаете шум из-за этого недоноска, будто он король, не меньше...

– Ладно, не в этом дело. Вторую серебряную монеты ты еще не отработал.

– А ну не наглей, лекарь-еретик! Еще одно слово, и я тебе, самозваному заступнику, шею сверну. И тогда вы все успокоитесь!

– Все, не будем. Для ссор и препирательств сейчас не время. То, о чем я тебя попрошу, тебе ничего не будет стоить. Мне нужно несколько ивовых веточек. С обычной ивы, каких везде полно. Срежь несколько и принеси. Только и всего.

– Это ничего, – Нуну заковылял прочь и довольно скоро вернулся. Срезанные ветки он связал и просунул их сквозь смотровую дыру в двери камеры. – Это в последний раз, больше меня ни о чем не просите, понятно?

Витус очистил ветки от коры, высушил ее тоненькие полоски над огнем, растолок их в порошок, растирая их все тем же камнем с датой. Работа эта была трудная, но он был доволен ею хотя бы потому, что она отвлекала его от других мыслей. Когда он таким образом истолок всю кору, то набрал целую пригоршню полученного таким образом порошка и бросил его в горшок с холодной водой. Медленно довел жидкость до кипения и некоторое время продолжал кипятить. А потом, когда отвар достаточно остыл, он, попеременно с Хабакуком, заставил магистра выпить несколько кружек подряд.

К полудню температура как будто немного упала. А поздним вечером уже не было никаких сомнений: она действительно упала! Они приободрились и удвоили свои усилия. Около полуночи магистр открыл глаза. Они все смотрели на него и втайне ликовали. Взгляд у него был осмысленным.

– Я выздоравливаю, – объявил он.

– Если только не накинешься на нас со своими бесконечными речами! – весело фыркнул Витус.

– Я по-другому не умею.

– А мы не станем тебя слушать!

– Пожалуйста, позвольте мне... Я точно знаю, что выздоравливаю. Я говорил об этом во сне с Конрадом Магнусом. Он умер, но я останусь жив.

– Опять ты выдумываешь!

– Нет, я в своем уме. Как никогда в жизни!

Витус колебался. Запретишь ему сейчас говорить – глядишь, беды будет больше, чем если позволишь.

– Ну, хорошо. Рассказывай.

– Сейчас начну! – магистр Гарсия заморгал и лег на бок: так ему было удобнее. Мимо пробежал таракан. Ни на что не отвлекаясь, он начал:

– Если мне не изменяет память, во время последнего разговора мы с тобой заспорили, когда ты попытался взять церковь под защиту. Должен объяснить тебе, что я потому так пылко возражал тебе, что все это время мысленно представлял себе моего великого друга Конрада Магнуса. Разрешите мне начать несколько издалека...

– Не раньше, чем ты выпьешь еще ивовой настойки.

– Да я не против, – магистр почти беззвучно допил протянутую ему кружку. – Черти окаянные, ну и горькая же это бурда!

И снова приступил к рассказу.

– Как ты знаешь, я родом из Ла Коруньи. Там же провел последние четырнадцать лет своей жизни: учился, преподавал юриспруденцию в одной из частных школ. Город этот в общем и целом тихий и благородный, если не принимать во внимание драки, которые время от времени затевают рыбаки и моряки. Жил я сравнительно безбедно, пока в один прекрасный день в нашем городе не появился человек, который изменил всю мою жизнь. Звали его Конрад Магнус. Он был из тех людей, которых считают алхимиками. В первый раз я повстречал его на побережье неподалеку от Геркулесова столпа – старого маяка, возведенного еще римлянами. Это было перед заходом солнца. Он в задумчивости смотрел на море, пропуская сквозь пальцы чистый песок.

«Странная вещь, – сказал он, обращаясь ко мне, когда я подошел поближе. – Возьми хоть песок, хоть море, возьми огонь или воздух – каждый из этих элементов в каждый из моментов находится в состоянии чисто случайном, не более того».

«Случайное состояние? Что это такое?» – не понял я.

«В основе всего лежит материя, – ответил он. – Она не обладает никаким первоначальным состоянием, она – бесформенное Ничто, которое мы называем Prima materia – первичная материя, и это Ничто способно изменяться в любой момент.

«Что-то сильно запахло философией», – сказал я недоверчиво.

«А так оно и есть, – кивнул Конрад Магнус. – Древнегреческие натурфилософы считали, что все превращения в природе проистекают исключительно с Божьей помощью, то есть рождаются они с небесного соизволения, чтобы обрести свое химическое состояние, если тебе так понятнее. Поскольку мы мысленно связываем превращения этого Ничто в Нечто с восхождением по ступеням совершенствования, в конце – или вверху – этой лестницы находится самое дорогое вещество – золото!»

