Тени исчезают в полдень

Глава 27

Пистимея выпила две чашки густого, черного чая, отодвинула от себя нетронутое варенье и пирожки с сушеной малиной. Две девушки, что накрывали вчера вечером стол для Демида с Устином, поспешно начали мыть посуду.

— Что так, сестрица? — участливо спросила пожилая женщина, собиравшая вчера осколки разбитой Устином рюмки, мать этих девушек. — Покушала бы перед дорожкой.

— Не хочется что-то... Где Семен-то? Позови-ка.

— Ну, ин ладно, я малинки сушеной сейчас пошлю Марфушке на заезжий двор, она в сани вам уложит. Хорошая у нас нынче малина была, насыпь насыпью, — И повернулась к дочерям: — Ну-ка, кликните там батьку! Не слышите, что ли, кто зовет... Потом полы начинайте по всем комнатам мыть да к студии[4] готовьтесь.

Через несколько минут вошел низкорослый, давно не бритый, с тупым подбородком человек, в котором Устин вчера по голосу узнал нищего, приходившего к ним в Зеленый Дол. Звали его Семеном Прокудиным.

— Ну? — приподняла голову Пистимея.

— С полчаса назад подходил к дверям — почивают Дорофей Трофимыч. Пойду еще взгляну.

Семен ушел. Пистимея помолчала и спросила:

— На студии-то Дорофей Трофимыч, что ли, проповедь говорить будет?

— Ага, сами самолично... К вечеру велели собрать братьев и сестер во Христе.

— А не опасно?

— Так ведь Христос с нами. Какой-то новый документ изучать будем. Очень уж важный, говорят Дорофей Трофимович, сами разъяснять станут...

— У Селиванова Митрофана все собираетесь?

— Ага, у него.

— Менять бы места занятий-то. Не дай Бог, приметят...

— Да, это верно. Хотя и то сказать — у Митрофановых дом в тихом, удобном месте стоит...

Опять вошел Прокудин, кивнул Пистимее головой:

— Идемте. Звали.

Демид сидел за пустым столом. Едва Пистимея вошла, он поднялся, шагнул навстречу, раскинул руки, обнял ее за плечи:

— Здравствуй, здравствуй, Пистимея... Сколько лет, сколько зим! Вот уж рад я встрече... Всемогущ и благосердечен бог наш Иегова, способствовавший встрече!

— Здравствуй... Демид, — несколько растерянно произнесла Пистимея.

Демид нахмурился, сказал:

— Дорофей я, Кругляшкин. Давай уж старые имена не вспоминать. Ты не обижайся. — Он взял ее за правую руку. — Семен Прокудин надежный пионер, проверенный слуга святой охраны. Он подслушивать не будет. Да ведь... и стены уши имеют. А моего имени никто не должен тут знать...

Пистимея хотела отнять руку, но Демид удержал ее, разглядывая обрубленные пальцы...

— А не пойму все-таки, Пистимея, зачем тогда ты... Ведь без руки была бы сейчас.

Пистимея чуть скривила сухие губы:

— Зачем бы я стала руку себе рубить... Я ведь знала, что он... Устин мой перехватит топор или оттолкнет меня от чурки. Шутка ли — с безрукой женой потом жить! По глазам все читала у него. Он и толкнул. Да... вывернулся как-то уж топор у меня, когда он толкнул. Это уж случай. А кто случай предусмотрит...

— Да... Ну, проходи.

Пистимея нерешительно прошла к столу, села на краешек стула. Демид сел напротив. Некоторое время молчали. Демид поглядывал на Пистимею выпуклыми глазами, а она то клала на стол, то убирала свои руки.

— Давай-ка я вот что сперва скажу, Пистимея, чтоб... не стесняться нам, — усмехнулся Демид. — Было время — ты командовала, я каждого твоего слова слушался, каждую твою волю исполнял, ни о чем не спрашивая. Да и как было не слушать — подохли бы все в те поры. Премного благодарен тебе за все. А теперь уж...

— Да понимаю я, не без ума ведь, — сдержанно проговорила Пистимея. — Что же, времени-то немало прошло. Многое переменилось.

