Третий лишний. Он, она и советский режим

ГЛАВА 13. АМУР ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Что такое любовь? Неизменна ли она, или характер ее в исторической перспективе изменчив? Вечны ли ее законы, или законов этих и вовсе нет? Мы с удовольствием обсуждали эти вопросы в тот день в кругу коллег — московских писателей. Мы — это небольшая группа людей, хорошо знающих друг друга и доверяющих друг другу. Стояла средина жаркого лета, и мы, покинув душную столицу, собрались в загородном поселке, который известен как место жизни и упокоения поэта Бориса Пастернака, где скрывался одно время от властей Александр Солженицын и живет много других более или менее известных русских литераторов. Мы, те, кто собрался в тот день на даче, были далеко не молоды, но и не настолько стары, чтобы утратить интерес к любви. Мы прошли войну, а некоторые из нас уже успели побывать в тюрьмах и лагерях. Каждый издал несколько книг, а кое-кто нашел в себе мужество писать книги, не предназначенные для печати. Иными словами, мы были независимо мыслящими людьми, собравшимися, чтобы свободно говорить о том, что нас действительно интересовало.

Нашей любимицей была ныне покойная Евгения Гинзбург (1906–1977), автор вышедшей на Западе автобиографической книги „Крутой маршрут”. В молодости была она очень хороша собой. Но и в шестьдесят лет угольно сверкающие глаза, живая, полная симпатии к людям улыбка Евгении Семеновны согревали нас. Было трудно поверить, что женщина эта 18 лет провела в самых гиблых лагерях страны — на Колыме. Чудом было то, что она спаслась там, где погибали сильные мужчины. Пока большинство из нас выражали уверенность в том, что любовь непобедима, законы ее вечны и ничто не может положить предела ее правам, Евгения Семеновна молчала. А затем раздался ее мелодичный голос: „Что такое любовь? Ветерок ли, шелестящий в кустах шиповника, или вихрь, ломающий мачты кораблей?.. Золотое ли свечение крови?.. Так, друзья, вопрошал в минувшем веке любимый писатель моей юности Кнут Гамсун. И я, читая его, думала о золотом свечении крови. Но век Гамсуна миновал, и в 20-е годы явились новые оценки. Герой одной из книг Ильи Эренбурга ответил на вопросы Гамсуна значительно проще: „Любовь — это когда спят вместе”. Не скрою, прочитав Эренбурга, я была шокирована. И вероятно, не я одна. Неужто в этом вся суть? Но время шло, и в сороковых годах, в колымском лагере, циничный афоризм эренбург-ского героя показался мне и моим солагерникам несколько даже идеализированным. „Спят вместе…” Но ведь для того, чтобы спать вместе, мужчина и женщина должны иметь место. Надо иметь возможность встретиться друг с другом не на виду у всех. В лагерных бараках, в лагерных зонах мы были лишены даже этого. Вы говорите о вечных законах любви, о неизменно победоносном ее движении. Извините, но я два десятка лет пребывала в мире, где законы эти не действовали, где любовь валялась в грязи, раздавленная, изуродованная до неузнаваемости. Я бессильна описать это. Чтобы нарисовать то, что в советских лагерях называется словом любовь, нужен гений Босха”. Так говорила нам, своим коллегам, Евгения Семеновна Гинзбург летом 1969, а может быть, и 1970 года.

Все, кого я впоследствии расспрашивал о любви и сексе в советских лагерях, говорили примерно то же самое. Но прежде чем обратиться к свидетельствам современников, объясню, каким образом женщины оказались в советских концентрационных лагерях и сколько их там было.

Первый декрет о массовых арестах женщин и помещении их в концентрационные лагеря был опубликован в Москве через полтора года после Октябрьской революции 1917 года. В апреле 1919-го создано было Центральное управление лагерей принудительных работ, а декрет от 17 мая того же года уже содержал детальную картину будущего ГУЛАГа: „Во всех губернских городах в указанные особой инструкцией сроки должны быть открыты лагеря, рассчитанные не менее чем на 300 человек каждый… Лица женского пола и несовершеннолетние должны содержаться в особых для каждой категории лагерях… Все заключенные должны быть назначаемы на работы немедленно по поступлению в лагерь и обязаны заниматься физическим трудом в течение всего времени их пребывания там”[117].

Лагеря были открыты не только в 97 губернских городах, но и во многих уездных городах Советской России, так что число их значительно превысило 100. Если даже считать, что в каждом лагере содержалось только 300 заключенных, то и тогда начало социалистической революции было отмечено появлением 30 000 каторжан-лагерников. Вместе со своими мужьями и братьями женщины стали жертвами первых же шагов большевистского террора. Число их в лагерях быстро возрастало. Профессор И. А. Курганов считает, что в первые 5–7 лет после революции, когда советская власть расправлялась с членами царского правительства, с Сенатом, Синодом, со старой армией, хватала предпринимателей, банкиров, помещиков, а также журналистов, писателей, деятелей Церкви, было разгромлено как минимум 2.250.000 „буржуазных” семей. Так что в лагерях оказалось никак не меньше двух с половиной миллионов женщин из так называемых привилегированных классов[118].

То, что лишь намечалось в декретах 1919 года, разрослось впоследствии в громаду детально описанного А, Солженицыным Архипелага ГУЛАГ. В 30-е, 40-е и более поздние годы архипелаг разбросал свои метастазы по всей стране от южных пустынь до пустынь заполярных, от Центральной России до Дальнего Востока. И везде были женщины. Когда, в начале 50-х годов, специальная Комиссия Объединенных наций вместе с Мюнхенским институтом по изучению истории и культуры СССР приступила к опросу русских людей, выброшенных войной на Запад, то удалось установить, что в концентрационных лагерях Советского Союза одновременно находилось в среднем от 10 до 15 миллионов заключенных. Специальные женские лагеря открыты были в Караганде, Воркуте, Кемерово, в Магадане, Красноярске, в Потьме, Норильске.