«Если я вас правильно понял, – сказал я чуть погодя, потому что мне потребовалось некоторое время, чтобы разложить сказанное им по полочкам в собственном мозгу, – то море, которое мы видим перед собой, – это потенциальное золото?»

«Как и песок, воздух, огонь или любая смесь этих элементов», – ответил Конрад Магнус.

«Верится с трудом, – сказал я, поразмыслив. – Кто мне докажет, что из капли влаги можно получить пылинку золота?»

«Все тайна – в семени, которое следует извлечь из каждого из этих веществ, чтобы дать ему вызреть в другом веществе, ибо в теории только так и можно получить золото».

«Так почему же вы не воплотите ваши теоретические познания в жизнь?» – спросил я, потому что, будучи юристом, привык проверять теоретические предположения возможностью их практического применения.

«Этим и занимаются алхимики вот уже несколько веков, – улыбнулся он и снова поднял руку с песком, – поскольку то, что мы ищем, но не нашли по сей день, – это средство, чтобы запустить этот процесс. Мы называем его „философским камнем“.

«А не искушаете ли вы тем самым Господа нашего?»

«В принципе нет, потому что, если бы Господь пожелал, Ему ничего бы не стоило бы превратить песок в золото – или показать, как это делается, тому, кого он выберет».

«Ага, – сказал я. – Вы, значит, просто-напросто подглядываете за Господом нашим, стоя у Него за спиной. Хотите понять, как Он это делает. А не слишком ли вы к Нему приближаетесь?»

Когда я сказал это, он взглянул на меня с некоторым сомнением.

«Говорят, будто мы, алхимики, всегда стоим одной ногой в костре, – ответил он, – потому что многие люди считают наш научный поиск шарлатанством и отвергают его. Но изучение природы не может вестись с оглядкой на то, что кому-то кажется, будто наш путь познания не соответствует Божественным предначертаниям. Тому, кто боится подобных суждений, науку вперед не двинуть».

«Мне эти проблемы понятны, – кивнул я. – Ты не обижайся, что я переспрашиваю, но все это для меня все же ново. Пожалуйста, продолжай свой рассказ».

– М-да... – магистр зевнул, потирая глаза. – Вот так мы с ним и подружились.

– Но сейчас ты свой рассказ прервешь, – сказал Витус, – и выпьешь еще одну кружку с отваром ивы.

Однако выяснилось, что магистр уже заснул.

Проснулся он на другое утро и первым делом объявил, что желает продолжать рассказ. Витус не возражал. Внимательно обследовав магистра, он, к своей радости, отметил, что пациент явно на пути к полному выздоровлению.

– Прошло совсем немного времени, и мы с Конрадом Магнусом начали проводить вместе все вечера, – рассказывал магистр. – Мы часами вели дискуссии о Боге и мире; одновременно Конрад Магнус экспериментировал со своими пробирками, тиглями, колбами и другими сосудами из стекла или металла. Приятный он был человек и отменно вежливый, а знаниями обладал огромными. При этом держался скромно, в общении был мягок, он и мухи не обидел бы...

Однако некоторое время спустя люди стали судачить на его счет. Сначала втихомолку, у него за спиной, а потом нагло, в открытую, осуждать и бранить его. Конрад стал мишенью для разного рода насмешек и подвергался самым немыслимым оскорблениям, какие могут прийти в голову невеждам: «колдун», «пожиратель детей», «вампир», «еретик» и тому подобное – все это ему приходилось слышать и молча сносить. И это еще не самые страшные оскорбления в его адрес... А все потому, что он занимался опытами, для них непонятными. Особый гнев горожан он навлек на себя, когда однажды на площади перед ратушей пустился с горожанами в спор о том, какой формы Земля. Оглядываясь сегодня на события тех дней, я уверен, что его просто-напросто спровоцировали, но тогда мы с ним об этом не догадывались. Спокойно, как он вообще привык рассуждать, Конрад повторял, что, по данным ученых, не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля, как одна планета из многих, вращается вокруг Солнца. В глазах толпы это было богохульством. Люди высмеивали его, требовали, чтобы он заткнулся. Я, конечно, вступился за него. В конце концов он говорил только то, что я уже знал давно и никакому сомнению не подвергал.

«Послушайте, люди! – взывал я к ним. – Будучи жителями нашего прекрасного города, вы, как и я, не раз и не два видели Геркулесов столп с моря, не так ли?»

«Ну, и что? – недоумевали они. – И что с того?»

«Тогда вы не могли не заметить, что даже в ясную погоду издалека видна только вершина этого маяка, а нижней его части не видно».

«Ну, и что? – опять недоумевали они. – Что с этого?»

«Да как же вы не сообразите! – крикнул я в ответ. – А то и означает, что наша Земля и в самом деле напоминает шар!»