— Да, время... Но... — Демид еще раз, но теперь снисходительно, усмехнулся, мотнул куда-то в сторону головой. — А в общем, и сейчас, как видишь, слушаюсь я тебя. Говорил вчера с Устином. Верно, совсем начал сдавать мужик. Это ты хорошо придумала, ко мне его... Да ты вообще горазда на придумки. С баптистами этими, например...

— Нужда научит хитрости, — промолвила Пистимея, — Захарка Большаков во все глаза ведь глядит. Чуть что почует, так...

— У нас, в краевом комитете[5]... словом, все высшие слуги Общества свидетелей великого и всемогущего Иеговы высоко оценили твою выдумку. Сам Николай Демьяныч[6] дал потом распоряжение: слугам отделов, групп и килок, где возможно или необходимо, действовать, как ты...

— Что ж, спасибо, — сдержанно проговорила Пистимея. — Ты-то как? Каково жил? Ведь, кажись, года за три до войны и след твой канул... лет этак на десять... нет, на двенадцать даже. Уже в сорок девятом весточку о тебе Семен принес. Удивилась я, признаться, что ты... в Иегову уверовал.

— Так ведь что... Всяко жил. В тридцать восьмом попался-таки я, угодил за решетку. Обо всем дальнейшем, до самого конца войны, я вчера Устину рассказал. Спросишь у него. Потом в Германии я нырнул в это Общество свидетелей Иеговы. Огляделся — ничего, хорошее общество. Тут и уверовал. Кто я да что я — таиться не стал. В этом только спасение мое было. И не ошибся. Обнюхивали меня несколько месяцев с разных сторон какие-то люди — то очкастые, то лысые, то старые, то молодые. И оказался я... в самой Америке, в городе Нью-Йорке, в Гнилом Аду.

Пистимея непонимающе взмахнула ресницами.

— Это мы так про себя звали духовное заведение, в котором я стал учиться. По-настоящему оно называется «Библейская школа башни стражи Гилеад». По правде если сказать, не знаю, отчего ее прозвали Гнилым Адом. Жили мы райски. Может, больше и не придется так пожить. Сам господин Натан Кнорр[7] лекции там почитывал. Да... а потом меня перебросили в Польшу — там есть такое бюро Восточноевропейской зоны, которому подчинен российский Краевой комитет. А из Польши меня уж тайным путем через границу в Россию перебросили, в этот самый комитет, под начало Николая Цыбы... Очутясь в России, я первым делом тебе весточку. С тех пор вот и служу, вот и езжу по долам и весям. Давненько собирался сюда, в родные места, да все недосуг. И потом — боязно все-таки. Сколько лет прошло, а вдруг да кто признает ненароком. На свет уж носу не показываю.

— И все-таки... зря, может, — чуть поежилась Пистимея. — Не надо бы, может, приезжать. Если нужда какая, пионеры есть.

— Нет, надо! — чуть погромче проговорил Демид и легонько пристукнул ладонью по столу. — Отчеты твои мы всегда получали регулярно и, говорю, много довольны были. Но, должен сказать, вместе с тем твои отчеты все-таки легковаты всегда. Мало изучаете с братьями и сестрами нашей духовной литературы, а ведь мы ее посылаем вам в достатке и регулярно. Совсем почти не приобщили за последние годы к святой армии великого Иеговы новых людей... Да и отчеты стали поступать все реже... Сдавать ты стала, Пистимея...

Пистимея слушала, поблескивая глазами, обиженно поджав губы.

— Я не в одного Иегову верю. У меня и баптисты, и пятидесятники, и адвентисты... и другие. Собственный муж вот, например. На всех надо время. Назначайте другого слугой отдела. У меня и без того дел хватает. Как и без вас, до самого сорок девятого года хватало. Тут у нас, слышала, объявились истинно православные христиане. Надо будет понюхать, что за люди. Это мне ближе. Я ведь как-никак из православных была...

— Ну, обиделась... — помягче сказал Демид. — Негоже нам так-то... И другого не будем назначать. У тебя связи, опыт...

Демид встал, вышел в соседнюю комнату, принес пачку журналов и брошюр, положил возле себя на стол.