Комиссия смогла установить, что:

а) Никак не менее полутора миллионов крестьянских женщин побывали в советских лагерях после того, как в начале 30-х годов началась кампания по уничтожению так называемых „кулаков”;

б) Сотни тысяч женщин пошли в лагеря в те же годы в связи с нарушением только что введенной „паспортной системы”, а также по обвинению в „хищениях” и „вредительстве”;

в) От 800 до 900 тысяч женщин стали лагерницами в результате массовых арестов членов коммунистической партии в конце 30-х годов;

г) Среди жителей Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, а также захваченных частей Польши и Румынии, депортированных в СССР в начале 40-х годов и брошенных в лагеря, добрая половина были женщины;

д) По 20–25 лет лагерей и тюрем получили многие советские женщины, жившие в 1941–1944 годах на оккупированных немцами территориях. Их арестовывали за то, что они стирали оккупантам белье, работали на кухне в комендатуре или у военного чиновника, сожительствовали с немецкими солдатами и офицерами. За „сотрудничество с врагом” были осуждены на длительные сроки также те русские, украинские и белорусские девушки и женщины, которых немцы во время оккупации угнали на работы в Германию. Число таких „остовок”, брошенных в лагеря за чужую вину, превысило 5 миллионов;

е) Сажали женщин в лагеря и после войны, сажают и ныне. Сажают за религиозность, за анекдот, рассказанный на работе, за недоносительство на знакомого или мужа, за национализм, за диссидентские дела и мысли. В ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В ЛАГЕРЯХ НИКОГДА НЕ СИДЕЛО МЕНЬШЕ, ЧЕМ ПОЛТОРА-ДВА МИЛЛИОНА ЖЕНЩИН.

Судьба этих рабынь мало чем отличается от судьбы заключенных мужчин. Голод, холод, болезни косят их так же, как и остальных лагерников. Но, по общему мнению, узницы тяжелей переносят разлуку с близкими, с семьями, детьми, острее, чем узники-мужчины, страдают от нечистоты и убожества барачной жизни. Обстановку, в которой живет лагерница, нельзя назвать ни бедной, ни нищенской. Это именно убожество: полное отсутствие всего, что элементарно необходимо для женского существования. Женщине негде не только искупаться (в банях, как правило, нет горячей воды и достаточного количества мыла), но и достать для гигиенических целей кружку теплой воды, чистую тряпку (о вате говорить не приходится). Ее постель лишена простыней и пододеяльника. Ей негде выстирать нательное белье. Грязная, дурно пахнущая лагерница начинает опускаться, с равнодушием относиться к своей грязной, рваной одежде, к нечистоте тела. У многих происходит крушение не только психологическое, но и физиологическое: лагерницы теряют свой женский облик, исчезают половые признаки, нарушаются половые функции.

Но подлинным и окончательным убийцей женских начал становится лагерный труд. Большая часть женщин попадает в лагеря на такие же общие работы, что и мужчины: они валят лес зимой, разгружают и загружают железнодорожные вагоны и грузовики, в тайге и тундре прокладывают дороги. После нескольких месяцев такого труда лагерница изменяется до неузнаваемости: исчезает естественная полнота бедер и ягодиц, иссохшими мешочками обвисают груди, кожа на лице темнеет и грубеет, хриплым и мужеподобным становится голос. За всем этим таится полное крушение физиологического цикла женского организма. Изработанная лагерница выглядит существом, лишенным пола.

Конечно, какое-то число женщин оставляют в качестве лагерной обслуги. Они работают поварихами, мойщицами посуды, уборщицами или конторщицами. Такая работа считается привилегированной, так же, как и работа на животноводческой ферме. Но в лагере женщине нигде не легко. Анна Малород, поэтесса и пианистка, субтильная, не слишком крепкого здоровья сорокалетняя учительница, оставила описания жизни в лагере возле сибирского города Новокузнецка. Ее осудили за то, что она, якобы, прививала религиозные взгляды своим школьникам, деревенским детям. О своей работе рассказала она следующее. Снизойдя к ее маленькому росту и слабому здоровью, ее назначили уборщицей бараков. В первый же день Анна убедилась, что для того, чтобы с помощью тряпки и ведра с водой (других приспособлений у нее не было) вымыть пол в огромном бараке на 120 человек, надо поработать минимум восемь часов. А едва уборка заканчивается, надо приниматься за другое: таскать для обитателей барака воду из колодца. Не менее 60 ведер для умывания и чая приносила она ежедневно. „До своих нар добиралась я полумертвая, — рассказывает она, — не способная ни есть, ни разговаривать, ни даже спать”[119]. Учительница Малород была выпущена из лагеря раньше срока. От тяжелой работы (она также таскала на ручных носилках камень для строительства и землю для огородов) у нее начал расти горб. Полтора года хватило для того, чтобы превратить ее в калеку. Те, кто покрепче, продолжают работать в лагере по десять, а то и по пятнадцать лет. Но во что же эта работа их превращает!..

Однако люди есть люди. За рядами колючей проволоки, в вонючей толчее бараков возникает, по словам свидетеля, „поруганная, оскверненная, захватанная грязными лапами” любовь или то, что заключенные называют этим словом. Как уже говорилось, закон 1919 года предписывал строить женские лагеря отдельно от мужских. Но до 1946—48 годов закон этот не исполнялся: женщин помещали в отдельные от мужчин бараки, но на общей лагерной территории. Работали они также подчас в общих бригадах. Дмитрий Панин, который провел за решеткой многие годы, свидетельствует, что нарушение закона о раздельном содержании мужчин и женщин шло женщинам на пользу. „В лагерях военного времени… где была хоть ничтожная возможность, мужчина помогал женщине. Вопреки жуткому голоду, бесчеловечным сталинским установкам на истребление заключенных, ее берегли, как только было возможно, и она в последнюю очередь вытягивала свой смертный жребий”[120].