В ответ люди расхохотались. Тут мой взгляд случайно упал на девочку, забавлявшуюся деревянным шариком. Я взял у нее шарик и левой рукой высоко поднял его.

«Вы видите, что я имею в виду! – воскликнул я и поднял над шаром кончик моего указательного пальца. – Так, как вы стоите, вы можете увидеть только кончик моего указательного пальца. А другая его часть от ваших глаз скрыта! Причина самая простая: форма шара скрывает большую часть моего пальца от ваших глаз. А вот будь у меня в руках не шар, а диск, вы видели бы и верхнюю, и нижнюю части пальца. – Я торжествующе оглядел толпу. – Точно то же самое мы видим и в случае с Геркулесовым столпом. С моря видна только верхняя часть маяка, потому что Земля – это шар!»

Я надеялся, я рассчитывал, что по крайней мере после этого меня поймут и поддержат. Но ответом мне было ледяное молчание.

А через некоторое время прямо-таки взорвался худощавый старик.

«Ты ничем от этого вот не отличаешься! – закричал он, злобно тыча скрюченным от подагры указательным пальцем в сторону Конрада. – Хочешь, чтобы у нас мозги свихнулись? Несешь всякую ерунду, а говоришь, что это наука, и еще сравниваешь при этом творение Господа с деревянным шаром! Еретики вы – что один, что другой!»

Сегодня я уверен, что кто-то из этой толпы и донес инквизиторам на моего друга, потому что на другой день его арестовали. Однако Конрад Магнус пользовался всеобщим уважением в ученой среде, поэтому для начала его подвергли домашнему аресту. За ним пришли следующей ночью, чтобы не вызывать пересуды. Незадолго до того – он находился еще под домашним арестом – у меня была еще одна, последняя, возможность повидаться с Конрадом Магнусом.

«Рамиро, – сказал он мне по своему обыкновению совершенно спокойно, – то, что мне теперь предстоит, я предвидел давно, и оно не свалилось на меня нежданно-негаданно. Я иду предопределенным мне путем. Но ты-то поостерегись. Постарайся сегодня же уехать из Ла Коруньи».

Как он был прав! Всего через несколько часов подручные инквизиции были уже перед моим домом. Я спросил их через дверь, в чем меня обвиняют. И в ответ услышал: «В ереси!» Только за то, что я пытался объяснить толпе несведущих людей, какова в действительности форма нашей планеты.

– Ну, – магистр самодовольно улыбнулся, – пока они стучали в мою входную дверь, я успел улизнуть через черный ход. Я хотел добраться до Сан-Себастьяна, где у моего отца было дело: он виноторговец».

Больной сделал короткую передышку и пожал плечами:

– Как вы понимаете, мне это не удалось. Они на преследовании еретиков собаку съели! Даже если это всего-навсего бедный юрист...

– Необычная история... – Витус был под сильным впечатлением от услышанного. – Однако он не дает ответа на вопрос, почему ты так уверен, что выживешь?

– Твоя правда, – кивнул магистр. – Но когда у меня был жар и я бредил, в какой-то момент перед моим внутренним взором возникла картина прощания с Конрадом в Ла Корунье, когда он дал мне совет бежать из города. В бреду эта сцена получила продолжение. Я видел все так ясно и отчетливо, будто так оно и было в действительности. «Рамиро! – воскликнул Конрад, когда я уже повернулся, было, к нему спиной, собираясь уйти. – Выслушай мое последнее напутствие и восприми мои слова как непреложную истину: через несколько дней меня обвинят в колдовстве. Нет, не перебивай меня! – сказал он неожиданно резко, когда я усомнился, было, в этом, – и я погибну в Ла Корунье на костре. Это так же верно, как и последнее „амен!“. Но так же верно и то, что тебе, Рамиро, предстоит долгая жизнь! И еще кое-что. Ты встретишь друга, который будет ценить и уважать тебя так же, как я. Что бы ни случилось, он тебя в беде не оставит! Так что не тревожься о своей участи, живи!»

Магистр посмотрел на Витуса долгим взглядом. Витус кивнул и молча пожал его маленькую руку.

– Пожалуй, в этом он не ошибся. Какова же его судьба?

– Все произошло именно так, как он и предвидел. Некоторое время назад мне передали записку, в которой сообщалось, что Конрад Магнус действительно погиб на костре. Я же живу покамест, хотя сил, чтобы вырваться отсюда, у меня нет, – магистр приподнялся на локтях. – А теперь – в виде исключения! – позволь и мне задать вопрос. Что тебя подвигло в тот момент, когда я уже готов был отправиться в лучший из миров, сделать ставку на настой из ивовой коры?

Витус улыбнулся:

– То, что однажды это снадобье помогло и мне.