— Видишь ли, Пистимея, — негромко начал он, — и нам, свидетелям Иеговы, все другие... все братья и сестры других вероучений тоже недалеки. В конце концов, все они Христа в душе носят, его слова памятуя: «Кто не со мною, тот против меня», — все служат Богу. И всех надо действительно поощрять, поддерживать и... направлять. Направлять. И вот здесь-то я и хотел бы кое о чем серьезно потолковать с тобой, для этого и вызвал. Мы не должны сейчас упускать из-под своего влияния ни одного человека, ни одного не должны терять. А практика показала — баптисты, адвентисты седьмого дня, истинно православные христиане, даже пятидесятники и хлысты чаще и... легче, что ли, поддаются мирским соблазнам, уходят из сект. Наша организация возвещателей царства Божия, благословенная самим Иисусом Христом...

— Говорил бы попроще, как в прежние времена, — поморщилась Пистимея. — Ведь мы одни. А пышные слова для сегодняшней проповеди побереги.

Демид глянул на Пистимею, кивнул удовлетворенно:

— И верно. Так вот, секта иеговистов, как говорят у нас в советских газетах и журналах, самая реакционная... Люди из нашей секты выходят редко, потому что... Ну, сперва, может, и верят многие нашему учению, а потом... потом просто боятся. Шутка ли — состоять в антисоветской политической организации. Так вот, Пистимея, надо этот страх у всех искусно подогревать, укреплять. А людей из других сект надо стараться перетаскивать в наше Общество свидетелей. Это сейчас будет твоей главной заботой.

— Да перетягиваю, сколь сил хватает. Та же Зинка Никулина ведь недавно еще у хлыстов была.

— Знаю, как же... Я говорю — еще порасторопней теперь нам работать надо, и всех, кого только можно...

Демид поглядел в выцветшие глаза Пистимеи, стараясь прочесть, как она воспринимает его слова. Но глаза старухи ничего не выражали. И вся она сидела бесстрастная и холодная, как камень.

— Ведь почему краевой комитет озабочен этим? — продолжал Демид. — В последние годы мы понесли большой урон. Арестовали Николая Цыбу и его первого помощника Марию Вертельник, выследили много других членов краевого комитета. Я вот не знаю, как, каким чудом еще цел. Совсем уж недавно провалились стрефы в Закарпатской, Львовской областях, в Молдавии, на Севере. В Воркуте разгромили наши теократические курсы[8]. Да и вокруг вас тут... неважные дела. Вскрыты многие наши организации на Алтае, в Томске, в Иркутской области. Там у нас своя типография была. Да, пропала типография, людей поарестовали... Хорошие кадры свои потеряли. Надо пополнять. Я за тебя, признаться, боялся... ничего, Бог пронес...

Демид из лежащей перед ним стопки взял тонкую брошюрку в невзрачной серой обложке, задумчиво полистал, не глядя в нее, и захлопнул. На ее обложке Пистимея прочла: "Организационные указания для возвещателей царства. Издатель: «Вата Товер Библе анд трант соцет. Бруклин. Нью-Йорк, США».

— Вот такие у нас дела, Пистимея, — проговорил Демид, втянул нижнюю губу в рот и принялся сосать. — Вот почему сейчас нам нужно оживить как только можно работу всех низовых групп и килок. Это сейчас наша главная задача... Да ты об этом письмо получала.

И снова принялся за губу. «Господи, чего это он, где научился?» — подумала брезгливо Пистимея.

— Как же, получала... Кое-чего сделала. И... раскрыли несколько кружков. На Исидора Уварова вон дело в суд, говорят, передали.

— Ну, судить его не будут... Поманежат да отпустят. У них... хе-хе... гуманность. Одурманенный, мол, человек... Другое дело — нас бы с тобой застукали...

Пистимея снова поежилась, и Демид заметил это.

— Да, наше дело уж такое! — строго сказал он. — Гуманностью ихней нам надо пользоваться как можно шире. Это раз. И второе — надо сейчас еще глубже уйти в подполье. Как можно глубже — в этом спасение организации... и лично наше с тобой. У курьеров твоих пароли есть?

— Да какие пароли? С Богом придут, с Богом уйдут.