И действительно, если женщины попадали в сильные мужские бригады, их спасали от непосильного труда и голода. Но смешанный лагерь таил для узниц другую опасность. Поскольку на одну женщину приходилось по 6–7 мужчин, то всякая мало-мальски привлекательная особа женского пола (или даже просто не слишком старая женщина) становилась объектом настойчивых домогательств и не одного, а многих лагерных обитателей. Доставка очередного женского этапа в лагерь превращалась в развлечение для мужской половины. Но не для всех мужчин, а прежде всего для лагерного начальства и привилегированной части заключенных, таких, как кладовщики, фельдшера, бухгалтеры, парикмахеры, банщики. Именно эти лагерные обитатели, именуемые на лагерном жаргоне „придурками”, имеют право первого выбора. Процедура эта носит название „смотрины”. Был в России в давние времена такой торжественный обряд, когда жених и его родственники знакомились с невестой. Лагерные „смотрины” мало походят на давний народный обычай. Происходят они чаще всего в бане. Только что привезенных из тюрьмы или из другого лагеря женщин ведут купаться. Горячей воды в лагерной бане чаще всего нет, мыла тоже. Зато именно здесь как нельзя лучше администрация может рассмотреть доставленный „товар” и выбрать себе подходящую по вкусу даму. Делается это безо всякого стеснения. Александр Солженицын рассказывает, что в одном из лагерей обнаженных женщин пускали в баню по узкому коридору поодиночке, чтобы стоящим по обе стороны коридора начальству и придуркам удобнее было разглядывать и выбирать. При этом потребители строго придерживаются иерархии: старший по чину или по должности берет себе лучшее, остальные — что осталось.

На этом первом этапе никто никого не хватает, никто никому не грозит. Наоборот, придурки и начальство начинают знакомство с новоприбывшими, обещая за любовь кое-какие немаловажные блага. Женщин покупают, как покупают лакомство. Цена назначается без запроса. Та, что согласится спать с кладовщиком или фельдшером, не будет послана на общие работы. Она сможет постирать себе белье, ее будут лучше кормить. Переговоры носят деловой характер и не камуфлируются никакими ссылками на чувство. Сроки „соглашения” в таких случаях также не оговариваются. Если со следующим этапом в лагерь пригонят более привлекательных, более свежих узниц, прежняя любовница может быть за ненадобностью выброшена в общий барак или передана другому охотнику до женского тела.

Опытные узницы принимают такие разговоры всерьез. Они знают — при постоянном лагерном голоде, на тяжелых общих работах долго не протянешь — погибнешь. Надо любыми средствами зацепиться за „зону”, остаться на внутри-лагерных работах. Тут уж не о любви речь, а только о спасении жизни. Из двух зол выбирают они меньшее и идут в содержанки. Кто поинтереснее и подороднее, попадает мыть полы в кабинетах господ офицеров, а кому счастье не улыбнулось, остаются любовницами кладовщиков и банщиков, фельдшеров и нарядчиков, что по лагерным меркам тоже успех…

Впрочем, далеко не все соглашаются на такую роль. Женщины, осужденные за так называемые политические преступления (при Сталине это была знаменитая 58 статья), чаще всего от чести быть „лагерной подстилкой” отказывались. Многие жены арестованных партийцев, научные работники, студентки, актрисы, учительницы решали для себя эту дилемму с римской простотой: лагерь не место для любовных утех; лучше тяжелый труд и голодная смерть, чем положение проститутки и содержанки. Но удержаться на этой высоте мучительно трудно: голод и гордых доводил до унижения. Фунт хлеба становился подчас для таких гордячек желанным гонораром. Евгения Гинзбург рассказывает о том, какие состояния последовательно проходит интеллигентка, которую пытается купить (в полном смысле этого слова) какой-нибудь кладовщик с четырехклассным образованием. „Сперва слезы, ужас, возмущение. Потом — апатия. Потом все громче голос желудка, и даже не желудка, а всего тела, всех мышц, потому что это было трофическое голодание, вплоть до распада белка. А порой и голос пола, просыпавшийся, несмотря ни на что”[121].

Вопрос: „С кем жить?” вовсе не для всех в лагере выглядит так трагично. Есть категория женщин, которые и на воле решали эту проблему довольно просто. Как уже говорилось выше, в русском языке четко различаются понятия: „проститутка” и „блядь”. В первом случае имеется в виду профессия и вытекающий из нее заработок. Можно не одобрять эту профессию, но, как и всякое другое, дело”, она предполагает некоторое количество труда, риска, затрат и, соответственно, находит в обществе известное оправдание. „Блядь” — явление психологическое. Финансовая сторона для нее не исключена, но может и не играть существенной роли. Моральные препоны — тоже. Она — самка (сука) по самой своей сути независимо от профессии и общественного положения. Я знавал в Москве Галину Серебрякову, писателя, автора официозных книг об основоположниках марксизма. Дочь старых большевиков-чекистов, она 14 лет вступила в партию, девчонкой участвовала в Гражданской войне. В 16 вышла замуж за тогдашнего советского наркома Сокольникова, а затем, разведясь, стала женой другого видного партийного деятеля. Серебрякова. Судя по фотографиям и по собственным ее рассказам, эта маленькая женщина была в молодости обворожительно хороша. Возможно, это обстоятельство спасло ей жизнь. В эпоху великих чисток Серебрякова арестовали и расстреляли. Партийная жена его также попала в 1936 году в лагерь. Просидела она 20 лет. Я встретил ее в 1960-м, когда ей было 55. Дело было в писательском Доме творчества в Крыму, где недавняя лагерница довольно бурно занималась сексуальной деятельностью. Эта писательница-большевичка охотно и даже с задором рассказывала коллегам о своих похождениях в неволе.