— Вот то-то и оно. Плохо это дело у тебя поставлено. Сейчас мы пересматриваем всю систему святой охраны. Пионерами назначим новых, особо проверенных и перепроверенных слуг. Приходить к тебе будут теперь всегда новые, незнакомые люди. Не только нищие, но в любом одеянии и обличье. Пароль для руководителей отделов — по евангелиям. Ну-ка, откуда это: «Ибо многие придут под именем моим и будут говорить: „Я Христос“, — и многих прельстят»?

Пистимея чуточку подумала.

— Из Матфея, глава двадцать четвертая, стих пятый.

— Верно. Так вот, от двадцати четырех отнять пять — сколько будет?

— Девятнадцать.

— А если к пяти прибавить последнюю цифру главы?

— Глава двадцать четвертая... Четыре к пяти — девять выходит.

— Значит, с этим паролем наш курьер придет к тебе только в девятый месяц года, то есть в сентябре, и только девятнадцатого числа. В любой другой день незнакомый человек скажет тебе другой стих. А ты уж высчитывай, сопоставляй со днем и месяцем. Сойдется все — только тогда приглашай и открывайся.

— Господи! Какие премудрости на старости лет, — вздохнула Пистимея.

— Трудновато, — согласился Демид. — Да ведь нужда заставляет. Для курьеров от слуги отдела к слугам групп полегче — без этих прибавлений и отниманий. Далее, все эти «мамы», «Яны», «пекарни», «овощи»[9] отменяются. Теперь... в общем, вот тебе новая инструкция — очень секретный документ, — протянул Демид брошюрку в серой обложке. — В ней новый шифр. Если что, сожгли, сжуй... словом, что хочешь сделай, но чтоб не попала в руки кому не следует. Дается на месяц. Заучить все на память. Ровно через месяц, день в день, за ней придут. Не дай Бог, если потеряется! — зловеще предупредил Демид.

Пистимея взяла брошюрку, спрятала на груди. Демид пододвинул к ней всю остальную стопку.

— Вот свежие журналы «Башня стражи» и другая литература. Журналы, как прежде, размножать только от руки. И — изучать, изучать на студиях. Вообще, говорю, как можно больше усилить проповедническую работу. Главная цель ее — чтоб братья и сестры под разными предлогами, как Исидор Уваров, отказывались выполнять советские законы, уходили от мирских соблазнов, от всяких мирских дел — собрания, выборов, службы в армии. Убеждать, что все это грех. И вдалбливать, не жалея сил и времени, что армагеддон близок, что Иисус Христос уже помечает невидимым крестом мучеников за веру христианскую, помечает тех, кого за верную службу Иегова возьмет с собой в свое справедливое райское царство, остальных же испепелит в прах... В общем — в «Указаниях» все написано. А теперь...

Демид встал. Пистимея тоже поднялась.

— Поговорил бы еще с тобой — ведь столько лет не виделись, и Бог знает, увидимся ли, — да время дорого. Ступай... Серафима. С Устином я еще поговорю. Ну... долгих лет тебе.

И, глубоко втянув нижнюю губу в рот, принялся громко сосать ее, глядя на Пистимею выпуклыми глазами.

Сосал и глядел до тех пор, пока Пистимея не вышла.

А в это время Устин лежал в постели, смотрел в угол потолка и пытался сообразить: уснул он хоть на минуту в эту ночь или нет? Ночь, оказывается, прошла, а ведь он вроде только-только сомкнул уставшие веки, за которые кто-то словно песочка насыпал.

Угол был густо затянут паутиной. В центре паутины висела огромная высохшая зеленая муха. Паук, видимо, давно, может быть, еще в середине лета, высосал из мухи всю кровь...

В комнату лился голубоватый утренний свет. Устин зачем-то тщательно осмотрел весь потолок и в каждом углу обнаружил огромные, почерневшие от пыли паучьи гнезда. «Да они что, год не убирали в этой комнате?» — удивился Морозов.

В дверь постучали, но Устин не ответил. Он спустил с кровати ноги, сел. Весь пол был усыпан листками из Демидовой папки. Вчера, после того как ушел Демид, Устин хотел своими глазами почитать один-два листочка, хотел убедиться, действительно ли там написано то самое, что читал Демид. Он взял один листочек, пробежал глазами, взял второй, третий... И прочитал их все, один за другим, до последнего.

Папка была удивительная. «Не надо было вчера Демиду тратить весь вечер на разговоры, — горько усмехнулся про себя Устин, — не надо было Пистимее везти меня сюда. Надо было просто переслать мне эту папку с одним из нищих...»

Газетные и журнальные вырезки были подобраны с поразительной ловкостью. Устин прочитывал их одну за другой и в самом деле видел, понимал, физически ощущал, как из пепла поднималась Западная Германия, как она встала на колени, потом на одну ногу, затем на обе. Встала, начала выпрямляться, вытягиваться во весь рост. Первую скрипку во всем играла Америка. Еще в советских газетах провозглашались лозунги и здравицы в честь великой исторической дружбы русского и американского народов, а американский посол в Москве, какой-то Джордж Кеннан (черт его знает, что это за Джордж, он, Устин, никогда не слыхал о нем) уже в письме в американский государственный департамент потребовал прекратить сотрудничество военного времени с Советским Союзом, потребовал политики сдерживания коммунизма и в конце концов уничтожения его. Уничтожения! И это случилось всего через восемь месяцев после окончания войны. А еще через месяц Черчилль (кто такой Черчилль, он, Устин Морозов, знал) открыто заявил об этом в речи в американском городе Фултоне. А через полгода американский государственный секретарь Джеймс Бирнс потребовал объединения Германии. Вот оно откуда началось-то! И затем в вырезках Демида огромнейшие цифры расходов на возрождение германского государства, германской военной мощи, убедительные факты, удивительные по своей прямоте речи американских, английских, французских, немецких генералов, президентов, премьер-министров, канцлеров. Возмущенные статьи советских газет в ответ на эти речи, на действия западных держав. И снова цифры, снова факты, снова речи. Вот западногерманский канцлер Аденауэр заявляет, что СССР, «по сути дела, является нашим смертельным врагом». Его военный министр Штраус прямо на заседании правительства высказался, что ему известен только один военный план — «красный», то есть план войны против Советского Союза. И наконец, в советской газете черным по белому написано: «Реваншистские планы западногерманских правящих кругов преследуют следующие основные цели: 1) насильственное присоединение Германской Демократической Республики к Федеративной Республике Германии; 2) восстановление германских границ 1937 года; 3) захват других стран Центральной и Юго-Восточной Европы и восстановление Германской империи как государства, играющего решающую роль в Европе...»

Устин читал обо всем этом и явственно слышал голос Филиппа Меньшикова: «Россия — большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость?»

«Не может... Не может!» — гудело в голове Устина всю ночь. И, кажется, всю ночь он про себя так же горько и тяжело усмехался чему-то.

Второй раз послышался стук в дверь. Устин собрал листочки, рассыпанные по полу, сложил их в папку и крикнул:

— Ну кто там ни свет ни заря?

Дверь приоткрылась, вошла Пистимея.

— Вот она, голубушка, — нахмурил брови Устин.

— Всю ноченьку молилась... за выздоровление твое, Устинушка. — И Пистимея скорбно поджала губы.

— Вот как? — насмешливо сказал Устин.

— Ага... Утро, рассвело уже, собирайся. Я к Марфе побежала, а ты не мешкай тут, Устинушка. Ехать надо ведь нам...

— Ступай. Приду, — коротко бросил Устин.

Пистимея ушла. Морозов не спеша оделся. Одеваясь, не заметил, не слышал, как вошел Меньшиков.

Демид сел на то же место, где сидел вчера.

— Значит, так, Устин, — сказал он, поглаживая папку. — Ты поедешь сейчас домой. Захару скажешь — был припадок. Перепил, мол, горячка и хватила. Пистимея действительно не зря тебя в больницу повезла: это поможет тебе... отвязаться от всяких подозрений. Да смотри теперь у меня!

Устану почему-то показалось, что над его головой болтается паук. Но глянуть наверх побоялся.

— Заниматься будешь тем же, — продолжал Демид. — Только осторожнее, тоньше. С бригадиров-то, наверное, снимут тебя теперь.

— Должно быть.