Сначала после ареста пыталась она добиваться справедливости, кричала следователям о своих заслугах перед коммунистической партией и народом, но скоро поняла, что это бесполезно и надо как-то устраиваться на новом месте с наибольшими удобствами. В лагере Галина сошлась с охранником (дело как будто было где-то в Средней Азии). У охранника отбил ее офицер охраны, а потом еще кто-то. Общих работ она не знала ни одного дня. А в конце войны дела ее пошли еще лучше, когда стала она любовницей начальника лагеря. От него, в самое голодное время, родила она девочку. Начальник вел себя при этом довольно корректно: ребенок был сохранен и передан на волю родственнице Серебряковой. „Лично я не знала беды в лагерях, — с некоторым даже вызовом завершила свой рассказ писательница, выпятив нижнюю пухлую губку. — Конечно, были аборты, случалось испытывать грубость от некоторых мужчин, но ничего ужасного в лагерях я не видела”.

Тот тип, который представляла в 30-е и 40-е года лагерница Галина Серебрякова, не вывелся и поныне. Ленинградская поэтесса Юлия Вознесенская, сидевшая в 1976–1978 годах в сибирском лагере неподалеку от озера Байкал (строительно-трудовая колония № 11 Иркутской области), рассказывает о банкетах с дамами, которые закатывало начальство в ее лагере. Вознесенская пишет: "Для этого существует определенная категория женщин, подкармливаемая начальством. Чем эти банкеты кончаются, говорить не приходится. Во всяком случае, таких женщин для того и держат, для того и подкармливают. Выглядят эти дамы совсем неплохо, им даже разрешаются некоторые вольности. Если, скажем, вся зона ходит в страшных темно-коричневых платках, то они носят нарядные яркие, разных цветов платки… Разрешается им также носить свитера, теплые кофточки; ватники они шьют на заказ на швейной фабрике. Более того, у них есть даже помещение вольного типа, клуб, библиотека… Таких женщин „высшего” порядка, — то есть имеющих любовные связи с офицерами, начальником лагеря, замполитом… было всего человек пятнадцать. Но имелся еще контингент женщин, всегда готовых к услугам (должностных лиц. — М. П.) приезжающих с ревизией. Они тоже были достаточно известны, но их подкармливали от случая к случаю… Они занимали должности старших дневальных, вели воспитательную работу, проводили политинформацию и, конечно же, прежде всего слежку за другими”[122]. Галина Серебрякова, писавшая после выхода из лагеря толстые книги про Карла Маркса и Фридриха Энгельса, очевидно, обиделась бы, если бы ее сравнили с „дамами”, которых описывает Юлия Вознесенская. Между тем, перед нами один и тот же тип. Это не профессионалки, а любители, самодеятельность, продающая не только тело, но и душу.

Но оставим в покое природных потаскух: их нравы и на свободе мало чем отличаются от лагерных. Большинство женщин, попадающих за колючую проволоку, если это не уголовницы и не проститутки, вовсе не помышляют о сексуальных похождениях. Они остро переживают разлуку с мужем, с любимым, с детьми. Тоска по разрушенной семье делает пребывание женщины в лагере особенно мучительным. Да и сама лагерная система направлена на то, чтобы сделать разлуку с домом и оставшимися на свободе близкими как можно более тягостной. Переписка перлюстрируется и нередко пресекается, свидания с близкими крайне редки; в лагере строгого режима женщина может увидеть мужа лишь на три дня раз в год! Законы страны также подталкивают оставшегося на свободе мужчину бросить в беде свою заключенную подругу. В 1944 году Совнарком принял постановление о том, что если муж или жена находятся в заключении, то вторая, вольная, половина может по суду освободить себя от брака. При этом ни сам разведенный, ни суд не обязаны ставить в известность о разводе томящегося в лагере супруга или супругу. Таким образом женщине-лагернице власти не оставляли даже слабой надежды на возвращение в прежнюю семью. Ей давали понять, что там на свободе ее супруг наверняка уже развелся с ней и развлекается с другой или с другими.

Отнимая у лагерницы любовь прошлую, тюремщики делают все, чтобы и новой любви не допустить. Логика начальства носит чисто рабовладельческий характер и сводится к тому, что любовь мешает производству, отвлекает заключенного от выполнения производственного плана. Охране приказано (ныне, как и десятки лет назад) каждую пойманную на месте преступления пару хватать и тащить в изолятор, в сырой, холодный подвал, где виновников ждут несколько дней еще более голодной диеты, чем в бараке.

Но даже в этом убийственном для любви климате находилось место для чувства. Евгения Гинзбург в книге „Крутой маршрут” (том второй: „Тюрьма — лагерь — ссылка”) описывает полные нежности и преданности отношения двух заключенных в одном из магаданских лагерей. Двадцатишестилетней балерине и актеру одного из московских театров их бывшие профессии давали некоторую, хотя и крайне ограниченную свободу. Обы были включены в театральную группу (культбригаду), назначение которой состояло в том, чтобы развлекать скучающее лагерное начальство. Актер и балерина могли видеть друг друга почти каждый день, встречаться за кулисами, почти свободно любить друг друга. Их счастье продолжалось пять месяцев. Потом пара была уличена в „преступной связи”. Инструкция Главного управления лагерей (ГУЛАГ) в таких случаях требует, чтобы один из возлюбленных (наименее необходимый в данном лагере) был немедленно выслан по этапу в другое „хозяйство” ГУЛАГа. Но балерина не попала на лесоповал или на ручную косьбу сена. Она оказалась беременной и была направлена за десятки километров в так называемый, Детский комбинат” — тюремный родильный дом и ясли. Чтобы как-то встретиться со своей любимой, отец ребенка оставил привилегированную работу в кульбригаде и попросил послать его на один из самых страшных приисков для работы под землей в забое. Единственное достоинство этого гибельного места, где заключенные умирали от голода и непосильной работы, состояло в том, что прииск расположен был неподалеку от Детского комбината”. Ребенок этой пары умер, не дожив до полугода, но возлюбленным все же в конце концов довелось встретиться. Он подстерег ее, когда она перевозила на лошади сено вне лагерной зоны. Им удалось вырвать у судьбы два часа счастья, за которым вновь последовало наказание. И вот конец истории: обоим грозит карцер, „Только бы не его, только бы не его”, — шепчет женщина. Он в этот вечер нужен был на сцене, и поэтому наказание его обошло. А она пошла в холодный подвал на пять суток. Пошла со счастливой улыбкой, потому что знала: он любит ее, он — не забыл ее…

Старинная мудрость гласит, что миром правят любовь и голод. Старожилы советских лагерей добавляют при этом, что, несмотря на ужасный подчас голод, любовь то и дело оказывалась в этом тандеме более сильной. Об этом, в частности, рассказывает мой хороший знакомый биолог Сергей Мюге, осужденный в 1947 году по политической статье. Он отбывал свой лагерный срок в Казахстане (лагерь Карабас, неподалеку от города Караганда) и смог убедиться, что никакие ухищрения начальства не могли сдержать тяготение полов в лагере. Внутрилагерная борьба за и против секса особенно ужесточилась после 1946 года, когда началось отделение женских бараков от мужских. К 1948 году это предприятие завершилось по всему Архипелагу. Высокие заборы с колючей проволокой, протянутой по верху, должны были надежно отделить Адама от Евы, Ромео от Джульетты, Дафниса от Хлои. Но в этой борьбе человеческого начала с бесчеловечным человеческое сексуальное чувство постоянно брало верх. С громадным риском мужчины по ночам пробирались в женские бараки, а женщины — в мужские. Там, где прежде разврат соседствовал подчас с настоящей любовью, теперь разгулялся всеобщий и повальный блуд. Если женщина попадала в мужской барак, то ее заставляли вступать в связь не с одним, а с несколькими мужчинами. А случалось и наоборот: в одном лагере женщины поймали молодого парня, перевязали ему член ниткой и насиловали так долго, мучали своими сексуальными притязаниями так сильно, что в конце концов он погиб. Это сексуальное безумие питалось из одного источника — запретов лагерного начальства на сексуальную жизнь заключенных. Сергей Мюге как биолог, склонный к сравнениям из животного мира, говорит, что если женщина попадает на нары мужского барака, то место ее нахождения запоминает издали клубок спарившихся змей”. Нравы в таких случаях возникают более чем простые. Одного заключенного разбудили среди ночи, и сосед по нарам спросил его, кивнув в сторону обнаженной женщины: „Не хочешь?” Это было произнесено так же, как курящий говорит другому курящему: „Докуришь?”

Чтобы пробраться в барак к мужчинам, лагерницы натягивали мужские брюки и кепки. Но эти хитрости часто не спасали от лап охраны. Стража, ищущая нарушителей порядка, нередко врывалась в лагерные бараки среди ночи. Раздавалась команда: „Становись!” Заключенных выстраивали в проходе между нарами. Следующая команда была явно не уставной: „Спустить штаны!” С электрическим фонариком стража обходила ряды сонных мужчин, чтобы убедиться, что у всех в наличии те органы, которые дают право находиться в мужской части зоны. В женской зоне такие же ночные разыскания производили надзирательницы, и, если при этом им удавалось изобличить особу противоположного пола, несчастного (несчастную) немедленно волокли в карцер[123].

Сцены массового блуда, начавшегося в результате разделения мужской и женской частей лагерной зоны, описывает в книге „Архипелаг ГУЛаг” и Александр Солженицын. „Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая запретной черты”[124]. „Наши тюремщики бесились, — рассказывал мне в Москве один из бывших заключенных, инженер, отбывавший срок на Воркуте. — Но у них грамоты не хватало, чтобы понять, что в создавшейся обстановке действует общеизвестный закон физики: „Каждое действие вызывает равное противодействие”. „Впрочем, — добавлял он, — грамотности социальной и просто грамотности не хватало не только хозяевам лагерных зон, но и хозяевам страны”.

Почему любовь и секс так ненавистны лагерной администрации? Дело не только в производственных соображениях (хотя, в случае невыполнения производственных планов, лагерное начальство лишают денежных премий). Любовь есть зло уже по одному тому, что это чувство может дать радость заключенному. Назначение же тюремно-лагерного механизма прежде всего состоит в том, чтобы, с одной стороны, эксплуатировать зэка, а с другой, не дать ему ни грана личной радости. Любое благо, тайно получаемое узником, противоречит целям советской системы в целом и ГУЛага, в частности.

Итак, в лагерях делается все, чтобы женщины не беременели, но вместе с тем беременность вовсе не является препятствием к аресту. Беременную могут арестовать и посадить в тюрьму только оттого, что она не имеет милицейской отметки в паспорте — прописки и по милицейской терминологии является „лицом без определенного места жительства”. Что происходит с таким „лицом”, если ему, лицу то есть, приходит время родить, к примеру, в крупнейшей ленинградской тюрьме Кресты? Деятельница женского движения в СССР Г. Григорьева так описывает эту довольно распространенную ситуацию: „Когда приходит срок родов, женщину под конвоем отвозят в дежурный роддом, и, пока роды продолжаются, конвой ожидает в коридоре. При более серьезных статьях (уголовного кодекса. — М. П.) бывает, что конвой присутствует при родах. После того, как женщина родит и отлежит положенные два часа в кресле — обязательный период медицинского контроля, ее сразу же отвозят обратно в тюрьму и помещают в камеру с новорожденным младенцем. Здесь, в камере, несколько женщин с детьми стирают белье, кормят детей, готовят, курят… Прогулка — два часа во дворе, который со всех сторон обтянут железными прутьями — „клетка”. После „Крестов” женщин с младенцами отправляют в особую (лагерную. — М. П.) зону, где женщины работают, а детей содержат отдельно и приносят их кормить. Если же срок наказания большой, 5–6 лет и более, женщине часто приходится отказываться от ребенка, лишиться материнства, добровольно или под давлением”.[125]

Григорьева добавляет при этом, что в 1978, особенно морозном, году, когда температура воздуха доходила в Ленинграде до —40 °C, заключенных женщин с детьми власти пересылали в неотапливаемых вагонах на дальнее расстояние. Кстати, то был международный „Год ребенка”!