— Ну, это ничего. Заниматься, говорю, тем же будешь. Я свой вклад делаю... для этого вот... — Демид легонько хлопнул по папке. — Зинку вот сам видел. Не будет, поди, если начнется что, мосты взрывать, как...

— Как кто?

— В кино-то ходишь, поди? Видел, однако, как такие вот... соплюхи эшелоны с немецкими солдатами под откос пускали. Так вот... чтоб не пускали — ты и... В общем, я делаю свой вклад, и ты делай свой. Поплотнее молодежью-то занимайся. Внучка этой Вороновой Марьи... как ее?..

— Шатрова Иринка.

— Вот-вот! Эта не только эшелоны под откос спускать будет. Эта... эта... — Демид не нашел подходящего выражения и замолчал. — Эта еще похлеще вырастет. Чего на нее смотреть?

— Я не смотрю.

— А чего же она у тебя, говорят, ходит, будто в радости выкупанная? — Демид заворочал своими круглыми глазами. — И этой по сердцу надо чем-то, чтоб заизвивалась от боли, чтоб вместо воздуха горстями жгучий перец заглатывала.

— Боюсь я, — выдавил из себя через силу Устин. — Не ее — Анисима боюсь. Он, змей ехидный, глаз с меня не спускает. Если что, так сразу меня...

— Боишься? — Демид встал, подошел к Морозову. — Боишься?! Да ведь по-всякому можно. Хитра лиса, да хитрей охотник.

— Тебе хорошо тут... руководить да присказки всякие вспоминать. А меня... Позавчера, например, Фрол Курганов случайно — ишь ты, совсем случайно! — наткнулся в поле за припрятанные стожки сена. Пустяк вроде, а меня оглушило, как палкой по башке. Когда Смирнова отвозил, еще один удар: «Объясни мне весь твой разговор с Кургановым у конюшни. Всю махинацию с этим сеном в Пихтовой пади объясни...» А как я объяснять буду? Вчерашней ночью — третий удар. Снова от Фролки Курганова: «Подгниют корешки-то... упадет дерево». Тебе-то не понять, может, о чем он намекает, а я знаю... Тут уж от этого удара искры из глаз посыпались, в глазах потемнело... Да что там первый, второй, третий! Чего их считать, удары! Разве их пересчитаешь, коль сыплются они в последнее время справа, слева, спереди, сзади — не успеваешь поворачиваться. А порой, говорю, даже и не знаешь, откуда они, с какой стороны... Даже племянница твоя разлюбезная, Наташка... Знаешь, поди, как у меня с ней. Пистимея, должно, в курсе держала... Боится она, а нет нет да и полоснет глазами. А время-то идет... А ну, как расклеит рот? Или тот же Анисим Шатров! Этот ничего вроде и знать-то не должен, а ведь... И этот вчера заухмылялся слюняво прямо в морду Илюшке Юргину: «У тебя, однако, макушка-то давно острижена, одни усы остались». Тоже прибауточка, а к чему она? Да и сам Илюшка, мешочник мокрогубый, окрысился на меня: «Но, но, на равных ведь играем!» На равных! Вон как заговорил! Понятно? Вот и боюсь. Вот и... жду... со дня на день...

Демид слушал Устина терпеливо, не перебивая. Это почему-то начало успокаивать Устина, он говорил постепенно все тише и тише и, наконец, умолк, как-то даже недоуменно поглядывая то на Демида, то в сторону.

Меньшиков проговорил спокойно, без всякой укоризны в голосе:

— Это ты верно, Устин... Мне тут и спокойно, и безопасно. Тепло, светло, мухи не кусают.

— Да я что... я, конечно, понимаю. А все же вот... Конечно, делаю кое-что...

— Что?

— Ну, с Шатровой этой же... К Митьке Курганову она вроде... того... Румянец во всю щеку вскипает, как Митька подойдет. Я на Митьку — Варьку, дочь свою... Митька неразборчивый... он...

Демид вернулся к столу, сел на прежнее место.

— Что же... это ничего, пожалуй... давай и дальше... так. Потихонечку пока. А там видно будет. Придет время — мы ей глазищи-то выдавим, как бабушке... И еще там один подрастает вроде — Захаркин выродок.