Не потерять ребенка, рожденного в тюрьме или в лагере, почти невозможно. Особенно, если рожать приходится не в Ленинграде, а в Колымском лагере за тридевять земель от какой бы то ни стало цивилизации. Там рожать везут в учреждение, именуемое на индустриальный лад — Деткомбинат.

"Деткомбинат" — это тоже зона. С вахтой, воротами, с бараками и колючей проволокой, — пишет многоопытная лагерница Евгения Семеновна Гинзбург. — Но на воротах обычных лагерных бараков неожиданные надписи: „Грудниковая группа”, „Ползунковая”… „Старшая”… Да, это несомненно тюремно-лагерный барак. Но в нем пахнет теплой манной кашей и мокрыми штанишками. Чья-то дикая фантазия соединила все эти атрибуты тюремного мира с тем простым, человечным и трогательным… что казалось уже просто сновидением”[126].

Евгении Гинзбург пришлось несколько месяцев работать на Колыме в этом удивительном учреждении в качестве полусанитарки, полумедсестры. Можно представить себе состояние этой, тогда еще молодой женщины, когда она первый раз открыла двери барака с надписью „Старшая группа”. Она увидела три десятка малышей двух — трех лет, детей в том самом возрасте, в котором был ее сын Вася в тот день, когда ее забирали в тюрьму[127].

Гинзбург не сообщает о Деткомбинате никаких ужасов. Матерям разрешалось кормить младенцев грудью. Тех, что постарше, тоже голодом не морили. И тем не менее, дети мерли пачками. У тяжело работающих в лагере матерей молока не было, а искусственная пища не шла детям впрок. Эпидемия поноса косила малышей. В этих массовых смертях явственно отпечатывался многолетний голод матерей, те нечеловеческие условия, в которых они вынашивали своих детей. Да и климат заполярный делал свое дело.

Но если даже младенцу из Деткомбината удавалось ускользнуть от гибели в младенчестве, он все равно по всему своему духовному складу оставался тюремным ребенком. Дети, которых видела Гинзбург, до четырех лет не умели говорить. Они выкрикивали отдельные несвязные слова, объяснялись мимикой и нечленораздельными воплями. Двум наиболее развитым детям Евгения Семеновна нарисовала кошку: они не узнали, что это за животное. Да и откуда, действительно, лагерным уроженцам увидеть сугубо домашнее животное! Собак они знали, потому что колонны заключенных сопровождает обычно конвой автоматчиков со специально обученными немецкими овчарками, огромными псами, готовыми по первой команде вцепиться зубами в горло заключенного. А когда Евгения Семеновна нарисовала на листке бумаги традиционный домик с трубой и заборчик, лагерные малыши сразу узнали, о чем речь: „Барак!” — закричал мальчик. „Зона!” — подхватила девочка.

А матери? Они могут оставаться в Деткомбинате только до тех пор, пока кормят ребенка грудью. Потом их возвращают обратно в лагерь, на прежние работы. Многие из них никогда затем своего ребенка не видят. Матери, конечно, есть разные. Есть уголовницы, которые по выходе из тюрьмы норовят оставить малыша на первой же скамейке привокзальной площади. Но есть и настоящие матери. Чаще всего это те, кого бросили в лагерь по политической статье. „С тоскливо вопрошающим выражением заглядывают они в наши двери, — писала Гинзбург. — И не поймешь, чего они больше боятся: того, что младенец, родившийся в Эльгене (название лагеря. — М. П.). выживет, или того, что он умрет”.

Как ни жестока жизнь в лагере, женщина и мужчина все-таки имеют шанс встретить там друг друга. Но в так называемой „крытой тюрьме”, где заключенные заперты в камерах, для сексуальных отношений уже не остается никаких лазеек. Правда, случается, что, перестукиваясь через тюремную стенку, какой-нибудь киевлянин узнает, что в соседней камере томится его землячка. Как описывают многие бывшие заключенные, последнее обстоятельство нередко превращает тюремного пленника во влюбленного. В своих мечтах он рисует себе землячку в самых привлекательных красках, передает ей стуком приветы и поклоны. От крайностей платонической любви тюрьма толкает своих пленников в другую крайность, к отношениям, которые уже никакой любви не содержат. Как ни следит начальство, но между камерами всегда есть какая-то связь. Одна из систем межкамерных коммуникаций именуется „конем”. Бывший заключенный советской тюрьмы разъяснил недавно в газете, что это такое. „Распускается на нитки старый шерстяной носок, сплетается нужной длины веревка. Все дальнейшее — дело техники. В узелок кладется пачка махорки, пайка хлеба, письмо… Привязав груз, заключенный швыряет передачу вдоль стены, а камера, принимающая (подарок), высовывает сквозь решетку прут, вырванный из камерного веника… Несколько секунд — и передача принята. Причем часто на довольно большие расстояния, скажем, из камеры № 114 в камеру № 119, минуя окна четырех камер”[128].

Метод „коня” подчас служит для передачи и более уникальных подарков. Так женщины (опять-таки, пользуясь „тюремным телефоном”) просят послать им… мужскую сперму. На тюремном языке это называется „сделать мальчика”. Такая просьба продиктована, как правило, отчаянием. В „крытых тюрьмах” сидят люди, осужденные на сроки от 10 до 25 лет. Попавшая сюда женщина уже не может надеяться на нормальное супружество, на то, что у нее будут дети. И тогда возникает план „искусственного осеменения”. Каким-то чудом заключенные женщины получают с воли презервативы. Они передают резиновые изделия в мужскую камеру. С ответным транспортом из мужской камеры в женскую „конь” доставляет презерватив, наполненный спермой. Мы не знаем подробностей, но не исключено, что заброшенное таким образом мужское семя использует не одна арестантка, а несколько сидящих в одной камере. Беременность в тюрьме имеет для женщины особую ценность: с рождением ребенка женщину, как уже говорилось выше, переводят в „лагерь для мамок”, где условия жизни несколько лучше, чем в тюрьме или в общем лагере. Кроме того, при первой же амнистии такая мать получает шанс получить сокращение срока, а то и вовсе выйти на свободу.

Узницы ГУЛага, получившие возможность забеременеть „искусственно”, старательно сберегают тайну своего зачатия. Однако тюремному начальству удалось однажды раскрыть секрет. В одной из сибирских тюрем забеременело сразу несколько женщин-заключенных. Администрация сменила часть солдат и офицеров охраны, обвинив их в шашнях с арестантками. Но в конце концов был обнаружен „отец” многочисленных детей, которого все эти „матери” в глаза не видели. Указал на заключенного, давшего свою сперму, доносчик — сосед по камере…

Никто не знает, сколько именно детей зачато в советских тюрьмах посредством искусственного осеменения. Очевидно, можно говорить о десятках, а может быть, и сотнях теперь уже. взрослых людей, которые никогда не знали и не узнают имени своего отца. Целое поколение, рожденное без любви и ласки! Что там итальянец Карло Петруччи с его попытками оплодотворять женское яйцо в пробирке! Как известно, Советский Союз любит искать „русский научный приоритет” в любом открытии и изобретении. Судя по всему, в деле искусственного оплодотворения женщин СССР действительно заслужил пальму первенства.

Следует сказать, что любовь и секс не всегда были гонимы в советских лагерях. Лет за десять до событий, описанных Евгенией Гинзбург, в начале 30-х годов, власти сделали попытку приручить Амура, сделать вожделенную близость заключенных, мужчин и женщин, рычагом для выполнения и перевыполнения производственных планов. В те годы „ударники труда”, выполнявшие норму на рудниках в окрестностях Магадана, получали в качестве поощрения право на свидание с женщиной. Это могла быть жена или не жена. В такие детали администрация не вмешивалась. Разрешение на любовь выдавалось на месте, прямо в лагере, минуя Москву. Заключенная женщина, перевыполнившая норму в шахте, также могла заказать себе „мужа”. Для такого рода встреч в некоторых лагерях были выстроены специальные помещения, получившие официальное название Домов свидания. (Кстати сказать, точно так же именовались в России до революции публичные дома для „приличной публики”.)

После появления Домов свидания у хозяев ГУЛага возникла новая идея: ради поощрения за отличную работу разрешать заключенным жениться. Исключение было сделано только для политических: „враги советской власти” не должны были получать никаких поблажек. Зато уголовный элемент в лагерях после этого постановления очень приободрился. Сразу после объявления нового правила в лагерях сыграли несколько свадеб. А где русская свадьба, там и пьянка, а где пьянка, там драка, там доносы. По доносам началось следствие. Кого-то из „женихов” посадили в карцер, кого-то из начальства разжаловали. В конце концов Москва признала, что браки в лагерях дело нерентабельное, и запретила их.

В следующие десятилетия браки в лагере то разрешались, то запрещались. Сейчас они опять разрешены. Для формальной процедуры в зону прибывает даже представитель ЗАГСа[129]. После регистрации молодоженам разрешают прожить трое суток в Доме свиданий. На эти три дня прерывается для них лагерный каторжный труд. Молодые даже получают некоторую долю комфорта: в Доме свиданий есть кухня для приготовления пищи. На третий день мужа и жену разводят по зонам и до конца лагерного срока (у кого 3–5 лет и более) они друг друга не видят. Старый принцип торжествует по-прежнему: любовь и секс не должны мешать росту производительности труда.

… Амур мечется по лагерной зоне. Всегдашний властитель сердец, он чувствует себя здесь затравленным. Четырехметровые заборы между мужскими и женскими бараками, колючая проволока, наблюдательные вышки, засовы на барачных дверях, карцеры… Что делать естественному человеческому чувству в этих нечеловеческих обстоятельствах? Никогда не видавшие друг друга в лицо мужчины и женщины по обе стороны забора, пишут друг другу записки. Они предпринимают фантастические усилия, чтобы подать другой стороне весть о себе. Возникает заочная любовь. Совершаются заочные браки, освящаемые заключенными-священниками и заключенными-ксендзами. Это уже не секс и не любовь, а какая-то истонченная заоблачная мистерия чувств. На такое способны немногие. Другие кидаются в противоположную крайность — в однополую любовь.

Лесбиянство и гомосексуализм (мужеложество) ни в старой России, ни в России советской поначалу сколько-нибудь широкого распространения не имели. Однополая любовь почти повсеместно порождена была советским лагерным бытом, лагерными запретами на нормальную жизнь. С тех пор как в 1933 году был принят закон, преследующий мужеложество, этот тип преступления непрерывно распространяется, ибо миллионы прошли через сталинско-хрущевско-брежневские лагеря. И хотя сведения о преследовании за гомосексуализм в СССР не публикуются, в изданной в 1970 году в Москве книге видного юриста можно прочитать, что в 1966 году осужденные за мужеложество составили по стране 0,1 процента всех осужденных[130]. Очевидно, это немалая цифра, ибо в Советском Союзе суды осуждают ежегодно сотни тысяч человек.