— Мишка? Он приемный у него.

— Какая нам разница! Тут с ним так надо придумать, чтобы сразу двух зайцев убить: и самому мозги набекрень свернуть, и Захар чтоб взвыл от горя... Об Егорке подумай. Самого Митьку не забывай. И Клашку, Зинкину сестру.

— С Митькой тоже не очень. Фрол-то ведь...

— Ладно, с Фролом я, между прочим, сам собираюсь поговорить... Вот ужо обрадуется он встрече. Да и... с племянницей родимой надо бы. Погляжу, как тут дела у меня сложатся. Шибко охота поговорить с ней. — И Демид втянул нижнюю губу в рот. Потом он взял со стола папку, покачал ее, точно определяя на вес — А это... возьми на всякий случай...

Устин взял папку, подумал о чем-то.

— Ну что ты? — резко спросил Демид.

— Да вот, думаю, — невесело промолвил Устин. — Вроде только приехал, а об колхозных людях, об моих... делах в курсе уж. Откуда это обо всем так подробно знаешь? Пистимея, что ли, растолковала?

— Вот еще забота тебе!

— Да это-то верно. Что ж... поеду. Прощай.

— Зачем прощаться? До свидания, пожалуй. И само собой: об нашей встрече чтоб никому, даже Тараске... то бишь Илюшке Юргину... чтоб ни намека, ни полнамека...

Устин мелкими шажками, как бы нехотя, шел к двери. Шел-шел и остановился.

— Чего тебе еще? — отрывисто спросил Демид.

— Да подумал вдруг... Зинка-то признала меня. Не опасно?

Демид только усмехнулся в ответ.

— Ну да, ну да... — промолвил Устин.

— Ступай с Богом.

— Ага... — А сам, однако, медлил, думал о чем-то, соображал что-то. Демид ждал, измеряя его насмешливым взглядом. И потому, что Устин молчал, спросил:

— Ну, еще чего опасаешься?

— А ты не смейся, Демид, — жалобно попросил Морозов. — А ну как редактор этот... Смирнов...

— Что — Смирнов?

— Да запомнил ведь, однако, что я в горячке вывалил ему...

— Не будешь болтать, чего не положено!

— Демид! — взмолился Устин. — Но ведь он... если...

— А я что сделаю, если он — «если»? — свирепо закричал Демид.

Морозов топтался у двери, опустив голову.

— Сделать-то можно, однако... Сердце у него на последних оборотах чихает...

— Ну и что?

— Много ли надо, чтоб остановилось...

Демид вплотную подошел к Морозову:

— Ты чего это? Ты соображаешь, чем это может кончиться?

— Так это — как сделать... Зинка вон ко мне в постель ложилась. Она еще в газете, кажись, работает.

— Ну... — Демид шага на два отступил от Устина.

— Чего «ну»! А у нее ребенок от кого-то был. Должно, от Митьки Курганова.

— Так что же ты советуешь? К Смирнову, что ли, в постель положить ее? Она-то легла бы, да он не пустит.

Устин шумно выдохнул воздух.

— Зачем ее класть? Пусть напишет в райком заявление, что уже лежала. Смирнов едва услышит об таком заявлении — задохнется. Должен задохнуться. Гнилой он. Сердце-то сразу вспухнет да и лопнет... Вот тебе и...

— Та-ак... Смотри-ка, а?.. — промолвил Демид не столько удивленно, сколько насмешливо. — А я-то думал, что только я один умный...

Демид отвернулся к окну и долго смотрел на глухой заснеженный забор. Устин терпеливо ждал, прижимая к животу папку.

— Ладно, Устин. Обдумаю, — сказал наконец Демид, не оборачиваясь. — Иди, скоро солнце встанет. Путь вам не ближний.

Однако Устин не двинулся с места. Он лишь взялся за дверную скобку.

— Только это ведь сегодня же надо! Ведь как можно скорей надо! — умоляюще проговорил он.

— Да я же сказал — обдумаю! — крикнул Демид и на этот раз не обернулся. — Ступай.

Устин был уверен, что Демид опять сосет свою нижнюю губу. С этой мыслью он вышел.