Что же происходит в лагере? Частично педерасты приходят в зону с воли, но значительно чаще заключенные становятся гомосексуалистами в лагере. Старые уголовники совращают молодежь. Порой молодые идут на это добровольно, но многих гомосексуалистами делают насильно. Неписаный лагерный закон требует изнасиловать вора, укравшего что-то у товарища, или игрока, не отдавшего карточный долг. Изнасилование — форма наказания и совершается публично под хохот и шуточки беснующейся вокруг толпы. Тот, кого однажды публично изнасиловали, становится неприкасаемым, парией. Теперь уже всякий может потребовать от него полового удовлетворения. Такой изнасилованный теряет всякое уважение заключенных. С ним не желают есть из одной посуды, его могут запросто избить, выгнать из барака на холод. Иначе как „пидер” и „шлюха” его не называют. Вместе с тем случается, что молодые пассивные педерасты становятся объектом ревности и драк среди заключенных, а старые опустившиеся, зловонные педерасты ходят по лагерю, предлагая себя за заварку чая или пару сигарет.

Но есть в лагерном аду круги еще более страшные. По существующим правилам, в лагере строгого режима, где содержатся, с одной стороны, противники режима, а с другой, — самые неисправимые уголовные преступники, заключенные могут получить свидание с женой не чаще, чем раз в году, и не дольше, чем на трое суток. Свидание дается как награда за хорошее поведение и отнимается, если лагерному начальству покажется, что заключенный был недостаточно послушен. Житель Свердловска Владимир Маркман, осужденный на три года строгих лагерей за то, что он позволил себе позвонить по телефону в Израиль (средина 70-х годов), описал позднее свою жизнь в лагере[131]. Вот как выглядел разговор в бараке после того, как один из заключенных вернулся со свидания с женой:

„Посыпались обычные в таких случаях мерзопакостные шутки, — пишет Маркман.

— А ко мне никто не приезжает на свидание, — сказал молодой уголовник Генаша. — У меня только мать есть, из родственников-то, так и та боится — знает, что я ей там все разорву.

— Ну, Генаша, ты уж слишком, — сказал я. — Родную мать?

— А чего с ней церемониться? — сказал Генаша. — Здесь многим из-за этого не дают свидания с матерями. А уж с моей матерью сам Бог велел. Проститутка. Родила, падла, троих детей. Приводила домой мужиков, шла с ними, при свете жарилась[132], а мы сидели напротив на койке и смотрели. В комнате всего две койки было. Кто же мог из нас вырасти? И ты еще хочешь, чтобы я с этой шлюхой церемонился?

— Всунуть ей, суке, — сказал Амбал…”

Мужчины, не выходящие на свободу десятилетиями, в конце концов теряют сексуальный интерес не только к женщинам, но и к существам одного с ними пола. Лагеря стали местом, где ныне процветает скотоложество. Владимир Маркман рассказывает:

„В жестянку (очевидно, металлическая будка. — М. П.), согнувшись, вошел Леха, держа за хвост пойманную крысу.

— Что опять про девок разговор? — сказал он…

— А я не могу их жарить, — сказал один из зэков. — Лучше бабы ничего не может быть на свете.

— Скажешь тоже, — сказал Леха, запихивая крысу в клетку. — Я вот всех перепробовал, начиная с домашней птицы и кончая лошадьми. А вот бабу так и не попробовал. И не представляю, что это такое. Да и много ли тут таких, что у них баба была?

— Кобыла — это хорошо, — сказал Амбал. — Раньше в лагере были кобылы, так хорошо было. А теперь хозяин (начальник лагеря. — М. П.) запретил на них возить, все мерины, некого и трахнуть. Хоть бы на дальние командировки угнали, там с кобылами попроще…”

Маркман рисует картину, открывшуюся ему в Красноярском лагере в средине 70-х годов. А вот информация, датируемая декабрем 1979 года. Место действия: тюрьма в Ленинграде, печально знаменитые „Кресты”.

„Не менее половины женщин так или иначе занимаются лесбийской любовью, — рассказывает ленинградка Галина Григорьева, опрашивавшая узниц „Крестов”. — Администрация запрещает и преследует такую практику, как извращение, но безрезультатно… Отношения между лесбиянками в тюрьме складываются аналогично связи женщины с мужчиной. Одна женщина более мужественная по свойствам характера или физиологическим особенностям, а иногда и в силу социального ее престижа — играет роль мужчины, мужа и называется „верх”. Другая, часто более слабая, женственная — становится женой и называется „низ” (существуют определения и сугубо зоновские, нецензурные…) Они составляют пару или семью. „Муж” защищает свою напарницу, обеспечивает безопасность, престиж, „жена” ведет хозяйство в тюремном масштабе. „Мужу” дается и мужское имя, например — если у женщины фамилия Петрова, ее зовут Петром, Дмитриева — Димой и т. д.”

Узницы ленинградской тюрьмы вспоминают: „Психическое самоудовлетворение „верха” не ограничивается собственным оргазмом, „низ” тоже доводится до экстаза. Сексуальные контакты осуществляются, как правило, тайком, в укромных уголках… Не надо думать, что эти отношения преследуют только сексуальное удовольствие. Удовлетворяется и чувство дружбы. Между лесбиянками действительно существует любовь, часто требовательная, доходящая до острой ревности. Связи между такими женщинами сохраняются иногда и после освобождения (из тюрьмы. — М. П.)"[133].

…Творцы советской лагерной системы сделали все, чтобы преградить Амуру путь за колючую проволоку, чтобы извратить самое понятие любовь, изуродовать самую суть вечного чувства. Но природа оказалась сильнее охраны с автоматами и дрессированных овчарок. После 67-ти с лишним лет советских лагерей малыш с луком и стрелами может с победоносной улыбкой повторить афоризм украинского философа Григория Сковороды: „Мир ловил меня, но не поймал…”